Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.]

Лишь на мгновение позволю себе предположить, что Александр Серафимович и Михаил Шолохов не были знакомы, что их судьбы не соединились в сложном переплетении дорог, по которым в двадцатые годы развивалась молодая советская литература.

Но как, однако, потускнело бы наше представление о литературе без дружбы этих двух сынов тихого Дона! Благородная своей искренностью, бескорыстная, но и требовательная, долгая и плодотворная не только для них лично, она завидно поучительна…

Начало

М. Шолохов — 18-летний боец-продотрядовец, приехавший в Москву утвердить себя первыми серьезными литературными опытами. Работа в газете «Юношеская правда» — тогдашнем органе ЦК и Московского городского комитета комсомола. В ней 19 сентября 1923 года появляется фельетон «Испытание». Самая первая шолоховская публикация. В ней уже заметны некоторые интонации будущего писателя, но это, пожалуй, все-таки пока не Шолохов. Да и подписан фельетон — М. Шолох.

А. Серафимович — 60-летний к моменту их знакомства и еще до революции известный писатель. Его первый рассказ опубликован в 1899 году, а знаменитый «Железный поток», создаваемый как раз в эти годы, сразу же по выходе в свет в 1924 году заслуженно занимает почетное место в золотом фонде советской литературы. Благословение в писательство шло от Г. Успенского и В. Короленко, творческое содружество связывало его с М. Горьким, пятеркой с плюсом удостоил Лев Толстой один из его рассказов… Особая строка биографии: в связи с гибелью сына на фронтах гражданской получил трогательно-заботливое письмо В. И. Ленина.

Серафимович и Шолохов — один в зените славы, другой безвестный новичок…

Однажды Шолохов попадает на традиционную встречу-вечер московских пролетарских писателей, что проходили обычно совместно с комсомольским литобъединением «Молодая гвардия». Как всегда, на председательском месте Александр Серафимович. И вот у него в руках один из первых рассказов совершенно ему не известного человека. Нетрудно догадаться, какое впечатление произвели на него и этот рассказ, и сам скромно подошедший к нему юный автор, как выяснилось, земляк… Он тут же знакомит с ним всех собравшихся, устраивает читку рассказа, рекомендует в объединение «Молодая гвардия».

В ноябре 1923 года Михаил Шолохов появился в этом объединении уже полноправным его участником. Один из молодогвардейцев вспоминает его приход: «Был Шолохов крайне застенчив». И от этой застенчивости в первый день «читал невыразительно, однотонно, неясно выговаривая слова».

Закономерен вопрос — когда пробудился первый интерес к литературе, к писательству? Когда началась проба пера? Шолохововеду В. Литвинову удалось на этот счет кое-что разузнать.

Детство: Богучаровская гимназия — нередко после разбора сочинений класс слышал от учителя: «Все написали неплохо, однако Шолохов и на этот раз всех лучше».

Начало юности: станичный драмкружок ставит две пьесы Шолохова из казачьей жизни — о гражданской войне, о том, как красные побили белых, о пришедшей на Дон свободе… Еще факт — собирал в особой тетрадке разные песни и пословицы.

Прошло совсем немного времени, и из рассказов, напечатанных комсомольскими газетами и журналами, складывается сборник. Неизбежные переживания начинающего автора. Сборник, когда он был набран и сверстан, передан на суд наставнику. Шолохов приглашен домой к Серафимовичу. Шел 1925 год…

Встреча запомнилась обоим писателям: ее следы сохранились и в памяти молодого и в дневнике старого.

Шолохов услышал: «До чего же вы молод!..»

В дневнике же Серафимовича появилось как дополнение: «И черт знает, как талантлив!»

Услышал лестное: «Невелика ваша книга — восемь рассказов, а событий в каждом на целый роман…»

Но не только похвалил уже написанное. Опытный мастер подталкивал начинающего к смелому движению вперед: «Писателю очень важно найти себя, пока молод… Дерзнуть на большое полотно!»

И такое — в поддержку — раздалось: «Нюхом чувствую — пороху у вас хватит!»

Нелегко пришлось молодому писателю в эту трудную пору первых лет Советской власти, когда еще только начиналась борьба с последствиями двух войн, разрухой, безработицей, голодом, лишениями… Приехал в 1922 году в Москву. Начал со статиста, учительствовал в начальной школе, мостил мостовые. Затем грузчик и продинспектор, счетовод в жилуправлении, безработный. И только потом комсомольская газета. О том, как жилось ему, вспоминает тогдашний редактор «Журнала крестьянской молодежи» Ник. Тришин: «Небольшая мрачная комната, одна треть которой перегорожена тесовой стенкой. В первой половине работают кустари-сапожники, рассевшись вокруг стен и окон на низких чурбаках. Стучат молотки, кто-то напевает, двое переругиваются, четвертый насвистывает… За перегородкой узкая комнатушка, где живут Шолохов с женой Марией Петровной. В комнате койка, простой стол и посудная тумбочка». Еще одно свидетельство тех лет: «Нередко селедка и две-три картофелины составляли все питание в день. Гонорары были маленькие: за первый фельетон, например, Шолохов получил 13 рублей. Печатался он редко…»

Редко печатался, однако, не потому, что мало писал. Всякое случалось испытать… Уже после смерти писателя стало узнаваться, как доставалось ему. Литературовед Василий Литвинов, в частности, о следующем рассказал: «…В шолоховском „досье“ благодаря чистой случайности сохранились некоторые отголоски — то в архиве Д. Фурманова обнаружилась запись: „Слабый рассказ Минаева был принят из целей тактических… Хороший рассказ Шолохова из гражданской войны был отвергнут („нам этот материал надоел!“)“; то в подшивке газеты „Молодой ленинец“ сохранился номер с „почтовым ящиком“, где редакция обычно сообщала неудачливым авторам причины отказа. И вот Шолохову: „Это еще не рассказ, а только очерк. Не спеши, поработай над ним, очень стоит. Введи в него больше действия, больше живых людей и не слишком перегружай образами“. Приходилось заступаться за самого себя — объяснять и разъяснять. Пишет однажды одному журнальному работнику: „Ты не понял сущности рассказа. Я хотел им показать, что человек, во имя революции убивший отца и считавшийся „зверем“ (конечно, в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребенка (ребенок-то, мальчишка, ускакал). Вот что я хотел показать, но у меня, может быть, это не вышло. Все же я горячо протестую против твоего выражения „ни нашим, ни вашим“. Рассказ определенно стреляет в цель. Прочти его целиком редколлегии…“» Тяжко было входить в литературу… Короче, жизнь — совсем суровая поначалу — понесла своими ветрами на молодого писателя всё и всякое — то скособочит, то вдарит, а то и вовсе сшибет, как, вспомним, впоследствии с веселой горечью проговорит знаменитый персонаж «Поднятой целины». Но выстоял. Не испужался, как это сам все в том же романе часто писал. И все-таки так хотелось надежной опоры…

Шолохов не мог не потянуться к Серафимовичу. Немало самых различных — больших и малых — обстоятельств способствовали этому. Серафимович завоевал у московской писательской молодежи любовь своей заботой, вниманием, готовностью к помощи. К тому же он земляк, а многие его еще дореволюционные произведения о сложном пласте российской жизни — о жизни казачества. А «Железный поток» — это выдающееся полотно о революции…

«Железный поток» неминуемо должен был вызвать у Шолохова особое уважение. Новичок в литературе, но не новичок в революционной борьбе, он разделял идейные позиции и устремления Серафимовича. Главный герой романа — народ. Это, несомненно, притягивало и было глубоко осмыслено будущим гениальным живописцем народных судеб. Роман выявил немало нового в чисто профессиональном смысле — сюжет, язык, расстановка персонажей… И это было поучительно ему, формирующемуся новатору. Уроки романа восприняты надолго. «„Железный поток“ Серафимовича, — размышлял позднее М. А. Шолохов, — навсегда вошел в железный фонд советской литературы. Из всего, что написано нашим дорогим земляком, этот роман особенно дорог нам. Дорог тем, что наряду с фурмановским „Мятежом“ в „Железном потоке“ впервые блистательно описаны первые люди революции, и описаны они „изнутри“, с любовью и благодарностью к тем героям, которые шагали в первых рядах бойцов за Советскую власть, за великое дело коммунизма». И еще урок — на всю жизнь! — извлеченный начинающим писателем из творчества учителя: «В наше время жизнь со всей наглядностью показала, что в народных массах живет и сохраняет право на дальнейшую жизнь только то искусство, которое служит интересам народа».

Итак, верстка книги — первой книги! — юного Шолохова в руках маститого писателя. Итак, путь рассказов Шолохова к читателям, его вхождение в литературу связаны и в определенном смысле зависят сейчас от А. С. Серафимовича. Нетрудно представить, как ждет начинающий писатель приговора.

«Все данные за то, что Шолохов развертывается в ценного писателя…» Таков приговор, таково благословение, высказанные публично в заключительных строчках предисловия Серафимовича к книге «Донские рассказы».

«Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова. Просто, ярко рассказываемое чувствуешь — перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды.

Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают. Огромное знание того, о чем рассказывает. Тонкий схватывающий глаз. Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие.

Все данные за то, что т. Шолохов развертывается в ценного писателя, — только учиться, только работать над каждой вещью, не торопиться».

Как запало благословение в память! Совсем недаром сложилось в народе — «Не век жить, а век поминать». «Никогда не забуду 1925 год, когда Серафимович, ознакомившись с первым сборником моих рассказов, не только написал к нему теплое предисловие, но и захотел повидаться со мною… Советовал работать серьезно над каждой вещью, не торопиться. Наказ я старался всегда выполнять». Эти слова он выскажет спустя много лет — на 75-летнем юбилее давнего друга. Причем, предполагаю, не только в личную благодарность, но и, продолжая его воздействие, передал — бережно — мудрый совет учителя новой писательской поросли.

Будем откровенны: далеко не каждому дано по самой первой книге начинающего писателя разглядеть талант, тем более столь проницательно заглянуть в его будущее, поверить в него. И не просто поверить, но — в случае необходимости — подставить надежное плечо и надежно защитить, заступиться. Это к тому, что один из видных и влиятельных в ту пору критиков умудрился углядеть в первых шолоховских рассказах ни мало ни много, но отклонение «от стиля пролетарской литературы».

Вот отчего авторитет Серафимовича — непререкаемый, заслуженный, общеизвестный — в оценках первых шагов Шолохова оказался столь кстати. Но добавим важное: совсем не случайно уверенно-прозорливое предисловие было написано Серафимовичем. Надо знать, как он, словно соревнуясь с Горьким, отдавал всего себя воспитанию молодых творческих сил, подчас решительно жертвуя собственными планами, подчас ради чужих вещей откладывая собственные…

Огромные вороха рукописей — рабочего, крестьянского, солдатского творчества вручают ему, известинцу, заведующему отделом литературы, в самые первые дни и недели новой власти. В кипенье идейных и творческих страстей рождаются в первые ее годы всевозможные литературные объединения и кружки молодых писателей. И снова Серафимович всецело отдается им, хотя и без того живет предельно насыщенной жизнью: занимает многохлопотные посты и в Наркомпросе — заведующий литотделом, и в Московской ассоциации пролетарских писателей — председатель, и в журнале «Октябрь» — главный редактор. Он руководитель до сих пор памятных и «Вагранки», и молодогвардейского объединения, и литкружка в газете «Рабочая Москва», той, что ныне именуется «Московской правдой».

Воспоминания доносят до нас немалое число предельно уважительных о нем слов тех, кому он так или иначе помогал утвердить себя в литературе, став наставником, едва ли не дядькой, заботливым и чутким. А среди них Дм. Фурманов, А. Фадеев и Ник. Островский, Ф. Гладков, В. Билль-Белоцерковский и Ф. Панферов, В. Ставский, Ив. Козлов — большевик с дореволюционным стажем, в годы Великой Отечественной войны руководитель героического Крымского подполья… Этот славный перечень может быть еще и еще продолжен. Но особое его внимание Михаилу Шолохову.

Вторая книга

Михаил Шолохов прекрасно чувствовал и осознавал именно такое — особое — внимание к себе со стороны Серафимовича. Молодой писатель был предельно тактичен, ничуть не злоупотреблял дружескими отношениями, но в это время своего вхождения в литературу просто не мог обойтись без того, кому доверял так преданно и глубоко. Проследим же, как развивались и крепли их творческие и личные взаимоотношения…

1926 год. Шолохов — Серафимовичу: «Посылаю Вам книгу моих рассказов „Лазоревая степь“. Примите эту памятку земляка и одного из искренне любящих Ваше творчество.

Прошу Вас, если можно, напишите мне Ваше мнение о последних моих рассказах „Черная кровь“, „Семейный человек“ и „Лазоревая степь“.

Ваше мнение для меня особенно дорого и полноценно».

Случайна ли эта просьба? Нет, в ней не только, как может на первый взгляд показаться, почтительное отношение благодарного еще по «Донским рассказам» подопечного. Мне видится в письме эхо их требовательных отношений, отзвук недавнего совета «только учиться, только работать над каждой вещью, не торопиться».

Рассказы Шолохова были замечены, пришла известность. Да только, как видим по письму, не закружилась голова. Цену себе он, конечно, знал, да понимал, что с самого начала писательства необходимо предъявлять самому себе предельно строгие требования. Поэтому буквально настаивает на критике, без обиняков пишет Серафимовичу еще в одном письме: «Очень прошу Вас, черкните мне о недостатках и изъянах. А то ведь мне тут в станице не от кого услышать слово обличения. Не откажите…»

Судьба автора первой книги… Не без оснований у людей пишущих бытует присловье, что первая публикация лишь заявочный столбик. Увы, частенько случается так, что не всегда развертывается большими драгоценными россыпями вроде бы поначалу многообещающее одним-двумя поблескивающими самородками месторождение.

Стремительно пролетала у Шолохова пора литературного ученичества. Поразительно скоротечным оказался для него этот период. А все равно Серафимович рядом. Внимательно следит за творчеством, читает новые его рукописи, пытается помогать советами.

Как было не понять «крестному» уже по первой книге богатейшие возможности своего земляка. Серафимович предчувствовал в его судьбе и намного большее. И предсказал, что могучий талант Шолохова быстро перерастет рамки даже самых лучших и даровито запечатленных, но пока все-таки событийно и философски ограниченных сцен вздыбленного революцией Дона.

Понимая это, учитель решился как бы на всякий случай высказать некоторое опасение. Догадываюсь, что этим он хотел подтолкнуть молодого писателя не останавливаться на достигнутом и идти, и идти — как бы ни было трудно — к новым вершинам творчества. Сказал же следующее: «И все же его жадно подкарауливает опасность: он может не развернуться во всю ширь своего таланта».

Однако опасение это высказано вовсе не для того, чтобы подвергнуть юного друга мукам сомнений. Серафимович уверен в оценках на будущее: «Но молод и крепок Шолохов. Здоровое нутро. Острый, все подмечающий глаз. У меня крепкое впечатление — оплодотворенно развернет молодой писатель все заложенные в нем силы. Пролетарская литература приумножится».

Ждать пришлось недолго.

Читателям книги, вышедшей в комсомольском издательстве, уверен, интересно знать о той роли, что сыграла в начале писательской жизни Шолохова комсомольская печать. Печатается в газете «Молодой ленинец», в журналах «Журнал крестьянской молодежи», «Комсомолия», «Смена». Уже упомянутый первый сборник издан под рубрикой «„Библиотека рабоче-крестьянской молодежи“ под общей редакцией МК ВЛКСМ».

«Тихий Дон»

1927 год. На столе главного редактора «Октября» новая рукопись (сколько же их каждый день!..). На первом листе теперь уже хорошо знакомая фамилия — крестник. Вот только вместо строчки со словом «Рассказы», как это могло бы привычно ждаться от автора двух книг рассказов, стояло: «„Тихий Дон“. Роман».

Серафимович усаживается за чтение. Очевидцы оставили для нас память о том, как это происходило: «Нелегко было старому писателю прочесть ее. Шолохов, малоопытный в редакционных порядках, представил рукопись, переписанную на машинке совсем без интервалов. Строка лепилась к строке, одна налезала на другую — сплошное месиво букв…»

Чем же — каким приговором — заканчивается чтение? Сохранились воспоминания: «Однажды, когда мы пришли к нему (к Серафимовичу. — В. О.), на лице у него было выражение радостное, праздничное. Молодые искры сверкали в глазах. Он ходил по комнате и говорил возбужденно:

— Вот это силища! Вот это реализм! Представьте, молодой казачок из Вешенской создал такую эпопею народной жизни, достиг такой глубины в изображении характеров, показал такую глубочайшую трагедию, что, ей-богу, всех нас опередил! Пока это только первая часть, но размах уже виден».

Еще воспоминания. У Серафимовича дома по случаю праздника — 10-й годовщины Октября — советские и иностранные писатели. Им он представляет одного своего гостя, которого никто, даже москвичи, пока еще не знает: «— Рядом сидит большой писатель. — И он повернулся к молодому человеку, который весь вечер просидел молча и у которого только по его сияющим глазам можно было понять, что ему хорошо вместе с нами. — Он мой земляк. Он тоже с Дона. Он моложе меня более чем на сорок лет, но, я должен признаться, во сто крат талантливее меня… Имя его еще многим не известно. Но через год его узнает весь Советский Союз, а через два-три года — и весь мир… С января мы будем печатать его роман. И тогда вы попомните мое слово».

Да, это был автор «Тихого Дона». Пока рукописи.

Но, как выясняется, отнюдь не безмятежной, несмотря на слово главного редактора, была работа в редакции с романом. Как говорится в народе: «У наших судей много затей». Одних пугает объем — только в первой части 20 печатных листов. Других настораживает могучая широта и острая партийная правдивость видения гражданской войны. В этом отзвуки не только проявляемой в тогдашней литературной борьбе вкусовщины, но главным образом далеко не безобидных политических столкновений. Это доктринеры-рапповцы пытаются захватить литературную власть и заставить каждого творить по рапповским рецептам.

Смелую новизну (точнее — новаторство) шолоховского детища в самой колыбели, видимо, было суждено принять и поистине смелому человеку. Судьба, обстоятельства, история распорядились, что этим человеком станет писатель-коммунист Серафимович. Его заключение предельно категорично — это приказ: «Печатать роман без всяких сокращений».

1928 год. С январской книжки «Октября» «Тихий Дон» входит в классику, в сокровищницу мировой культуры!

Так сбылась мечта старого литератора, что с огромным нетерпением желал, предчувствовал и торопил рождение в молодой, всего десятилетней советской прозе такого таланта, который бы смог стать вровень с лучшими мастерами отечественной классики всех времен: «В старое дореволюционное время были громадные столпы колоссальной творческой силы, и они определяли собой литературу… Может быть, Шолохов и развернется в такую громадину…»

Правда, высказано это не без оттенков некой предположительности. Такова самая первая реакция на роман. Пройдет немного времени, он вчитается в «Тихий Дон» полной мерой своего писательского и редакторского опыта. И тогда от налета былой предположительности не останется и следа: «Я должен вам признаться, что это единственный писатель, которому по-настоящему судьба, можно сказать, целый ворох наклала творческих сил. Вот наш брат сидит, погрызет, погрызет перо, напишет, взвесит… А ведь у него как на черноземе прет. Он с трудом ходит, потому что он перенасыщен образами. Это огромный писатель».

И сейчас, и все последующее время автор прославленного «Железного потока» не устает повторять, что Шолохов — «это художник божьей милостью», что он «истинный, очень большой художник», «крупнейший художник-реалист», «самый сильный, самый талантливый из всех нынешних советских писателей», «огромное дарование», «это он создал книги мирового значения».

Конечно же, А. С. Серафимович не был одинок в признании романа и в прозорливо высочайших оценках ему. Тысячи и тысячи одобрительных писем читателей устремились в Вешенскую или в редакции газет и журналов. Появляются и первые положительные отклики в прессе. Горький проявил свое отношение: «Шолохов, судя по первому тому, — талантлив. Каждый год выдвигает все более талантливых людей. Вот это радость. Очень, анафемски талантлива Русь». М. И. Калинин, «всесоюзный староста», как любовно и уважительно называли его в народе, тоже высказался: «…Шолохов. Его „Тихий Дон“ я считаю нашим лучшим художественным произведением». Нарком культуры А. В. Луначарский поддержал. И еще, и еще…

Заветы: учиться у ученика

Новое время вызвало необходимость новых идейно-творческих категорий, которые смогли бы сформировать талант и возвысить его до особого в мировой литературе уровня. Раздумывая о том, что сможет обогатить и приподнять шолоховское творчество с самого его начала, Серафимович давал такие советы: молодой писатель должен войти «в самую толщу пролетариата», «впитать в себя… его движения, его волю, его борьбу», должен суметь «всосать в себя учение великое коммунизма, проникнуться им…», иначе он «не даст полотен, которые мог бы дать».

Вполне может быть, что Серафимович улавливал в романе некоторое влияние — свое. И оно поначалу было. По этому поводу известный знаток творчества Шолохова профессор-литературовед А. И. Овчаренко заметил: «При чтении первых двух томов „Тихого Дона“ в особенности ощущаешь, как старательно учится у своих современников (в частности, у А. Серафимовича)».

Но учитель поразительно деликатен. Он никогда не подчеркивал этого. Его радовало другое. Рукопись «Тихого Дона», врученная ему с немалыми опасениями и колебаниями, блестяще продемонстрировала как подлинную партийность, народность, революционность идейных побуждений его автора, так и — в сплаве — неповторимо высокий профессионализм, органично сочетающий и новаторство, и продолжение лучших традиций русской словесности.

Гордость и восторг переживает Серафимович. И как явственно велико его нетерпение поведать миру о принятом к изданию романе.

Он приводит Шолохова в клуб знаменитой фабрики «Трехгорка» и просит читать главы. Прекрасна символичность того, что именно рабочие первыми познакомились с «Тихим Доном». Один из очевидцев вспоминает: «Серафимович во время чтения не сводил с Шолохова восхищенных глаз, он показался мне в этот вечер помолодевшим».[40]

Едва заканчивается журнальная публикация первой части романа, как в «Правде» (19 апреля 1928 г.) появляется статья «Тихий Дон». Именно здесь перо старого писателя вывело нынче хрестоматийно известный образ орелика, расширившего, размахнувшего громадные писательские крылья:

«На кургане чернел молодой орелик. Был он небольшой, взглядывал, поворачивая голову и желтеющий клюв.

Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла, огибая.

Тогда вдруг расширились крылья, — ахнул я… расширились громадные крылья. Орелик мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.

Вспомнил я синеюще-далекое, когда прочитал „Тихий Дон“ Михаила Шолохова. Молодой орелик желтоклювый, а крылья распахнул.

И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе».

Еще участие в пропаганде романа — пишет в том же году предисловие для выпуска «Тихого Дона» в «Роман-газете».

Очень важны были эти первые положительные отклики для Шолохова. Но литературный восприемник не успокаивается. Долго работает и в конечном счете создает большой художественной силы очерк.

Этим литературным портретом Серафимович первым одарил читателей блестящей возможностью зримо увидеть столь неожиданно и стремительно взлетевшего в самый зенит орелика. Он познакомил страну с Шолоховым и в его писательском труде и в большой общественной деятельности, во взаимоотношениях со станичниками-земляками и с тем, как побыл автор «Тихого Дона» за рубежом, с увлечениями человека и с привычками творца, познакомил с красотами донского раздолья… Мастерски многокрасочен этот портрет. В нем зоркие наблюдения, каков писатель сейчас, после «Тихого Дона», в нем воспоминания о былом, в нем даже предвидения. Здесь и анализ, и сопоставления, и оценки огромной общественной и литературной значимости шолоховского творчества. Очерк этот ничуть не потерял своей необходимости для новых поколений читателей. Он полностью сохранил до наших дней ценность познания, как жил и работал тогда в высоком полете орелик из Вешенской. Очерк и сейчас, как сполна убедился, читается с живейшим интересом.

Но и это не все в проявлениях заботы. Серафимович счел нужным познакомить своего друга с известными писателями тех лет, в том числе с зарубежными. Среди них — немцы Иоганнес Бехер и Франц Карл Вайскопф, венгры Мате Залка, Бела Иллеш и Антал Гидаш, китайский профессор и переводчик с русского Цао Цзинхуа… Хотел учитель этого или нет, но все эти знакомства стали не просто еще одними знакомствами, а сыграли, оказывается, свою роль в международном признании романа (стало сбываться сказанное Серафимовичем в 1927-м — о том, что Шолохова через два-три года узнает весь мир). Так, один из тех, кто познакомился с Шолоховым на квартире у редактора «Октября», Бела Иллеш, опубликовал первую в печати Венгрии статью о «Тихом Доне». Эта статья привлекала внимание даже своим заголовком. Он, уверен, оказался неожиданным для тех, кто ничего прежде не знал, не слышал о Шолохове: «Новый Толстой в русской литературе». Теми же чувствами обуреваем и Вайскопф, который тоже пишет статью. В ней он оповещает немецкого читателя: «Величием своего замысла этот роман напоминает „Войну и мир“ Льва Толстого!» И китайский литератор «сагитирован» в пользу Шолохова. В его дневнике следующая запись ответа Серафимовича на вопрос «Кого из писателей он больше всего выделяет?» — «Шолохов, Леонов, Иванов… Особенно Шолохов. Мне очень нравится его „Тихий Дон“».[41]

Казачок из Вешенской вызывал у Серафимовича восхищение всем. Он внушает своим молодым друзьям из литобъединения необходимость учиться у Шолохова и, полагаю, не без особого умысла, помимо всего прочего, сказал: «И правильно он не приезжает в Москву. Сидел человек на Дону, в станице, и работал». Как-то позже снова подчеркнет эту особенность: «Шолохов правильно живет, он, несмотря на свою славу, не уходит и не может уйти от тех людей, которых полюбил с детства и о которых написал такие великолепные страницы». Еще как-то, вспомнив свое пребывание у Шолохова, обронил: «Помните, как его колхозники Мишей звали? Чужого так не назовут…».[42]

Вся эта цепь заботливых поступков и чуткой поддержки, верных оценок, доброжелательных размышлений не случайна. Во всем этом Серафимовичем движет и забота о Шолохове (не забудем о тогдашнем его возрасте, который сам по себе еще нуждается в поддержке старших), и заинтересованность в скорейшем развитии советской литературы. Видимо, примерно в то время, когда знакомится с рукописью «Тихого Дона», публикует осенью 1927 года в «Правде» очерк «Откуда повелись советские писатели». В нем пишет: «И разве пролетарский молодняк не начинает наполнять журналы в центрах? Разве читатели не повернули головы к „Разгрому“ Фадеева? Разве широко размахнувшийся красочный и углубленный Шолохов не заглянул из-за края, как молодой месяц из-за кургана, и засветилась степь? И разве за ними шеренгой не идут другие? И ведь это все комсомол либо только что вышедшие из комсомола. Послушайте, — ведь этого же нет ни в одной стране!» Почтительно сказал как-то: «Наш казачок… куда скакнул… укажите еще одного такого — нету!»

«Тихий Дон» уже стал с помощью «Октября» достоянием читателей, а главный редактор все переживает удовлетворенное изумление. Вот одно из свидетельств той поры:

«Он появился в редакционной комнате… Глаза его сияли молодой, восторженной задумчивостью, которая, конечно, не сейчас возникнув, еще не оставила его.

— А я, знаете, зачитался… Михаилом Шолоховым зачитался. Как здорово это получилось, что мы его напечатали, открыли его „Тихим Доном“!.. Ох, даже подумать страшно, что такое эпохальное произведение могло бы залежаться где-то в тени, когда народ ждет именно такой эпопеи!.. Талантище-то… а?.. Донские станицы, казачьи курени и бабы, деревенские улицы… а сквозь все это видишь всю Россию!.. И люди, все эти старики, старухи, парни, молодицы… кажется, вот с самого детства их навидался и вроде все в них тебе знакомо… а вот, поди ж ты, какое волшебство: сколько же нового, изумительного… исторического открылось тебе в этих людях!.. И опять же сквозь этих людей как бы видишь бытие всего народа…»

Все эти высказывания старого писателя об эпохальности запечатленных Шолоховым событий и судеб, о силе созданных характеров свидетельствуют о глубине прочтения романа, а ведь была пока лишь первая часть. И надо не забывать, что кое-кто и у нас и за рубежом либо сознательно, специально, либо по наивности и близорукости, от скоропалительности чтения так и не увидел главную, глубинную, основополагающую идейно-творческую суть «Тихого Дона».

Даже в семье Серафимовича произошел раскол в оценках романа. Брат писателя, журналист и критик В. Попов-Дубовский, написал статью — для «Правды». В ней он подверг Шолохова, увы, прямо-таки разносу, совершенно — во всем! — несправедливому. К счастью, редакция отказалась печатать ее.

Еще помощь…

Пришел к молодому писателю успех, а все-таки понадобилось защитить гениальный роман. Снова выпала эта доля на А. С. Серафимовича. Только все теперь ожесточенней происходило.

Внутри страны прежде всего крайние рапповцы и их вольные и невольные пособники, а за рубежом — откровенные враги социализма — все, будто сговорившись, разом ринулись в бой — неправедный — против «Тихого Дона» и его создателя. В ход пошли самые что ни на есть грязные обвинения: и в мнимых идейных ошибках, и в несуществующих творческих просчетах, и измышления о плагиате… Заколобродило статьей за статьей, речью за речью, слушком за слушком — одно пакостней другого…

Вот — в подтверждение — пример из воспоминаний человека, близкого по тем годам Серафимовичу: «Крепко врезалось мне в память неоднократно высказывавшееся Серафимовичем осуждение руководителей РАПП. Группа „авторитетных“ рапповцев пустила гнусную клевету, что „Тихий Дон“ (а тогда только вышла первая книга) написан не Шолоховым, а кем-то другим, что Шолохов присвоил себе чужой труд. Со злорадством говорили они: „Вот посмотрите, каково будет дальнейшее продолжение этого произведения“. И ехидно добавляли, что, очевидно, второй книги не будет».

Шолохов обращается к Серафимовичу. Даже сейчас, когда прошло уже столько десятилетий, горько и обидно читать это его письмо. Но в нем не только обиды, не только боль, а прежде всего обоснованная надежда на помощь, на справедливость:

«…Я получил ряд писем от ребят из Москвы и от читателей, в которых меня запрашивают и ставят в известность, что вновь ходят слухи о том, что я украл „Тихий Дон“ у критика Голоушева — друга Л. Андреева и будто неоспоримые доказательства тому имеются в книге-реквиеме памяти Л. Андреева, сочиненной его близкими. На днях получаю книгу эту… Там подлинно есть такое место в письме Андреева С. Голоушеву, где он говорит, что забраковал его „Тихий Дон“. „Тихим Доном“ Голоушев — на мое горе и беду — назвал свои путевые заметки и бытовые очерки, где основное внимание (судя по письму) уделено политнч(еским) настроениям донцов в 17-м году. Часто упоминаются имена Корнилова и Каледина. Это-то и дало повод моим многочисленным „друзьям“ поднять против меня новую кампанию клеветы. И они раздуют кадило, я глубоко убежден в этом!

Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть „вором“. На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников удачный момент. Кончил я временами, описанными Голоушевым в его очерках (Каледин, Корнилов 1917―1918 гг.). Третью книгу моего „Тихого Дона“ не печатают. Это дает им (клеветникам) повод говорить: „Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом иссяк родник…“

…Горячая у меня пора. Сейчас кончаю третью книгу, а работе такая обстановка не способствует. У меня руки отваливаются, и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов».

На душе у Шолохова, как видим, совсем нехорошо, но сознает свою полную правоту и потому никак не намерен отсиживаться и пережидать, пока волны клеветы поутихнут сами собой. Отсюда, догадываюсь, нетерпеливое в письме стремление говорить все прямо и сразу же что-то предпринимать:

«Я прошу Вашего совета: что мне делать? И надо ли доказывать мне, и как доказывать, что мой „Тихий Дон“ — мой.

Вы были близки с Андреевым, наверное, знаете и С. С. Голоушева. Может быть, он — если это вообще надо — может выступить с опровержением этих слухов? И жив ли он? Прошу Вас, не помедлите с ответом мне!.. Напишите поскорее, если можно».

В письме — фамилии, в письме — адрес (то есть имя сборника). Как не воспользоваться, чтобы и самому, пускай и задним числом, спустя полвека с лишним поучаствовать в поисках истины.

Заказываю в библиотеке «Реквием». В нем без особого труда нахожу искомое — свидетельство главного редактора той газеты, куда Голоушев передал те самые упомянутые в письме очерки. Суров ответ: «Твои путевые и бытовые наброски не отвечают ни любопытству читателей, ни серьезным запросам… Они пухлявы вследствие бесконечных диалогов и малоубедительны… Ведь это же сырье, которое еще надо обрабатывать».

Вот тебе и неоспоримые доказательства врагов Шолохова… Автор столь откровенного, нелицеприятного отказа Голоушеву, надо полагать, достаточно сведущ в литературных делах, если не сказать больше. Это — Леонид Андреев.

А кто и что тот некто, по фамилии Голоушев, чьи необработанные, пухлявые донские очерки подвернулись под руку скорым на обман недругам Шолохова? Ответ — в записных книжках Серафимовича: «Сергей Сергеевич Голоушев — это врач-гинеколог по профессии, литератор и критик по призванию. Милейший человек, отличный рассказчик в обществе друзей, но, увы, весьма посредственный писатель. Самым крупным трудом его был текст к иллюстрированному изданию „Художественная галерея Третьяковых“. Менее подходящего „претендента“ на шолоховский „Тихий Дон“ было трудно придумать».

Казалось бы, как скоро и просто все разоблачается. Однако не станем в силу этого приуменьшать с позиций сегодняшнего дня значимости столь поразительной беспардонности клеветы. Можно только представить (хотя бы по тональности письма к Серафимовичу), каково более полувека назад пришлось молодому писателю в умело поставленной клеветниками дымовой завесе слухов и домыслов…

К счастью, не дрогнул и не растерялся. Обостренное чувство справедливости властно повелело — надо что-то предпринимать, не ждать, добиваться. Горяч в борьбе за справедливость, как Нагульнов…

И он делает, пожалуй, единственно возможный шаг: собирает автографы своих произведений, всех, что сохранились — от первых рассказов до эскизов будущей четвертой книги романа, и едет в Москву, в «Правду» — сравнивайте, анализируйте, делайте выводы…[43]

Редакция создает комиссию. Комиссия садится за привезенное. Важно выявить — или не выявить — идентичность, одинаковость, схожесть писательской манеры, чтобы исключить — или подтвердить — обвинение в плагиате.

Справедливость восторжествовала. Поистине так, что к чистому поганое не пристает. Помогли Серафимович, партийные работники, партийная печать… В «Правде» появляется открытое письмо, подписанное членами комиссии Серафимовичем, Фадеевым и Ставским. В нем — действительно открыто — обнажены и причины, которые подтолкнули клеветников к клевете, и цели, которых они хотели добиться.

«В связи с тем заслуженным успехом, который получил роман пролетарского писателя Шолохова „Тихий Дон“, врагами пролетарской диктатуры распространяется злостная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи, что материалы об этом имеются в ЦК ВКП(б) или в прокуратуре (называются также редакции газет и журналов).

Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении. Всякий, даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для „Тихого Дона“ стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей.

Пролетарские писатели, работавшие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над „Тихим Доном“, материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей.

Никаких материалов, порочащих работу т. Шолохова, нет и не может быть в указанных выше учреждениях. Их не может быть и ни в каких других учреждениях, потому что материалов таких не существует в природе.

Однако мы считаем необходимым выступить с настоящим письмом, поскольку сплетни, аналогичные этой, приобретают систематический характер, сопровождая выдвижение почти каждого талантливого пролетарского писателя.

Обывательская клевета, сплетня является старым и испытанным средством борьбы наших классовых противников. Видно, пролетарская литература стала силой, видно, пролетарская литература стала действенным оружием в руках рабочего класса, если враги принуждены бороться с ней при помощи злобной и мелкой клеветы.

Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении „конкретных носителей зла“ для привлечения их к судебной ответственности».

Северо-Кавказский крайком ВКП(б), в составе которого в те годы донская партийная организация, тоже решительно поддержал писателя — принимает специальное постановление, осуждающее нападки и клевету. Вмешивается в борьбу правление Северо-Кавказской писательской ассоциации: «Правление выражает свое глубочайшее возмущение, что серьезнейшие обвинения известного писателя строятся на обывательских слухах. При расследовании ни одно из этих обвинений не подтвердилось. Враждебно относящийся к социалистическому строительству злопыхательствующий обыватель распространял, распространяет и будет распространять всякие слухи о политических деятелях, о советских писателях и т. д., пытаясь опорочить людей, до уровня которых он не может подняться, а через них все наше строительство».

Да, правда восторжествовала. Советское общество не дало в обиду писателя.

Серафимович очень радовался этому. Как-то проговорил: «Шолохов недосягаем для этой бездарной и подлой наволочи. Он заслуженно стал всенародным писателем. Пусть теперь попробуют сунуться — народ им зубы обломает…»

Но не сразу утихомирилось. Нет-нет да напраслина еще возникала. Таким образом, борьба за Шолохова, против всяких недобитых вражин, как любил, вспомним, выражаться Нагульнов, некоторое время еще продолжалась. Окончательное и бесповоротное решение — положительное — об издании «Тихого Дона» пришло в середине июня 1931 года. Такое решение — результат встречи со Сталиным. Горький устроил ее.

От встречи, понятно, многое зависело в судьбе романа.

И. В. Сталин, надо пояснить, разглядел в авторе «Тихого Дона» большого писателя уже после знакомства с первой частью романа. Еще в 1929 году в одном из своих писем дал ему, в частности, такую оценку: «Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов…» И вопреки всяческим наговорам уверенно посчитал, что роман должен распространяться в стране. Впрочем, правды ради добавим, что его суждения о книге неоднозначны. Чтобы убедиться в этом, полностью прочтем в письме все то, что касается Шолохова: «Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов допустил в своем „Тихом Доне“ ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений на счет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др., но разве из этого следует, что „Тихий Дон“ — никуда не годная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?»

Как же встреча происходила? М. А. Шолохов однажды так рассказал мне о ней:

«Сидели за столом. Горький все чаще молчал, курил да жег спичечки над пепельницей. Кучу целую за разговор нажег.

Сталин задал вопрос: „Почему я так смягченно, почти не затрагивая отрицательности сторон характера, описал генерала Корнилова?“

Я ответил: „Поступки Корнилова вывел без смягчения… Но, действительно, некоторые манеры и рассуждения изобразил в соответствии со своим пониманием облика этого воспитанного на офицерском кодексе чести и храброго на германской войне человека, который субъективно любил Россию. Он даже из германского плена бежал“.

Сталин воскликнул: „Как это — честен?! Он же против народа пошел! Лес виселиц и моря крови!“

Должен сказать, что эта обнаженная правда убедила меня. Я потом отредактировал рукопись.

Сталин новый вопрос задал: „Где взял факт о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южфронта по отношению к казаку-середняку?“

Я сказал, что роман описывает произвол троцкистов строго документально — по материалам архивов.

В конце встречи Сталин говорил, что некоторым кажется, что третий том моего романа доставит много удовольствия тем нашим врагам, белогвардейщине, которая эмигрировала. И он спросил меня и Горького: „Что вы об этом скажете?“ Горький ответил: „Они даже самое хорошее, положительное могут извращать, чтобы повернуть против Советской власти“. Я тоже ответил: „Для белогвардейцев хорошего в романе мало. Я ведь показываю полный их разгром на Дону и Кубани…“ Сталин тогда проговорил: „Да, согласен. Изображение хода событий в третьей книге „Тихого Дона“ работает на нас, на революцию“».

Шолохов продолжает переписываться с Серафимовичем, хотя тот уже оставил влиятельный пост редактора влиятельного журнала Он, к примеру, как удалось выяснить по сохранившемуся в архиве фонду, сообщает 23 апреля 1932 года своему другу и наставнику о результатах борьбы за выпуск книги: «В январе я наладил печатание 3 кн. „Тихого Дона“…»

Видимо, уже хорошо понятно, как углубленно чувствовал Серафимович мастерскую силу кисти Шолохова. Проскальзывали, надо бы признать, и у него кое-какие субъективные оценки некоторых мазков шолоховских полотен. Как говорится, и на старуху проруха… Впрочем, добавим справедливости ради, он быстро сумел отказаться от них.

Серафимович — проницательный и тонкий ценитель Шолохова. Он одним из первых подметил важную профессиональную особенность его рассказов и романа — неповторимую и незаимствованную художническую самобытность. Думаю, что среди множества иных оценочных его суждений интересной покажется следующая запись, извлеченная мною из архивов: «Ни один писатель не дал таких ярких картин казачьей жизни… И это не областничество. Писатель сумел углубить изображение казачьей жизни, расширить ее. Великолепно громадные полотна…»

На такое мнение можно положиться уверенно и смело. Уж кому, как не Серафимовичу, что еще до революции создал немало произведений о казачестве, не быть правомочным судьей.

«Поднятая целина»… Серафимович не обманулся в своих ожиданиях нового талантливейшего произведения. Сразу же высоко оценил этот новый роман. В набросках «Михаил Александрович Шолохов. Биография», которые хранятся в Центральном архиве литературы и искусств, я наткнулся на важное по этому поводу высказывание: «Шолохов сумел ярко и, главное, естественно, правдиво, жизненно нарисовать грандиозный процесс перестройки деревни». Здесь же и такие сугубо писательские оценки: «Второе большое полотно М. Шолохова — тот же чудесный, живой, играющий оттенками казачий язык… У Шолохова нет пейзажа, есть действующее лицо, именуемое природой…»

Он радуется огромному влиянию романа на крестьян, указывает на его большое общественное значение. Интересно отметить, что даже на своем, в честь собственного 70-летнего юбилея, вечере стал говорить — не удержался — о Шолохове и отметил его новую творческую победу.

Шолохов — герой повести

Любил Шолохова. И не стеснялся этого чувства, что поглотило его навсегда: «Всем нам далеко до Шолохова. Чем он резко выделяется, так это своей художественной убедительностью… Я ни у кого не встречал такой художественной правды, такой правдивости». Вполне отчетливо осознавал свое место в литературе, а тем не менее не раз приговаривал: «Я вроде рядового в литературе или что-то около вахмистра, а Шолохов, брат, генерал».

Однажды на читательской конференции у него спросили: «Какую помощь вы оказали Шолохову?» Ответил так: «Это такой громадный талант, что без всякой помощи пробился и завоевал славу». В зале не унимались: «А предисловие?» И снова скромно затушевал былую помощь: «Это не помощь, а обязанность».

Да, особо выделял своего подопечного. Писатель Виталий Закруткин внес в одну из своих книг такую запись еще довоенного разговора с Серафимовичем:

«„Шолохова нельзя не любить“, — сказал Серафимович. И он заговорил о Шолохове. Говорил о нем так, как, видимо, говорил бы о родном сыне, с нескрываемой любовью, со скуповатой, скрытой где-то в глубине души мужской нежностью, которая не терпит сентиментальности и лишь иногда прорывается сквозь суровую усмешливость…»

Еще одно свидетельство очевидца об отношении Серафимовича к расцветающему таланту Шолохова:

«„Он силен в первую очередь как крупнейший художник-реалист, глубоко правдивый, не боящийся самых острых ситуаций, неожиданных столкновений и событий“. И, чуть помолчав, Серафимович, тряхнув головой, повторил: „Огромный, правдивый писатель. И… черт знает как талантлив…“ Последние слова произнес с каким-то изумлением». Это из дневников Анатолия Калинина, тоже донского писателя.

Былого учителя радует всенародная популярность былого ученика. Ничуть не ревновал и не завидовал. В уже упомянутых набросках к «Биографии» есть строчки: «Произведения Шолохова громадно читаются. Миллионы читателей — рабочие, колхозники, советская интеллигенция — читают их с огромным интересом и увлечением. Его произведения возбуждают напряженное внимание, обсуждения, споры, дискуссии». И это не просто влюбленно-восторженное восклицание. Путевой очерк 1936 года «В родных местах» содержит то, что своими глазами увидел и сам понял: «Любят Шолохова… Библиотеки не в состоянии удовлетворить всех читателей. Не хватает книг». Крепко запал Шолохов ему в душу и в сердце. В тридцатые годы задумывает автобиографическую повесть «Писатель». Черновики, заготовки к ней свидетельствуют, что одним из персонажей должен стать Шолохов. Совсем нетрудно догадаться об авторском отношении к будущему герою. Пробы к портрету, что были внесены в записные книжки по-прежнему зоркого мастера-ветерана, радуют своими художническими достоинствами. Линии легки, но рисунок осязаем, впечатляющ и при всей эскизности полон точности, а главное, восхищения и даже удивления перед силой совсем молодого еще, но так прочно сложившегося таланта:

«Шолохов. Невысокий, по-мальчишески тонкий, подобранный, узкий, глаза смотрели чуть усмешливо, с задорцем: „Хе-хе!.. Дескать… вижу…“ Тогда Серафимович поднял глаза и ощупал громадный выпуклый лоб, пузом вылезший из-под далеко отодвинувшихся назад светло-курчавых, молодых, крепких волос. Странно было на мальчишеском челе — этот свесившийся пузом лоб…

Небольшой, стройный, узко перехваченный ремнем с серебряным набором. Голова стройно на стройной шее, и улыбка играет легонькой, насмешливой, хитроватой казацкой…

Шолохов откинулся назад, белый лоб, неестественно выпуклый, огромный, светло-вьющиеся волосы. А лицо загорелое.

Резко, точно очерченные, по-азиатски удлиненные, иссиня-серые глаза смотрели прямо, чуть усмехаясь, из-под тонко, по-девичьи приподнятых бровей.

Длинные глаза, а в углах резко острые и чистые.

Когда взглядывал, от глаз шел синевато-серый свет.

…И волосы были мягкие, как у ребенка. И глаза, когда говорил, и губы чуть усмехались: „Дескать, знаю, знаю, брат, вижу тебя насквозь“».

Мне кажется, что это не только заметки для памяти, для будущего произведения. Мне видятся в этих записях животворные токи щедрого влияния, что все чаще шли отныне в обратной связи — от Шолохова, сейчас после «Тихого Дона», уже вовсе не просто молодого орелика.

Продолжение дружбы

Дружба продолжалась. Ничто ей не помеха — ни закатные теперь годы учителя, ни всесветная теперь слава ученика, ни расстояния, ни столкновения — были и они, о чем узнаем дальше.

Приметы дружбы легко прослеживаются даже по переписке.

Мне счастливо повезло: М. А. Шолохов разрешил познакомиться со своими письмами к Серафимовичу, что хранятся в архиве. Даже написал директору архива специальное на этот счет письмо. Интереснейшим оказалось занятием работать с шолоховскими письмами. Благоговейно вчитываюсь в ясный и легко разбираемый почерк. Впрочем, время от времени он меняется, рисунок букв и строчек становится иным — то угловато-резким, убыстренным, то плавным, спокойным, но всегда без единой помарки. И в этом тоже — так понимаю — приметы и следы душевного состояния…

Шолохов по-прежнему считает своим долгом сообщать Серафимовичу о своих делах: «Сейчас упорнейше работаю, много езжу окрест Вешенского района, очень устал…»

В них, в этих письмах, встревоженная обеспокоенность по поводу недугов Старика (так уважительно называли своего руководителя литобъединенцы), которого положили в больницу в апреле 1930 года, чутко при этом окрашенная подбадривающим юмором: «Выражаю свое глубочайшее возмущение тем, что Вы вздумали хворать накануне лета. А Чечня? А Тихий Дон?.. Настоятельно прошу — не хворайте больше. Вы же знаете, что не только „муж любит жену здоровую“, но человеки человеков любят здоровых. Боюсь, что хворый Вы лишитесь нашего общего расположения».

И просто весточки о своем добром отношении:

«По-сыновьи крепко обнимаю Вас. Как и миллионы Ваших читателей, всегда думаю о Вашей жизни с любовью, теплотой, благодарностью». Несколько, как видим, слов в письме, но сколько всего в них, сколько всего за ними!

И стремление — это в других письмах — узнать последние московские литературные новости, мнение и отношение Серафимовича к разным злободневным явлениям и событиям того времени в писательской жизни.

И желание посоветоваться, поделиться радостями, переживаниями, заботами.

Он посылает ему очередную часть «Тихого Дона»: «Очень прошу Вас, оторвите для меня кусочек времени и прочтите сами… Страшно рад был бы получить от Вас короткое письмо с изложением Ваших взглядов… Мне не хочется говорить Вам о том значении, какое имеет для меня Ваше слово и как старшого, и как земляка. Не откажите в добром совете… С великим нетерпением буду ждать».

А что Серафимович? И он все время помнит о своем земляке. Его записные книжки, дневники тех лет содержат многократные упоминания о Шолохове. Интересуется в его жизни многим. Нахожу даже заметки о Вешенском районе. Любопытна одна из них — 1933 года. Серафимович весьма ревниво сравнивает цифровые показатели двух сельскохозяйственных кампаний — хлебосдачи и косовицы — своего района и того, где живет Шолохов.

Они любили свои родные места. Но это была особая любовь. Не только красота мест, давшая им жизнь, притягивала к родным пенатам писателей-коммунистов. Они оба жили полной жизнью своих земляков — волновались их волнениями, заботились их заботами, радовались общим радостям…

Серафимович, как видим, следит за соревнованием двух районов.

Шолохов как раз в этом году тоже оставляет письменный след — вот же совпадение — своего отношения к делам в районе. Пишет письмо — хорошо, что сохранилось, — знакомому председателю колхоза и вроде бы с юмором, но сердито и с едкой укоризной «воспитывает» его: «Когда же ты, рыбий глаз, кончишь колосовые! Ведь это же позор! 23/V, а ты молчишь. Ну, желаю успешно сеять. Жму руку».

Шолохов просто не мог не жить интересами района. Это было его сущностью. Это являлось естественным для него состоянием. Известны его письма тридцатых годов о положении на Дону в Москву. Трудно тогда стало с хлебом, с семенами. Голод грозил. Правительство откликнулось и оказало немедленную помощь. В 1935 году писатель помогает построить электростанцию в Вешенской. При его непосредственном участии рождается колхозный театр казачьей молодежи, создается педагогический техникум, он приобретает на свои гонорары грузовую машину для Еланской школы. Не забудем и серию очерков и статей о своих земляках. Это — до войны. И в последние годы жизни не уставал заботиться о станице, о районе и даже всей области. Как рассказывали мне в Ростовском обкоме партии, с личным участием и при поддержке Шолохова начали строительство моста через Дон и облесение песков, восстановление рыбных богатств на Азове и проведение шоссейных дорог, сооружение «Атоммаша» и Шахтинского хлопчато-бумажного комбината. Перечень этот мог бы быть, пожалуй, бесконечным. Недаром в дни своего 70-летнего юбилея Шолохов произносит столь проникновенные слова: «Из 70 лет 45 лет я пробыл в партии и 45 лет постоянно общался с „районщиками“, руководителями Вешенского района. Коммунисты района — это близкий и родной мне народ, вместе с ними я делил и радости и тяготы нелегких 40-х годов, вместе с ними я рос и мужал как коммунист, учился у них и помогал им осваивать богатства нашей отечественной культуры. Словом, связь кровная и долголетняя. 45 лет — это немалый срок». Вешенский район — теперь с 1984 года Шолоховский. По праву!..

Но вернемся к намеченной нами хронике дружбы двух писателей.

1930 год. М. А. Шолохов принят кандидатом в члены партии. И отметим, что одна из трех рекомендаций — А. С. Серафимовича. Крестник в литературе всего-то спустя пять лет после самой первой встречи в Москве напутствован им в ряды коммунистов! О том, каким Шолохов представал для земляков членом партии, можно узнать из небольшой заметки в районной газете «Большевистский Дон». 25 апреля 1936 года в ней рассказывалось о том, что начался обмен партийных документов: «Партбилет № 0981052 получил пролетарский писатель Михаил Шолохов, член первичной парторганизации редакции „Большевистский Дон“. В беседе с Шолоховым перед вручением нового партбилета секретарь РК т. Луговой отметил активную работу Шолохова как члена Вешенской районной партийной организации, члена бюро райкома ВКП(б) и райисполкома… Приняв партбилет, Шолохов сказал секретарю, что высоко ценит звание члена Коммунистической партии».

1931 год. Встреча двух друзей в Вешенской.

1933 год. Шолохов приезжает в станицу Усть-Медведицкую к гостившему там, на родине, Серафимовичу.

Сила, крепость их отношений, однако, выверялись и принципиальными столкновениями, вызванными необходимостью искать наиболее правильный путь поступательному развитию советской литературы.

1934 год. Шолохов печатает глубокую, убедительную фактами, анализом и выводами, страстную и острую по форме статью «За честную работу писателя и критика». Это его вклад в дискуссию о языке, начало которой положено выступлениями М. Горького. Шолохов решительно на стороне Горького, который резко раскритиковал тогда на примере романа «Бруски» Ф. Панферова псевдоноваторскую моду пренебрежения художественными законами литературного языка, злоупотребления вульгаризмами, нарочитыми искажениями, сугубо местными говорами.

Серафимович, к сожалению, занял позиции, противоположные Горькому. А тем не менее исповедуемые Шолоховым творческие принципы оказались крепче личных привязанностей. Потому-то открыто поддерживает Горького и высказывает по-шолоховски прямо слова резкие, но справедливые: «Думаю, что не личные, а групповые симпатии заставили Александра Серафимовича оправдывать и хвалить плохую работу Панферова. Покривил он на старости лет душой. А не надо бы!»

С чем же не мог согласиться 29-летний писатель? Вот начало статьи: «Многие из советских писателей (в том числе и автор этих строк) погрешны в злоупотреблениях „местными речениями“. Большинству из нас присущи, в той или иной мере, и другие литературные недостатки. Но утверждать за собой право плохо писать да еще поучать тому же молодых писателей — на это хватило „мужества“ у одного лишь Ф. Панферова».

Вот продолжение статьи: «Не может не вызвать недоумения восхищение А. С. Серафимовича образом из третьей книги „Брусков“, взятым для подтверждения той пресловутой „мужичьей силы“, которая, по словам А. С. Серафимовича, сидит в Панферове:

„„Да там, брат, у тебя у забора на заду лошадь сидит и жует забор“. Вдумайтесь в смысл этого образа. Как здесь много сказано и до какой степени сжато! На заду лошадь сидит? Да ведь этого не забудешь никогда, и это жутко!“ — восклицает А. С. Серафимович.

Жутко не это, а сам образ жуток по своей надуманности, неправдоподобной и элементарной безграмотности. Ведь истощенная лошадь не садится, а ложится, в сидячем положении (в котором, кстати, бывает она лишь тогда, когда пытается встать) не кормится, а в том случае, если сама она не в состоянии подняться и стоять, — ее поднимают, затем подвешивают… Точно так же непонятно, как это может лошадь „жевать“ забор. Пожалуй, понятно это будет только тому, кто не видит различия между словами „грызет“ и „жует“».

И, наконец, один из заключительных в статье абзацев: «Когда критика наша прекратит либеральное сюсюканье и покровительственно-родственное отношение к писателю („хоть сопливое, да мое“); когда станет она подлинно революционной, беспощадной, суровой и не закрывающей перед правдой глаза, — тогда перестанут групповые зазывалы кричать на литературных перекрестках, расхваливать „своих“ писателей и порицать „инаковерующих“».

К чести Серафимовича, такая нелицеприятная прямота и критическая открытость не сказались на отношении к Шолохову. Не погубил он дружбы…

1935 год. Они, как и в былые годы, обмениваются письмами. Только болезнь престарелого Серафимовича не позволяет приехать в Вешенскую, а как хотелось обоим этого: Шолохов все так же уважительно отзывается о старшем друге, а это было в беседе с общим для них с того лета знакомым писателем Виталием Закруткиным: «Изумительный он человек. И писатель изумительный. А самое главное — к людям хорошо относится, болеет за людей». Закруткину довелось стать «связным» между ними, когда Серафимович попросил его свезти письмо в Вешенскую. Ему и принадлежат столь живые воспоминания, в которых рассказывается об обстоятельствах той несостоявшейся встречи:

— Видите ли, что получилось, — досадливо проговорил Серафимович, — я сам должен был ехать к Шолохову, он меня ждет. А тут, как на грех, чертовщина со мной приключилась. Окаянная температура лезет вверх, и лекари наши под страхом смертной казни запретили мне выходить из хаты… Обнимите там его по-казачьи и скажите, что старый станичник посылает ему низкий поклон и желает здоровья…

— Ну, как там старик? — спрашивает Михаил Александрович. — Надеюсь, ничего серьезного?.. Жалко. Я очень ждал Александра Серафимовича.[44]

1937 год. Опубликован очерк А. Серафимовича «Михаил Шолохов» в «Литературной газете». Творчество Шолохова высоко оценивается и в статье «Писатель должен шагать вровень с эпохой».

1938 год. 75-летие автора «Железного потока», ветерана русской и советской литературы. Шолохов произносит взволнованную речь на юбилейном вечере в Ростове-на-Дону и пересылает в «Известия» статью «Писатель-большевик», выписанную по-сыновни проникновенно с самых первых ее слов:

«75 лет! Какая подкупающая, мужественная старость у этого человека. Когда встречаешься с ним, не веришь, что человек этот достиг уже таких преклонных лет, ибо он бодр, жизнерадостен, весел и общителен. С ним всегда чувствуешь себя так, словно никакой разницы возрастов нет. Я очень люблю старика. Это настоящий художник, большой человек, произведения которого нам так близки и знакомы.

Но Серафимович дорог нам не только своим классическим „Железным потоком“. Мы знаем и ценим Серафимовича как одного из тех писателей-большевиков старшего поколения, которые сумели пронести сквозь тьму реакции всю чистоту и ясность своей веры, оставаясь преданными революции и рабочему классу в самые тяжелые годы, когда немало людей изменили пролетариату…

…Мне вспоминается сейчас приезд Серафимовича в станицу Вешенскую. В течение нескольких дней он гостил у меня».

Попытаемся узнать поболе, чем это содержится в столь кратком свидетельстве о событиях 1931 года. Хозяин делал все, чтобы гостю было у него хорошо и интересно. Устроил путешествие на лодке по Дону, верст десять от станицы выше, рыбалку, отменную уху и запомнившийся костер на берегу… Но главное, что эти несколько дней общения были бесконечно наполнены живыми беседами о литературе и одновременно о тех социальных переменах, которые переживало тогда казачество. Шолохов поведал о многом, но, догадываюсь, самыми впечатляющими были для Серафимовича рассказы о колхозных делах прямого очевидца и свидетеля, а точнее сказать, участника коллективизации.

Интерес Серафимовича к жизни казачества в период коллективизации вовсе не случайность, вроде как попутно вызванный этой очередной поездкой на родину. Как, думаю, не случаен и приезд в Вешенскую. Основной смысл всего этого, пожалуй, в том, что общение с Шолоховым помогает ему, судя по воспоминаниям сопровождавшего его сына, И. Попова, «с еще большей яркостью увидеть и осознать новые впечатления от степей советского Дона». И это накопленное, увиденное, услышанное чуть позже выливается в очерк «По донским степям». Еще более примечательно то, что он задумывает роман, тема которого, как явствует из дневниковой записи, «как новая коллективная обстановка переделывает казака в сознательного колхозника». Впоследствии главы из этого романа публикуются под названием «Колхозные поля».

Но ведь именно в это время пишется «Поднятая целина».

Побудительное, судя по всему, влияние Шолохова и обоюдное стремление запечатлеть этот особый период истории страны знаменательны.

А встреча на Дону действительно надолго запала в память тому и другому. Сын Серафимовича записал в дневник: «Чувствовалось, что Шолохов был рад этому неожиданному посещению. Ему многое хотелось рассказать отцу, чем не с кем было поделиться в станице. Отец также ждал этой встречи с большим волнением и радостью. …Отец возвращался от Шолохова бодрый и преисполненный сил». Прошел почти год. Шолохов никак не расстанется с воспоминаниями о встрече — пишет Серафимовичу: «Недавно узнал, что тот самый белоусый казачок с х. Ольшанский, который в Кукуе ловил с нами стерлядь, изумительный песенник. Я слышал его „дишкант“… Непревзойденно! Очень жалею, что поздно узнал о его таланте, надо бы Вам тогда послушать!»

Война, ее драматически-сложные первые месяцы… Серафимович, сам едва эвакуировавшийся из родного города, с заботливым беспокойством пытается уследить за Шолоховым. Об этом узнаешь из его очерка «Битва за Дон». Здесь с щемящей болью пишет о гибели матери Михаила Александровича в страшную минуту, когда фашисты бомбили дом Шолохова и переправу…

Шли годы… 1948-й. В «Литературной газете» приветствие М. А. Шолохова в связи с юбилеем друга: «Дорогой Александр Серафимович! По-сыновьи крепко обнимаю Вас. Как и миллионы Ваших читателей, всегда думаю о Вашей жизни с любовью, теплотой, благодарностью».

1949-й. Январь. Уходит из жизни один из зачинателей советской литературы. Газеты помещают траурные материалы. В числе подписавших некролог соратников и единомышленников-друзей Серафимовича имя Шолохова.

Постоянна память о первом учителе. В 1963 году публикует статью «Верность идеалам коммунизма». И здесь Серафимович. Рассказывают о выступлении Шолохова в 1964 году перед жителями Уральска, где он также тепло вспоминал о своем наставнике. Имя это звучит из уст Шолохова и на XX съезде партии. 100-летие А. Серафимовича — в эти дни в «Правде» шолоховская статья. В ней читаем: «Его творчество наряду с творчеством Горького, Маяковского, Алексея Толстого, Есенина, Сергеева-Ценского и других писателей не будет забыто в нашей стране и за рубежами и станет культурным достоянием грядущих поколений. Вся жизнь Александра Серафимовича, точно так же, как его творчество, была глубоко революционна. Он честно служил прогрессу, революции, Коммунистической партии до конца своих дней». 1970 год. С помощью «Комсомольской правды» вновь вспомнил об учителе: «Мне посчастливилось близко знать Александра Серафимовича… Я вынес глубоко запавшие мне в душу впечатления о Серафимовиче, как о милом, скромном и немножко с какой-то казачьей лукавинкой человеке — большом писателе, который много помогал молодым, в том числе мне».

Приумноженная традиция

Учитель и ученик, писатель-наставник, писатель-воспитатель, писатель-классик и литературная смена…

Не могу удержаться, чтобы не поразмышлять над двумя высказываниями, они обязывают продолжить рассказ о дружбе А. С. Серафимовича и М. А. Шолохова, но уже в ином виде, о том, как она оказалась плодотворной для новых писательских поколений.

«Молодой орелик… а крылья размахнул». Это, напомню, слова Серафимовича в 1928 году, когда, по его понятию, в самом начале взлета Шолохову нужна была чуткая рука друга, чтобы подбодрить, поощрить, поддержать.

Двадцать шесть лет спустя Шолохов (не забудем при этом, что у писателя среди многих важных партийных, государственных и общественных дел была и обязанность секретаря Союза писателей, ответственного за работу с молодыми литераторами):

«Мне рассказывали, как беркут воспитывает своих птенцов, когда они начинают летать. Подняв их на крыло, он не дает им опускаться, а заставляет набирать высоту и гоняет их там до полного изнеможения, заставляя подниматься все выше и выше. Только при таком способе воспитания повзрослевший беркут научится парить в поднебесье… Своих молодых писателей мы должны учить таким же способом, должны заставлять их подниматься все выше и выше, чтобы впоследствии они были в литературе настоящими беркутами, а не мокрыми воронами, не домашними курами. Но беркут не ломает крыльев своим птенцам, не умеющим или боящимся на первых порах подняться на должную высоту».

Схожи по-писательски образные сравнения. Хотя, кстати говоря, отнюдь не считаю, что высказывание Шолохова порождено чуть ли не цитатно памятью о том, что было адресовано ему когда-то давно Серафимовичем. Дело, конечно же, не во внешней схожести. Думаю, что замечательные высказывания Шолохова и Серафимовича связываются прежде всего благодаря хорошо известному их отношению к литературной смене.

Прекрасна традиция советской литературы — помощи старших младшим. Горький, Серафимович, а затем и Федин, Шолохов, Леонов… Авторитетные соратники молодых, всемерно заботящиеся о пополнении рядов своих единомышленников.

Сколько юных собратьев по перу обязаны М. А. Шолохову — его доброму, но и взыскательному напутствию в жизнь, его по-отцовски внимательному отношению, но и одновременно требовательным советам.

А полистайте его публицистические книги. Сколько в них ничуть не стареющих размышлений о проблемах становления молодой литературы! Впрочем, об этом писалось уже достаточно полно.

Менее известно то, как Шолохов помогал молодым, что говорится, в тиши кабинетной, в разговорах один на один, в письмах, в непосредственном чтении присылаемых или лично врученных рукописей и книг.

Еще в довоенные времена один известинец побывал в Вешенской. Побыл дома у писателя, присмотрелся к его жизни и удивился: «Среди множества писем, которые почтовый самолет, а затем станичный почтальон доставляет в домик Шолохова, нередко попадаются увесистые пакеты-бандероли. Это рукописи начинающих писателей. …Не только начинающих. Заметил я на рабочем столе писателя исследование видного ученого… Писатель добросовестно все это читает, дает отзывы, советы, и потом жена его Мария Петровна несет обратно на почту пачки прочитанных рукописей».

В лаборатории наставничества

Что скрывать — очень уж захотелось обогатить это ценное свидетельство тесной связи классика с молодыми. Проникнуть бы в лабораторию шолоховского наставничества, заглянуть бы в его отзывы, рецензии…

Мысль, однако, казалась фантастической, вовсю нереальной. Попробуй узнать спустя несколько десятилетий, что он читал, да и где найти все эти его ответные письма? Дед Щукарь в таких случаях говорил: «Покрыто неизвестным мраком».

Но вот постепенно, чем больше знакомился с публикациями о М. А. Шолохове, стало кое-что собираться. Обнаруживалось это и в московских изданиях, не все из которых, увы, вышли массовыми тиражами, и в местных газетах и журналах, тоже не попавших в широкий читательский оборот. Потому-то и решаюсь сейчас использовать некоторую часть разысканного.

Наставник и учитель в литературе… Какие же нужны качества и свойства для человека, которому предопределена такая многотрудная участь?

«Я люблю молодежь… И смотрю на молодежь с надеждой, как на яблоню в цвету, когда ждешь от нее первых плодов». Это слова М. А. Шолохова. Так он сказал о своих молодых в литературе современниках.

Да, добр, однако это вовсе не значит, что отношение к подопечным всепрощающе умильно. Он дружелюбен, не завистлив и, как некогда Серафимович, чуток к зарождающемуся таланту. Но — обязательно подчеркнем это! — никогда не боялся выразить свое мнение о творческих недостатках прямо, а если нужно было, то и резко. Он понимал, что в литературе помогает только правда, пусть нелицеприятная и на первый взгляд даже обидная. Гвозди критики забивал по самую шляпку. Эта черта характера давно уже всем известна хотя бы по статьям и речам. Тем более его строгая справедливость становилась известной литературным соратникам. Знал о ней и Николай Островский. В 1936 году он пишет в Вешенскую: «Я хочу прислать тебе рукопись первого тома „Рожденные бурей“, но только с одним условием, чтобы ты прочел и сказал то, что думаешь о сем сочинении. Только по честности, если не нравится, так и крой: „Кисель, дескать, не сладкий и не горький“. Одним словом, как говорили в 20-м году, „мура“. Знаешь, Миша, ищу честного человека, который бы покрыл прямо в лицо. Наша братия, писатели, разучились говорить по душам, а друзья боятся обидеть. И это нехорошо. Хвалить — это только портить человека. Даже крепкую натуру можно сбить с пути истинного, захваливая до бесчувствия. Настоящие друзья должны говорить правду, как бы ни была остра, и писать надо больше о недостатках, чем о хорошем, — за хорошее народ ругать не будет. Вот, Миша, ты и возьми рукопись в переплет».[45]

Письмо Шолохова начинающему: «Если ты умеешь отличить хорошее от плохого — плохое надо либо выбросить, либо исправить. А уметь это ты должен делать потому, что без этого умения не стоит и писать».

Еще одно письмо — земляку, поэту (интересный штрих. В безграничном доверии к Шолохову, к его знаниям и вкусу ему посылают на отзыв даже поэзию): «Стихи слабы еще. Лучше изучайте родной язык, побольше читайте — и прежде всего русских классиков».

Зол был и саркастичен, если сталкивался с бездарностью или недобросовестностью. Однажды пишет: «Прежде чем чеботарь чирики шьет, он учится щетину в дратву всучивать…» Мысль ясна: не познав азов литературного профессионализма, не стать настоящим писателем…

В том же 1939 году к Шолохову попадает один рассказ. Он прочитан, как всегда, внимательно и доброжелательно. И автор получает ответ.

Думаю, что эта, как принято говорить в писательской среде, закрытая рецензия широко открывает нам блестящие качества Шолохова-педагога. Сам погружен в творчество, большая общественная работа (к этому времени он, для примера, уже избран депутатом Верховного Совета СССР), предельная перегрузка своими и чужими заботами, но нашел время для серьезного разбора, как думаю, типических ошибок многих начинающих литераторов. Прочтем этот отзыв. Убежден, что он ничуть не устарел и поучителен до сих пор:

«„Молодая старость“ — по сути — не рассказ. Скорее это очерк, по характеру своему близкий к обычному типу газетных очерков, смахивающих на плохую фотографию. Согласитесь, что для показа старика недостаточно повторяющегося упоминания о „белой пушистой бороде“, точно так же недостаточно для описания его переживаний вычурной и надуманной фразы: „Неужели я уже в плену дряхлой и т. д. … старости?“ Все это говорит о бедности Ваших изобразительных средств, о неумении нарисовать внешний и внутренний облик человека, о примитивизме, у которого Вы (выражаясь Вашим стилем) находитесь в плену.

В рассказе-очерке почти целиком отсутствует диалог. Это омертвляет рассказ, лишает его живого звучания слов. Неблагополучно у Вас и с языком: не очень-то Вы скупитесь, и там, где можно двумя фразами показать движение или позу человека, — Вы тратите на изображение десять фраз.

Все это обычные недостатки всех начинающих, и самым верным способом избавиться от них является внимательная и вдумчивая учеба на лучших образцах — произведениях прежних и нынешних рассказчиков. В „Новом мире“ на этот год найдите рассказы Диковского. Присмотритесь, как он строит сюжет и дает описание. Надо бы Вам почитать кое-кого из западных писателей, например Хемингуэя, О. Генри. Все они превосходные мастера рассказа, и очень невредно поучиться у них».

И после войны продолжает «возиться» с молодежью. Вот одно из писем 1951 года начинающему писателю — прочтем его с некоторыми сокращениями: «…Над рассказом надо еще поработать и не только над стилем, но и над строением произведения.

Основная беда — на мой взгляд — состоит в том, что Вы взяли на себя труднейшую задачу, ведя повествование от первого лица и тем самым связав себя по рукам и ногам. У Вас нет „оперативного простора“, и Вам все время надо „якать“ и оглядываться назад: „Не допустил ли какой-либо нескромности, так ли я показал то или иное событие“.

Вообще рассказ от первого лица — трудная и щекотливая форма, и неизмеримо легче было бы Вам писать „он делал то-то“, а не „я сделал то-то“. Подумайте над этим вариантом.

Небрежности в строении фразы Вы отыщете сами при условии, если автор на время отойдет в сторону…

Нельзя же в самом деле писать: „все улыбнулись по адресу брони“. И чем эта фраза отличается от фразы мамы-одесситки, приглашающей своих чад к завтраку: „Детей! Детей! Идите кушать яйцев!“?

Скупо показаны психологические переживания героев в труднейшие минуты их жизни. Для этого стоило пойти даже на увеличение объема рассказа. Бедно даны пейзажи (опять-таки в этом повинна форма повествования от первого лица). Строже и отчетливее надо строить сюжет. Чудесной возможностью явилось бы для этого показанная несколькими штрихами любовь Вали к Порталову.

Но ее признание у трупа Порталова, звучащее так трагически, исключает одно штампованное и замызганное определение: „безумно любила“. На скамейке городского сада, в любой обстановке можно допустить слово о „безумной любви“, но не в изголовье у смерти. Тут это захватанное слово „безумно“ звучит почти кощунственно. И в тысячу раз доходчивее и выразительнее выглядела бы простенькая, человеческая фраза: „Ведь я его так любила!“ Как видите, одним неосторожным, непродуманным словом можно целиком зачеркнуть эффект сцены, исполненной глубочайшего драматизма.

…Учтите еще одно обстоятельство: на тему о выходе из окружения много писали и пишут. Совершенно необходимо поэтому говорить своим голосом и как можно ярче…»

Примечательна такая строчка Шолохова: «Если сочтете нужным — пришлите рукопись после переработки».

И вот чем посчитал нужным закончить письмо с оценкой рассказа: «…В нем есть добротные куски, но от похвал я сознательно воздерживаюсь, чтобы Вы не зазнавались — раз, чтобы злее работали — два. Желаю успеха!»

Ответные письма. Они всегда полны сердечной благодарности за поддержку, за помощь, за науку.

«Дорогой Михаил Александрович! Сердечное спасибо Вам за Ваше письмо. Читали и перечитывали его всей семьей. Большую радость оно принесло в наш дом. Ни один отзыв о моей повести не ободрял меня так, как Ваш. Я, безусловно, последую Вашему совету: посижу над рукописью и постараюсь сделать из нее настоящую вещь. Теперь у меня сил прибавилось вдвое…»

Шолохов так сказал в связи с этим письмом: «Не надо думать, что всем я пишу такие рецензии, после которых приходят подобные послания. Ведь не перевелись еще у нас графоманы. И, конечно, их рукописи получают суровую оценку».

Он и в самом деле был суров — воинственно и непримиримо! — если видел в работе пишущего осознанный брак. Старый ростовский журналист А. Станицын-Попов рассказал в журнале «Дон» о такой, к примеру, истории, с весьма характерной в ней, уверен, ролью Шолохова.

…Середина 30-х годов. Какой-то молодой журналист помещает в окружной газете, как итог своего, к сожалению, излишне кратковременного наезда в Вешенскую, статью о том, что-де в станице не хотят организовать обсуждение проекта Конституции. Тяжкое обвинение!.. Проводится специальное совещание. Районные партийцы, заступаясь за правду, горячатся и не очень-то подбирают выражения. Страсти накалены до предела, и тогда встал Шолохов: не нервничая, отрезвляюще спокойно отвел навет от райкома и вскрыл суть ошибки автора скоропалительной статьи. Сказал так: «Он спешил, потому и сочинил свою „сенсацию“ с помощью одних только отрицательных глаголов: не разъясняют, не способствуют, не хотят… Они так и прыгали из каждой строчки!» После этого не без ехидцы обратился к руководителям газеты: «Только не присылайте больше его к нам. А пошлете, все равно не пустим, разведем на Дону наш наплавной мост, отрежем путь…» Но глянул в мрачное лицо виновника и спросил негромко: «Обиделся, казак? Не надо, не обижайся, пошутил я… насчет моста. А о глаголах совершенно серьезно: если пишешь, так учись управлять ими как следует!»

Таков мудрый совет — управлять глаголами!

И другой — не спешить сочинять! Однажды заявил с высокой трибуны: «Быстро робят, слепых родят».

Россыпи мудрых советов

Сборники шолоховской публицистики наполнены, как уже упоминал, поучительным отношением к литературе и жизни. Пожалуй, каждый очерк, или статья, или письмо — едва ли не учебное пособие для любого писателя. Нет, думаю, нужды подробно рассказывать о них. Все эти книги доступны. Но как не выделить, что несколько специально посвящены молодым деятелям литературы и искусства. Это выступление на встрече с молодыми писателями Дона (1934 г.), приветствие «К годовщине Вешенского театра колхозной казачьей молодежи» (1937 г.) и речь по поводу двухлетия этого же театра (1939 г.),[46] выступления на творческом семинаре молодых писателей Ростовской и Каменской областей (1955 г.), на III Всесоюзном совещании молодых писателей (1956 г.) и некоторые другие.

Напомню о тех обращениях с конкретными советами и напутствиями творческой молодежи, которые содержатся в немалом числе других статей и выступлений, хотя написаны по иным — не молодежным — поводам. С ними можно познакомиться в собрании сочинений М. А. Шолохова: «Литература — часть общепролетарского дела» (1934 г.), «Писатель-большевик» (1938 г.), «Всем сердцем с вами» (1938 г.), «Великий друг литературы» (1946 г.), в речах на III съезде писателей Казахстана (1954 г.), на II Всесоюзном съезде советских писателей (1954 г.), на закрытии декады русской литературы в Казахстане (1964 г.), на IV съезде писателей СССР (1967 г.), в интервью «Комсомольской правде» (1970 г.) и «Правде» (1974 г.) и во многих других, в выступлениях на XVIII, XX и XXIV съездах партии.

Однако, как уже отмечал, далеко не все из наставлений классика успели войти в книги центральных издательств. К сожалению, некоторая часть из них продолжает оставаться рассеянной по самым разным изданиям или даже единолично находится на руках у тех, кто имел счастье встречаться с писателем.

1958 год. Из беседы со студентами Литературного института имени М. Горького:

«Необходимо бороться за чистоту и выразительность языка, отыскивая свои, индивидуально неповторимые образы. Самое губительное для писателей — это повторять друг друга. Что греха таить, язык иных из наших книг бедноват. И в борьбе за его богатство и красоту вся надежда на вас, молодые писатели».

1964 год. Из беседы с жителями города Уральска в дни декады русской литературы и искусства в Казахстане. (Встреча проходила в зале областного театра. Запись осуществил писатель Н. Ф. Корсунов.)

«Я внимательно слежу за молодыми именами казахской литературы и с радостью отмечаю появление новых крупных талантов как в поэзии, так и в прозе. Все это обещает, что многонациональная советская литература достигнет новых высот в созвездии мировой литературы… Хотя древние римляне и говорили, что ораторами делаются, а писателями рождаются, но рождение писателя — это мучительный и долгий процесс. Вы знаете, что писатели, как правило, до начала творческой деятельности были людьми совсем других профессий. Скажем, Чехов был врачом, Толстой — военным, Гарин-Михайловский — путейским инженером. В настоящее время не Литературный институт является поставщиком новых писательских кадров, новых писательских имен. Это мое личное мнение, но я пристально слежу за развитием родной литературы и вот что отмечаю: великолепные кадры нам поставляют газеты, журналы… Новые крупные произведения пойдут отсюда, из этих источников. И это вполне объяснимо: кто, как не газетчик, как не очеркист, ближе всего стоит к народу, к производству! Журналисты, газетчики-очеркисты — вот резерв литературы, вот наша надежда!..»

Однако — проницательно — не сводил к единому знаменателю возможности этого резерва. Н. Корсунов запечатлел следующую его реплику против графоманов или почти графоманов:

— В литературу косяками прут… Едва ли не всякий журналист берется сочинять повести и романы, мол, а чем я хуже! Отсюда масса серятины. У нас в Ростове NN был неплохим журналистом, но решил вдруг стать писателем. Стал плохим писателем.

Еще высказывание:

— Всякий уважающий себя литератор обязан думать не о сиюминутном личном успехе, а о нашей большой советской литературе. На нее равняются, она пример, об этом грех забывать нашему брату…

Еще мудрая мысль, явно необходимая литературной молодежи:

— Все стало всеобъемлющим, все взаимосвязано. Вы можете наблюдать, как взаимосвязаны литературы различных стран и различных национальностей. Те же самые взаимодействия вы можете наблюдать на творчестве казахских писателей, которые учились преимущественно у классиков русской литературы. А известно, например, что Лев Толстой начинал свой путь в литературе под влиянием Стендаля, на творчество Пушкина и Лермонтова огромное влияние имела западная, и особенно английская поэзия. Поэтому естественно и закономерно влияние русской литературы на казахскую…

1965 год. Из интервью шведским журналистам:

— Я не против экспериментов. Я за разумные эксперименты. Надо все время искать новое. Но только новое, которое не отрицает наследия прошлого и осторожно относится ко всем важным, интересным традициям. Поиски новых форм — это хорошо. Без постоянного поиска может замереть работа и вообще не будет нового. Я за новаторство. Но я против тех поисков, которые отрицают наследие прошлого.

И пусть формально эти слова не адресованы молодым писателям, да как важны они именно для них.

1967 год. Из беседы М. А. Шолохова с группой молодых писателей нашей страны и Болгарии, Венгрии, ГДР и Польши, приехавших в Вешенскую. Записи этих его высказываний сохранили и передали мне подружившиеся с М. А. Шолоховым со времени своей работы в издательстве «Молодая гвардия» Ю. С. Мелентьев и Ю. Н. Верченко.

Шолохову был адресован вопрос:

— Какие темы вы, Михаил Александрович, считаете предпочтительными для молодых литераторов?

Ответ:

— Вопрос настолько сложный, что на него так сразу и не ответить. Да и можно ли ответить?! И нужно ли? Писать надо о том, что тебе подсказывает сама жизнь, и главным героем, главным содержанием того, что ты написал, должна быть правда этой жизни. И вот еще что добавлю: никогда не беритесь за тему, которой вы не знаете. Лично я никогда не писал и никогда не буду писать о том, что знаю плохо, тем более чего не знаю. Первый советчик ваш — совесть ваша. Помните, что главный судья — народ, для которого вы пишете, творите. Каждое написанное слово сверяйте по сердцу, по делам и мыслям своего народа. Очень велика ответственность писателя перед народом. Надо пройти через многие испытания, я не боюсь сказать, через тернии, прежде чем родится книга. Трудны дороги служения литературе. Не торопитесь высказать невыношенное…

Говорил он и о теме советского патриотизма, воспитания мужества, воинского долга. Он так и сказал: «Тема солдатского подвига во имя Родины и народа должна быть одной из ведущих».

Ему задали новый вопрос:

— Что, по вашему мнению, самое главное в творчестве писателя?

Ответ:

— Верность правде жизни, родному народу, Коммунистической партии. Это и есть главная основа метода социалистического реализма. И, понятно, нужно, необходимо неустанное, кропотливое повышение писательского мастерства. А какое огромное значение для писателя имеет изучение народного творчества!..

Решил привлечь к разговору Юрия Гагарина:

— Хорошо бы послушать Юрия Алексеевича. Что думает первый космонавт по этому вопросу?

— Мне, рядовому читателю, — непритворно засмущался, как запомнилось очевидцам, Ю. А. Гагарин, — хотелось бы послушать специалистов…

Шолохов тут же — с лукавинкой:

— Видали его — «рядовой» читатель. Попади такому на зуб… Рядовой! Земной шар в шарик превратил!

Гагарин:

— Ну, тогда выскажусь… Как читатель… Иной автор — читаешь и чувствуешь это — высасывает сюжет, как говорится, из собственного пальца или списывает с потолка. А так как это занятие не столько писательское, сколько писарское, то такие бескрылые книги очень легко рождаются, почти по инкубаторскому способу. Понятно, что такие произведения, их и произведениями грешно называть, до зеленой тоски похожи друг на друга, ну, как две накатанные дороги. Такая книга что полет без цели. У нее — ни вкуса, ни аромата. Куда уж тут до свежей мысли… И откуда этой свежей мысли в данном случае быть?.. Сюжет-то брался с потолка, а «потолком» были прочитанные автором произведения других писателей. В таких книгах не увидишь нашей современной жизни с ее стремительным темпом, с бурным научно-техническим прогрессом, с ее чудо-людьми. Я люблю читать… Люблю книги, которые вызывают раздумье, будоражат ум и сердце, ведут человека вперед. Я за творческую, свежую мысль в литературе… За книги, которые помогают людям больше видеть, глубже знать, делают их сильнее и, как знамя в бою, ведут за собой.

Шолохов:

— Отлично сказано. За светлую мысль в литературе! За книги, приравненные к боевому знамени! Я от души желаю вам, молодые писатели, именно таких книг…

Цепко ухватил несколько тогдашних шолоховских реплик и писатель Юрий Сбитнев — он изложил их спустя 17 лет в очерке в «Литературной газете». Две из этих реплик — при всей мудрой краткости — особо привораживают своей до самого донышка откровенной правдивостью. Не убоялся классик быть таким с молодыми коллегами.

«— Вы, Михаил Александрович, никогда не ошибались?

Он усмехнулся в усы, по обыкновению своему вмельк поглядел в лицо и просто сказал:

— Я-то! Я ошибался, и много…

Рядом с ним сидела его жена — он, любовно склонившись к ней, словно ища поддержки, повторил:

— Ох-хо! Сколько я ошибался…»

1968 год, июнь. В Севастополь съезжаются молодые писатели, чья главная тема творчества — военно-патриотическая. ЦК ВЛКСМ и СП СССР собрали их на Всесоюзное совещание. Но как без создателя «Тихого Дона», «Они сражались за Родину» и «Судьбы человека»? 6 июня в Севастополь пришла телеграмма:

«Сердечно желаю успехов вашей работе. Не забывайте о том, что ваши книги очень нужны молодежи особенно теперь. Но не только молодежи, а и читателям повзрослей. Нам многое дано и многое с нас спросится, а потому — хорошего свежего ветра дерзающим, чтобы паруса творчества стали тугими и упругими. Ваш Михаил Шолохов».[47]

1970 год. Из беседы с корреспондентом «Комсомольской правды» А. Ларионовым:

— Я люблю молодежь. Люблю и понимаю ее излишнюю подчас горячность, заносчивость, когда она в меру… Что же касается критики молодых писателей, то тут должны быть проявлены и отцовская требовательность, и заботливость, чтобы не подмять новый росток, дать ему взойти, вызреть.

По этому принципу я действую и как писатель, и как секретарь Союза…

Не вижу оснований к тому, чтобы снижать требовательность к себе или к другим — и молодым и молодящимся. …Прежнее мое желание — чтобы меньше было претенциозности, зазнайства — остается.

Считаю, что фронда, в какой бы форме она ни проявлялась, — никчемная штука. И в творчестве, и в поведении она дурно пахнет. Эх, если бы кое-кому из наших молодых эту самую фронду да заменить бы на элементарную разборчивость.

1972 год. Из беседы с журналистом В. Марьяном:

— Великолепная смена растет у нас! Особенно радует появление огромного числа подлинно молодых талантов. Без законной гордости и радостного волнения об этом никак не скажешь. Как благодатна и щедра земля нашей Родины на таланты! Притом на огромные писательские таланты, мирового масштаба. Заметьте, в числе их литераторы из тех краев, где до Октябрьской революции не было даже письменности. Ну, к примеру, сын Киргизии — Чингиз Айтматов…

1974 год. Из беседы с корреспондентом «Правды» В. Дробышевым:

— Отрадно, что сейчас имеются большие возможности для появления новых писательских имен. Правильно поступают те журналы и издательства, которые не боятся делать ставку на тех, кто еще не заслужил внимания читателя. Вот, к примеру, «Молодая гвардия», «Наш современник», «Москва»… В них нередко встречаются повести и рассказы авторов, имена которых звучат впервые в печати. Хорошо, что эти авторы стараются соотнести свои поиски с ходом отечественной истории. Но то, что молодые писатели порой замыкаются в узком круге вопросов, не хотят или не умеют на свою работу посмотреть с высоты народных судеб или хотя бы подняться над героями своих книг, не поможет созданию настоящих произведений. Нужно характеры соизмерять с эпохой, с жизнью народа. Кому, как не молодым писателям, смело вторгаться в жизнь, в самую ее сердцевину! Я бы сказал, что часто молодым прозаикам все еще недостает партийного, по-настоящему гражданского подхода к своей работе. Часто они умеют точно передать реальные подробности жизни своих героев, но когда дело идет о широких обобщениях, пасуют.

— Что Вы могли бы пожелать пишущей молодежи, Михаил Александрович?

— Больше гражданского мужества, смелости, верного, партийного подхода к своей работе. Успехов, конечно, на этом нелегком пути.

1977 год. Из беседы с корреспондентом «Комсомольской правды» И. Жуковым:

— Молодые писатели шлют мне свои книги, большей частью рукописи. Есть проблесками талантливые ребята. Но и среди них нередко — чуть его напечатали, он уже писатель, непомерные требования… Работа уже в сторону…

Затем добавил:

— Когда мы говорим «счастливая жизнь», это не означает «легкая жизнь». Многое еще предстоит сделать. Многие трудности преодолеть… Именно за такую активную, созидательную жизнь боролись, страдали и гибли герои моих книг. У них сложные судьбы. Но я думаю, что плох тот писатель, который приукрашивает действительность в ущерб правде…

20 мая 1977 года. Из записей, сохранившихся в личном блокноте. Пришли к М. А. Шолохову с работником Госкомиздата СССР М. Шишигиным и тогдашним директором издательства «Молодая гвардия» В. Ганичевым. Шолохов очень нездоров, он в больнице, но вижу, что рад гостям, ибо рад возможности узнать, чем жив литературный мир, рад узнать новости…

Не может без общения. Казалось, что все ему было интересно. Расспрашивал — специально — о молодых литераторах, кого знал раньше, запоминал новые фамилии. Ему рассказали, что издательство «Молодая гвардия» провело встречу авторов первых книг с Леонидом Леоновым… Внимательнейше выслушал.

1978 год — последние дни декабря. Еще из блокнотных записей. Куда там пытаться изложить сейчас все то, что наговорил: и о беседе на квартире Максима Горького со Сталиным, когда зашел разговор о судьбе «Тихого Дона» (эта беседа в подглавке «Еще помощь»), и о своем добром отношении к Леониду Леонову, и о новой поэме Роберта Рождественского «210 шагов», что вызвала тогда споры в писательской среде, и о работе Госкомиздата СССР, и о «Библиотеке классики», что начала выходить в издательстве «Художественная литература», даже о положении с бумагой («Если не очень пока густо с бумагой, издавайте-ка только самое лучшее…»).

Заговорили, конечно же, о молодой литературе.

Воспользовался этим и спросил у него:

— Как понимаете причины того, что в последние десятилетия прозаики, как правило, формируются после тридцати лет, а то и больше? Ведь вы уже в двадцать три года «Тихий Дон»…

Перебил:

— Но полностью закончил много позже. — Добавил: — Время тогда было другим. Тогда время писателей подгоняло.

Осмелился спросить у него, уточняя:

— Вы, наверное, подразумеваете, что трудно жилось. Вот вы впроголодь жили в Москве, что и заставляло, видно, писать побольше и скорее…

Снова перебил:

— Уж не предлагаешь ли, чтобы и нынче молодым такое испытание досталось?.. Нет, я совсем о другом говорю. Познание, изучение жизни, накопление жизненного багажа шло само по себе с самых молодых лет. Это потому как нам, молодым, все или почти все пришлось «пощупать» своими руками… Я это вовсе не к тому, чтобы укорять молодых. Но у них, пойми, годы уходят на школу, на институты. Только после этого прикасаются к серьезной, самостоятельной жизни… Хотя, скажу, дерзают все-таки не на полную катушку! Писать умеют, да только кое-кто о пустяках пишет…

— Кстати, Михаил Александрович, когда вы закончили «Тихий Дон», вам всего тридцать пять было. Как раз по нынешним временам участвовать во Всесоюзных совещаниях молодых писателей.

Шутку вроде бы принял, но ответил всерьез:

— Эх, попасть бы… Хорошо бы пообщаться… Погужевать вместе. Писателю без этого нельзя.

Еще извлечение из никогда не прекращавшихся связей М. А. Шолохова с молодыми и начинающими сотоварищами по перу. 1981 год. Он встречается с представителем Всесоюзного литобъединения, сплотившего тех, кто пишет на темы жизни и труда милиции. В итоге — специальное послание:

«Литобъединению „Мужество“. Желаю успешной работы. Слов нет, нам нужны советские Конан Дойлы, но если появятся свои Куприны, к примеру, это тоже неплохо. Главное — учиться писать, и не просто писать, а талантливо, с блеском. Вот этого я желаю вам от души! М. Шолохов. 12.4.81 г.».

Как не заметить, что Шолохов ничуть не чурался и, казалось бы, совсем земных проявлений своего внимания к юным соратникам по перу. В 1954 году на съезде писателей Казахстана сказал, к примеру: «Я не согласен с теми опасениями, что большое материальное поощрение молодого писателя обязательно должно привести к зазнайству, к спаду его творческих сил… Человек со здоровыми нравственными устьями не зазнается ни смолоду, ни под старость, как бы он ни был славен и знаменит».

Вместе с тем предупреждал — строго — от соблазнов. Однажды так написал одному писателю: «При встрече надо поговорить с тобой о твоих творческих планах. Тревожит меня то, что основное ты откладываешь „на после“. А годы-то идут! …Как бы не ошибиться в расчетах. Обидно будет. Я понимаю, что хлеб насущный — великое дело, но, во-первых: не хлебом единым, а во-вторых, если под этим „хлебом“ понимать и „Волгу“, и безбедную житуху, и пр. удовольствия, то времени на основное не будет. Надо смотреть правде в глаза. Мафусаилов век тебе не отпущен…»

В совокупности, в единении всех его самых разных советов и заветов — сокровищница! И как же действительно бесконечно щедр всемирно известный классик на плодотворную заботу о молодых, как охотно делился он своим богатым опытом писателя-коммуниста!

«Я требователен к молодежи, у меня есть к этому основания. В семнадцать лет в этих степях я уже стоял во главе продотряда в 216 штыков. Именно тогда я стал коммунистом по убеждению. И всегда буду гордиться тем, что принадлежу к великой большевистской ленинской гвардии. Давайте же сообща служить своему народу…» Это из выступления М. А. Шолохова на уже упомянутой встрече с молодыми литераторами в станице Вешенской.

В одной из последующих встреч Шолохов развивает эту стержневую для всего своего мировоззрения и творчества мысль: «Божья искра, конечно, нужна. Но гораздо важнее, чем талант сам по себе, то, куда он направлен, чему и кому он служит».

«Мы все вместе и каждый из нас отдельно должны быть совестью народа». Еще одно замечательное напутствие.

Совестью народа!..

Вероятно, это то основное, что стремился передать в наследство М. А. Шолохов.

1969 год — особый год

1969 год для молодой литературы стал действительно особым годом. Дважды М. А. Шолохов обращался к ней. Просторным и обширным, если можно так выразиться, было его общение с молодежью. Потому посчитал возможным выделить записи о происшедшем в тот год в специальную главку.

30 марта. Москва. Открытие очередного — пятого — Всесоюзного совещания молодых писателей. Все, понятное дело, с особым нетерпением ждут Шолохова. Но он, как вдруг разнеслось, приболел и потому не смог прийти и участвовать в его работе. Однако чтобы совсем не встретиться с молодежью — этого он просто не мог себе позволить.

В комнатке штаба совещания — добрый переполох: звонили Шолохову, и он пригласил к себе на московскую квартиру группу писателей. Позвал — любопытная примета — и трех издателей-молодогвардейцев: Юрия Мелентьева (правда, он к тому времени уже перешел на партийную работу), Валерия Ганичева и автора этих строк.

Поначалу гости выглядели изрядно оробевшими. Но хозяин быстро расположил к себе. Как это ему удалось? Трудно найти слова, чтобы были точны. Но, уверен, — неподдельной открытостью, а еще тем, что при всей всегда присущей ему сдержанности не очень-то скрывал удовлетворения приходу такой разноцветной делегации — здесь и москвичи, и украинцы, и красавица таджичка, и волгарь, и сахалинец, и уральцы, и калининградцы… На память ему оставили красивую тюбетейку из Таджикистана и самобытные рукоделья дальневосточных умельцев.

Только вся эта праздничность ничуть не сказалась на отношении классика к главному во встрече — он вовсе не собирался устраивать торжеств и чествований. Был строг — ненарочито — в оценках. Был требователен — без жестокости — в пожеланиях и советах. Во всем этом явственно ощущалась подлинная, истинная, настоящая забота за судьбу отечественной литературы, хотя слов таких — не скромных — в его устах, конечно же, ни разу не прозвучало.

После приветствия безо всяких зряшных предисловий произнес:

— Мне говорили о том, что на совещании спорят о ранней профессионализации молодых.

Дальше интересно получилось — стал рассказывать о другом:

— Знаю одного журналиста, который наплодил три или четыре книжки. Но плохих! Он над собой совсем не работал. Я знаю многих таких писателей, особенно в провинции. Это — трагедия. Такой писатель за заработком спешит… Но в этом случае в литературе ничего получиться и не сможет. В местном издательстве такой писатель свой человек — отчего ему не порадеть? Да, гляди, и редактор плохой попадется.

Уход от разговора по поводу профессионализации привел, оказывается, к разговору об истинном служении литературе.

Однако ушел своеобразно, ибо тема трудового отношения к литературному труду не отпускала. Рассказал о вхождении в писательство одного знакомого еще по 20―30-м годам:

— Не забуду, как Горький, Всеволод Иванов, Бабель много правили, много редактировали его рукописи. Но потом Горький сказал ему: «До каких пор вас будут править?! Сколько можно ездить на чужом горбу?!»

И такую особенность писательской профессии стал обнажать для молодых гостей, но начал не в лобовую, а как бы издалека:

— Я, будучи в Швеции, познакомился со Стейнбеком. Ему передали мое приглашение зайти в гости. Но он, как мне передали, постеснялся прийти. Я тогда к нему пришел. В разговоре среди иного прочего спросил у него: «Знаком с Хэмингуэем?» Отвечает: «Знаком». Еще спросил: «Встречаешься с ним?» — «Нет, — говорит, — один раз только».

Заговорил об Иване Бунине.

— У Бунина есть рассказ «Красный генерал». Содержание его несложно. Растут два мальчика. Один — сын помещика, другой — сын сапожника. Растут вроде бы вместе и даже дружат. В первую империалистическую оба на фронте. Встречаются потом уже в разгар гражданской. Один — агент Деникина, другой — солдат революции. И вот тут-то сын сапожника командует бывшему дружку детства: «К стенке, ваше благородие!» Художественных достоинств в рассказе нет, а вот презрения к простому народу хоть отбавляй. Неприкрытая злоба! Великолепный лирик в прозе, здесь Бунин потерпел поражение как художник. А вы говорите, талант. И талантливые по-разному могут писать…

Не обошел и такой темы — критика в творчестве писателя. Сказал:

— Как критиковать — в этом весь вопрос. Конечно, многое тут зависит от настроения, от того, что у тебя на душе. Но ведь еще Горький сказал: когда тебе плохо, не выходи на улицу.

Вдруг эти рассуждения вывел на международный тракт:

— В наши литературные дела очень любят влезать без спроса зарубежные советчики. Эти непрошеные «доброжелатели» хватаются за любое произведение, было бы оно с душком. Таким нельзя давать палец в рот — откусят руку по локоть. Заигрывать с такими непрошеными «друзьями» — это все равно что снять с орудия замок и сбежать с передовой на фронте.

Когда услышал, вдруг вспомнил, что еще в 1965 году на одной из встреч с молодыми он так выразился: «Главное в литературе — четкая идейная позиция и художественное совершенство. Вы знаете, что Запад проявляет болезненный, прямо-таки шизофренический интерес ко всему в нашей литературе, что отдает дурным запашком, гнильцой. Тем более нам надо бороться за идейность литературы. Это ее сердце. Отчего у молодых нередко случаются хилые литературные выкидыши? От шаткости идейных позиций, от незнания жизни. Писатель призван быть учителем, совестью общества. А как ему быть таким, если его от малейшего ветерка колышет и если жизнь он наблюдает из окошка собственной квартиры. Вспомните, Горький пешком всю Русь исходил…»

Меж тем он продолжал:

— Может, мы у себя в стране и слишком часто встречаемся на всяких там писательских совещаниях. Но и совсем не встречаться писателям плохо. Без общения — нельзя.

Как-то в другой раз услышал от него:

— Когда я был молодым, мы собирались вместе — люди разных профессий. Мы просиживали вечера… Были там инженеры, военные… На этих встречах любили присутствовать Фадеев, Ермилов… Дружеская критика помогла избежать многих ошибок. Надо возродить эту традицию. Ведь зачастую сам не замечаешь многого в своих творениях. Чужой глаз зорок…

Высказал, словно вспомнив доброе присловье, что не пером пишут, а умом, и такой совет предостерег молодежь от литературного верхоглядства:

— У меня часто спрашивают: «Почему не пишете о своих зарубежных поездках?» Отвечаю так: «Это мне ни к чему… Чтобы написать такую книгу, надо жить в этой стране, много знать о ней».

Говорил и о следующем:

— Как оценивать талант? Если брать во внимание только умение писать, то писателей было бы не шесть тысяч, а шесть миллионов. Конечно, искра божия нужна. Но главное — направленность таланта. На что он направлен, кому он служит… Важно, чтобы это было служением народу.

Говорил в тот день о том, как иной писатель ложно понимает задачу писать на темы современности. Выразился едко о таких скоропалительных, быстрых сочинителях: «Новая домна — новая книга!»

Потом задал вопрос: «Как изучать жизнь?» И тут же поделился — щедро, просторно — своим жизненным опытом:

— Ушло в прошлое «хождение в народ». Лично я считаю, что Козьма Прутков был прав, когда говорил: «Нельзя объять необъятное». Изучать жизнь? Для меня такой вопрос не стоит. Я автор одной темы. Той, что наиболее близка моему сердцу. Живу в Вешенской. Общаюсь с самыми разными людьми — колхозниками, строителями, интеллигенцией… Этому в немалой степени способствует моя депутатская деятельность. О земле, о людях, которые меня окружают, я и пишу.

Почти два часа шла беседа. В конце ему передали памятную книгу совещания. Он записал на первый взгляд совсем немногое:

«Рад успеху совещания! Как всегда, желаю молодым свершений, дерзаний и — успеха, неизмеримо большего, чем на этом совещании».

Как же многозначимо это сверхкраткое, казалось бы, пожелание наставника: не совещание с его неизбежными праздничным настроением и предрасположенностью к похвалам всего-то первых шагов в литературе, а будущая работа — в дерзаниях! — определяет в конечном счете подлинный успех. Так понял — пространно — суть двух всего строк шолоховского напутствия: ненавязчивого и не для поверхностного цитирования…

Еще одну просьбу выполнил он тогда — подписал свои книги в подарок для библиотеки, которую участники совещания коллективно собрали для одной из дальневосточных погранзастав.

Когда уходили, заметил на диване раскрытую книгу — записки путешественника Николая Пржевальского.

2 июля. Ростов-на-Дону. М. А. Шолохов прилетел из Вешенской, чтобы встретиться с членами советско-болгарского клуба творческой молодежи, к которому по приглашению ВЛКСМ присоединились тогда посланцы некоторых других братских комсомолов.

И вновь главная тема — ответственность писателя перед временем и обществом, неразрывная слитность с народом, верность коммунистическим убеждениям. Как же тут не вспомнить заветы Серафимовича Шолохову еще на заре их дружбы: «Войти в самую гущу пролетариата… Всосать в себя учение коммунизма, проникнуться им…»

Перечитываю запись его выступления: рука явно не поспевала за речью. Давний теперь уже блокнот явно не доносит и сотой доли того, что он говорил тогда так вдохновенно и живо, образно, красочно, мудро. Можно догадываться, сколько пропущено… Но все же показалось, что и сухим и неполным, к великому сожалению, конспектом эта запись все-таки передает сущность шолоховских рассуждений.

Запомнилось очень характерное — естественная скромность. В одноряд бездна юмора, усмешки, лукавинки, что делало еще более непринужденной его манеру делиться размышлениями о самых серьезных явлениях и обстоятельствах.

— Спасибо за теплое проявление дружеских чувств ко мне. Я здесь, с вами не только потому, что секретарь Союза писателей, не по служебному долгу, а по велению души…

Так начал. Затем, словно разряжая напряженность первых минут и показывая, что не желает быть единоличным оратором, пригласил к обмену мнениями всех гостей. Поинтересовался, о чем говорено раньше, что волнует, с чем, мол, пожаловали:

— Так о чем вы там «пеклись, бояре»?.. — Но погасил улыбку: — Не ждите от меня академического доклада. Я не учитель, я только постарше вас. За мной, правда, побольше жизненного опыта и писательского… Но у меня такой же, как и у вас, карандаш или шариковая ручка…

И примолк. Эта великодушная скромность, замечу, не порождала почтительного оцепенения. Она была настолько естественной, что в зале оживились и, ничуть, правда, не ломая дозволенных уважением границ, стали выступать раскованно и охотно. Шолохов не подавлял своим величием…

Полились стихи, рассказы о себе и о своих странах, посыпались вопросы.

Но разве удержаться, чтобы не передать ему взволнованного свиданием чувства любви и сыновнего уважения, признательности, благодарности…

Он решительно перебил чье-то приветствие, не перенося по скромности своей того, что ему сейчас пытались говорить.

— Стоит ли волноваться, когда видишь Шолохова… — Улыбнулся молодым озорным прищуром, тронул вприкрутку усы: — Надо волноваться, когда видишь… красивую девушку! Встреча с вами прежде всего для меня приятна… — И еще раз повторил: — Я не буду вам лекцию читать. Если уж хотите, то вот вам мои мысли пожившего человека…

Продолжил:

— Самое главное, о чем необходимо помнить, когда мы пишем, — это ответственность писателя перед народом. Меня тревожит кое у кого идейная безоружность. Разве мы не видим, что идеологическая борьба между социализмом и капитализмом обострилась. Можно ли в этой обстановке проявлять излишний либерализм? Не забыть бы горьковского вопроса «С кем вы, „мастера культуры“?». Нельзя писать с кукишем в кармане. Один молодой поэт — я читал это его «творение» весною — увидел в какой-то старой деревне забитые окна и написал об этом с превеликим обобщением… Но неужели он не видит общего движения сельского хозяйства нашего вперед?.. Он бывал, слышал я, частенько за границей… Вот и рассказал бы, как там разоряются крестьяне… Там драма во сто крат страшнее… Стыдно ему должно бы быть!

Немного помолчал, посмотрел в зал, приметив, как показалось мне, того, кто только что читал понравившиеся ему стихи, и сказал:

— Звучат, а это отрадно, молодые, хорошие голоса. Они верны своим убеждениям. Они утверждают своим творчеством социализм… Вы из разных стран, строящих социализм… Надо любить свой народ, свою родину. Это не национализм. Мы коммунисты, нам дороги успехи всех народов, но нам дорога и своя родина. В творчестве необходимо сочетать это… Мы не должны быть националистами, но и не можем быть космополитами.

Все ждали продолжения, а он неожиданно заговорил о себе:

— Я пишу сейчас… О крутых временах в нашей жизни пишу. Чтобы проверить себя, читал отрывки друзьям. Со многими замечаниями согласился. Они вроде бы на первый взгляд снижают драматизм… Но я пойду на это, чтобы не навредить родной своей партии. Надо быть вместе с ней, вместе с народом. Нельзя поступать так, как это, помните, у Куприна, когда поручик шагал не в ногу…

Продолжил:

— Мне кажется, нам, писателям, независимо от ранга, от возраста нельзя ставить себя в особое положение. Мы не привилегированные… Тут заговорили о праве на ошибку. Хорошо ошибаться колхозному бригадиру. Его председатель поправит. Это ошибка локального характера. Пострадает один человек. Ошибка не принесет вреда другим. А вот писатель, ошибающийся в своем напечатанном произведении, заставит ошибиться тысячи читателей. Вот в чем опасность нашей профессии! Свобода духа, свобода творчества — это хорошо с одной стороны. Но, ради бога, давайте аккуратней насчет ошибок… Каждого из нас читают, у каждого из нас если не «глобальный читатель», как кто-то здесь выразился, то определенно тысячи внимательнейших и придирчивых читателей. И есть мятущиеся духом не только в среде писателей. И ошибка, если она тем паче серьезная, даже ошибка выстраданная, в какой-то мере оправданная для отдельного индивидуума, повлечет за собой тысячи ошибок в тысячах судеб, в тысячах мировоззрений других людей… Надо осторожней, как говорится, на поворотах, и порой стоит «придавить» свой мятущийся дух, чтобы не повредить другим. Конечно, от ошибок никто не застрахован. Но и выговаривать себе заранее право на ошибку не годится…

Он еще о многом говорил. Шолохов с уважением называл по именам и фамилиям некоторых из молодых писателей. Он, догадываюсь, знал их творчество. Вечерело. Встреча подходила к концу…

— То, что я вам говорил здесь, отнюдь не нравоучение и поучение, — сказал с подлинным чувством такта. Он слегка притомился, все чаще и чаще тянется к сигарете, но по-прежнему радушен, по-прежнему горазд на юмор. По всему видно, как не хочется уходить ему, но надо, вот и прощается:

— Желаю каждому и всем вместе успеха и всяческого добра в жизни, в творчестве! Нелегкое дело быть писателем, это правда… Потому и желаю я вам успеха и добра!..

Четыре дня последнего года

…Четыре дня общения с М. А. Шолоховым в последний год его жизни. Не могу оставить записи о них схороненными от всех в блокноте.[48] Осознаю, что просто обязан поделиться этими записями, хотя выглядят они, разумеется, не более чем снимками из моментальной фотографии. Им далеко до обобщений. Но и они, надеюсь, тоже помогут — штрих к штриху — складывать тот портрет, какому еще коллективно создаваться.

При свиданиях с ним в тот год уже при первом взгляде чувствовалось, что было ему от мучительной болезни непомерно тяжело.

Тело стало немощным, иссохшим. Преклонный возраст — до 79-летия не дожил трех всего месяцев — тоже, разумеется, сказывался.

Но могучий ум не сдался.

До последних дней поражал незамутненной памятью, острым любопытством ко всему, что происходило за стенами дома, строгостью безошибочных суждений и оценок, прежним своим образным словом, часто — с перчиком, тягой к общению с людьми… Выписываю из записей последних трех свиданий с ним (два дня июля 1983 года и два дня в январе 1984-го — совсем немного осталось ему жить) немалые, уверен, доказательства тому. Далеко не все, признаюсь, выписываю — очень многое еще нуждается в осмыслении.

…Встречи 3 и 4 июля 1983 года. Приехали, чтобы узнать судьбу двух заказанных писателю статей.

Шолохов был верным в дружбе с издательствами и издателями. Пожалуй что, особо выделял издательства «Молодая гвардия», «Художественную литературу» и журнал «Молодая гвардия».

В числе многих свидетельств тому — три по-шолоховски лаконичных обращения.

1962 год. 40-летие «Молодой гвардии» — телеграмма: «Москва, издательство „Молодая гвардия“. Глубоко сожалею, что работа препятствует мне быть на вашем славном празднике. Вы творите огромной важности дело по воспитанию нашей молодежи, и за это мы, старшее поколение пишущих и читающих, вас крепко любим, высоко ценим, глубоко уважаем. Примите и от меня лично каждому и каждой из вас добрые пожелания счастья в жизни, успеха в работе. Ваш туго стареющий молодогвардеец — Михаил Шолохов».

1965 год. Запись, что открывает Книгу почетных гостей «Художественной литературы»: «Счастлив тем, что первым приношу сердечную благодарность издательству „Художественная литература“ и его работникам за все то доброе, что сделали они, много и плодотворно трудясь на издательском поприще. М. Шолохов. 20.III.65 г.».

1982 год. Из приветствия журналу «Молодая гвардия»: «Вместе с читателями журнала „Молодая гвардия“ встречаю его шестидесятилетие как праздник всей советской литературы. Горжусь своей принадлежностью к первому поколению его авторов и друзей.

У комсомола хороший, надежный журнал. Но юбилей обязывает к строгой самооценке. Дорога к совершенству бесконечна. Пусть „Молодая гвардия“ и в будущем открывает двери в большую литературу талантливой творческой молодежи, одухотворенной желанием страстно и бесстрашно служить своими перьями социалистической Родине».

С издательствами «Молодая гвардия» и «Художественная литература» сдружился, сотрудничая с первых своих литературных шагов. Потому-то, догадываюсь, мог терпеливо выслушивать притязания работников этих издательств на участие то в одном, то в другом каком-нибудь начинании. Чаще всего, помимо, естественно, просьб разрешить выпустить книги, просили написать вступительную статью и тем самым напутствовать сверхважное, по мнению издателей, издание. Отвечал, однако, согласием, что на себе испытал, только тогда, когда издательский «заказ» совпадал с велением его писательской души. Вот типичнейший пример: 11 июня 1973 года звоню в Вешенскую из «Молодой гвардии», чтобы попросить написать приветствие для намеченного на осень какого-то молодежного мероприятия, не связанного с литературой или с культурой вообще. В телефонной трубке: «Не смогу я…» Голос добрый, поприветствовал по имени. Добродушная интонация вводит в заблуждение — еще прошу. Голос становится строже: «Не проси. Найдете других. Я не свадебный генерал!» Однако все-таки решаюсь просить — в последний раз — на самых умоляющих тонах, о чем и оповещаю: «Умоляю вас, дорогой Михаил…» Резко, на отчестве переламывает подготовленную тираду: «Нечего умолять друг друга, товарищ Осипов! У нас не те отношения!» Разговор был окончен.

Мы не зря приехали в Вешенскую в те два июльских дня последнего для писателя творческого лета, вообще последнего в его жизни лета. Встретил наирадушнейшим образом (совсем как по поговорке «У наших казаков обычай таков») и за утренним столом с чаепитием, устроенным его супругой Марией Петровной, прямо при нас подписал свои статьи. (Приехали с главным редактором «Роман-газеты» В. Ганичевым.)

Первая из них — «Читателям библиотеки „Родные нивы“». Это, поясню, вступительная статья к затеянной издательством «Художественная литература» (работал здесь) библиотеке в шести томах лучших повестей, рассказов и поэзии писателей дореволюционной поры и советского времени о крестьянстве и крестьянском труде.

Вторая статья — обращение к болгарским читателям, предназначенная открыть его собрание сочинений, которое начинало тогда готовиться в Софии.

Запомнилось, что перед тем как расстаться со статьями и поставить подпись — внимательно перечитывал: где-то останавливал взгляд надолго, чаще всего схватывал написанное быстро, легко, порой похмыкивал.

Статья к библиотеке «Родные нивы» перед тем, как увидеть свет в первом томе библиотеки, что вышел в 1984 году, была напечатана «Правдой» 20 января. Это последняя — прижизненная — в творчестве Шолохова публикация…

Можно быть уверенным, что с ней знакомы теперь миллионы. Но все-таки вчитываемся в нее, чтобы извлечь в русле наших заметок то, что адресовано непосредственно молодежи. М. А. Шолохов и в самом деле обращается в ней не только к ветеранам колхозного движения, к тем, с кем поднимал в боевые 30-е годы колхозную целину, но и к тем, кто лишь готовится в наши дни стать крестьянином. Пишет:

«Им эта библиотека должна напомнить ту народную мудрость, что вошла в собранный Владимиром Далем сборник русских пословиц „Без хозяина земля круглая сирота“. Очень нужны сегодня родной земле молодые руки — руки хозяйские, неленивые, заботливые, которые бы не пожалели себя ради всенародного достатка, ради укрепления мощи нашей страны, ради преображенных сельских нив».

Еще извлечение, связанное с комсомолом: «Им — людям, взращивающим хлеб, и животноводам, садоводам, агрономам и селекционерам, механизаторам, славным сельским партийцам и комсомольцам — моя неизменная любовь, преданность».

Но не могу не переписать и самый последний абзац с его самой последней строчкой. После кончины по-особому щемяще читается это. Писатель, выходит, вслух попрощался с миллионами своих деревенских читателей, с кем прожил почти 80 лет, деля все — и радости, и заботы:

«В этой библиотеке наша отечественная литература как бы отчитывается перед вами, братьями и сыновьями, сестрами и дочерьми ее героев и героинь, любовное, уважительное и при этом прямое слово о которых она несет миру. Поклон вам низкий, люди земли, люди сельского труда!»

Вторая статья. И в ней обращения к тем, кому вверено наследовать и развивать духовные богатства предшествующих поколений.

Обратился так: «Мои рассказы и романы, как известно, не о сегодняшнем дне. Но не значит ли это, что те события, о которых мне довелось писать, — безвозвратно далеки и никак не связаны с нашим быстроменяющимся временем?»

Затем — не скрывая озабоченности — высказал то, что в предшествующих строках оставил за знаком вопроса: «Ведь есть еще охотники разрушить связь времен, забыть о светлых традициях в жизни народов, порушить то доброе, героическое, что накоплено прадедами и отцами, завоевано ими и нами в борьбе за лучшие народные идеалы, за свободу и независимость наших стран, за социализм».

Он предложил своим читателям — в мощном сгустке мысли! — целую программу: «Давайте порассуждаем вместе — прошлое, настоящее и будущее совсем не взаимно исключающие друг друга или обособленные измерения жизни человека и человечества. Только их тесная взаимосвязь ради служения родине, ради осуществления истинных народных чаяний, то есть и ради будущего, делает талантливое литературное произведение актуальным, независимо от того, когда оно создано — пятьдесят, сто или, скажем, двести и более лет назад».

Здесь же — принципиально важное напутствие сотоварищам по писательскому делу: «Современный литератор должен понимать это и нести ответственность перед своим народом за каждую свою строчку. Опыт выдающихся писателей — и наших, и всех других стран — доказывает это. Наши коммунистические убеждения подтверждают, что только так, и не иначе, должно служить писательское перо народу, времени, передовой идее».

Предпоследний абзац — прямое слово к литературной молодежи: «Таковые убеждения разделяют и молодые писатели, наша смена. Это внушает мне добрую уверенность в надежности традиций. Я слышал это, к примеру, от участников советско-болгарского клуба творческой молодежи. Они уже дважды побывали у меня».

Выписываю из блокнота с записями несколько страничек — отрывочные, выхваченные из канвы собеседования тех дней. Верю, однако, что и они станут читателям интересными.

И в первый, и во второй день сидел за столом в медицинском кресле на колесах. Увидели на столе — по правую руку — том воспоминаний маршала К. К. Рокоссовского. Спрашиваем: «Читаете?»

— Перечитываю! — А в голосе усмешливая — так понял — укоризна: ну разве мог он позволить себе не прочитать эту книгу раньше?! Добавлю, что при следующем свидании тоже усмотрел, что читал — стол в лекарствах, а сбоку, совсем близко от тонкой, слабой руки «Воспоминания и размышления» Г. К. Жукова.

Вместе с Марией Петровной вспомнил о своей матери, о ее гибели, когда фашисты бомбили Вешенскую. Мария Петровна отметила такую черту ее характера, как упрямство. Кто-то из нас сказал: «Вас ведь тоже трудно переубеждать. Вы тоже упрямый…» Ответил — все с той же прославленной своей лукавинкой: «Нет, если кто меня переубеждает — я сдаюсь, подчиняюсь…»

Заговорил о писательской дискуссии 1934 года, начатой Горьким.

Поведал, как довелось — решительно — побороться против несправедливости, когда попытались ее учинить лично против него в конце 30-х годов.

Не знаю, уместно ли в отчете о свидании с самим Шолоховым выражение — будничный разговор. Но и такой в те часы то и дело вольно, непринужденно возникал. О всяком гутарили, как любил он, вспомним, писать в своих произведениях. Будет, не будет урожай… О мосте через Дон, который строился, чтобы сменить неудобные для станичников разводные понтоны… О недавней рыбалке — он стеснялся рассказывать о ней, как поняли, потому, что возили его не на Дон, а всего-то на пруд, да еще в машине, да и ловилась одна мелочь (он ее выпускал обратно)… Об охоте в былые годы — и он, и Мария Петровна говорили о ней азартно, увлеченно… О московских новостях… О событиях сугубо семейных — в субботу собирались отпраздновать свадьбу внука…

Когда уходили, его секретарь М. В. Коньшин показал на своем столе настоящую груду писем — от читателей, от избирателей, от собратьев по перу, от друзей: «Так каждый день!..»

Новая встреча. Увы, ей суждено было состояться уже не в Вешенской и не в домашней обстановке.

9 января 1984 года. Вечер — палата московской больницы. В палате он, жена Мария Петровна и дочери Светлана и Мария. Михаил Александрович вызвал, чтобы сказать о своем решении выпустить собрание своих сочинений именно в издательстве «Художественная литература». Таким получился в этот день ответ писателя на новогоднюю открытку, в которой к поздравлениям прибавили просьбу — продолжить полувековое сотрудничество и выпустить к его 80-летию в 1985 году это юбилейное издание.

Закончился радостный для издательства деловой разговор. Но, углядев порыв подняться (то и дело мелькала мысль — не утомить бы чрезмерным по времени присутствием), велит не уходить. В больнице, вижу, страшно соскучился без людей с воли — все спрашивает о новостях… Слово за слово — и пошел разговор…

И чтобы стало понятным, как он непринужденно складывался, скажу, что взял да напел — так уж к моменту пришлось — из своей далекой памяти выплывшую частушку павлодарских казаков, что жили на Горькой линии по Иртышу, знаменитой по роману Ивана Шухова (детство там провел).

И вдруг слышу — а говорит с трудом, хрипотой, так истерзан болезнью горла, да еще курит почти без перерыва.

— Праздник у нас… через два дня… Свадьба… шестьдесят лет… Вот когда-а поженились…

И улыбнулся.

Стали сообща гадать, как называть такую свадьбу — золотая ли, бриллиантовая ли…

— Стальная! — сказал кто-то из дочерей безо всяких красивостей, сразу одним этим простым словом обозначая, как прочно прожиты совместные шесть десятилетий.

— Из нержавеющей. — Тут же, в один миг, уточнил он совсем уже тихим голосом. Но придал ему свою знаменитую — шолоховскую! — лукавинку. Это когда все по-прежнему продолжает говориться полностью серьезно, однако — непредугаданно и внезапно — она-то, усмешливая, и рождается: тонкая, но внятная, то добродушная, а то, жди, с ехидцей…

И показалось, что после всего-то двух этих слов даже неизлечимая болезнь пожалела его и отступила — глаза блестели, оживленные и молодые. Напоминал он в такие минуты Суворова из знаменитого старого фильма — маленький, сухонький, с седым завитком на огромном лбу и с живой лукавой усмешкой.

Спрашиваю: «Как же начинали?»

Он промолчал. Мария Петровна ответила — вспомнила суровую после гражданской войны Москву с ее голодными и холодными лишениями:

— Трудно приходилось, когда начинали. Иной раз на целую неделю одна селедка да несколько картошек в чугунке. Гонорары у него пока еще в тот год были редкие да маленькие…

Он внимал Марии Петровне, не перебивая, безотрывно глядел на нее и никого, казалось, вокруг не замечал. Глаза его в те минуты не только слушали — они говорили…

Счастье было видеть это его, как в те мгновения уверовал, влюбленное состояние.

И не ошибся в этой вере. Случилось, оказывается, продолжение всему тому, что услышал в тот день о верном в долгих десятилетиях супружестве Шолоховых. Это продолжение и светло — потому что о любви, и грустно — из-за неотвратимо наступающей беды. Но, слившись, воспринимается узнанное как необыкновенно возвышенные порывы редкостных в наш суровый и рациональный век чувств верного на любовь и верного на благодарность за любовь 79-летнего человека. Вот это продолжение…

11 января. Прямо в больничной палате праздновали юбилей. Гостей, понятно, было немного. Мария Михайловна, младшая дочь писателя, рассказала мне на другой день, как радовался отец гостям и поздравлениям по телефону, телеграммам, даже приветствию из нашего издательства в виде шутливого плакатика.

18 февраля. Вешенская, куда заставил постоянными крепкими просьбами возвратить себя. Утро. Проснулся и обратился к Марии Петровне:

— Мы с тобой уже так стали похожи друг на друга, что мне даже и сон приснился, что для нас, обоих, подседлали одну лошадь…

(Как же хорошо, что писатель Анатолий Калинин запечатлел эти доверенные ему слова и внес их в свой прощальный отклик для траурной страницы газеты «Правда» 23 февраля.)

21 февраля — последняя ночь. Еще из рассказов Марии Петровны:

«В одиннадцать, но, может, и в двенадцать ночи, за два-три часа до кончины, позвал, взял мои руки и все их к себе, к себе притягивает, и тянется к ним, тянется… Сил уже совсем не было, а потянулся. Я не сразу и догадалась, что тянулся поцеловать…» Этим пронзающим свидетельством, как сердце сердцу весть передавало, она поделилась с Юрием Верченко, которому в составе правительственной комиссии пришлось скорбные дни прощания с М. А. Шолоховым провести вместе с осиротевшей семьей.

Наверное, никогда и не стоит пытаться разгадывать, какая же необычайная тайна профессионального озарения благословила, в сущности, совсем юного человека — приступил к роману, вспомним, в 23 года — выписывать неповторимо впечатляющие страницы любви Григория к Аксинье. Никому не проникнуться до конца той сокровенностью, что позволяла писателю могучую для народа, классов и государства революционную поступь и яростные в истории столкновения воссоединять с самыми тончайшими движениями двух только сердец. Можно лишь догадываться — и потому порождены трепетно-вдохновенные страницы, что сам испытал — сполна и неразменно! — это святое чувство.

Но вернемся к записям 9 января. Передаю Шолохову слова участливого привета Леонида Максимовича Леонова, с которым довелось поговорить перед самым выездом в больницу.

Ответил заботливо: «Как он там?.. Спасибо ему доброе!»

В прошлую встречу, вспоминаю, тоже заинтересованно расспрашивал о Леонове, о том, в частности, пишет ли, работает ли. Задумчиво — так запомнил — воспринял рассказ, что Леонов в каждый том своего переиздания собрания сочинений вносит значительнейшие поправки и вставки, поразительно молодые и свежие по стилю и мудрости.

Небольшое перед очередной записью как бы вступление. Летом 1983 года, после того, как наслушались от него и Марии Петровны охотничьих рассказов, вдруг осмелился пересказать М. А. Шолохову как-то услышанные, заранее скажу, явно не похвальные для него слова Сергея Тимофеевича Коненкова об охотничьем увлечении писателя: «Шолохов велик. Он наш Толстой. А вот не одобряю его этой страсти».

Потом, не скрою, крайне пожалел о сказанном. Мне показалось, что Шолохов обиделся. Ведь это давно знаемо, какой он страстный охотник! И вот сейчас, улучив благоприятный момент, так прямо и сказал: «Мне показалось, что вы тогда обиделись». И попросил извинений. Ответ был на три фразы. Первая:

— С годами все меняется…

После мучительно воспринимаемой паузы, что вызвана еще и еще приступами кашля, снова слабый голос:

— У нас в районе… этой зимой… последнюю волчицу… убили.

И как бы заканчивая объяснения с прославленным своим собратом по искусству, произнес напоследок совсем короткую фразу:

— Всякий зверь красивый…

С самого утра следующего дня начали заниматься главной просьбой писателя — обсуждали, как побыстрее и получше приступить к подготовке собрания сочинений.

Понимали, что времени Шолохову отпущено ничтожно мало. Дни? Недели?.. Хотелось потому хотя бы чем-нибудь засвидетельствовать, что подготовка началась.

18 января. Вместе с Ю. Н. Верченко привозим прямо в больницу издательский договор на издание восьмитомника — на подпись.

Подписал. Заметил полагающуюся на этом документе роспись главного редактора А. И. Пузикова — и передал привет. Любил и уважал его. Рассказываем, какое большое участие в судьбе предстоящего издания приняли многие в разных, как говорится, инстанциях работники. Поблагодарил.

Выслушал Юрия Верченко о том, что секретариат Союза писателей постановил осенью провести пленум — по случаю 50-летия создания писательского Союза. Оживился — заметно, — когда получил приглашение выступить, а еще более, когда вслух припомнили его смелые речи на партийных и писательских съездах.

Увозили из больницы письмо. Вот его текст:

«Юрию Петровичу Реброву. Получил свой портрет — Ваш подарок, работу, которую Вы создали. Большое спасибо, дорогой Юрий Петрович! Хорошо помню, как Вы работали над „Тихим Доном“. М. Шолохов. 18 января 1984 г.». Поясню: это письмо художнику, который в день уже упомянутого 60-летия супружества Шолоховых передал через меня подарок, художнический знак своей любви, выраженный в портрете. Портрет понравился. Но есть всему этому предыстория…

Юрий Ребров начал иллюстрировать «Тихий Дон» для издательства «Молодая гвардия» в 1963 году. То было едва ли не в самом начале его творческого пути. Не сразу привыкал М. А. Шолохов к мысли о новых иллюстрациях нового для себя художника. Высказывал несколько раз сомнения. Художник это отношение — и, можно догадываться, болезненно — ощущал… Но когда писатель в окружении своих друзей пришел в издательство и внимательно посмотрел каждый рисунок — от былых сомнений отказался. Шолохов принял работы художника.

…В тот январский день у него шла кровь горлом.

К середине февраля 1984 года из Вешенской в Москву в издательство пришло письмо — знакомая роспись. Дата — 9 февраля. Говорят, что это самое последнее у него письмо, связанное с издательскими делами. В нем всего шесть строк. Все они — без лишних слов — подчинены одному — подготовке собрания сочинений. Он назвал имя составителя предстоящего издания. Им стала его младшая дочь Мария Михайловна.

Собрание сочинений вышло миллионным тиражом.

Разве когда-нибудь остынет любовь — благодарная! — народа к Михаилу Александровичу Шолохову?..

Помните, в самом начале этой главы были упомянуты многие — но, конечно же, далеко не все — писатели, что прошли через наставничество А. С. Серафимовича.

Так же нелегко было бы выписать полным списком имена тех писателей, которые считают себя учениками Шолохова и обязаны ему своим вхождением в литературу или утверждением себя в ней. Мне довелось встречаться с некоторыми из тех, кто в шестидесятые и семидесятые годы, начиная свой путь в писательский цех, познакомился с великим своим современником и познавал его помощь, советы, напутствия, поддержку, благословение…

Авторитетно выразил состояние общения с Шолоховым Юрий Бондарев: «Редко кто из писателей имеет столько учеников среди молодых писателей, сколько этот непревзойденный мастер. Я знаю многих писателей, которые, поставив последнюю точку на рукописи своего романа, мысленно переносятся в станицу Вешенскую, к Шолохову: что сказал бы он, прочтя роман, как оценил бы он?»

Вспомним, подтверждая это высказывание, к примеру, доброе слово Шолохова о Василии Шукшине. Вспомним, как успел перед самой кончиной отозваться и Шукшин о Шолохове. И когда перечитываешь это последнее интервью удивительно разностороннего мастера литературы и кино, то сознаешь, как много получил он от классика даже всего-то после одной встречи: «Как я вижу Шолохова теперь? — говорил он одному болгарскому журналисту. — Намного ясней. Я бы сказал, что сделал для себя открытие. До этого я имел представление о нем по устным рассказам… А это упрощало его. Каким я вижу его после личного общения? Глубоким, мудрым, простым. Для меня Шолохов — олицетворение летописца. Знакомство мое с посредственными писателями… От этих писателей я учился жить суетой. Шолохов вывернул меня наизнанку. Шолохов мне внушил — не словами, а присутствием своим в Вешенской и в литературе, — что нельзя торопиться, гоняться за рекордами в искусстве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно осмыслить глубоко народную судьбу. Шолохов — мудрец. Он обаятельный человек. Он знает меня лучше, чем я его. Шолохову в Вешенской мы все видны как на ладони…»

А с каким восторгом, с каким взволнованным изумлением услышанному от правофлангового нашей советской и всей мировой литературы, тщательно запоминая каждую его фразу, каждую реплику, размышляли о своих встречах с ним те, кому посчастливилось это в годы своей писательской молодости… Анатолий Иванов и Вл. Фирсов, Юрий Сбитнев, Вас. Белов, Юр. Куранов и Г. Машкин, Гулрухсор Сафиева, Ф. Чуев, Л. Васильева, Александр Проханов… Каждый из них, понятно, очень и очень несхож друг с другом и манерой творчества, жанровыми и творческими привязанностями, школой письма и стилистики, и литературными своими истоками, не говоря уже о разрабатываемых темах… Но и как много общего. А это прежде всего отличительное стремление быть на гребне жизни и честно служить времени и народу.

…Шолохов и Серафимович! Многое по-новаторски смело и удивляюще неожиданно влилось их творчеством в сокровищницу советской литературы. Отчасти вероятно, что каждый из них смог бы прожить и творить сам по себе, порознь. Только в таком случае не стало бы радости и пользы ощущать, что наша социалистическая культура познала опыт их мудрого содружества и имеет благодаря им идеальный — разве не так?! — пример истинной заботы о становлении литературной смены.