Первая гражданская война в Риме

БЕГСТВО МАРИЯ И ЕГО СТОРОННИКОВ

Как уже говорилось, Сульпиций вскоре после взятия Рима Суллой был найден и убит у себя на вилле. Иначе сложилась судьба его соратников, прежде всего Мария, которого по понятным причинам искали весьма усердно. Вместе с сыном он добрался до своего имения Солония и оттуда отправил сына в поместье Муция Сцеволы Авгура (деда жены Мария Младшего) за припасами. Затем арпинат сел на корабль, приготовленный одним из его друзей, Нумерием, и вместе с пасынком последнего, Гранием, вышел в море. Однако началось очень сильное волнение, и его стала мучить морская болезнь. Он сошел со спутниками на берег около Цирцей и проблуждал с ними до ночи в поисках пищи. Именно тогда Марий, если верить Плутарху, рассказал о предсказании ему семи консулатов, что сулило благополучный исход его злоключений[373]. На следующий день ему сообщили, что приближаются всадники, разыскивающие его. Беглецы поспешили к морю и увидели там два грузовых судна. Граний сумел доплыть до одного из них и отправился на остров Энарию. Удалось добраться до другого корабля и его отчиму (Plut. Маr. 35-37).

В этот момент появились преследовавшие арпината всадники. Они потребовали, чтобы судовладельцы либо пристали к берегу, либо бросили беглеца в воду. После некоторых колебаний хозяева корабля ответили, что не выдадут Мария, молившего их о защите, и поплыли дальше. Однако вскоре они стали на якорь близ устья р. Лирис и предложили изгнаннику выйти на сушу, чтобы поесть и отдохнуть, а они подождут, пока подует попутный ветер. Но вскоре после того как Марий сошел на берег, матросы подняли якорь и уплыли в море, избавившись от опасного спутника. Тот по бездорожью[374] добрался до хижины старого рыбака, который спрятал его в близлежащей пещере[375]. Через какое-то время появились посланные врагом арпината Геминием из Таррацины всадники, которые стали требовать от рыбака выдать беглеца. Марий, опасаясь, что его убежище будет вот-вот обнаружено, спрятался в болоте, но его нашли там и повели в Минтурны. Здесь его поместили под домашний арест в дом некоей Фаннии, чье дело он в свое время разбирал (Plut. Маr. 38. 4-5; Val. Max. VIII. 2. 3). Хотя, как отмечает в данном контексте Т. Ф. Кэрни, отправлять схваченных под домашний арест в жилище их друзей было обычной практикой, в этом случае такой нужды не было — достаточно было установить личность Мария и убить его на месте. Однако местные власти, очевидно, с самого начала не торопились выполнить приказ — решение было спорным с точки зрения закона, да и в Италии победитель кимвров пользовался огромной популярностью (Carney 1961b, 111, 109). Правда, как тут же замечает Т. Ф. Кэрни, Фаннии были тесно связаны с Метеллами — врагами Мария, но, как уже отмечалось, их влияние к этому времени серьезно ослабело. Знаменитая история с отказом палача-варвара убить арпината, независимо от ее историчности (впрочем, в ней нет ничего неправдоподобного)[376], лишний раз показывает нежелание совета Минтурн брать на себя ответственность за умерщвление необычного пленника. Можно было ведь найти другого исполнителя, однако минтурнийские старейшины предпочли увидеть в этом знак богов (Арр. ВС. I. 62. 276) и помочь арпинату с отплытием[377]. Он доплыл до Энарии, где к нему присоединился Граний (Plut. Маr. 40.2).

После этого Марий высадился на Сицилии. Как полагает Т. Ф. Кэрни, «он мог рассчитывать на поддержку сицилийцев. Восстание рабов здесь подавил в 101 г. его сторонник, доблестный Маний Аквилий, и на острове, по-видимому, были основаны марианские колонии. Кроме того, наместником Сицилии в то время был Г. Норбан — позднее видный деятель марианской группировки, как и до того. Приверженцем Мария был и Стений, видный местный политик из Ферм. Поэтому Марий отправился в Фермы и был там тепло принят». Это следует из того, что позднее Стения обвинили в отношениях гостеприимства с арпинатом (Carney 1961b, 111-112). Плутарх же пишет лишь о высадке близ Эрикса, где находился знаменитый храм Венеры, для пополнения запасов воды, но там людей Мария атаковал местный квестор[378], чьи воины убили 16 спутников Мария и заставили ретироваться остальных (Маr. 40. 1-3). Т. Ф. Кэрни считает, что арпинат продвигался от Фермы вдоль побережья и достиг Эрикса позднее, нападение же предпринял квестор, находившийся в Лилибее и поступивший так, видимо, без консультаций с наместником, по прямому приказу из Рима (Carney 1961b, 112).

Эта реконструкция весьма интересна, однако вызывает немало вопросов. Вполне возможно, что Марий действительно посетил Фермы — греческую Гимеру, а потом отправился в Эрике. Однако наличие отдельных сторонников не означает, что арпинат рассчитывал на всеобщую поддержку — недаром у Плутарха (Маr. 40.2) сказано о вынужденном характере высадки (άναγκαίως), т. е. Марий явно догадывался, что ничего хорошего его здесь скорее всего не ожидает. Наличие на острове сулланских колоний Т. Ф. Кэрни сам признает лишь возможным, но не доказанным, и неудивительно, что Марий не попытался высадиться на острове в других местах, а ретировался после первого же афронта. Нет также свидетельств, что на тог момент управлял Сицилией именно Норбан, а не его преемник. В то же время обращает на себя внимание, что наместник вообще предпринимал хоть какие-то враждебные действия (дружественные же были явно рискованными) — возможно, он, как и жители Минтурн, пощадивших победителя кимвров, не хотел связывать свое имя с убийством столь важной персоны. В том же, что он знал об объявлении Мария врагом, сомневаться не приходится, коль скоро сообщение об этом достигло даже Лилибея.

Не желая больше искушать судьбу, Марий направился к берегам Африки. Ее наместник Секстилий, когда арпинат после короткой остановки на о. Менинг высадился на территории подведомственной ему провинции, тоже предпочел позицию недружественного нейтралитета. Он потребовал от Мария покинуть Африку (Plut. Маr. 40. 6-10), где тот мог рассчитывать на поддержку своих ветеранов, получивших здесь участки по lex Appuleia agrajria 103 г.[379] Т. е. Секстилий также не спешил выполнять приказ из Рима[380]. В. Ине даже считал, что наместнику оставалось либо послать людей с приказом убить Мария, либо присоединиться к нему, но никак не делать того, о чем пишет Плутарх[381]. Стоит, однако, заметить, что объявление Мария врагом не предполагало de iure обязательного его убийства, хотя так иногда и считается (Gaughan 2010, 127). К тому же Секстилий наверняка знал, что решение о расправе с Марием одобряется далеко не всеми (аргумент не юридический, но важный в условиях спорной законности объявления Мария hostis). Вряд ли прав и Т. Ф. Кэрни, считая, что такая позиция привела к краху карьеры Секстилия, который больше никаких должностей не занимал (Carney 1961b, 114) — ведь он уже добился претуры, а на консулат вряд ли мог рассчитывать в силу своего достаточно незнатного происхождения.

Марий явно не торопился покинуть Африку и дождался сына, успевшего побывать в Нумидии при дворе Гиемпсала[382], который, если верить Плутарху (Маr. 40. 10-14), в конце концов решился его схватить и даже выслал за ним всадников, но отец и сын успели отплыть на Керкину[383]. Там они начали готовиться к новому туру борьбы.

ЗАКОНОПРОЕКТЫ ЦИННЫ И НАЧАЛО НОВОЙ СМУТЫ

С отбытием Суллы на Восток начался новый этап политической борьбы. Цинна, будто бы получивший взятку в 300 талантов от италийцев (νομιζόμενος έπΐ τφδε τριακόσια δωροδοκήσαι τάλαντα), предложил восстановить lex Sulpicia de novorum civium libertinorumcue suffragiis[384], а также вернуть изгнанников[385]. Известно, что на его стороне выступил недруг Суллы Серторий, который, очевидно, принял участие в обсуждении указанных законопроектов на сходках, где последнего и мог слышать Цицерон, давший несколько ироническую оценку его красноречию[386]. Тогда уже, очевидно, Цинну поддержали М. Марий Гратидиан и Г. Милоний[387].

Под изгнанниками Флор (III. 21. 9) подразумевает Мария и его товарищей[388], уточняя, что речь шла о тех, кто были объявлены врагами (de revocandis quos senatus hostes iudicaverat ad populum referretur), a автор ‘De viris illustribus’ (59.2) — просто об изгнанниках (de exulibus). Однако проект об их возвращении невозможно было провести одновременно с проектом о распределении италийцев по 35 трибам, поскольку это противоречило закону Цецилия — Дидия, которым оппоненты Цинны, несомненно, не преминули бы воспользоваться[389]. Неудивительно, что в источниках идет речь о спорах именно вокруг закона об италийцах — очевидно, вопрос об изгнанниках предполагалось поднять позже, а пока он, видимо, обсуждался лишь на сходках. Возможен, впрочем, и еще один вариант: речь шла о возвращении изгнанных по закону Лициния — Муция, который вполне согласовывался с распределением италийцев по 35 трибам, вопрос же о Марии и его сторонниках (изгнанниками они, заметим, были не de iure, a de facto) предлагалось рассмотреть отдельно. Между тем обстановка по сравнению с 88 г. сильно изменилась. Тогда Сульпиций провел свои законы (в том числе о назначении Мария, что свидетельствовало о немалой популярности арпината), как только у комиций появилась возможность голосовать за них. Теперь же Цинне пришлось обратиться за помощью к италийцам, поскольку на сей раз cives veteres заняли сугубо враждебную позицию. То же можно сказать и о коллеге Цинны Гнее Октавии.

В свете изложенного стоит рассмотреть обстоятельства избрания обоих в консулы. Цинну большинство исследователей считает уже на тот момент открытым сторонником идей Сульпиция[390], человеком, симпатизировавшим Марию и/или factio Mariana[391], либо просто марианцем[392], сторонником «народной партии»[393], демократом[394], популяром[395] и т. д. Ю. Б. Циркин (2006, 50) утверждает, что его избирательную кампанию финансировали женщины, выступавшие в защиту Мария. Однако следовало бы оговорить сугубо гипотетический характер этого тезиса, к тому же наверняка деньги давали и другие лица. Сторонником арпината его называет только Эксуперанций (4.22 Z), однако его бревиарий — источник очень поздний и исполненный ошибок, тем более что этот автор мог исходить из нехитрой логики: впоследствии оба политика действовали совместно — стало быть, союз между ними существовал и раньше. Если же говорить об Октавии, то его считают как кандидатом Суллы[396], «оптиматом-сулланцем»[397], так и просто оптиматом[398], сторонником олигархии[399], аристократии[400], сената[401].

Подобные оценки, как представляется, требуют корректив. Позиция Цинны излагается в двух вариантах. С одной стороны, уже с самого начала друзья изгнанников, подговаривая новых граждан требовать зачисления их во все трибы, рассчитывали на Цинну (Κίννα... θαρροϋντες — App. ВС. I. 64. 287). С другой — ниже у Аппиана речь идет о данной ему италийцами взятке в 300 талантов. Теоретически одно другому отнюдь не противоречит, но важно, что первоначально Цинна не давал оснований подозревать его в покушении на законы Суллы, история же с подкупом получила распространение явно позже. О политической позиции Цинны на тот момент вообще точно ничего неизвестно, ео ipso о связях с Марием[402] и Сульпицием, и вообще о его позиции во время событий 88 г.[403] Очевидно лишь то, что, судя по словам Плутарха, он уже тогда позиционировал себя не как сторонник Суллы. Как один из победителей марсов, Цинна мог считаться отнюдь не союзником италийцев, а слава полководца помогла ему добиться благосклонности избирателей[404]. Сомнительно, что консул нуждался во взятке, чтобы выступить с законопроектом по италийскому вопросу (Bispham 2018, 3), который в случае успеха сулил ему стремительный рост политического влияния. Но какую-то финансовую помощь для продвижения закона, позднее объявленную его врагами мздой, он вполне мог от италийцев получить[405]. Еще более спорно то, что на Цинну повлияли уговоры друзей Мария — вряд ли он готов был делить власть с таким опасным конкурентом, как Марий, и лишь последующий их союз, видимо, создал впечатление, что сторонники арпината изначально оказывали воздействие на Цинну.

Октавий же, как следует из того же Плутарха, не может считаться сулланцем, да и связей с Суллой, по-видимому, не имел[406]. Другое дело, что он счел нужным встать на защиту сулланских порядков, но мог делать это не из симпатий к их творцу, а ради сохранения стабильности. Однако первоначально оба кандидата в консулы выступали, по-видимому, не как Sullani или Mariani, а как некая третья сила[407].

В ходе обсуждения рогации Цинны Октавий, по словам Цицерона, выказал красноречие, прежде им не демонстрировавшееся[408], и, очевидно, не без успеха — не надеясь на достаточную поддержку городского плебса, Цинна созвал сторонников со всей Италии (Veil. Pat. И. 20. 2; App. ВС. I. 65. 293)[409]. Естественно, они были вооружены (Арр. ВС. I. 64. 289). Кроме того, большинство плебейских трибунов (τούς πλέονας δημάρχους), по сообщению Аппиана (ВС. I. 64. 290), наложило вето на законопроект[410].

Противостояние быстро приобрело кровавые формы: согласно Аппиану, люди Цинны стали угрожать кинжалами «противившимся трибунам. Узнав об этом, Октавий направился по Священной дороге[411] в сопровождении достаточно большой толпы к форуму, вбежал на него, словно разлившийся поток, проложил дорогу среди сплоченной массы и разделил ее. Напугав ее, Октавий пошел в храм Диоскуров[412], уклоняясь от встречи с Цинной (τόν Κίνναν έκτρεπόμενος). Спутники Октавия, без всякого приказания [с его стороны] (χωρίς επαγγέλματος), бросились на новых граждан, многих из них перебили, других обратили в бегство и преследовали их до ворот[413]. Цинна, понадеявшись на толпу новых граждан и рассчитывая, что ему удастся одержать верх силою, вопреки ожиданиям увидел, что находившиеся в меньшем числе, благодаря своему смелому образу действий, одерживают верх, пустился бегом по Городу и стал сзывать к себе рабов, обещая им свободу. Но ни один раб к нему не присоединился» (Арр. ВС. I. 64-65).

Аппиан явно стремится снять ответственность за происшедшее с Октавия — он уклонялся от встречи с Цинной (т. е., очевидно, чтобы не спровоцировать столкновение), не распоряжался нападать на его людей, однако первое можно понимать и как отказ от переговоров, а второе — как то, что такое распоряжение пока не было отдано. По крайней мере, нет данных, чтобы Октавий выразил сожаление по поводу непомерной горячности своих сторонников или пытался остановить их. Кроме того, Аппиан не упоминает о каких-либо враждебных действиях со стороны италийцев перед нападением на них, которое, вероятно, было спланировано заранее[414].

В итоге, если верить Плутарху (Sert. 4.8), погибло почти 10 тысяч сторонников Цинны (ού πολλω των μυρίων έλάττους άποβαλόντες), однако эта цифра представляется явно завышенной[415], даже если считать ее сильно округленной, да и вряд ли кто-то считал убитых[416]. Так или иначе, это означало новый раунд гражданской войны.

BELLUM OCTAVIANUM

Цинна бежал с группой сторонников из Рима, и сенат принял беспрецедентное решение[417] — лишить его консульских полномочий[418], поскольку «он, будучи консулом, оставил Город[419], находившийся в опасном положении, и объявил свободу рабам»[420]. Решение это было явно незаконным[421] — никаких сведений об участии комиций в отстранении Цинны в источниках не содержится[422], а потому решение сената имело не более чем декларативную силу[423]. Высказывалось, правда, мнение, что оно было все же утверждено комициями (см. Gabba 1958, 184). Однако молчание источников в данном случае представляется аргументом весьма важным, учитывая антипатию античных авторов к Цинне, да и сам он вряд ли решился бы столь упорно настаивать на незаконности своего отстранения. Прецедент лишения консула полномочий до истечения таковых уже существовал[424], а посему в принципе такая процедура была возможна, и речь могла, таким образом, идти лишь о ее нарушении[425].

Очевидно, сенаторы не питали иллюзий относительно легитимности своего решения и в подтверждение ее сослались на Сивиллины книги[426]. Преемником Цинны стал фламин Юпитера Луций Корнелий Мерула, отнюдь этой чести не добивавшийся (Diod. XXXVIII. 3). Хотя Аппиан (ВС. I. 74. 341) и пишет, будто его назначили с соблюдением законной процедуры (ούδέν άδικων)[427], принять это утверждение вряд ли возможно. Сведенйй об избрании Мерулы в консулы нет, а Плутарх (Маr. 41.2) и вовсе пишет, что консулом его назначил (κατέστησεν) Октавий, хотя это тоже преувеличение, но противоположного рода. Некоторые ученые допускают, что консула-суффекта назначил сенат, после чего комиции лишь утвердили его[428]. Исключить этого нельзя, однако стоит отметить, что, как и в случае с отстранением Цинны от должности, источники вновь хранят молчание, и мы можем лишь строить более или менее правдоподобные догадки.

Если же говорить о Меруле, то в его избрании иногда видят желание Октавия провести в коллеги себе человека, обремененного массой запретов[429], делавших невозможной его активную деятельность, в результате чего Октавий становился фактически единственным консулом[430]. При этом указывается также на пассаж Цицерона (Har. resp. 54), где говорится, что Октавий после победы (как после него Цинна) обрел regnum. Б. Р. Кац выступил против этой точки зрения. По его мнению, Мерулу избрали на высшую должность потому, что у него в силу специфики его положения flamen Dialis вряд ли было много inimici, да и нет сведений, что Октавий искал личной власти. Сыграла свою роль и неприязнь к сулланцам[431]. Последний аргумент представляется не совсем удачным, поскольку можно было найти множество других недоброжелателей Суллы, однако остальные доводы звучат вполне убедительно. В конце концов, выборы фактически проводил сенат, и patres вполне могли счесть, что самое важное сейчас — единство главных магистратов, только что нарушенное выступлением Цинны.

«Цинна устремился в близлежащие города, незадолго до того получившие права гражданства, в Тибур, Пренесте и в прочие [города], вплоть до Нолы (μέχρι Νόλης)»[432], призывая их к войне и собирая деньги на нее. К нему присоединились Серторий, Милоний, Марий (очевидно, Гратидиан — см. выше)[433], возможно, тогда же и Фимбрия[434]. «Почему Цинна искал помощи здесь? Наши источники не дают ответа, однако, скорее всего, упомянутые города входили в число тех, которые были не удовлетворены своим статусом vis-à-vis Рима и надеялись, что Цинна что-либо сделает с этим; вероятно, он имел здесь особые связи» (Lovano 2002, 34). Относительно недовольства названных городов своим статусом мы можем только гадать, а вот что касается связей, то они явно были. Надо полагать, Цинна должным образом отблагодарил города Лация за помощь, но как — неизвестно. Во всяком случае, в 82 г. Пренеста проявит исключительную стойкость в борьбе с Суллой (см. ниже, с. 286, 292, 293, 301).

Однако опальному консулу требовалась прямая военная поддержка, и он направился в лагерь армии Аппия Клавдия Пульхра[435], оставленной Суллой осаждать Нолу[436]. Явившись туда, Цинна произнес перед воинами Клавдия пылкую речь, в которой обвинял сенат в незаконном лишении его власти. При этом Цинна сложил фасции, говорил со слезами, а затем сбежал с трибунала, бросился на землю и лежал до тех пор, пока его не подняли и не усадили в кресло, вернув фасции[437]. Скорее всего, этот спектакль был продуман заранее (Махлаюк 2008, 123), и он принес свои плоды — Цинне удалось привлечь воинов на свою сторону (Арр. ВС. 1. 65-66). Другие же авторы считают, что Цинна переманил армию на свою сторону подкупом, что принимается многими учеными[438]. Аппиан же ничего подобного не пишет, хотя наверняка рад был бы сообщить о подкупе (Lovano 2002, 37), что охотно делает в других случаях[439], и если он не пишет ничего подобного о весьма антипатичном ему Цинне, то это может быть чем-то более серьезным, нежели неосведомленность. Поэтому, как представляется, скорее прав именно Аппиан (de Blois 2007, 171); Ливий и Веллей обнаруживают по отношению к Цинне слишком уж откровенную враждебность, а потому их сообщения на сей счет следует воспринимать с осторожностью. Кроме того, подкуп требовал определенного времени, да и стоило ли опальному консулу так унижаться перед воинами, если бы он заранее подкупил хотя бы их центурионов[440]? Кроме того, не обязательно было подкупать солдат — достаточно было дать понять, что их ждет немалая добыча, которой они наверняка уже давно не видели, ведя бесконечную осаду Нолы. Следует также учитывать авторитет Цинны как одного из героев Союзнической войны.

Переход воинов Клавдия на сторону Цинны был важен для последнего не только потому, что он получил в свое распоряжение несколько тысяч ветеранов — отныне он выглядел как римский полководец во главе римских же солдат, а не предводитель мятежных италийцев; кроме того, оставлять в тылу Клавдия, который в любой момент мог выступить против Цинны, начни тот боевые действия, было весьма опасно (Kendall 2013, 495). В то же время их поддержка была ему необходима, и опальный консул начал агитировать в свою пользу италийские города, подчеркивая, что отстаивает их права. Здесь он, как и следовало ожидать, также добился успеха, и италийцы стали собирать для него деньги и войско (Арр. ВС. I. 66. 302). Марий, узнав о случившемся, покинул Керкину и высадился не в Лации, как можно было бы ожидать (Santangelo 2016а, 88), а в Этрурии (в Теламоне)[441] — несомненно, с расчетом на поддержку, которую он ожидал там встретить, и действительно встретил[442]. Это давало ему возможность явиться к Цинне не со скромным отрядом, а во главе целого войска — под его знамена встало, если верить Аппиану (ВС. I. 69. 306), 6000 человек[443]. Веллей Патеркул (II. 20. 5) пишет, что Цинна, нуждаясь в авторитете арпината, вызвал его из изгнания (opus erat partibus auctoritate, cuius augendae gratia C. Marium cum filio de exilio rpvocavit quique cum iis pulsi erant). Это так, по-видимому, лишь отчасти. Как следует из Аппиана, оснований не верить которому нет, опальный консул не вызвал Мария в Италию, а предложил союз уже после его высадки[444], когда неизбежность альянса стала и так очевидной. По Плутарху, арпинат сам отправил предложение подчиниться Цинне как консулу (т. е. не признал законным его отрешение от власти), а тот, изъявив согласие, «назначил» Мария проконсулом (προσαγορεύσαντος αύτόν άνθύπατον) и прислал ему инсигнии (ράβδους δέ καί τάλλα παράσημα τής άρχής άποστείλαντος), принять которые победитель кимвров, однако, отказался[445]. Более того, он разыграл целый спектакль — явился к Цинне пешком, в рубище и нестриженый, демонстрируя трагизм своего положения (Plut. Маr. 41.6).

Плутарх рассказывает о том, как Серторий выступил против приглашения в войско Мария, то ли опасаясь ослабления своих позиций при Цинне, то ли боясь, что арпинат проявит себя слишком жестоким после победы. «Серторий говорил, что уже почти все сделано, что они и так уже добились победы (ελεγεν οΰν μικρόν είναι τό ύπολειπόμενον εργον αύτοΐς ήδη κρατοΰσι), но если они примут Мария, их успех послужит на пользу его славе и могуществу, а он человек недоверчивый и неспособный делить власть с другими». Однако Цинна заявил, что не может отозвать свое приглашение, хотя и признает доводы Сертория основательными (Plut. Sert. fi. 1-5).

История эта[446] выглядит достаточно странно, поскольку вряд ли такие решения Цинна принимал единолично, да и до прибытия Мария нельзя было говорить о том, что «уже почти все сделано». Крупномасштабные операции, в том числе и по блокаде Рима, начались уже после прибытия Мария (Katz 1976а, 335, п. 28), не говоря уже о том, что в биографии арпината Плутарх сам признает — после его присоединения к войску Цинны «все сразу же пошло по-иному (μεγάλην μεταβολήν των πραγμάτων έποίησε)» (Mar. 42.1). Неудивительно поэтому, что рассказ Плутарха вызвал скепсис у ряда ученых[447].

Вызывает вопрос, откуда стало известно об этой беседе Сертория с Цинной. Сомнительно, что нечто подобное обсуждалось при свидетелях — портить отношения с Марием Серторий вряд ли решился бы. Не особенно выигрышно выглядел в этой истории и Цинна. Не исключено, что явно симпатизировавший Серторию Саллюстий, который в данном случае вполне мог быть источником Плутарха, сконструировал этот рассказ так же, как и содержание беседы между Сципионом Эмилианом и Югуртой в шатре первого (lug. 8.2). Это позволяло показать, что Серторий не только не был причастен к жестокостям Мария, но и пытался предотвратить их[448].

Именно в это время на сцене появляется еще один видный политик — будущий коллега Цинны по консулату и крупнейший деятель его группировки Гней Папирий Карбон. Он стал играть виднейшую роль в мятеже — возможно, как опытный военачальник, если именно к нему относится упоминание о победе некоего Карбона над луканами[449] — и возглавил один из корпусов антисенатских сил. Другим командовал сам Цинна, третьим — Серторий, выдвинувшийся, очевидно, благодаря своим военным способностям, а также, возможно, активному участию в сходках при обсуждении законопроектов Цинны[450]. Войско Цинны и Карбона стояло[451] на западном берегу Тибра на ager Vaticanus, а Серторий, по-видимому, на восточном[452].

Тем временем сенат вызвал из Пицена армию Помпея Страбона[453], которая расположилась напротив корпуса Сертория. Однако Помпей не спешил вести активные действия, надеясь начать их лишь после того, как ему пообещают второе консульство (Veil. Pat. II. 21. 2). Скорее всего, имелось в виду разрешение сената баллотироваться заочно и без соблюдения 10-летнего интервала между консулатами, предусмотренного lex Villia. По словам эпитоматора Ливия, поддерживая обе стороны (utramque partem fovendo), Помпей Страбон позволил Цинне собраться с силами. Последнего можно было разгромить, если бы не коварство Помпея (а также нерасторопность консулов) (per. 79). Одновременно Помпей вел переговоры с Марией и Цинной (Oros. V. 19. 10). По мнению Э. Бэдиана, он планировал стать консулом, не зная о союзниках Цинны — прежде всего, конечно, о Марии (Badian 1958, 239). Не исключено, что Помпей Страбон вел переговоры с Цинной еще до прибытия Мария, поскольку вряд ли он надеялся получить высшую магистратуру после появления арпината. Следует заметить, что у Помпея имелись связи с некоторыми влиятельными циннанцами, в частности с Луцием Юнием Дамасиппом, который в свое время был у него членом военного совета[454], и с Гнеем Папирием Карбоном[455]. Однако это ему не помогло — по-видимому, прибытие Мария смешало все карты[456].

Примерно в это же время началась операция по блокированию Рима: Марий и Серторий с помощью наведенного через Тибр моста начали перехватывать суда, везшие в Город продовольствие (Арр. ВС. I. 67. 307). С этой же целью Марий захватил и разграбил Остию[457] (согласно некоторым источникам, в результате предательства[458] со стороны некоего Валерия[459] ; не исключено, впрочем, что за таковое приняли его неудачное сопротивление, тем более что Марий вполне мог отпустить его, памятуя о своих давних связях с Валериями Флакками[460]). О каком-либо противодействии Марию извне источники не сообщают — по-видимому, сказывались неожиданность маневров Мария и нехватка сил у его врагов[461].

Теперь осаждающие решились на удар по самому Риму. Согласно Аппиану (ВС. I. 68. 311-312), некий военный трибун Аппий Клавдий, чем-то обязанный Марию, который напомнил ему об этом, открыл перед его воинами ворота и впустил их на Яникул[462]. Воины Мария захватили множество пленных и по его приказу перебили их. В этих условиях консул Октавий, получив 6 когорт подкрепления от Помпея Страбона, переправился через Тибр и нанес поражение отряду Милония[463], причем последний погиб в бою, а подкрепление, посланное ему Серторием, было рассеяно. Яникул удалось отбить. Красс[464] предлагал развить успех и начать преследование неприятеля, однако Помпей Страбон отговорил его (Gran. Lic. 18-19F). Следует отметить, что сам он перед этим вел бой с Серторием, похоже, не приведший к серьезным результатам. По всей видимости, именно это столкновение имеет в виду Орозий (V. 19. 10-11), рассказывая о битве между ними, которая была прервана лишь наступлением ночи и стоила жизни 600 воинам с обеих сторон[465]. По словам Грания Лициниана (18-19F), «напрасно взад и вперед отправлялись гонцы, поскольку Цинна считал, что берет верх». Возможно, Цинна полагал этот участок второстепенным и потому считал достаточным, чтобы Серторий лишь удерживал врага. Похоже, положение последнего было не настолько тяжелым — не исключено, что он даже хотел перейти в наступление, в противном случае помощь ему наверняка была бы оказана во избежание прорыва.

Как считается, в этой битве продемонстрировал свое нежелание активно сражаться с циннанцами Помпей Страбон, который ограничился предоставлением Октавию лишь шести когорт (Miltner 1952, 2260), а затем отговорил его от преследования разбитого врага. Граний Лициниан (19F) утверждает, что Помпей хотел сначала добиться своего избрания в «магистраты» (ne ante debellaretur, quam comitia conficerentur, ut eum magistratum ipse invaderet), т. e. в консулы. Эта точка зрения принимается исследователями[466]. Однако не исключено, что имели место и другие соображения: воины Помпея устали после боя с Серторием, а затем и с Марием на Яникуле (если, конечно, они в нем участвовали); кроме того, при преследовании можно было столкнуться со свежими резервами врага. Армия была важнейшим орудием Помпея Страбона в борьбе за власть, и логично предполагать, что он считал неразумным так сильно рисковать ею. Любопытно, что Граний Лициниан, консулу 89 г. явно не симпатизировавший, не сообщил прямо, что последний просто отказался наступать — такой невыгодный для того факт наверняка был бы им упомянут. Иными словами, Октавий мог счесть аргументы Помпея вполне рациональными.

Потерпев неудачу на Яникуле, Марий вновь занялся опустошением окрестностей Рима, явно ведя дело к блокаде Города — его войска захватили Антий, Арицию, Ланувий, причем некоторые пункты, как уверяет Аппиан, в результате измены (προδιδόντων τινών) (ВС. I. 69. 313; Liv. Per. 80; Oros. V. 19. 19). Примечательно, что, в отличие от Пренесты и Тибура, эти города не поддержали Цинну и Мария — причем, по-видимому, достаточно решительно, судя по отсутствию сведений о попытках последних переманить их на свою сторону. По всей видимости, ни Цинна, ни Марий не имели там достаточных связей и не могли предложить этим городам уступок, которые подвигли бы их проявить лояльность.

Другое марианское войско нанесло поражение сенатским силам под Аримином, многие неприятельские воины сдались в плен, а сам город был взят победителями (Арр. ВС. I. 67. 308; Gran. Lic. 20F). Ими командовал Марий, в котором обычно видят Мария Гратидиана, или Мария Младшего, а в его противнике Сервилии — Публия Сервилия Ватию, впоследствии прозванного Исаврийским[467]. Так или иначе, пути из Цизальпинской Галлии в Рим теперь, по-видимому, полностью перешли в руки Цинны и Мария. Вокруг Рима все туже стягивалось кольцо блокады. В Городе начался голод; возникла опасность народных волнений (Арр. ВС. I. 67. 308; 69. 316).

Сенат, чтобы хоть как-то усилить свои армии и, видимо, перехватить у неприятеля инициативу в италийском вопросе, объявил о даровании ius Romanum дедитициям[468], однако они послали на защиту Рима всего лишь 15 или 16 (в зависимости от чтения) когорт (Gran. Lic. 21F). Вероятно, о той же мере сообщает и эпитоматор Ливия (per. 80): Italicis populis a senatu civitas data est. Об этом говорится еще до упоминания союза самнитов с Цинной и Марием, тогда как у Грания Лициниана (20-21F) порядок событий обратный. По мнению Ч. Летты, правдоподобнее вариант эпитоматора Ливия, поскольку вряд ли сенат, остро нуждавшийся в помощи, стал бы задерживать дарование гражданских прав дедитициям до соглашения с самнитами, заключение которого требовало времени. Э. Бисфэм же допускает несколько возможностей: или сенат просто утвердил уже дарованные права гражданства бывшим повстанцам, или распространил таковые на некоторые из групп дедитициев, еще их не получивших, или эпитоматор, «ужав» события, дал неточное их описание. Непонятно, на что рассчитывал сенат, обращаясь к дедитициям со столь запоздалым призывом[469].

Patres также отправили к Метеллу Пию в Самний в качестве послов Катулов и Антония[470] с указанием заключить мир с самнитами, война против которых не закончилась. Однако те выдвинули весьма жесткие условия: права гражданства для себя и находившихся у них римских перебежчиков; возвращение захваченной у них добычи и сохранение за ними той, которую они захватили сами; возвращение перебежчиков и дезертиров (Gran. Lic. 20-21F). Вполне возможно, что сенат не был против дарования самнитам гражданства, которое получили уже даже дедитиции, однако упомянутые дополнительные условия (о пленниках, перебежчиках, добыче) сильно напоминали требования победителей к побежденным. Узнав о них, Метелл Пий и приехавшие к нему сенаторы отказались идти на соглашение. Тогда это сделал Цинна, который прислал Фимбрию[471], и тот заключил договор с самнитами на предлагавшихся ими условиях[472]. Сведений об их участии в осаде Рима нет (Lovano 2002, 40). Но такая задача на тот момент, по-видимому, и не ставилась: вероятно, главной своей целью в данном вопросе Цинна и Марий считали предотвращение союза самнитов с их противниками и нейтрализацию войск сената в Самнии. Метелл, судя по всему, именно тогда двинулся на помощь Риму. Операции против самнитов продолжил Плавтий, который вскоре потерпел от них поражение и погиб (Liv. Per. 80)[473].

Положение становилось для защитников Рима все более трудным. В этих условиях Помпей Страбон решил возобновить переговоры с осаждающими. Он, как пишет Граний Лициниан (21F), «хотя и видел, что сенат враждебно относится ко всем изгнанникам и в особенности к Цинне и его намерениям, тем не менее предложил принять отправленных Цинной послов, обеспечив им безопасность (tuto reciperentur), и тайно обсуждал свои планы с Цинной, скрывая это от Октавия». Темой переговоров был, вероятно, вопрос о доле власти Помпея в случае его перехода на сторону осаждающих, однако детали неизвестны. По мнению М. Гельцера, командующий пиценской армией добивался отстранения Мария, желая занять его место в лагере противников сената (Geizer 1942, 19). Если это так, то он был слишком наивен: Марий пользовался таким влиянием, что рассчитывать на его отстранение путем тайного соглашения не приходилось. Вполне возможно, впрочем, что Помпей добивался сохранения за собой «лишь» проконсульства и командования пиценской армией. Не исключено, что переговоры могли закончиться каким-то позитивным результатом. Однако началась эпидемия, которая унесла жизни, если верить источникам, 11 тысяч солдат Помпея и 6 тысяч — Октавия[474].

По-видимому, именно тогда в лагере Помпея Страбона произошло то, о чем рассказывает Плутарх в биографии его сына. Некий Луций Теренций, контубернал юного Помпея[475], подкупленный Цинной, должен был убить сына полководца, а его сообщники намеревались поджечь палатку Страбона. Но юного Гнея вовремя предупредили, и покушение не удалось — его собственную палатку изрубили мечами, но Гней заранее покинул ее, а у палатки командующего была поставлена надежная охрана. Между тем «в лагере поднялась суматоха, и воины, горя ненавистью к своему полководцу и подстрекая друг друга к мятежу, начали разбирать палатки и браться за оружие. Сам полководец, испугавшись шума, не выходил из палатки. Напротив, Помпей открыто появился среди воинов, с плачем умолял их не покидать отца и, наконец, бросился ничком на землю перед воротами лагеря. Там он лежал и, проливая слезы, просил уходящих воинов растоптать его ногами. Воины, устыдившись, возвращались, и таким образом все, кроме восьмисот человек, изменили свое намерение и примирились с полководцем» (Plut. Pomp. 3).

Этот рассказ вызывает немало вопросов. Почему воины, только что расправившиеся с Помпеем Руфом, который должен был перенять командование у их полководца, вдруг стали испытывать к последнему ненависть (μισεί του στρατηγού)? Почему Помпей Страбон, прошедший через множество сражений, спрятался в палатке, испугавшись шума (ό μεν οΰν στρατηγός ού προήει δεδιώς τον θόρυβον)? Неужели в суматохе уговоры младшего Помпея могли быть услышаны несколькими тысячами воинов? Да и имела ли место вообще попытка убийства полководца и его сына?

Что касается первого вопроса, то X. Айгнер, не вдаваясь в подробности, пишет просто о переменчивости настроений воинов (Aigner 1974, 151). Р. Сигер, напротив, сомневаясь в достоверности многих деталей рассказа Плутарха, резонно указывает: «Представляется невероятным, чтобы люди, которые только что убили Руфа ради сохранения командования за Страбоном, стали бунтовать против него, не имея на то серьезных причин»[476]. О таковых обычно словоохотливый Плутарх на сей раз умалчивает — возможно, для него само собой подразумевалось, что воины не могли хорошо относиться к своему военачальнику, которого ненавидели едва ли не все римляне[477]. Ошибочность такого подхода вряд ли нуждается в доказательствах.

Что касается второго и третьего вопросов, то они взаимосвязаны. Как верно заметил Б. Р. Кац, Помпей «Страбон был не таким человеком, чтобы прятаться у себя в палатке»[478], роль же его сына в источнике явно преувеличена[479]: если бы не он, дает понять Плутарх, то и командующий[480] мог быть убит, и его армия перешла бы на сторону неприятеля, даже останься он жив. Но (тут мы переходим к четвертому вопросу) имела ли место в действительности попытка убийства?

Долгое время достоверность сообщения о такой попытке не вызывала сомнений. Однако Т. Хиллмен указал на то, что связи с Цинной Помпея Страбона и его сына заставляют отказаться от мысли, будто Цинна хотел организовать их убийство; а мятеж мог произойти ввиду недовольства воинов двойственной позицией командующего, кровопролитной битвой за Яникул и начавшейся эпидемией. Переход на сторону неприятеля 800 человек свидетельствует о недовольстве, существовавшем в армии[481].

Доводы Т. Хиллмена представляются по большей части убедительными, и с их учетом картина видится следующей. Поскольку Помпей Страбон также заболел и для принятия командования уже прибыл Кассий[482] (Gran. Lic. 22F), в лагере, видимо, прошел слух о смерти полководца, распространявшийся упомянутым Теренцием (он же мог уговаривать воинов перейти на сторону врага). Нельзя полностью исключить и неудачное покушение, хотя оно кажется ненужным, учитывая состояние командующего. Почему многие воины поверили слухам и выказали готовность сменить фронт, понятно — перевес уже явно был на стороне Цинны и Мария. Однако Помпей Страбон сумел собраться с силами и выйти к воинам, что переломило ситуацию. Поведение его сына, вполне возможно, описано Плутархом достоверно, но роль Помпея-младшего у него сильно преувеличена. Иными словами, речь шла не столько о мятеже против командующего, каковым считают случившееся, помимо Т. Хиллмена, многие другие ученые[483], сколько о попытке перейти на сторону неприятеля в условиях, когда полководца сочли умершим. Измена 800 человек, среди которых оказалось несколько членов consilium Помпея[484], свидетельствует о некотором недовольстве в его армии и/или о неверии в успех некоторых солдат и командиров, но в целом войско сохранило верность полководцу[485]. Были ли причастны к этой попытке Цинна или Марий, сказать сложно, хотя исключить такую возможность, конечно, нельзя.

Сам Помпей Страбон на третий день после прибытия Кассия умер. Многие источники сообщают о его гибели от удара молнии[486], а Граний Лициниан (22F) пишет сначала об этом ударе[487], а затем о кончине Страбона от болезни[488]. Веллей Патеркул (II. 21. 4) сообщает о смерти полководца в результате эпидемии (pestilentia), не упоминая о молнии[489]. Однако, как полагал еще Т. Моммзен, выражение adflatus sidéré, встречающееся у Обсеквента (Prоd. 56а) в связи со смертью Помпея, означало у Ливия, его источника, «пораженный моровой язвой», а не молнией, как неверно поняли более поздние писатели (Моммзен 1994, 226, прим. 1). И хотя такая трактовка оспаривалась (Dieckmann 1896, 91-96), вряд ли можно сомневаться, что умер полководец именно от болезни[490]. Версия об ударе молнии (каре небес) восходит к враждебной ему традиции, которая стала господствующей из-за неприязни большинства римлян к Помпею Страбону (Hillard 1996, 135-145), чье тело во время похорон подверглось осквернению (см. ниже, с. 409-410).

По-видимому, только теперь к Риму подошло войско Метелла Пия[491]. Плутарх пишет, что под его начало стали проситься воины Октавия, считавшие последнего не слишком способным командиром, однако Метелл приказал им идти под знамена консула, в результате чего солдаты перешли на сторону неприятеля (Маr. 42.5-6). Хотя в источнике и не сказано, что это были воины Помпея Страбона[492], речь идет, скорее всего, о них[493] — ведь именно они остались без командующего и могли не воспринимать всерьез мало чем прославившегося Октавия, чего нельзя сказать о герое Союзнической войны Метелле Пие.

Тем временем враждующие армии (Цинна, Марий, Карбон и Серторик против Октавия, Метелла и Красса) выстроились примерно в 100 стадиях от Города у Альбанской горы (Арр. ВС. I. 69. 515), или, возможно, близ Ариции, недавно захваченной Марием[494]. К Цинне и Марию, будто бы по призыву первого, обещавшего им волю (см. ниже, с. 433-435), массами устремились городские рабы (Арр. ВС. I. 69. 316; de vir. ill. 69.1). Когда же совет освободить городских рабов в обмен на их участие в обороне Рима дали Октавию, он отказался (Plut. Маr. 42.4).

По-видимому, именно тогда Метелл Пий повел своих солдат против Цинны и столкнулся с неприятной ситуацией: воины с обеих сторон неожиданно начали приветствовать друг друга (milites repente vexillis totis clamoris exercitum Cinnae salutant et resalutantur). После этого Метелл отвел своих людей в лагерь, опасаясь братания и развала армии (territus re nova), хотя Красс и уговаривал его дать сражение Цинне, а затем отправился к последнему в числе других послов сената[495]. Он признал его консулом (ώνόμασε στρατηγόν), а в ответ на это Октавий обвинил Метелла в измене. Марий же стал упрекать Цинну, что тот упускает дарованный богами шанс на победу (Diod. XXXVIII. 2). Вскоре Метелл покинул Рим, «отчаявшись (άπογνούς)» спасти его (Plut. Маr. 42.6).

Исследователи по-разному оценивают поведение Метелла Пия. Б.Р. Кац считает, что тот, подобно Помпею Страбону, имел виды на консульство, и обвинения Октавия в его адрес могли быть вполне обоснованными. Г. Беннет же полагает, что Метелл, занимая компромиссную позицию, следовал единственно правильным курсом[496]. Его вялость как будто свидетельствует в пользу гипотезы Б.Р. Каца, но из-за отсутствия данных в источниках ее можно лишь принять к сведению. Что же касается суждения Г. Беннета, то здесь стоит задаться вопросом: единственно возможным курсом для кого? Обычно историки ограничиваются констатацией сообщения Диодора о недовольстве переговорами со стороны Октавия и Мария, de facto признавая их неудачными для дела примирения[497]. Если говорить о примирении сената с Цинной и Марием — безусловно. Но оно ли беспокоило Метелла? Мимо внимания исследователей проходит то немаловажное обстоятельство, что ему никто не воспрепятствовал покинуть окрестности Рима и до 84 г., т. е. в течение двух или даже трех лет оставаться в Африке, пока его не вытеснил оттуда марианский наместник Г. Фабий Адриан (Liv. Per. 34; см. ниже, с. 323 -325)[498]. В этом контексте становится понятно, почему Марий обвинил Цинну в неспособности использовать имевшиеся возможности (этот вопрос, насколько известно, не служил еще предметом обсуждения в историографии). Не за то ли, что Метелл Пий признал Цинну консулом? Речь, несомненно, шла о дальнейшей судьбе самого Метелла. Не исключено, что арпинат добился ужесточения условий соглашения с сыном своего покойного inimicus, но в любом случае тот сохранил и свободу, и войско, а тем самым и возможности для дальнейшей борьбы[499].

Таким образом, «Цинна продемонстрировал готовность идти на соглашение с людьми, которых не считал непримиримыми [врагами]» (Keaveney 1987, 185). Но почему он пошел на такие уступки? Только ли в желании избежать ненужных потерь было дело? Б. Р. Кац указывает на семейные связи между Цинной и Метеллом Пием: Метелл Нумидийский состоял в дружеских отношениях с Гнеем и Луцием Агенобарбами, отцом и дядей зятя Цинны Гнея Домиция Агенобарба[500]. Это обстоятельство заслуживает внимания. Но есть и другой факт, насколько известно, еще не привлекавший к себе внимания исследователей: во время Союзнической войны Цинна вместе с Метеллом Пием участвовал в операциях против марсов, которые в итоге вынуждены были пойти на мир (Liv. Per. 76: Marsi quoque a L. Cinna et Caecilio Pio legatis aliquot proeliis fracti petere pacem coeperunt)[501]. После этого становится куда более понятной низкая боевая активность Метелла Пия, нежелание его воинов сражаться с солдатами Цинны и последующее соглашение между обоими полководцами[502].

Так или иначе, после перехода значительной части армии Помпея Страбона на сторону Цинны, отступления Метелла Пия и гибели множества воинов от эпидемии, не говоря уже о нараставшем голоде, положение Города стало отчаянным, последний бой этой кампании, имевший место между воинами П. Красса и Г. Фимбрии, закончился поражением первого[503]. Кое-кто из сенаторов бежал к осаждающим (Liv. Per. 80). В этих условиях patres, опасаясь помимо прочего волнений бедноты, обратились к Цинне с просьбой о перемирии. Однако, согласно Аппиану (ВС. I. 69. 316-317), тот предложил прежде уточнить свой статус: считают они его консулом или частным лицом? У Диодора Цинна заявляет, что в качестве частного лица входить в Город не желает (XXXVIII. 1); так или иначе, ясно, что он требовал восстановить его в должности консула[504]. Послы отправились выяснять позицию сената, а Цинна тем временем придвинул войска совсем близко к Городу, «на расстояние полета стрелы» (έπλησίαζε καί άποσχών όσον βέλους ορμήν έστρατοπέδευεν, άπορούντων ετι καί δεδιότων) — очевидно, чтобы поторопить patres с положительным ответом (App. ВС. I. 70. 318). Сенаторам пришлось принять условие Цинны, и Мерула сложил с себя полномочия консула[505]. Новое посольство обратилось к Цинне как к консулу, прося его поклясться не устраивать резни. Цинна от принесения клятвы отказался, «а обещал только, что по своей воле он не будет виновен в убийстве хотя бы одного человека (ό δε όμόσαι μέν ούκ ήξίωσεν, ύπέσχετο δε καί ώδε έκών ούδενί σφαγής αίτιος έσεσθαι). Октавию же, который по обходным дорогам через другие ворота вошел в Город, Цинна советовал не попадаться ему на глаза, чтобы с ним не случилось чего-либо против воли Цинны»[506]. Правда, чуть ниже Аппиан сообщает, будто Цинна и Марий гарантировали Октавию безопасность (Όκταουίω δε Κίννας μέν καί Μάριος όρκους έπεπόμφεσαν, καί θύται καί μάντεις ούδεν)[507], что представляет собой, в лучшем случае, неточность в выражениях[508], а то и просто домысел их врагов[509]. Очевидно, Аппиан воспроизвел две различных версии, не согласовав их.

Марий официально в переговорах участия не принимал, однако присутствовал на встрече, всем своим мрачным видом демонстрируя, по словам Аппиана (ВС. I. 70. 322), «какая ожидается резня» (πόσον έργάσεται φόνον)[510]. Тем не менее в выработке решения он наверняка участвовал, но, с другой стороны, вряд ли продиктовал условия, которые Цинна лишь принял (έπιγράφεσθαι). Аппиан, как уже говорилось, явно стремится приуменьшить его роль по сравнению с ролью Мария. Высказывалась точка зрения, что арпинат не участвовал в переговорах в силу своего не только формально, но и фактически подчиненного положения[511]. Отчасти это подтверждается соглашением с Метеллом Пием, когда Цинна не принял в расчет возмущение Мария. Тем не менее игнорировать мнение столь прославленного полководца и влиятельного политика было небезопасно, особенно учитывая и его характер, и имевшиеся у него возможности.

Сенат принял условия осаждающих, и они вступили в Город. Марий, однако, заметил, что как изгнанник не может войти туда, и решение об объявлении арпината[512] hostis было немедленно отменено. Теперь померий пересек и он — вероятно, на следующий день после Цинны[513].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

События 87 г. знаменовали новый виток гражданской войны. И вновь в центре конфликта оказался италийский вопрос. Если в 88 г. сенат и народ в целом достаточно лояльно отнеслись к законопроекту Сульпиция, то попытка реанимировать его вызвала совсем иные настроения, и предпринявший ее Цинна потерпел полное поражение, несмотря на поддержку италийцев. Характерно также, что он вообще решился сделать ставку на них, и остается лишь гадать, что заставило его столь сильно рискнуть; похоже, он не рассчитывал на союз с Марием, чья поддержка сыграла значительную роль в победе. Иными словами, Цинна, как и Сулла, проявил изрядную долю авантюризма. Примечательно, с одной стороны, относительное единение сената и народа, а с другой — достаточно активное участие рабов в борьбе, не наблюдавшееся ни до, ни после этого раунда гражданской войны. Победа врагов Суллы сделала неизбежным третий этап bellum civile.