Первая кровь

Глава 2 Ничейная собственность

Кухни в нашей общаге были на каждом этаже, но на моей памяти почти никто по прямому назначению их не использовал. Абитуриенты, зачисленные в славные ряды заборостроителей, первым делом приобретали вскладчину какую-нибудь простенькую электрическую плитку и готовили еду у себя в комнате. Просто потому, что студент, решивший, допустим, пожарить картошку на общей кухне, привлекал целую толпу халявщиков.

Конечно, никто не отбирал у них нажитое непосильным трудом — видимо, это считалось неспортивным. Но и чтобы просто отказать паре-тройке весьма прожорливых рыл, на которых не действовали никакие разумные доводы, нужно было обладать незаурядной смелостью и силой воли на уровне, недоступном первокурсникам. Это уже потом, после первого же Нового года, чувство такта, стеснительность и стремление помочь ближнему исчезали у обитателей общаги как ненужные и вредные атавизмы. Но в самом начале нелегкого студенческого пути они — ну или мы — были пугливы, стеснительны и боялись пререкаться с взрослыми, которыми выглядели с точки зрения вчерашних школьников все старшекурсники.

По комнатам халявщики почему-то не ходили.

В общем, кухня большую часть времени пустовала и использовалась не совсем по прямому назначению. Девушки, например, кипятили там бельё или вываривали в больших баках джинсы, наводняя коридор отвратительным запахом хлорки — это уже к концу десятилетия, сейчас джинсы недоступная роскошь. Но чаще всего кухни использовались как курилки, особенно по холодной поре, когда на большие балконы пожарного хода выходили, лишь закутавшись в шубы.

В принципе, народ курил и в комнатах; это не поощрялось, но кто в студенчестве обращал внимание на какие-то там запреты и ограничения? Значение имело лишь мнение соседей — если они разделяли увлечение сигаретами, то дымить можно было всем вместе, не совершая утомительных телодвижений к месту курения.

Наша комната на первом курсе была некурящей. Дёма иногда баловался, я тоже пробовал, а вот Жасым лишь качал головой, глядя на наше стремление побыстрее повзрослеть. Казах, кстати, так и не закурил до самого отъезда — а что с ним стало на родине, я не знал. Сам я некоторое время серьезно курил на втором курсе, но бросил, познакомившись со своей первой женой. Потом несколько раз начинал снова, особенно в тяжкие периоды разводов или проблем на работе, но бросил окончательно, когда такси превратилось в цивилизованный сервис.

Но сейчас сигареты были мне нужны.

У меня их не было, но вот у Дёмыча в тумбочке запас имелся — и не какая-то там «Прима» или «Беломорканал», а пачка очень цивильной болгарской «БТ», которые в те годы считались «дамскими» и «легкими» — конечно, только по сравнению с продукцией моршанской табачной фабрики. Стоили они целых восемьдесят копеек и для студенческого бюджета были непомерной нагрузкой; я, например, в редкие периоды интенсивного курения на первых курсах обходился более демократичными «Ту-134» или «Стюардессой» — они стоили как «Ява», но были много мягче, и в них не было пеньков вместо табака. Но наш Демьян был парнем богатым. Он приехал из закрытого городка на Севере, его отец занимал достаточно высокую должность и сына материально поддерживал, хоть давно и ушел от них с матерью. В общем, деньги у Дёмы периодически водились, вот только тратил он их как-то бестолково, потому что периодически перехватывал рубль-другой до перевода с родины.

В комнате я решил не дымить и отправился на кухню. Уселся в этом царстве Цзао Цзюня прямо на пол, прислонившись спиной к ребристому радиатору батареи, и закурил. Выпустил большой клуб густого дыма, почувствовал подзабытое ощущение в глотке и чувство невыразимого довольства. И начал думать.

В первую очередь я вспомнил про теорию червоточин. В моём будущем её продвигали как одну из самых вероятных основ для создания машин времени или телепортации на космические расстояния, был даже какой-то фильм на эту тему.

Теория любопытная и с её помощью некоторые сомнительные личности объясняли, например, пропажу людей. Правда, счет таких пропаданцев только у нас, в России, шел на сотни тысяч ежегодно, а что творилось в мире — бог весть. Каких-нибудь африканцев или жителей латиноамериканской пампы вообще никто не считал, а в миллиардных Индии и Китае регулярно исчезали, наверное, миллионы граждан.

Подавляющее большинство пропавших обнаруживались сами. Кто-то по пьянке улетел в Питер, на 3-ю улицу Строителей, дом 25. Кто-то тупо бежал от кредиторов — особенно если этими кредиторами были некие серьезные ребята с серьезными лицами — или от алиментов. Кто-то с детства был склонен к перемене мест, но забыл хоть кому-нибудь поведать об этой своей особенности.

Иногда потеряшек находили, но не сразу, а спустя десяток лет, и были они, как правило, жертвами криминальных разборок, исполнители которых постарались хорошенько замести следы преступления. Примерно полпроцента от общего числе пропавших не всплывали никогда. Большинство из них — те же жертвы преступлений, только спрятанные очень хорошо. Но какую-то долю малую этих пропавших можно было списать как раз на червоточины.

Разумеется, всерьез я в эти червоточины не верил — чтобы внести заметный вклад в исчезновение людей, их количество должно быть запредельным. Вселенная всё же слишком велика для того, чтобы всё пока не познанное крутилось вокруг Земли, крошечного булыжника, летающего в пустоте вокруг среднестатистической звездочки типа G2V на задворках не слишком примечательной спиральной галактики в одном из тысяч скоплений. Мест для аномалий в наблюдаемом Мире — с избытком, и теория вероятностей не на стороне человечества. Но в бесконечной вселенной происходит бесконечно большое число событий, и какие-то из них, наверное, случаются и на Земле.

Правда, червоточинам должно быть плевать, в какой части земной коры появляться и что отправлять в путешествие по пространству-времени. Это может быть кусок железа из внешнего ядра или набор силикатов и оксидов из нижней мантии. Пара вёдер песка с бархана пустыни Намиб или заснеженный осколок Эвереста. Несколько бочек морской воды — что гораздо вероятнее Эвереста, учитывая соотношение суши и океана. В общем, выбор у червоточин огромный — как и набор точек прибытия. Ведь никто не найдет попавшего в такую переделку человека, если его выкинет в окрестностях какого-нибудь квазара.

Но иногда вероятности выстраиваются в нужном порядке, и всё складывается относительно удачно — если, конечно, подобное можно назвать удачей. Я посчитал, что это мой случай.

Правда, в прочитанных статьях речь шла о путешествии через червоточины физических объектов, а не отдельно взятого сознания, но ничего другого для объяснения случившегося я придумать не мог. Всё же многолетний труд в качестве младшего обслуживающего персонала наложил свой отпечаток на моё мышление и живость моего ума. Хорошо, что про червоточины смог вспомнить.

Впрочем, мои рассуждения пытались пойти дальше. Я даже представил, что мирозданию, чтобы переместить меня в нужный момент, пришлось обнулять сорокалетние перемещения Солнечной системы по галактике Млечный путь, Млечного пути по отношению к другим галактикам и вообще всех массивных и мелких объектов во вселенной. От того, какие масштабные силы были задействованы в этой простой на вид операции, у меня даже заболела голова, и я тихонько застонал.

Но способ прибытия из осени 2025-го в весну 1984-го был не слишком важен — хотя и представлял определенный интерес на случай, если я захочу вернуться обратно. Вот только возвращаться мне было незачем — никаких заметных высот в жизни я так и не достиг, достижениями не обзавелся, и уж если мне дали шанс попробовать ещё разок, то кто я такой, чтобы отказываться? Сейчас я молод, относительно красив и даже в меру здоров — а если не пренебрегать умными советами специалистов, то два последних состояния могут затянуться надолго.

И ещё интересно было бы понять, почему условная вселенная посчитала необходимым закинуть мой сознание именно в это время.

С любой точки зрения ничего примечательного в апреле 1984 года не было. Конечно, именно в этом году происходило действие знаменитого романа Орвелла или как его там, но мало ли когда и что происходит. В США готовится ко второму сроку злобный актер Рональд Рейган. В Советском Союзе самый финал многолетнего брежневского застоя, который продлится ещё минимум год; у руля страны стоит Константин Устинович Черненко, он помрёт то ли в марте, то ли в апреле 1985-го, оставив СССР в руках Горбачева. Горбачев сразу же озвучит свои «апрельские тезисы», где расскажет про Perestroika, затем он же объявит «гласность», а с провозглашением «ускорения» всё советское житьё-бытьё с огромной скоростью понесется в пропасть.

Как и другие люди доброй воли, я не особо любил Горбачева. Моё поколение было уверено, что именно он развалил Советский Союз и проиграл Холодную войну; многие считали его предателем — ну или человеком недалеким, чем и воспользовались другие, темные силы. И то, и другое было плохо, особенно для того, кто взвалил на себя ответственность за судьбы трехсот миллионов человек, а потом бросил их. Но это были эмоции. На самом деле я не знал, как относиться к развалу Союза; да, это была «геополитическая катастрофа», как говаривал один из наших вождей, но в нынешнем виде СССР был не нужен никому, в том числе и самому себе.

Что в этих условиях должен делать я — единственный человек во всём мире, который точно знает то, что произойдет в ближайшие сорок лет? Было искушение донести всю правду до того же Черненко, чтобы он принял меры и, например, отправил Горбачева убирать снег где-нибудь в Магадане. Но я вряд ли смогу повлиять на дату смерти самого Черненко, и никто не даст гарантии, что тот, кто встанет у руля вместо Горбачева, начнет резко переживать о судьбах страны и населяющих её людей. Может оказаться так, что всё пойдет по совсем плохому сценарию с какими-нибудь чрезвычайно ужасающими последствиями. И это несмотря на то, что события, которым я стал свидетелем, просто прожив жизнь, сделали бы честь самому черному роману Стивена Кинга. Вот скажу я тут кому-нибудь про русско-украинскую войну или глобальную эпидемию неизвестного гриппа, с которой ничего не могли поделать лучшие врачи мира, про черный кратер неизвестной природы на месте Германии и половины Польши — и быстро окажусь на Канатчиковой даче, где буду жрать таблетки и смотреть телевизор до полного просветления.

Наедине с самим собой я мог признаться, что был плохо знаком с историей. Стойкое отвращение к этой науке я заработал как раз на первом курсе института, где нам преподавали нечто под названием «История КПСС». Предмет был безумно скучным, состоял из зазубривания многословных и путаных решений различных съездов и конспектирования работ основоположников — в основном, конечно, Ленина и Брежнева.

Впрочем, плохое знание истории не мешало мне участвовать в различных диспутах в сети, рассуждать о причинах распада Советского Союза и о том, что надо было идти по китайскому пути — в моё время в интернетах этим занимались все поголовно. Но всё это было лукавством. Мои слова были пустыми чуть более чем полностью, за ними не стояли никакие исследования; я даже не знал, в чем заключается пресловутый «китайский путь». Фактически я пересказывал своими словами прочитанные мнения людей, которые, скорее всего, сами были не в курсе того, что тогда происходило, и пытались объяснить случившееся, используя термины, которые хоть немного понимали. К тому же рассуждать в интернетах это одно, а влезать в большую политику самому и без понимания внутренних процессов во властных коридорах было попросту опасно — вполне можно было лишиться головы или, поскольку Сталина на меня нет, отъехать на поселение в тот самый Магадан без права переписки.

Ни тот, ни другой исход меня не устраивал.

Я обратил внимание, что закурил уже третью сигарету — и совершенно не помнил, как закончились две предыдущие. Всё же дым хорошо расчищал дорогу различным мыслям, а размышления о будущем оказались очень забавными. Я полностью выпал из реального мира, и слава богам, что сейчас большинство студентов находилось на занятиях и не могли прервать моё уединение. Наверное, я мог бы нарычать на незваного визитера или даже полезть в драку — хотя и считал себя беззлобным человеком.

Был ещё один, возможно, самый лучший вариант: я мог вообще ничего не делать, чтобы предотвратить будущие события. Это было легко; я очень хорошо умел ничего не делать. Пусть Черненко спокойно скончается, когда наступит его срок; пусть придет Горбачев и объявит перестройку с ускорением и гласностью. Пусть примет все соответствующие указы, которые приведут к тому пиздецу, который будет твориться в конце восьмидесятых и в девяностые. А я, зная будущее, буду пользоваться плодами этих знаний. Например, организую кооператив, через который получу некую — возможно, даже весьма приличную — сумму денег. Вовремя обменяю эти деньги на вечнозеленые доллары и буду поплевывать на своих сограждан, которые растерянно будут глядеть на свои дешевеющие с каждым часом рубли. В приватизацию влезать, наверное, не буду — среди тех ребят, что ею занимались, была повышенная смертность, обычно от отравления свинцом.

Есть много других способов озолотиться. Можно умыкнуть — ну или честно своровать, с разделом прав — «Тетрис» у Пажитнова и свалить на благословенный Запад. А там найти инвесторов и считать прибыль, которая будет постоянно капать на счет до появления более продвинутых компьютеров и игрушек. До нулевых «Тетрис» точно будет вне конкуренции. Я как-то читал историю лицензирования этой игрушки — там был настоящий шпионский детектив с бездарным разбазариванием социалистической собственности, действие которого развернется совсем скоро, буквально в следующем году. Пользуясь своими знаниями, я могу оказаться первым в очереди и снять все сливки.

Я несколько минут покатал в уме идею скорого отъезда на Запад, и отбросил её как слишком сложную для апреля 1984-го. Через год или два это будет много проще, а сейчас ещё слишком сильна традиция наказывать перебежчиков по всей строгости закона — ну или не его самого, а родных и близких, если компетентные органы по каким-то причинам не могут добраться до виновника переполоха. Я не хотел неприятностей своим родителям; помнится, у шахматиста Корчного даже сына посадили — на всякий случай. Времена сейчас, конечно, травоядные, но у системы имелось немало способов испортить жизнь врагам трудового народа. Вроде как раз в эти годы академик Сахаров в Нижнем — вернее, в Горьком, конечно — активно сражался за своё право нести всякую чушь. И кто-то прямо сейчас думал о том, чтобы лишить гражданства и созданного им театра худрука Таганки Любимова, причем заочно, поскольку сам худрук уже года два обитал где-то за границей. И такой судьбы я не хотел, хотя и понимал несоразмерность уровня Сахарова или и первокурсника какого-то занюханного института. Меня, скорее всего, просто походя прихлопнут — и никто этого не заметит. Травоядные времена совершенно не предполагают травоядных методов борьы со злом. Расстрел сейчас считался вполне приемлемым способом наказания.

К тому же просто так оказаться в мире чистогана и загнивающего капитализма в 1984 году было сложно, хотя, разумеется, ничего невозможного в этом не было. У меня были смутные воспоминания о туристических путевках, которые можно было получить по профсоюзной линии, но чаще всего такое случалось только в кино. В реальности на океанском лайнере из комедии Гайдая должен был поплыть не скромный экономист треста «Гипрорыба», кто-то из коллег Козлодоева по преступному ремеслу. Правда, всегда оставались варианты простого и незатейливого побега — они включали преодоление приграничных укреплений и прочие шпионские штучки, но я не считал, что готов к подобным экспериментам над собой. Тем более что один из вариантов развития событий в этом случае предусматривал смерть несчастного беглеца.

В общем, идею эмиграции я отбросил, как утопическую. Но про Пажитнова зарубку в памяти оставил — надо будет его найти и договориться с ним о возможной концессии, лишним это точно не будет. Мало ли как жизнь повернется.

Полностью посвятить себя третьему варианту, то есть предаться блаженному ничегонеделанию и лишь считать бабло, мешало одно обстоятельство. Участие в будущем переделе собственности было сродни войне — и не только по числу жертв этого передела. Я слышал рассказы о людях, которые сумели вовремя спрыгнуть, сохранить какой-то кэш в уцелевших зубах и пальцах и счастливо прожить остаток жизни в тропической стране. Но я не был уверен, что смогу учесть все вводные, купировать все угрозы — и сделать это в нужный момент. Во время войны промедление смерти подобно: стоит чуть замешкаться — и ты уже труп.

К тому же для войны всегда и во все времена нужны были три вещей — деньги, деньги и ещё раз деньги. Но как раз денег у меня не было — в институте я как-то ужимал свои потребности до размеров невеликой стипендии и нерегулярных переводов от родителей, потом постоянно работал, чтобы было, что поесть и во что одеться. У меня никогда не было капиталов и больших заначек, а истории о том, как в перестройку народ из ничего делал миллионы, я считал выдумками. Гораздо больше доверия у меня было к рассказу одного знакомого о том, что будущего олигарха Ходорковского — он как раз сейчас служил комсоргом в соседнем институте — вызвали в райком партии и выделили ему от щедрот полмиллиона деревянных наличкой с наказом превратить их в нечто весомое. А полмиллиона сейчас это просто писец как много. Собрать такую сумму я не смогу никогда, даже если раздену в преферанс всю нашу общагу и научу играть Дёму, чтобы деньги его папы шли не на водку и девок, а на благое дело.

Я немного помечтал о том, как в каком-нибудь темном переулке поздно вечером караулю Ходорковского после визита в райком — ну а там как в известном фильме, бритвой по горлу и в колодец. Впрочем, можно и так оставить, поскольку в этом времени нет натыканных везде камер наблюдения, а от случайных свидетелей я поберегусь.

Правда, все варианты моих метаний меркли перед очень вероятной службой в армии. В восьмидесятые советское государство было достаточно сильным, чтобы неукоснительным образом выполнять свои желания; это касалось, в том числе, и призыва на военную службу, откосить от которого было можно, но сложно и дорого. Четвертый год шла Афганская война, к тому же до призывного возраста добрались внуки немногочисленного по понятным причинам военного поколения. Поэтому военкоматы гребли всех — в том числе и студентов, которые от остального призывного контингента отличались тем, чтобы были оторваны от родни и сконцентрированы в одном месте, что было очень удобно. Я помнил, как мои одноклассники обсуждали институты, из которых точно «не загребут», но позже узнал, что угадать было невозможно — списки вузов с «броней» часто менялись, видимо, чтобы никто не ушел обиженным. И служить отправлялись все — даже заядлые пацифисты, не сумевшие вовремя озаботиться «белым билетом». Закончилась эта вакханалия как раз к тому моменту, когда мой курс получил диплом, а следующая волна накатила лишь в середине девяностых — но к тому времени я уже вышел из призывного возраста.

Нашему потоку заборостроителей повезло. Тех, кто был на год старше, призвали почти всех — кто-то рассказывал мне, что в некоторых группах второго курса занимались — вернее, прямо сейчас занимаются — одни девчонки. Призывали и тех, кто пришел после нас, но там выдергивали уже выборочно и, как правило, не слишком успевающих студентов вроде Дёмы. А мы проскочили в какую-то узкую щель бюрократического формализма, осознать которую нам тогда не хватило мозгов.

Но для меня-нынешнего вопрос с армией был очень важен. Дело в том, что мне не хотелось проходить заново всё прикладное заборостроение и не хотелось вспоминать, что мы учили на первом курсе. До сессии оставалось всего два месяца, а я за сорок лет забыл буквально всё. Но если я брошу институт и займусь чем угодно, кроме учебы, то через какое-то время меня пригласят на улицу Свободы, в одно забавное здание из красного кирпича, и поставят перед фактом совсем не развлекательной экскурсии в действующую армию. В мои планы это не вписывалось — ни в план с первоначальным накоплением капитала, ни в вариант с ничегонеделанием, ни с рассказом руководству страны об их ошибках. Хотя вот руководство меня никуда не отпустит, а, скорее, сдаст в КГБ на опыты, если вдруг поверит в мои сказки. Надо же — русско-украинская война, ха!

И как найти выход из этой ситуации, я не знал.

— Тыыы хто? Я Ал… лочка…

Голос был женский, хриплый и совершенно нетрезвый. Я поднял голову.

В кухонных дверях стояла девушка. Кажется, она была старшекурсницей — выглядела очень взрослой и даже старой для меня-нынешнего, хотя и казалась младше из-за небольшого роста и хрупкого телосложения. Она не была красивой — только симпатичной, если под этим термином понимать отсутствие явных уродств. А вообще она напомнила мне царевну-лягушку — в тот недолгий промежуток времени, когда та превращалась из царевны в лягушку и обратно. Но это сходство её ничуть не портило. Портил её разбитной и слегка потасканный вид. Но в этом не было ничего удивительного — судя по всему, в ней плескалось некоторое количество алкоголя, превышающее её норму раз в десять. На голове у неё были какие-то намеки на модную прическу в стиле «взрыв на макаронной фабрике», а одета она была в ярко-синий махровый халатик до середины бёдра и в розовые мохнатые тапочки.[2]

Она держалась за дверной косяк, но всё равно её заметно штормило.

Девушку я не узнал, но ничего удивительного в этом не было. До середины второго курса я мало общался со старшими студентам, а к моменту моего осознания их существования она, возможно, уже окончила институт и съехала из общаги. Или просто сказывались прожитые мною сорок лет.

— Егор, очень приятно, — неприветливо буркнул я.

Пьяные женщины мне не нравились.

Она оторвалась от косяка и нетвердой походкой двинулась ко мне. Я напрягся, но ничего страшного не произошло. Девушка остановилась в паре шагов от меня и чудом сумела сфокусировать на мне взгляд своих серых глаз — но лишь на какое-то неуловимое мгновение. Она действительно была очень сильно пьяна.

— Егор… Очень Приятно… — вдруг глупо хихикнула она. — Ты такой милый…

Она попыталась, видимо, погладить меня по щеке, но промахнулась и едва не завалилась на бок — я успел протянуть руку и удержал её в вертикальном положении. Девушка мотнула головой и резким движением оттолкнула меня. От этого его потащило в другую сторону, и я снова ей помог. Она снова этого не оценила, но я был готов и просто силой удержал её на месте — всё же на моей стороне было преимущество в росте и весе.

Наступило молчание, которое мне не очень нравилось.

— Оч… приятно… — наконец выдавила она.

Я кивнул, не найдя достойного ответа. Говорить мне с ней было не о чем, да и не хотелось. У меня были более глобальные проблемы, которым беседы с пьяными старшекурсницами только мешали.

Я отпустил её локоть и пробормотал:

— Я пойду.

Но меня не услышали. Алла — если её так звали — снова потянулась руками к моему лицу, снова промахнулась и снова начала заваливаться. Но на этот раз я не успел ничего предпринять — просто был не готов. И она по широкой дуге отправилась в недолгий полет, который предсказуемо закончился неприятным стуком её затылка о кафель кухонного пола. Я сделал быстрый шаг вперед и всмотрелся в её лицо, которое прямо на моих глазах меняло цвет — с серого на светло-красный, — и дальше действовал на инстинктах. Я подхватил её подмышки, приподнял, наклонил… И с силой сжал локти.

Её вырвало.

Она тихо простонала и обмякла. Я еле удержал её небольшое тельце, перехватил её под руку и осторожно отодвинул от лужи рвоты. Но под девушкой уже расползалась другая лужа — желтовато-прозрачная. Я отодвинулся ещё дальше, но лужа никуда не делась и продолжала увеличиваться. Я снова подвинулся, но лужа опять двинулась за нами. Потребовалось ещё четыре шага, чтобы Алла иссякла.

Первым моим побуждением было бросить её здесь. Но я слышал звук удара её головы об пол, и он мне не понравился; впрочем, крови на затылке не было, а всё остальное вроде не страшно, если я правильно помнил уроки первой помощи. Но мне не хотелось, чтобы кто-то нашёл её вот в таком виде — обмочившуюся, пьяную и без сознания. Мне почему-то стало её жалко.

От кухни до нашей комнаты было ровно двадцать четыре шага. С девушкой подмышкой я ввалился в тамбур, затащил её в ванную и умыл, разбрызгивая воду. Потом прислонил её к стене, опустился на корточки и одним рывком снял обосанные трусы и бросил их на пол. Туда же спустя несколько мгновений отправился и халатик, который она тоже умудрилась обоссать, да ещё и рвотой испачкать. Не обращая внимания на то, что передо мной находится совершенно голая женщина, я усадил её на пол, а сам пошел за одеждой.

Я добыл из шкафа запасные треники и старую рубашку, которую порвал ещё в сентябре — на выход она не годилась, но в общаге использовалась — и вернулся к девушке. Прихватил и полотенце — оно, конечно, было далеко не свежим, но вряд ли Алла в состоянии это понять.

Каким-то чудом ничего не свернув, я запихал её в ванну и вспомнил, что не подобрал температуру воды. Естественно, сначала пошла прохладная — и Алла промычала что-то недовольное. Но я справился и обмыл её всю. Использовать мыло не стал — это было бы слишком.

В комнату я вернулся с девушкой на руках — она была криво и косо одета в мою одежду и почти сухая — и свалил её на кровать Казаха. Потом бессильно плюхнулся на свою кровать. У меня было такое чувство, что я пробежал километров десять, причем на лыжах и по асфальту.

Тащить Аллу к нам было глупо. Но я понятия не имел, где она живет и как искать её комнату. «Ничего, проспится и уйдет», — подумал я.

Впрочем, для меня пока ничего не кончилось. Я взял в ванной половую тряпку и сходил на кухню, чтобы убрать там следы пребывания пьяной девушки. Потом немного прополоскал её скудную одежду, отметив, что на ней даже лифчика не было — хотя с её размером груди это немудрено. Развесив халат и трусики на натянутой трудолюбивыми татарами веревке, я вернулся в комнату.

И лишь ещё раз посмотрев на мирно посапывающую девушку, я вспомнил.

Как раз в конце первого курса у нас в общаге умерла какая-то девица. Кто-то — как бы не Дёма — рассказывал, что дело происходило прямо на нашем этаже, что она была совершенно голая и жестоко изнасилованная, ей перерезали горло и сильно избили. Ну или проделали всё это в другой последовательности, детали я запамятовал.

Тогда я пропустил эту информацию мимо ушей — убитую я не знал, никаких эмоций эта смерть у меня не вызвала, и даже дежурная беседа с молодым участковым — милиция опрашивала всех студентов, которых смогла найти — надолго в памяти не задержалась.

А теперь всё встало на свои места. Изнасилования и убийства, разумеется, не было. Была обычная, затянувшаяся до утра пьянка старших курсов, на которой одна из учкастниц выпила больше нормы, а потом ушла искать то ли приключений, то ли добавки, но неудачно приземлилась на пол кухни на нашем этаже и тупо захлебнулась рвотными массами — я слышал, что от сотрясения мозга человека тошнит. Меня рядом не случилось — я тогда не прогуливал занятия и как раз в это время входил в кабинет Рыбки.

Я подумал, что ничего необычного в такой смерти не было — люди умирают постоянно и в самых разных обстоятельствах, а пьянство заслуженно держит пальму первенства в списке причин несвоевременных расставаний с жизнью. Но меня поразило другое. Я вдруг понял, что только что изменил историю, пусть пока лишь для отдельно взятой девушки Аллы, которая получила шанс всё-таки прожить свою жизнь. Но это означало, что я могу повлиять на судьбы не только мало кому интересной девушки, но на судьбы страны или даже всего мира. Если, конечно, пойму, как это работает и смогу применять свои способности не по наитию, а по точному расчету. Потом я мысленно отругал себя — я должен был это понять, когда вместо алгебры сидел на полу нашей кухни, чего в первой моей жизни не происходило. Историю я поменял в тот момент, когда осознал себя в прошлом. Всё остальное было следствием.

Но чтобы что-то менять, нужно хоть немного представлять, как работает то, что ты собираешься сломать. Мне нужна была информация — много-много информации. Я рассчитывал получить её из самого надежного источника. Из периодической печати.