Первая кровь

Глава 8 Библиотечный червячок

В своей первой жизни я был, пожалуй, лентяем. Что-то новое всегда откладывал до понедельника и потом нагло забывал о своих хотелках, забивал на всё, что не могло принести мгновенной отдачи, не имел даже хобби — если не считать за таковое валяние на диване перед телевизором. Иногда чем-то увлекался, но ненадолго, и лишь частые переезды спасали меня от накопления груды ненужного барахла. В самом конце той жизни, когда я прожил лет пять на одной квартире, я как раз оброс разными безделушками в количестве, достойном героя Гоголя. И ничего из этого мне было не жалко.

Тем удивительнее для меня самого оказался тот энтузиазм, с которым я в понедельник после учебы отправился в библиотеку. Жасым с Дёмой, кажется, мне просто не поверили — этот мой поступок шёл вразрез со всеми их представлениями обо мне. Но я честно добрался до высокого, похожего на античный храм здания неподалеку от Кремля, получил читательский билет и оккупировал один из столов в читальном зале с грудой периодики.

Впрочем, мой первый день в библиотеке был потерян зря. Я ещё не представлял толком, какие знания я хочу получить из советских газет, и что эти знания должны подтверждать или опровергать. Поэтому в тот вечер я тупо листал подшивки «Правды», «Известий» и «Труда» за текущий год, пытаясь понять, чем они отличаются друг от друга и отличаются ли вообще.

Какие-то отличия, конечно, были. Несмотря на то, что СССР многие считали чем-то монолитным, в нём существовало сразу несколько реальностей, а единство было предназначено для трансляции вовне. Та же пресса была очень и очень разной — если не хватать по верхам, а погрузиться в детали.

«Известия», например, были органом самого главного из Советов и предназначались в первую очередь для публикации решений этого законодательного органа; в промежутке между сессиями газета походила на «Правду» до степени смешения. «Правда» делала всё то же самое для Центрального Комитета единственной и неповторимой партии, а вот «Трудом» занимались профсоюзы — насколько я помнил, те самые, что курировали якобы народную команду «Спартак». Были ещё комсомольские издания, отраслевые министерские, издания местных советов и местных комитетов всё той же партии. Всё это выходило какими-то безумными тиражами и чаще всего заканчивало свою жизнь в сортирах — таким немудреным способом советские граждане справлялись с дефицитом туалетной бумаги. Старшее поколение ещё помнило о том, что за такое использование газет с портретами вождей могли и наказать по всей строгости социалистического законодательства, но сейчас за этим никто не следил. А оповестить своих читателей про вред густо замешанной на свинце типографской краски газеты ещё не додумались.

Часть уцелевшего тиража оседала в библиотечных подшивках, но их не предполагалось хранить вечно, так что многие номера до оцифровки, затеянной библиотекарями будущего, просто не дожили.

Во вторник я пришел более подготовленным. У меня с собой была толстая тетрадь на 96 листов большого формата, пара карандашей и желание израсходовать и то, и другое как можно быстрее. Информацию я решил получать из «Правды» — не из-за названия этого боевого листка воинствующего коммунизма, а потому, что она была первична. На будущее я запланировал ещё и близкое знакомство с журналом «За рубежом», чтобы хоть немного представлять, чем сейчас живет загнивающий Запад. Возможно, где-то в тут, в Ленинке, имелись и буржуйские издания, хотя бы левой направленности, но свои познания языков вероятных противников я оценивал как недостаточные. Впрочем, пока что меня интересовал только Советский Союз.

Конечно, в моё время прессу СССР не пинал только ленивый — мол, тогда писали исключительно враньё, которое соответствовало текущему курсу партии, а попытки донести до народа правду жестоко карались. Но всё было гораздо проще. Какие-то темы действительно попадали под негласные запреты, какие-то освещались, но, скажем так, не очень оперативно. Но в остальном у журналистов была полная свобода творчества — они могли хоть изо дня в день бичевать отдельные недостатки, о которых, к слову, часто говорили и с высоких трибун. Ещё они были обязаны доносить до простых обывателей партийную линию в неискаженном виде — достигалось это путем простой публикации решений всяческих съездов и речей первых лиц государства.

Меня в этой прессе интересовало только одно — смена лиц, стоявших во главе страны. В будущем дежурные шутки про нынешнюю политику были связаны со смертями — тут тебе и «гонки на лафетах», и «пятилетку за три гроба», и помпезная «эпоха пышных похорон». В чем-то авторы шутеек были правы — до начала восьмидесятых такая чехарда на самом верху происходила только в самые первые годы советской власти; даже в тридцать седьмом обитатели властного Олимпа в целом избежали знакомства со взращенными ими палачами из страшного НКВД. Ну а переход власти после смерти Сталина был вообще похож, скорее, на быстрый и относительно бескровный переворот; Берия с этим не согласился бы, но кому интересно мнение этого английского шпиона? В общем, почти все годы советской власти шёл рутинный и неторопливый процесс обновления элит.

Но в конце семидесятых политики высшего звена прнялись умирать просто так — возраст пришел, здоровье ослабло, организм сдал от постоянных нагрузок, ведь они и в самом деле работали как лошади. Два высших гроба из трёх я со своим попаданием в 1984-й благополучно пропустил и лишь смутно помнил, что мы не учились, когда хоронили Брежнева — но это в школе. Андропов умер совсем недавно для меня-сегодняшнего, но для меня-из-будущего и это событие смазалось из памяти. Кажется, и тогда нам тоже дали поплакать в одиночестве.

Смерти первых лиц любой команды и приход новых лидеров, как я знал из собственного опыта, означал и приход его доверенных лиц, которые старались оперативно занять ключевые позиции. Ведь если новый начальник будет полагаться на те кадры, которые оставил ему предшественник, то очень скоро станет пятым колесом в телеге и будет уволен или уйдет сам. Я наблюдал подобные трюки многажды — в нашем таксопарке, где я провел десять весьма познавательных лет, от одного кризиса до другого, собственники менялись регулярно, и каждый считал своим долгом прислать нам нового директора. В принципе, для простых таксистов вроде меня эти назначения не значили ничего — разве что могли заставить какие-нибудь тупые отчеты делать после смены или запрещали заезжать на ремонт туда, куда мы ездили раньше. Это было связано с разрывом взаимовыгодных контрактов, которые предыдущий директор заключал с фирмой, принадлежащей его маме или тёще. Поэтому было даже интересно наблюдать за тем, как в руководстве сменяются всякие замы по финансам, маркетингу и прочим непонятным работягам премудростям.

А однажды этот процесс запустили на уровне всей Москвы — Лужков внезапно утратил доверие, на его место сел новый градоначальник, который года два налаживал работу и расставлял своих людей на ключевые позиции. Эти два года были не самыми приятными в жизни столицы, но зато потом всё заработало весьма интересным образом.

Так вот, смена Генеральных секретарей не могла не сказаться на персоналиях, которые вели работу на этажах пониже. При Сталине начальникам было попроще — расстрелял подчиненных предшественника, набрал новых и работаешь, пока не придет твоя очередь. К восьмидесятым такой подход признали нерациональным, поэтому тех, кого раньше обязательно проводили бы к стенке, всего лишь задвигали куда подальше или с почетом провожали на пенсию. Во всяком случае, я помнил — или мне говорил кто-то из моих пассажиров, — что к развалу СССР в ЦК сидели только горбачевские кадры. Но до Горбачева был ещё год, и про судьбы брежневской когорты при Андропове и Черненко мне нужно было выяснить самостоятельно.

Возможно, был более простой путь узнать искомое. Но меня пугала перспектива попасть на заметку какому-нибудь секретному сотруднику компетентных органов. Затеряться в самой большой библиотеке страны было проще, чем в каком-нибудь районном заведении. Сидит студент, читает правильные газеты, иногда чиркает карандашиком в тетрадке. Фонды не портит, тишину не нарушает, неприятностей от него никаких — в общем, паинька, а не читатель.

Правда, от изучения недавней истории родной страны меня слегка отвлекал внешний фактор. Я никак не мог забыть прошлую субботу и многажды прокручивал в голове случившиеся события и вспоминал встреченных тогда людей. Алла, Врубель, Цой, «киношники», Виталик, таинственный Михаил Сергеевич. Концерт в клубе инженеров-физиков, поездка на «двушке» по вечерней Москве, поселок художников на Соколе, странный разговор со всё тем же таинственным Михаилом Сергеевичем, который явно не был Горбачевым.

Ну и поведение Аллы меня тоже слегка беспокоило — возможно, совершенно напрасно. Я не исключал, что больше никогда не увижу эту девушку, если не буду её специально искать. И я не был уверен, что мне стоит её искать, и не знал, как она отреагирует, если я всё же её найду. Вернее, не «если», а «когда» — я знал её имя, знал адрес, пусть и без конкретной квартиры, знал о существовании некой Ирки, что жила в нашей общаге и была подругой Аллы. В конце концов, я знал, что через пару недель смогу выловить её рядом с тем мифическим клубом — если наша доблестная милиция не засадит Врубеля с друзьями за незаконное предпринимательство.

В общем, мои мысли периодически сворачивали на Аллу, хотя я не сказал бы, что втрескался в эту девушку по самые уши. Просто между нами осталось что-то недосказанное, и это чувство было сродни незаконченнему эпизоду хорошего сериала, который так и просит нажать на кнопку воспроизведения, чтобы узнать, чем всё закончилось. А я не любил быть в неведении относительно развязки, хотя не знал, что буду делать, если финал мне не понравится.

В моей прошлой жизни ничего из этого в субботу, 14 апреля 1984 года, не случилось. Но я тогда почти не задумывался о будущем, жил сегодняшним днем и верил, что так будет всегда. Сейчас же моя судьба каким-то образом стала зависеть от судьбы членов Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. И от других членов сложного уравнения под названием «Советский Союз».

К пятнице я заполнил тетрадь наполовину. Если бы мои записи увидели представители компетентных органов, они наверняка заподозрили бы меня в шпионаже, поскольку только шпионам может прийти в голову идея выписывать фамилии советских государственных и партийных деятелей и отмечать даты, когда они занимали ту или иную должность. Никакой тайны в этом не было, многие биографии печатались рядом с указами о назначении или рядом с облаченными в траурную рамку насквозь официальными некрологами, но сбор таких сведений мог что-то значить — а потому те самые органы могли и заинтересоваться изысканиями скромного студента заборостроительного института.

При этом я не записывал туда ничего особенного. Воспоминания о Чернобыле или о Чикатиле так и остались в моей голове. Но всё равно тетрадь я всегда носил в сумке и даже подумывал о том, чтобы оборудовать некий тайник где-нибудь за пределами общаги.

Дело в том, что понятие приватности в нашем общежитии было очень расплывчатым и неопределенным. В очень широком смысле это означало, что в любой момент в твою комнату мог войти кто угодно и взять всё, что ему понравится — ну если, конечно, хозяева не будут возражать слишком активно. На практике до беспредела не доходило, но рейды комсомольского и студенческого актива время от времени проводились — искали, правда, обычно водку и сигареты, но можно было попасть под раздачу и за вражескую музыку, под которой обычно понимали фарцовку импортными альбомами. Ещё я точно знал про пару, которую выгнали из общаги за разврат — ночью рейдеры обнаружили студента и студентку в одной кровати. За моральным обликом будущих строителей коммунизма сейчас следили строго.

Так что тетрадь с моими воспоминаниями о будущем могли обнаружить в любой момент, а истолковать как государственную измену сведения о развале СССР — если я буду достаточно глуп, чтобы написать такое, — было очень легко. В реалиях СССР образца 1984 года это почти гарантировало высшую меру социальной защиты. Ну а рассчитывать на снисхождение самого гуманного суда в мире при наличии веских доказательствах было бы чересчур наивно. Впрочем, я так и не решился поиграть в настоящие шпионские игры.

Информации у меня за неделю скопилось много, хотя и не совсем той, на которую я рассчитывал. Дело в том, что политическая система эпохи позднего Брежнева и раннего Андропова оказалась на редкость стабильной. Всемогущее Политбюро ЦК, про которое в моем поколении не знал только глухой и умственно отсталый, в целом сохраняло свой состав неизменным — за исключением тех случаев, когда дело касалось смертей. Впрочем, и умирали кремлевские старцы пока что совсем не ударными темпами.

В восьмидесятом скончался Косыгин, в восемьдесят втором — Суслов и собственно Брежнев, в восемьдесят третьем — Пельше. Был ещё какой-то Кириленко, но из короткой заметки было неясно, покинул он Политбюро по воле завистников или же действительно был серьезно болен. Я про него ничего вспомнить не мог, только фамилия была мне смутно знакома по каким-то новостным сюжетам застойного «Времени».

А вот в графе «приход» за то же время были более интересные фамилии. Например, Горбачев и Алиев, будущие президенты, соответственно, СССР и независимого Азербайджана. Ещё в Политбюро ввели неких Соломенцева и Воротникова — этих я почему-то знал лучше, чем Кириленко, но ненамного. Возможно, это были воспоминания из той же новостной оперы — «у трапа самолета высокого гостя встречали товарищи Рыжков, Зайков, Слюньков, Воротников и другие официальные лица». Кого они там постоянно встречали, зачем жителям СССР нужна была информация о тех, кто мерз на взлетном поле? Нет ответа.

Ничего не дало мне и исследование более широкого круга лиц, входящих собственно в Центральный Комитет. Большинство фамилий были для меня набором букв, их биографии приходилось добывать по капле, а простое сравнение простыней списков членов ЦК, избранных на 25-м и 26-м съездах, я оставил на потом. Там было около трехсот рыл полноценных членов, сотни полторы кандидатов, и, наверное, динамика их избраний могла сказать о многом, если бы я знал, к команде какого члена Политбюро они принадлежали. Ведь не могли они появиться сами по себе? Самородки бывают только в рок-музыке, а не в советском политическом паноптикуме. Но я никак не мог быстро узнать клановую принадлежность членов ЦК — надо было проводить настоящий научный поиск, следить за карьерами и отмечать, благодаря кому они забрались так высоко.

Меня немного пугал объем этой работы, но слова случайного попутчика о «горбачевском» ЦК не давали мне покоя. Возможно, движение этих тектонических плит советской политики стартует лишь через год, когда умрет Черненко, а Горбачев станет лидером страны и партии и начнет внедрять «новое мышление» с ударением на первом слоге. Ну а чтобы старые кадры не мешались под колесами ускорения, он и провернет ту самую операцию по замене их новыми лицами — причем настолько новыми, что сейчас о них в центральной прессе не пишут.

В общем, я оказался немного в шоке от задачи, которую взвалил на себя. Она казалась неподъемной, а, главное, бессмысленной. Я так и не придумал, что я должен был сделать по итогам своих изысканий. Писать письма в Политбюро, Совет министров, Верховный совет и в прочие головы дракона, который мог бы олицетворять советскую власть? Моя писанина, скорее всего, не осталась бы без ответа. Но этот ответ мне вряд ли понравился бы.

Человек, который уверен, что находится в шаге от высшей власти, способен на многое. Судя по тому, что я помнил, Горбачев сейчас был как раз там — в шаге. А все остальные — в Политбюро ли, в ЦК — тоже ждали, чем всё это закончится. Не сломает ли Мишка Меченый хребет, взвалив на себя груз не по силам? Не появится ли сбоку какой-то неучтенный в его расчетах засадный полк, который попросту сметет слишком возомнившего о себе парнишку из Ставрополья? Это ожидание продлится до марта или апреля восемьдесят пятого — то есть до смерти Черненко, которая запустит давно готовый, но пока скрытый от посторонних глаз механизм.

Неведомых механизмов я, понятное дело, опасался. У людей планов громадьё, они уже посты делят, мысленно награды друг другу раздают — и тут вдруг появляются письма безвестного первокурсника о том, что в Англии ружья кирпичом не чистят. Эти писульки могут оказаться совсем не в кассу, заставят тонкую механику мягкого переворота чуть-чуть засбоить, причем там и тогда, когда совсем не надо. Это риск, тем более серьезный, что с момента смерти Сталина прошло всего-то тридцать лет, а с момента волюнтаристской отставки Хрущева — вообще двадцать. Ребята, которые сидят наверху, наверняка помнят оба события и знают, к чему приводят сбои в хорошо спланированном захвате власти.

Умирать от инфаркта они не хотели, а это означало, что тот самый неведомый студент должен был попасть под поезд метро. Разумеется, по своей собственной неосторожности — он был из провинции, так и не привык к московскому транспорту, ай-ай-ай. Сочувствуем всей душой. А письма… какие, кстати, письма? Тут в архиве пожар случился, проводка старая была, потом нашествие мышей, потом шпионы всё украли. Шпионов сейчас ищут. Мышей тоже. Не извольте беспокоиться. Вон, одного к стенке повели. Что значит — наш, советский? Он шпион коварных империалистов, а потому к нему и применяется высшая мера социальной защиты. И да, так совпало, что именно он читал то письмо, но на допросах показал, что совершенно не помнит его содержания. Вот абсолютно! Даже под пытками так говорил… ой, прошу прощения, этого вы не слышали, хорошо? Хорошо?? А то учтите, что у нас план по шпионам в этом месяце ещё не выполнен.

Я, конечно, мысленно ерничал и храбрился, но мне было до усрачки страшно. Страшно влезать в эту банку с пауками и ворошить их палкой, страшно даже касаться их неведомых дел. И не потому, что это могло быть неким всемирным заговором каких-то мутных персон из отеля «Билдерберг», а тот же Горбачев мог быть завербован ЦРУ.

Чтобы разработать такую операцию, нужно быть не просто семи пядей во лбу, а неким гением от аналитики, который сможет учесть все нюансы внутренней и внешней политики СССР, США и многих других стран целого мира. Ещё нужно хорошо знать и уметь достоверно прогнозировать личные взаимоотношения между разными людьми из разных команд внутри единой коммунистической партии и каждой из партий власти в Штатах и Англии. У европейцев имелись собственные интересы и были возможности их проводить в жизнь. А отправить всю эту тщательно спланированную операцию псу под хвост можно было одним чихом — достаточно тому же Горбачеву простудиться и заболеть во время похорон товарища Брежнева или товарища Андропова. Прецеденты были.

Для меня, например, разрушить планы мирового сионизма было делом относительно несложным — с учетом моего послезнания. Например, я мог просто пристрелить пару агентов влияния — ну или советских чиновников, слишком активно агитировавших за реформы во время перестройки. Другие бы затаились — хотя бы на время поиска крота среди себя, — ну а Советский Союз тем временем вырулил бы в направлении какого-нибудь нового курса, который не закончился бы геополитической катастрофой.

В общем, я склонялся к мысли, что ни одна разведка мира на такое была не способна — хотя подталкивать события в нужном направлении умели и англичане, и американцы. Но лишь подталкивать и годами ждать нужных результатов. А всё остальное большевики сделали сами, по своему собственному разумению и в своих целях. К сожалению, цели Горбачева оказались несовместимы с существованием государства рабочих и крестьян.

Впрочем, это всё была лирика. За четыре дня, проведенные в библиотеке, я нашел целых два момента, которые вызвали мой живейший интерес.

Первый момент, скорее всего, не заинтересовал бы меня, если бы я не прибыл сюда из будущего. Обычно в СССР всё делалось неторопливо, и от появления абстрактной идеи до её реализации на практике могли пройти годы. Но в ноябре 1982 года Андропов вдруг начал гнать коней — он объявил о подготовке экономической реформы буквально через неделю после смерти своего предшественника, словно говоря всему миру, что Брежнев был остолопом и ретроградом и вообще всё развалил. Был создан некий экономический комитет, его возглавил Николай Рыжков, под которого в Секретариате ЦК быстренько организовали целый новый отдел. Рыжкова я помнил хорошо — во второй половине восьмидесятых он был премьер-министром и формально отвечал за всё, что тогда происходило со страной. Впрочем, со временем его роль в крушении Союза была минимизирована, а вся ответственность возложена на Горбачева — но для советской системы управления наличие ярко выраженного вождя всегда было важно. Впрочем, и потом тоже.

Комиссия, кстати, не собиралась рубить сплеча. Там начали изучать экономику социализма настоящим образом — наконец-то, на седьмом десятилетии советской власти. Пытались понять, что и где можно подкрутить, а где стоит отпустить, чтобы всё заработало. То есть цель была самой благой, на неё работали и политики разного уровня, и всякие академики, и доценты с кандидатами.

Андропов, кстати, свою идею не забрасывал, и за отведенный ему год несколько раз обращался к этой теме — ну а газета «Правда» мимо выступления Генсека пройти не могла, хотя, возможно, очень хотела, потому что о других достижениях этой комиссии нигде не было сказано ни полслова. В июле восемьдесят третьего Андропов произнес знаменитые слова про то, что мы не знаем общества, в котором живем, а заодно заранее выдал Горбачеву и Рыжкову индульгенцию на любые ошибки и провалы. Мол, все мы люди, все мы человеки, а потому должны действовать «весьма нерациональным методом проб и ошибок» — его слова. Прямо-таки точное определение всей затеянной Горбачевым перестройки и ускорения.

В другое время я бы прошел мимо этой комиссии и мимо экономического отдела ЦК, которым наградили Рыжкова. Но в этой комиссии заседали два товарища, которые, видимо, придавали ей аппаратный вес. Одним из них был некто Долгих — тоже знакомый мне по многочисленным репортажам о мужественном стоянии у трапа самолета; он был кандидатом в члены Политбюро, причем относительно молодым, всего шестьдесят лет, а в ЦК курировал промышленность.

А вот вторым оказался Горбачев Михаил Сергеевич, который был полноценным членом Политбюро и тоже секретарем ЦК. В понимании нынешней бюрократии это соответствовало тяжелому танковому полку прорыва с артиллерийской дивизией и мотострелковой армией. Горбачев и Долгих на пару могли проломить любое сопротивление на порученном их заботам участке работы. Честно говоря, после того, как я увидел фамилию первого и последнего президента СССР среди членов этой комиссии, мне стало дико интересно, почему он начал свою перестройку, не узнав общество до конца. Что-то подгоняло? Не исключено. Мне захотелось понять — или вспомнить, — из-за чего возникла такая спешка. Я смутно помнил про дешевую нефть, которая что-то там помешала сделать, но не слишком доверял оправданиям тех, кто развалил страну.

Второй момент, на который я обратил внимание во время изучения прессы, касался относительно далекого будущего — вернее, так называемого Государственного комитета по чрезвычайному положению. ГКЧП, как у нас было принято его сокращать. В свою первую жизнь я был уверен, что члены комитета появились ниоткуда, как грибы после дождя, хотя среди них были вице-президент СССР, министр обороны, главы КГБ и МВД и сам премьер-министр. Их фамилии помнили наизусть почти все мои ровесники, фактически они были первыми людьми страны, а вот с их биографиями было похуже. Кто они, откуда — я не знал. Кажется, Горбачев назначил их незадолго до событий августа девяносто первого, но я мог и ошибаться.

Впрочем, изучение советских газет убедило меня в том, что я почти всё помнил правильно. Язов — ещё не маршал, а генерал армии — обнаружился в Средней Азии, где командовал одноименным округом; короткая заметка в «Правде» была посвящена каким-то учениям, а вот его роль в организации войны в Афганистане никак не раскрывалась. Пуго сейчас был в Латвии, работал первым секретарем компартии этой республики. Бакланов занимал должность министра общего машиностроения СССР — один из многих министров, хотя, конечно, словом «общий» большевики обычно называли нечто жутко секретное. Общее машиностроение, например, у них занималось космосом и ядерными ракетами. То есть Бакланов был, наверное, продвинутым технарем, но на роль заговорщика пока не тянул.

Где в этом времени обитали Янаев, Крючков, Павлов, а также примкнувшие к ним Стародубцев и Тизяков, «Правда» не сообщала. И это молчание больше всего говорило о подоплеке будущих событиях. Я нашел в газете упоминание ещё нескольких знакомых фамилий. Например, Шеварнадзе, будущий министр иностранных дел у Горбачева, сейчас тоже был первым секретарем компартии — только в Грузии, и в Москву, кажется, не собирался.

Так что я был уверен, что уважаемые люди, которые через семь лет придумают смешную аббревиатуру ГКЧП, в настоящее время с большой вероятностью крепили мощь советского государства на каких-то низовых должностях, никак не предполагавших почти вертикального взлета к вершинам власти через несколько лет. В СССР вообще не любили таких «летунов» и «карьеристов», хотя некоторое число желающих продвинуться по службе всегда находилось. Но кто-то придал им ускорение, продвинул в нужном направлении, и этот кто-то имел фамилию, имя и должность.

Кандидат у меня был один — Горбачев. Видимо, став Генсеком, он начал активно формировать свою команду, которую ему до этого не позволяли иметь старшие товарищи. Ну а то, что в процессе формирования он случайно развалил страну — бывает и не такое. Как там завещал Андропов — действовать методом проб и ошибок. Вот Горбачев и действовал.

К этому многомудрому выводу я пришел в четверг. На пятницу у меня было запланировано знакомство с подшивкой еженедельного дайджеста зарубежной прессы.

Вообще неделя выдалась относительно спокойной. Я спокойно посещал занятия — писал конспекты на лекциях, решал задачи на семинарах, активно вспоминал всё, что учил сорок лет назад в этом институте, и уже смирился, что мне придется повторить заборостроительную программу по второму круг. Даже решил выбиться в отличники и получить на выходе красный диплом, хотя не представлял, зачем он мог мне пригодиться. В той жизни он был мне точно не нужен. В этом же варианте истории нельзя было исключать любые варианты — в том числе и тот, при котором Союз сохранится, а я буду востребован по своей основной специальности.

В пятницу занятия заканчивались после четырех. Последней парой была математика, на которой Рыбка в очередной раз пичкала нас какими-то системами — не слишком нужными в повседневной жизни, но необходимыми для успешной сдачи зачета и экзамена. Поэтому я прилагал определенные усилия, чтобы хотя бы что-то отпечаталось в моих мозгах — мне не хотелось разбираться в этих тонкостях одному и прямо на экзамене. Так что вышел я из института в некоторой прострации и на автомате попрощался с Жасымом и Дёмой. Дёмыч, кажется, опять собирался где-то пьянствовать, а Казах хотел погулять в парке Горького и приглашал составить ему компанию, но я отказался. У меня были собственные, очень важные дела, которыми я и собирался заняться.

Я прошел буквально с десяток шагов по дворику перед главным входом, когда увидел Аллу. Она стояла чуть в стороне от ворот и очень внимательно смотрела на меня.

Сегодня она была одета значительно скромнее, в обычном однотонном синеватом платье в клетку, в светло-бежевом плащике и изящных туфельках на низком каблуке. Вокруг шеи она повязала пестрый платок, что придавало ей вид француженки из фильмов, которые я смотрел давным-давно. Я сделал себе очередную зарубку в памяти — ознакомиться с репертуаром кинотеатров и, если наше с Аллой знакомство продолжится, пригласить её на какой-нибудь приятный фильм о любви. Ну или на мюзикл с песнями.

Я, разумеется, не бросился к девушке с криками радости и счастья. Я очень тупо замер на месте, не зная, что делать. Я помнил, что меня ждали пыльные страницы «За рубежом», и был настроен весьма решительно. Но нужные подшивки пролежали в библиотечном шкафу несколько лет и за пару-тройку дней ничего нового с ними не случится. Но и сходу отказываться от своих планов было неразумно. Мы с Аллой расстались странно, и её появление могло быть вызовом моей мужской гордости. Правда, я помнил, что мне почти шестьдесят лет, что я был трижды женат и имел некоторое число случайных связей. Так что не мне бояться объяснений с какой-то пигалицей, которой едва исполнилось двадцать. Я плюнул на условности и подошел к Алле сам.

— Привет, — я протянул руку, намереваясь поцеловать её ладонь, если она окажется слишком доверчивой.

Но нет, Алла что-то уяснила для себя с нашего прошлого общения. Она лишь хлопнула меня по руке и тут же схватилась за свою спасительную красную сумочку.

— Привет, — она улыбнулась. — Не ожидал?

— Нет, — честно признался я. — Думал — всё, с концами. Мы как-то неправильно тогда расстались.

— Наверное, — ответила она слишком легкомысленно для человека, который видит в этом проблему.

Возможно, я зря загонялся.

— Скажем так, ты сбежала неожиданно для меня. Я рассчитывал, что мы вместе выпьем чай с дедушкой Виталика.

— Тебя пригласили на чай? — удивилась она.

— Да, а что такого? Машину и Виталика я доставил в целости и сохранности, на материальные ценности не претендовал, был весь из себя положительный. Думаю, это повод для небольшой компенсации загубленного вечера.

— Загубленного?

— Ну да. Мы бы с тобой пошли после концерта к метро, обменялись бы впечатлениями, познакомились бы поближе и всё такое, — меня немного несло, но я не хотел останавливаться. — А потом я бы проводил тебя до дома, ты бы пригласила меня зайти, познакомила с родителями…

— С бабушкой, — поправила она. — Я с бабушкой живу.

«А родители?»

— …познакомила бы с бабушкой, — не отвлекаясь, продолжил я. — Ну а дальше всё, как полагается…

— Что полагается, фантазер? — меня стукнули по плечу.

Уворачиваться я не стал. Мне нравились эти удары, да и болезненными они не были. Сил у Аллы было недостаточно, чтобы пробить мою толстую шкуру.

— Всё, — я развел руками так, словно хотел обнять девушку, и она на секунду замешкалась. — Кино, вино, домино и поездка на трамвае.

— Да ну тебя!

— Ну меня, — покорно согласился я. — Так ты чего здесь? Надеюсь, нас не ждет сегодня ещё один концерт ленинградских подпольных музыкантов?

— Нет, не ждет, — она замолчала и очень внимательно посмотрела на меня.

— А что ждет?

— Бабушка.

Ответ Аллы поставил меня в тупик. В каком смысле — бабушка? При чём тут вообще бабушка? В итоге я сам уставился на девушку, ожидая хоть какого-то объяснения.

И Алла сдалась.

— У бабушки сегодня день рождения. Обычно она ничего не празднует… только на День Победы с подругами собирается… но тут чего-то загорелось. И уже неделю требует, чтобы я привела тебя.

— Меня? Зачем? — моё удивление совсем не было наигранным. — Что ты ей там наговорила, женщина?

— Ой, да ну тебя, — а вот сейчас я увернулся от острого кулачка, потому что заранее просчитал её реакцию. — Ничего я ей не наговорила, ей этого не надо, у бабули опыт, которого у нас никогда не будет. Думаю, она тебя из окна увидела, когда мы с тобой тогда… ну… прощались.

Да, со стороны наше прощание выглядело достаточно забавно.

— Ну прощались и прощались, — я пожал плечами. — Мало ли как люди прощаются.

— У неё глаз наметанный и рука набитая, уж поверь, — грустно сказала Алла.

— А кто у нас бабушка?

Захаров уже снял своё «Обыкновенное чудо», так что я не удивился бы, если бы услышал в ответ, что бабушка у нас волшебница.

— Она в органах служила, всю войну прошла, два ранения и всё такое…

«Уж лучше бы бабушка была волшебницей», — с тоской подумал я. В этой Москве хоть кто-то не служил в органах? За прошедшую неделю я почему-то уверился, что мои догадки про место работы Михаила Сергеевича были верными.

— И этот человек заинтересовался скромным мной? — ядовито спросил я. — Извини, но не верю. Рассказывай дальше.

— Да нет никакого «дальше», — с каким-то отчаянием ответила Алла. — Молодой человек незнакомый, он целует любимую внученьку при расставании, водит машину — и при этом всего лишь первокурсник с какого-то левого института…

— Протестую, мой заборостроительный очень известен в определенных кругах!

— Протестуй сколько влезет, — парировала Алла. — Это не МГУ и не МГИМО, даже не рядом.

Да, мой институт расположен не на престижном юго-западе, а всего лишь в самом центре нашей столицы.

— Фиг бы с ними. И что с того?

— В общем, ей стало любопытно, кто ты такой. А если бабуле стало любопытно, то она с меня живой не слезет, пока я не удовлетворю её любопытство.

— Это всё хорошо, — констатировал я. — Только не понятно, каким тут боком я? Меня-то твоя бабушка не терроризирует.

— Это пока, — пообещала Алла. — А вот если ты откажешься от приглашения на её день рождения, то она обидится и начнет… как ты сказал? Терроризировать. Я слышала, как она с подружками обсуждала, кто из знакомых у них ещё служит.

Вот тут меня немного пробрало. Я был уверен, что Михаил Сергеевич, уважаемый, проявит какой-то интерес к моей персоне — не слишком явный, по линии своей службы и без официальных запросов. Впрочем, даже такой интерес может привести, например, к появлению в моем личном деле отметок, которые в каком-нибудь будущем могут повлиять на мою жизнь самым непредсказуемым образом. Ну а если подобный интерес реализует через своих знакомых из органов ещё и бабушка Аллы, то отметок будет уже две, и вот они могут привести к тому, что следующий новый год я встречу в горах солнечного Афганистана. Конечно, была надежда перекантоваться до тех благословенных времен, когда любым органам станет не до отметок в личных делах студентов — буквально через пару лет Горбачев найдет им много работы не по профилю. Но испытывать судьбу мне не хотелось.

— Да, серьезный подход. Что ж, пойдем сдаваться твой бабушке. Она хоть не жарит пионеров в печи на ужин?

— Дурак! — Алла, кажется, серьезно обиделась за свою бабулю.

— Да шучу я. Показывай дорогу, Вергилий.

— Вергилий?

— Не бери в голову, — отмахнулся я. — Пойдем уже. Раньше сядем, раньше выйдем.

Я уже смирился с тем, что «За рубежом» меня сегодня не дождется. Но и затягивать знакомство с бабушкой я не хотел. У меня всё-таки скопилось в голове и в тетрадке слишком много информации, с которой нужно было поработать. Я собирался начать в субботу, но кто мне может запретить сделать это в пятницу?