Песенка для Нерона

Шестнадцать

У меня есть определенные недостаточки, но я не привередлив. Даже не смотря на то, что этот гроб совершенно точно отражал представления какого-то бога о смешных шутках и к тому же только что врезался мне в затылок, едва не убив, я уцепился за край и заглянул внутрь. Подумайте только — не знаю почему, но я был изумлен, обнаружив там труп; в конце концов, кого еще можно встретить в гробах, кроме мертвецов? Конкретно этот был мертв в самой крайней степени; кожа у него была — там, где она проглядывала через остатки бинтов — как сухие листья и имела цвет глины, а я, в общем, довольно брезгливо отношусь к подобным вещам. На сей раз, впрочем, я сумел перебороть чувства довольно быстро — откровенно говоря, вы бы и чихнуть не успели, до того быстро; я ухватился за край обеими руками, подобрался и вроде как перетек внутрь, угодив носом прямо мертвецу в рот.

Что-то в вихляниях гроба подсказало мне, что двоих ему не унести, так что поддел труп под плечи и ребра и выкинул за борт. Он, благослови его боги, ушел спокойно, не оставив ничего, кроме нескольких пальцев и обрывки бинтов, так что я устроился в своем прекрасном ковчеге кедрового дерева поудобнее и с невероятной силой блеванул через борт.

Насчет этого гроба. Наверное, мне не нужно вам объяснять, что запаковывать людей в ящики для путешествия на Ту Сторону — это не римский и не греческий обычай. Наоборот, мы предпочитаем готовить наших покойников на огне, а не пересылаем их сырыми. Но другие народы смотрят на эти вещи иначе, и я считаю, даже и хорошо, что мы такие разные. В общем, этот самый гроб оказался изумительной вещью, когда у меня наконец дошли руки его осмотреть. Для начала, он был расписан изнутри и снаружи, а местами на нем встречались заплатки из листового золота, размером примерно с мою ладонь. Кто бы его не изготовил, это был чертовски хороший плотник: доски прекрасно подогнаны — достаточно плотно, чтобы он не пропускал воду. Более того, дно у него было слегка скруглено, что превращало его в идеальное судно для неспокойных вод, гораздо лучше приспособленное для скольжения по волнам, чем наш бедный плоскодонный зерновоз. На одной стороне можно было разглядеть следы петель, так что я подумал, что у него была крышка и он открывался, как шкатулка с драгоценностями. Я рассказываю это только потому, что видел нечто подобное раньше, когда мы с Луцием Домицием были в Галикарнасе. В одном из местных храмов мы наткнулись на такой же точно гроб, установленный на козлах. Это был настоящий шедевр — крышка вырезана в форме человеческого тела с головой, увенчанной огромным париком, с лицом и всем прочим. Тот галикарнасский гроб тоже был расписан и позолочен; и вроде бы кто-то говорил мне, что он прибыл из Египта — его доставил в Азию персидский наместник сотни лет назад; он похитил его из царской гробницы вместе с целой кучей золота и драгоценных камней. Он собирался увезти его в Персию после окончания срока своей службы, но умер, а семья решила оставить гроб там. В общем, я думаю, что мой гроб тоже был египетский. Не спрашивайте, как он оказался посреди моря, потому что я не имею ни малейшего представления. И, честно говоря, не очень интересуюсь. Я просто благодарен ему за то, что мы встретились, когда я более всего в нем нуждался; и если это египетского царя я выкинул в море, то и ему я благодарен и надеюсь, что он счастлив там, куда отправляются египетские цари, потому что он оказал мне добрую услугу.

Ну, в краткосрочной перспективе одна из моих проблем оказалась решена. Несмотря на это, я по-прежнему находился в глубокой заднице, как мне представлялось. Действительно, я выбрался из воды, но меня несло штормом в маленьком деревянном ящике, прыгающем вверх и вниз по верхушкам огромных волн, вода была со всех сторон, а ближайшая земля находилась в неопределенном направлении и очень далеко. Я все еще был обречен неминуемой смерти, с какой стороны не посмотри, и самое лучше, что можно было сказать о моем положении — это что я смогу наслаждаться привилегией перейти в мир иной стильно, на транспорте, единственно подобающим и идеально подходящим для царей — если проклятая штуковина не перевернется и не протечет, конечно. Вероятно, это должно было меня подбодрить, но представьте себе — ничего подобного.

В пользу плавания в гробу в самом сердце ужасного шторма можно сказать одно — это занятие не требует особых навыков. Делать ничего не надо, в основном потому, что ничего и не поделаешь; если очень хочется, можно скрючиться на дне и молиться. Буду с вами честен: я не слишком религиозен. Сдается мне, что бог, который извлекает удовольствие из страданий такого жалкого мелкого засранца как я, не из тех типов, которые прекратят только потому, что я об этом вежливо попрошу; и я никогда не был достаточно богат, чтобы иметь возможность подкупить богов дарами, жертвоприношениями, статуями и все таким прочим. Конечно, вы можете сказать, что именно поэтому-то я и оказался на пороге неминуемой смерти; но можно ведь посмотреть и с другой стороны и сказать, что именно поэтому я и оказываюсь то и дело на пороге неминуемой смерти, а потом иду дальше — в зависимости от того, верите ли вы в готовность богов целыми днями выслушивать нытье смертных. В общем, исходя из того, что все, что я сделаю, скорее всего обернется против меня, я лег на спину, закрыл глаза и стал ждать развития событий.

Я ждал очень долго и никакого удовольствия от этого не получил, но в конце концов у меня сложилось впечатление, что прыжки и нырки стали далеко не такие глубокие и высокие, как были, так что я рискнул открыть глаза и оглядеться.

Увидел я звезды. Это, наверное, было хорошо, потому что если видно звезды, есть вероятность, что шторм кончился. Я опять закрыл глаза, и — хотите верьте, хотите нет — провалился в сон, несмотря ни на что, потому что когда я снова открыл их, то обнаружил, что смотрю в безоблачное синее небо и слышу плеск волн о скалы.

Это было и хорошо, и плохо. Посреди моря скал не бывает, только близко к земле. С другой стороны, скалы ужасно скверно ведут себя с лодками — и скорее всего, с гробами тоже. Помню, я подумал: было бы страшно жалко пройти весь этот путь — десять лет странствовать в компании римского императора, отыскать сокровища Дидоны, быть чудесным образом спасенным каким-то богом из водной могилы при помощи гроба — только для того, чтобы оказаться размолотым в фарш на скалах. Любой дурак может убиться об камни, минуя все предварительные стадии.

Пытались когда-нибудь управлять дрейфующим гробом? Это непросто. Все, что вы можете — это грести руками, и толку с этого столько, что можно и не стараться. Скалы я видел совершенно отчетливо. Они образовывали риф (думаю, я выбрал правильное слово) вокруг острова, и я мчался прямо на них со страшной скоростью. Скверно. За скалами, которые высовывались из воды, как зубы из старческой челюсти, виднелся огромный уродливый утес, о который бились волны; итак, даже если я ухитрюсь проскочить скалы, лучше мне не станет. Мне пришла в голову только одна идея, которая сразу показалась мне совершенно идиотской: выпрыгнуть из гроба и попытаться плыть. Так я и сделал. Конечно, я сразу ушел с головой и едва-едва увернулся от гроба, когда он пролетел мимо меня, но вынырнул как раз вовремя, чтобы увидеть, как он со всего маху врезается в скалу и разлетается в щепки, как мякина на гумне. Что ж, приятно раз в жизни оказаться правым.

Это что касается идеи покинуть гроб; что же до второй части, а именно передвижения вплавь, то здесь замысел оказался чуточку слишком амбициозным. Я лягался и черпал воду руками изо всех сил, но это, казалось, ни на что не влияло — меня по-прежнему несло прямо на уродскую скалу. Я уже оставил надежду, когда увидел, как она вздымается прямо предо мной и вдруг отшатывается влево — иными словами, меня пронесло мимо.

Это было прекрасно, совершенно чудесно, если не считать того, что я направлялся к следующей скале, стоящей прямо за первой и еще более уродливой. Мне конец, подумал я, но каким-то образом ухитрился отклонить ее в сторону кончиками пальцев, так что скорее проехался по касательной, а не врезался в нее плашмя. Тут у меня возникла очередная блестящая идея, и я ухватился за каменный клык, торчащий из скалы сбоку. Мне удалось зацепиться, а потом подтянуться и встать на него обеими ногами, выбравшись из воды.

И вот я стою на волноломе в кольце белой пены и жутких злобных волн. В некотором смысле это означало, что я снова на суше; но я не мог отвернуться от того факта, что мое новое владение, императором и единственным повелителем которого я являюсь, несколько меньше моей собственной задницы, и потому нет особого смысла здесь обживаться, возводить город, изобретать идеальную конституцию и издавать декреты. Не то, чтобы мне оставили много времени на все это, потому что в следующее мгновение другая волна смыла меня с моей скалы.

Так закончилось мое правление в качестве царя собственного островка, которое оказалось таким коротким, что я, наверное, побил рекорд Отона.

Это привело меня обратно в воду, но по каким-то причинам, о которых я могу только гадать (это если предположить, что я собирался о них гадать, а это не так), течение с этой стороны скал было далеко не таким яростным, как с другой. Я поплыл, как оглашенный, и обнаружил, что я действительно двигаюсь вперед, наперерез течению. Оно все еще увлекало меня в общем направлении утеса, но на каждые четыре шага в ту сторону я продвигался где-то на три шага в нужном направлении. Так что я продолжал грести, хотя уже не чувствовал ни рук, ни ног, и в результате миновал утес и увидел узкий язык гальки, высунувшийся между двух скал самого зловещего вида. Тут я перестал грести, потому что течение усилилось, но это было не страшно — волны несли меня к галечной полосе, куда я так и так целился. Я говорил себе: как только я доберусь до этого берега, все мои проблемы останутся позади. Я чертовски заблуждался, конечно. Море вынесло меня на берег, но тут же принялось стаскивать обратно. Это было ужасно, поскольку… ну, доводилось ли вам видеть, как плотник наводит последний лоск на деревянное изделие, шоркая его куском акульей шкуры? Так вот, могу вам заявить, что это очень больно.

Одежду с меня мгновенно содрало, а я понял, что противоток не только утащит меня назад, но еще и сточит о гальку до самых костей. Эта мысль не привела меня в восторг, и когда меня поволокло назад, я вцепился в щебень пальцами рук и ног и попытался подтянуться. В результате я на секунду превратился в человека-грабли, которыми разравнивают гравий на берегу. Затем сила отлива чуть ослабла и я понял, что это мой первый и последний шанс. Я почесал вверх по берегу на четырех костях, пытаясь обогнать прилив, и ухитрился покрыть так шесть-восемь шагов, прежде чем волна опять потащила меня назад. В этот момент я снова превратился в грабли и все повторилось сначала; и еще раз, и еще, и каждый раз хватка моря чуть ослабевала — и в какой-то момент я обнаружил, что свободен и безгрешен. Не знаю, что в точности произошло — то ли шторм наконец вконец выдохся, то ли я просто отполз достаточно далеко; в любом случае я остался лежать лицом в гальку и с такой болью во всех костях, которую вам в жизни не вообразить, но чувствовал, что море оставило меня в покое. Если б я захотел, я мог встать и идти.

Но тогда это требовало слишком много усилий и сулило слишком много боли. Вместо этого я преодолел на рачий манер еще шагов тридцать, прежде чем силы оставили меня, и если хотите знать мое мнение, то это было само по себе неслабое достижение. Может, с Подвигами Геракла и не сравнить, и наверное, оно бы не вдохновило Луция Домиция и его собратьев-поэтов на эпическую поэму в двадцати томах, но для маленького крысолицего грека, у которого даже не было особых причины так яростно бороться за жизнь, это было что-то. А затем, спросите вы, на что я употребил свободу, за которую сражался так упорно? Что сделал я, вырвавшись из хватки Нептуна и еще раз обдурив Паромщика? Что ж, я отвечу — я заснул прямо там, где упал мордой в гравий.

Понятия не имею, как долго я был в отключке. Помню, что когда очнулся, начало темнеть, а разбудила меня жуткая боль во всем теле, за исключением, может быть, волос. Я бы все отдал, чтобы снова заснуть, но ничего не вышло; все равно как если бы в свой девятнадцатый день рождения я захотел снова стать восемнадцатилетним. Так что я напрягся и подтянул колени под себя, пытаясь встать. Бесполезно; ноги не желали выпрямляться, тело внезапно стало страшно тяжелым, и я медленно завалился вперед, как старое здание. Я немного отдохнул, прежде чем предпринять вторую попытку — не слишком долго, на тот случай, если море вдруг передумает и вернется за мной. Кроме того, мне пришло в голову, что если уж я решил пожить еще немного, стоило бы убраться отсюда, пока не стало совсем темно. С четвертой попытки мне удалось встать и остаться стоять; затем я шагнул раз, и другой, и третий.

Это был не утес, как на той стороне. Это был узкий мыс, на котором утес стоял, пока в какой-то момент не разрушился и не рухнул в море, оставив по себе беспорядочную груду здоровенных валунов. Перебираться через них можно было только постепенно, по камню за раз, как будто покоряешь целую гряду крохотных гор.

Когда наступила тьма, я все еще был там, и выбираться пришлось на ощупь. В конце концов, однако, я ощутил под пальцами не камень, а траву, в одностороннем порядке заявил о покорении горы и снова отрубился. В следующий раз меня встретил жаркий солнечный свет и невероятно горластые птицы.

Итак, я оказался одинокий и обнаженный на незнакомом пустынном берегу, примерно как какая-то знаменитость — только имя этого козла я никак не мог вспомнить. Я сказал «обнаженным» — это небольшое преувеличение. Мои одежды были изрезаны в клочья, до такой степени, что называться одеждами больше не могли, но на мне по-прежнему был пояс. Я бы не стал утомлять вас этими мелкими деталями, да только — возможно, надо было упомянуть об этом раньше — когда мы еще копались в пещере под храмом, выгребая наружу сокровища, мой верный кожаный пояс, который служил верой и правдой двенадцать или даже больше лет, составлял мне компанию во всех приключениях (каталажки, кувшины из-под масла, камеры смертников и прочая) наконец испустил дух и развалился на части. Ну, человеку надо чем-то подпоясывать рубашку, чтобы она не хлопала на ветру, а в куче сокровищ как раз обнаружился довольно вульгарный, безвкусный пояс, собранный целиком из золотых звеньев — пластинок толщиной с мизинец, украшенных драгоценными камнями. Ну, нищебродам ли привередничать? Пояс мне и в самом деле был нужен, так что я обернул его мешковиной, чтобы не звякал, и застегнул на себе (идеально подошел, кстати); наверное, я подзабыл про него, потому что вместо того, чтобы бросить с прочими сокровищами в пещере на тайном острове капитана, я вроде как оставил его при себе. Пожалуйста, не надо смотреть на это как на бесчестный поступок, как будто я намеревался скрысить этот пояс у моих новых друзей — разве я способен на что-то подобное, я вас спрашиваю? Нет, это был добросовестный недосмотр. Серьезно. В общем, после всего единственным уцелевшим предметом одежды оказался этот дурацкий пояс из золота и драгоценных камней, по стоимости едва ли равный ферме среднего размера — ну, может быть, маленькой латифундии. Тем не менее человек с занозой в заднице богаче человека вообще без всего, как говаривала моя старушка-матушка. Я завернул пояс в обрывки туники, чтобы не брякал, выбрал случайное направление и отправился в путь.

Только тут мне стало интересно, куда же это я попал.

Я не великий дока в географии, уж поверьте, но тем не менее был уверен, что если бы между Африкой и Сицилией устроилась какая-нибудь страна или хотя бы остров приличных размеров, кто-нибудь рано или поздно упомянул бы о нем при мне, а я бы запомнил. Но ничего такого я не помнил. Чем дольше я шел, тем очевиднее становилось, что я не на каменном огрызке, вроде того тайного капитанского островка. Это был настоящий остров, с горами, долинами и лесами, размером с Эгину, скажем, Саламин или Эльбу. Но он казался не населенным: не было видно полей, виноградников, террас, межевых камней и домов; дымки не поднимались над очагами, не сверкали бронзой кровли храмов.

Чертовски странно, думал я. Старики у меня на родине говорили, что человек способен выжить в Аттике, питаясь ягодами, орехами, диким луком и мелкими животными, такими как крысы и горностаи, но вот как это делается, почему-то не объясняли. Я, впрочем, не уточнял. Я мог добыть черствый хлеб и жир со стенки супового горшка, но это максимум, на что я способен. Выбросьте меня в глуши, где нет пекарен и колбасных лавок — и мне конец. Эти мрачные мысли овладели мной, и через некоторое время я решил, что идти совершенно незачем. С тем же успехом можно устроиться у вон того раскидистого дерева, сказал я себе, и дожидаться неизбежного конца в теньке.

Так я и поступил; возможно, я прикрыл глаза на пару мгновений, потому что в следующий же момент рядом возник этот мужик, который стоял и смотрел на меня с дурацкой ухмылкой на роже.

Примечательнейший оказался тип. Высоченный, тощий и жилистый, как изросшая виноградная лоза; кости и вены просвечивали через кожу рук и ног. Было ему где-то от пятидесяти до ста — волосы полностью выпали, остался только маленький лужок белой щетины на подбородке, а кожа была цвета молодого темного меда. Зубы последовали за волосами, а глаз у него был всего один; левый более-менее глаз как глаз, а правый наполовину закрылся и в щель между веками выглядывал белок, как будто этой стороной лица он смотрел прямо на солнце. Одет он был в новую рубашку, ярко-пурпурную — цвет, носить который дозволялось вроде бы только римским сенаторам — и пару модных сандалий из свиной кожи.

Я смотрел на него, а он нам меня. Очень странно он смотрел, надо сказать, как будто я какой-то непонятный объект, только что свалившийся с неба — необычный и любопытный, но совершенно безопасный и бесполезный. Я почему-то был так потрясен, что довольно долго не мог собраться — что было плохо, потому что с тех пор, как я упал в море, этот старый пень был первым признаком того, что у меня, возможно, есть шанс выбраться из этой переделки живым.

В конце концов я взял себя в руки и выдавил на лицо улыбку.

— Доброе утро, — сказал я.

Он нахмурился, будто обдумывая мои слова.

— Пожалуй что, — сказал он по-гречески. — Но бобам не хватает дождя.

Я не хотел говорить о бобах.

— Извини, — сказал я. — Не мог бы ты сказать, что это за место?

— Что?

— Я спросил, — повторил я, — не знаешь ли ты, что это за место?

— Тебе надо говорить погромче, — сказал он. — Я глуховат.

Вот только этого не хватало, сказал я себе.

— Можешь сказать, — заорал я, — что это за место?

У него сделался озадаченный вид, как будто он не понял вопроса.

— Это Долгий Луг, — сказал он. — Роща Пяти Сосен в ту сторону, — он обвел рукой примерно полгоризонта. — А там Черноводная.

— Спасибо, — сказал я. — Но на самом деле я хотел узнать, что это за страна.

Он посмотрел на меня.

— Ты чужеземец, — сказал я. — После кораблекрушения.

Я кивнул.

— Верно.

— Так я и подумал. Видел тебя вчера вечером, когда ты плыл к берегу в Игольной бухте. Думал, потонешь ты там.

Я не знал, поблагодарить ли его за комплимент или извиниться.

— Еще кто-нибудь спасся, не видел? — спросил я.

Он вздернул голову.

— Неа, — ответил он. — Видел только тебя и целую кучу дерева и прочего хлама, выброшенного на Северный мыс. И откуда же ты?

— Афины, — ответил я. К счастью, об Афинах он слышал. — Есть тут где-нибудь город или деревня, где я мог бы достать какую-никакую одежду и что-нибудь поесть?

— Очень скверный шторм, — продолжал он. — Чудо, что ты не утонул и не разбился о скалы. Они иногда бывают просто ужасные.

— Да уж я-то знаю, — сказал я. — А это не Африка, случайно? Я вообще-то не представляю, что это может быть еще, потому что между Карфагеном и Сицилией больших островов нет.

— Два или три раза в год мы находим трупы на Иглах, — продолжал старик. — И почти всегда это утопленники или убившиеся об риф. Если не знаешь путь, почти наверняка пропадешь в этих водах.

Я, напротив, рискую умереть с голоду, сказал я себе.

— Что ж, значит, я счастливчик, — сказал я. — Вот что, может быть, есть какие-то причины не говорить мне, что это за место? Ну типа это секретная военная база или пиратское логово или еще что?

Я, конечно, шутил. Только когда слова о пиратах уже прозвучали, я понял, что сказал глупость. Но старик все так же смотрел на меня.

— Нет, правда, — сказал я, понемногу теряя терпение. — Все, что мне надо — немного еды и какая-нибудь одежда. Я никого не хочу беспокоить, и если ты не хочешь говорить, где мы — отлично! Но я провел целый день в плавающем гробу, лишился одежды и лучшего друга, и если мне никто не поможет, погибну и сам. Ты понимаешь, что я говорю, а?

Старик долго смотрел на меня, не говоря ни слова; и пока он этим занимался, я стал задаваться вопросом — где на земле старые козопасы разгуливают в роскошных пурпурных туниках? Затем он наклонился и положил мне руку на плечо.

— Тебе лучше пойти в большой дом.

— Прекрасно, — сказал я. — Спасибо.

Ну, меня извиняет то, что я устал и давно ничего не ел. По правде говоря, не думаю, что угнался бы за старым козлом, даже если б провел месяц в тренировочном лагере, готовясь к Олимпийским играм. Он несся вперед, не важно, вверх или вниз по склону мы шли, а я мог только трусить следом, как маленькая собачонка. Мы поднялись на одну гору, спустились вниз, перевалили через следующую, обогнули третью, пересекли склон четвертой, и тут силы меня оставили. Колени и щиколотки ныли так, будто мышцы вот-вот порвут кожу, а дышал я, как ныряльщик за жемчугом. Печальная правда заключается в том, что в детстве я мог целыми днями бродить по полям или по склонам, когда пас скот, и даже не замечал, что это трудно. Что ж, такова плата за то, что ты променял дом на жизни бродяги.

Когда мы достигли вершины пятой горы, я увидел, куда мы направляемся. Легко можно было и не заметить: всего один дом, укрывшийся в узкой долине меж гор рядом с тонкой струйкой воды. Сверху он казался крошечным, но когда мы спустили в долину, я осознал, что это довольно большое здание, длинное и узкое; двора не было, и своей соломенной крышей дом напоминал скорее огромную конюшню. Я не видел ни людей, ни животных, ни посевов, ни виноградников, и гадал, не живет ли старый дурак в одиночестве в этом огромном сарае. Только когда мы подошли совсем близко, из дома начали появляться люди — целая толпа, два или три десятка, глядя на нас так, будто мы комета или типа того.

Все они были одеты, как цари или сенаторы — тонкая шерсть и лен, все багряное. Один из этих парней показался мне вожаком, потому что слегка выдвинулся вперед, будто собираясь встретить нас молитвой или речью. Выглядел он как начальник; имея набитый глаз, это сразу замечаешь. Это был крупный дядька, плотный, почти толстый, с волосами цвета потускневшей бронзы, которая вот-вот начнет зеленеть. Он не походил ни на грека, ни на италийца, и уж точно не был африканцем или арабом; на самом деле, никого подобного я никогда не видел, хотя и не сразу понял, в чем разница. Не очень понимаю и сейчас — что-то в очертаниях носа и скул.

— Я вот кого нашел, — сказал старикашка. — Выжил в кораблекрушении.

Здоровяк не удивился.

— Только один? — спросил он. Старикашка кивнул, а я вдруг почувствовал… В Аттике у нас был сосед, который как-то отправился в горы с телегой булыжников, предназначенных для починки террас. Что-то пошло не так; то ли ось сломалась, то ли шпилька выскочила. В общем, пришлось ему лезть под колесо, чтобы посмотреть, в чем проблема. И так уж ему не повезло — то ли колесо, то ли ось не выдержали, пока он там ползал, и сами можете догадаться, что произошло потом. Камни рухнули вниз и размозжили ему ноги, как мы прихлопываем муху. Он отключился от боли и пришел в себя уже дома, в постели, окруженный встревоженными родственниками. Первые его вопросы были о телеге — сможете ли вы сами ее починить или надо договариваться с колесником и кузнецом? Ведь на следующий месяц она понадобится на сборе винограда. Но никто ничего не ответил, все смотрели на него с трагическим видом, и тут он понял, что не чувствует ног. Он спросил, что произошло, и ему объяснили, что единственным способ вытащить его, не убив и не рискую уронить в ущелье, было отрезать ему ноги чуть выше колена; на самом деле, если бы сосед с сыном не проходил мимо с большой пилой, направляясь на поиски новой мачты для лодки, он бы умер до того, как они успели что-нибудь сделать. Ну, мужик остался лежать совершенно уничтоженный, как будто факты были огромной клецкой, застрявшей у него в горле.

Вот так я примерно себя и почувствовал тогда, потому что именно в этот момент до меня дошло, что Луций Домиций скорее всего мертв, утонул, лежит где-нибудь на дне моря. Все, чем он был, вся его образованность, воспитание и опыт, все его страшно раздражающие привычки, его глупость и доверчивость, его внезапное хитроумие, его косорукость, его постоянное присутствие рядом, способность выживать в самых ужасных ситуациях — все это кончилось. Для меня это не имело смысла, потому что я не понимал, почему боги столько раз вырывали его из лап смерти, как тех египетских птичек, которые кормятся застрявшими меж зубов крокодила кусочками, только чтобы он утонул по пути в продуктовую лавку? Я мог представить, чтобы они избавились подобным образом от меня, потому что какого хрена — я же ничего не значу; но спасти меня, послать мне этот проклятый плавучий гроб, и бросить его — это все равно что поджечь дом и утащить из него один старый тапок.

Так вот, меня провели в дом и усадили за стол в невероятно длинной комнате на довольно роскошного вида стул.

— Извините, — сказал я. — Значит, только я один уцелел? Вы больше никого с нашего корабля не нашли?

Вид у вождя был очень мрачный.

— Боюсь, что нет, — сказал он. — Надо сказать, наш риф вообще очень сложно преодолеть; в принципе это основная причина, по которой мы здесь. Если ты не знаешь точно, где проход, то ни за что не найдешь его, и шансы на преодоление скал… ну, ты всего лишь пятый, добравшийся до берега живым за двести лет. Поэтому о нас никто и не знает, видишь ли, — продолжал он, хотя в тот момент меня это не очень интересовало; я не чувствовал его слов, как онемевший палец не чувствует иглу. — Корабли проходят мимо постоянно, но когда приближаются достаточно, чтобы увидеть остров, уже поздно — течение несет их на риф, и им приходит конец. Если это имеет значение, — продолжал он, — наш остров называется Схерия. Ничего не напоминает?

Я попытался сосредоточился, потому что название было знакомым. Но все это казалось таким незначительным; как будто я плотник, и кто-то вызывает меня с похорон жены, чтобы починить дверные петли.

— Что ж, — продолжал этот человек, — если напоминает, то потому, что о нас упоминает «Одиссея» — не о нас, конечно, мы здесь всего лишь несколько поколений, но о народе, который жил здесь до нас, а если еще точнее, то о тех, кто жил здесь до тех, кто жил до тех, кто жил до того, как прибыли мы — Гомер называл их феаками, и он рассказывает, что Одиссея выбросило на наш остров после того, как корабль его погиб, как это чуть не произошло и с ним самим. В общем, — закончил он, потому что не мог не заметить, что я не в настроении слушать лекции по истории литературы, — вот где ты находишься и вот кто мы такие. И, — добавил он, набрав побольше воздуха, как врач, сообщающий скверные новости, — здесь ты и останешься, я боюсь; или так, или придется нам проломить тебе голову, потому что при нашем роде занятий мы очень ценим приватность.

Значит, в конце концов я оказался прав.

— Вы пираты, — сказал я.

Человек широко ухмыльнулся.

— Лучшие в нашем деле, — сказал он. — В принципе, мы последние носители древней и благородной традиции, скажи спасибо римлянам. Они не любят пиратов, видишь ли. Никогда не любили. Моя семья перебралась сюда во времена Помпея Великого, когда он выгнал нас из Киренаики; и с тех пор римляне снова и снова пытались уничтожить нас. Дошло до того, что нам пришлось прятаться в глубине острова, не рискуя даже показываться на берегу из страха быть замеченными — просто на тот случай, если кораблю удастся обойти риф. На самом деле я серьезно обдумываю возможность все бросить и заняться земледелием; и работа проще, и жизнь легче, и не будет чувства, будто мы прячемся под столом, пока мимо пробегают солдаты.

Я пожал плечами. Все это было неважно. Ну и кстати, кто лучше меня знает, что значит убегать и прятаться? Здешняя жизнь была практически нормальной.

— Ладно, — сказал я. — Но только лучше я сразу скажу, что ни хрена не смыслю в кораблях, плавании и прочем, так что, думаю, никакого проку с меня не будет. По правде говоря, вряд ли я вообще что-то смогу делать, разве что чинить паруса, если кто-нибудь покажет мне, как это делается.

Человек улыбнулся.

— Насчет этого не беспокойся, — сказал он. — Мы уж найдем тебе какое-нибудь полезное занятие, вот увидишь. Дело обстоит так, что нам не приходится выбирать. Мы берем всех, потому что нам как-то надо поддерживать нашу численность. Здесь, на Схерии, живет двести семьдесят девять человек и пять женщин — и ты бы не польстился ни на одну из них, даже если бы ее отец был сенатором, если ты понимаешь, о чем я. Нет, не стесняйся и чувствуй себя как дома, мы все тебе рады.

Тут мне принесли еду и питье: мягкий пшеничный хлеб, колбаски, сыр и два яблока, а также кувшин неплохого греческого красного, сдобренного медом и мускатным орехом; с меня сняли мерку и принесли практически новую шерстяную тунику и, наверное, лучшую пару сапог, которые я носил в жизни, промыли раны и царапины на ногах и руках, смазали их чем-то болеутоляющим и наложили чистые шерстяные повязки. Надо отдать им должное — они вовсе не были обязаны делать это, и знали обо мне только то, что я сам сказал, а спрашивать они не торопились. В любое другое время я бы поклялся, что все-таки утонул и по ошибке угодил на Острова Блаженных. Можно сказать, типичный для меня поворот долбаной судьбы. Первый раз в жизни кто-то отнесся ко мне действительно хорошо, просто так, не прося ничего взамен, а я был слишком погружен в другие материи, чтобы наслаждаться заботой или обращать на нее внимание.

Не знаю, как долго я сидел там, опекаемый и угождаемый, но когда со мной покончили, люди стали собираться на ужин.

Несомненно, обычно все они ели в этом огромном зале — он был длинный и узкий, столы и скамьи выстроили вдоль каждой стены, а середину занимал необычно длинный очаг. Мне накрыли там, где я и сидел, на верхнем столе, который стоял поперек комнаты на слегка приподнятой над полом платформе. Наверное, мне оказали высокую честь, как новому рекруту. Прекрасная еда и вино — все простое и незамысловатое, но много и очень хорошего качества: хлеб, сыр, и разнообразное соленое, копченое и сушеное мясо. В общем, поев, я решил, что пришло время что-то рассказать о себе, потому что иначе, если они прознают сами, может получиться неловко. Так что я тронул вожака за руку и выложил все (не сказав, правда, кто такой Луций Домиций был на самом деле и как мы с ним познакомились). Пока я говорил, то все время ждал, что меня схватят за шиворот и вышвырнут вон или запрут в хлев — но ничуть не бывало. Слышали, наверное, такое выражение — «глотать каждое слово»; ну, так вот именно этим и занимался вожак, пока я рассказывал свою историю, и рассказывал честно. Он сидел с раскрытым ртом, таращась на меня, как на какое-то чудо, и только изредка перебивал, чтобы уточнить какие-нибудь подробности — сколько солдат убил Стримон на горной дороге на Сицилии, что готовили на завтрак Александр и Хвост, и прошу прощения, но почему ты все время говоришь о тяжеловесной мотыге — может быть, это какой-то особый вид мотыги, используемый в той части Италии? — эти вопросы только подчеркивали, как внимательно он меня слушал. Само собой, как только я понял, что ему интересно, то слегка оживил историю, добавил разговоры и все такое. К этому времени все, кто был в комнате, уже столпились вокруг нас и слушали. Они приканчивали свою еду, присаживались рядом на корточках или нависали друг над другом, сжимая в руках большие посеребренные винные кубки; а когда я рассказывал про гроб, стояла такая тишина, что можно был бы расслышать пердеж комара. Можно было подумать, что перед ними показывают трюки два десятка обезьянок и мимы — а я всего-то говорил правду. Если бы я знал, что она так нравится людям, то попробовал бы этот способ несколькими годами раньше.

Когда я закончил, воцарилась потрясенная тишина, никто даже не дышал. Затем вожак встряхнулся и сказал:

— Да, это покруче петушиных боев. И подумать только, ты ведь заявлял, что ты заурядный парень, ничего особенного из себя не представляешь и ничего не умеешь.

Я нахмурился.

— Ну да, так и есть, — сказал я. — Заурядный и не умею.

Вожак вскинул голову.

— О, конечно, — сказал он. — Но я так не думаю. Если хотя бы треть из твоей истории правда, то ты величайший герой, который побывал здесь со времен самого Одиссея.

Тут я его не понял.

— Прошу прощения, — сказал я, — но что такого героического я сказал? Я вор, и притом неудачливый.

Вожак некоторое время таращился на меня, как будто не мог поверить, что я серьезно, а затем расхохотался.

— Боже мой, — сказал он. — Да ты чистейшее воплощение героизма. Что составляет героя, как не находчивость, не способность преодолевать отчаянные ситуации и попадать из огня да в полымя с той же легкостью, с какой мы переходим через реку по камешкам? И если ты серьезно просишь нас поверить, что ты ухитрился пройти через все это без помощи хотя бы одного бога, охраняющего тебя денно и нощно, который вытаскивал тебя из лап смерти, только чтобы окунуть во что-то еще более ужасное — ну, мы конечно, простаки, но не настолько. Нет, очевидно, как сопля на бороде, что ты возлюблен богами, и они уделяют особенное внимание к твоей жизненной нити, сплетая ее длинно и толсто. Один только риф уже это доказывает. Разве мы не говорили тебе, что никто не способен преодолеть риф и выжить, даже если Нептун переспит с его сестрой? — он покачал головой и вздохнул. — Извини, — сказал он. — Но нравится тебе или нет, ты определенно очень необычная и важная персона; герой, других слов для этого нет, и для нас большая честь и привилегия приветствовать тебя здесь.

Что ж, подумал я, и хрен бы с ним; но я не мог почему-то согласиться — не сейчас, когда Луций Домиций лежал в придонной грязи.

— Да, но это был не я, — сказал я. — Я имею в виду, если во всем этом и есть что-нибудь необычное, то это не из-за меня, потому что сам по себе я не протянул бы и часа.

Вожак улыбнулся.

— Ты подумал о своем друге, — сказал он. — Что ж, это понятно. Он тоже определенно был весьма необычным человеком, я не сомневаюсь в этом. Но когда дело доходит до драки, есть только один способ прояснить эти материи, и он весьма прост. Кто из вас справился, а кто нет? Ответь мне, и я скажу тебе, кто герой этой истории, а кто просто его кореш.

Поверить ему, так все очень просто. Но он, конечно, ошибался. Любой дурак указал бы ему на изъяны его аргументации, просто потому, что единственный из нас троих, кто чего-то стоил — мой брат Каллист — умер первым. Да только, дошло до меня, я его вообще не упоминал, так откуда вожаку о нем знать? Тем не менее я-то знал и потому никак не мог согласиться с его словами. Предположим, жизнь каждого — это приключение, сказка, эпос. Вот скажите мне, как вы узнаете главного героя?

Из моего рассказа выходило, что Луций Домиций, римский император и самый ненавидимый человек в истории, был просто каким-то чуваком, моим спутником. Но я не объяснил вожаку, почему он был так важен, так что опять же, откуда бы он мог это узнать?

Это одна из причин, по которой жизнь сосет. Если кто-нибудь вам не расскажет, вы не будете иметь никакого представления о важных событиях, творящихся за сценой, и дойдете до веры в том, что дочь пастуха — царевна, и никакой вашей вины в том не будет.

Пусть даже так, но мне казалось, что мне надо еще раз попытаться объяснить.

— Может, я плохо рассказывал, — сказал я. — Потому что на самом деле это он, мой друг, был тот, кто… — и тут я застрял; что я хотел сказать, так это то, что все эти приключения происходили из-за него, из-за того, кем он был и за кого его принимали люди. Я вроде как объехал все это дуге, когда рассказывал свою историю. Я рассказал, что только мы двое знали, где лежат сокровища Дидоны, и вроде как создал у него впечатление, что эти сведения получили от старого всадника, который передал их Луцию Домицию. Может, это его и сбило, и как я уже говорил, трудно его за это винить.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал вожак. — Это потому… ну, я не буду юлить вокруг да около, потому что рано или поздно тебе придется взглянуть фактам в лицо. Твой друг мертв. Вполне естественно, хоть и безосновательно, ты чувствуешь вину за это — ты думаешь, что это ты должен был умереть, а он — остаться в живых. И это ощущение накладывается на воспоминания обо всем, что с вами происходило. Но факты говорят за себя. Я повторю. Он на дне морском. Ты здесь. Это говорит мне все, что я хочу знать о том, кто есть кто в этой истории.

Беседа меня достала.

— Что ж, как бы там ни было, — сказал я. — Вот кто я такой и вот как я попал сюда, теперь вы это знаете и можете решить, что со мной делать. Я думаю, это прозвучит грубо, но мне более-менее все равно, что вы выберете. Я присоединюсь к вашей банде, если вы захотите, а можете привязать мне камень к ноге и скинуть обратно в море. Я бы на вашем месте так и поступил, — добавил я, — но не собираюсь привередничать. Решать вам.

И снова вожак уставился на меня, будто подозревал, что я его дурачу.

— Но это же очевидно, что мы собираемся сделать, — сказал он. — В конце концов, у нас есть корабли, мы знаем проход через рифы, а ты единственная живая душа, которая знает, как отыскать остров, на котором закопано сокровище. Насколько я вижу, осталось только решить, как его делить.

Сокровище, подумал я; снова здорово.

— Мне очень жаль, — сказал я ему, — но я не смогу отыскать этот остров, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. Я ничего не знаю о кораблевождении и прочем, и всю дорогу от Африки до острова провел, блюя через борт. И если вы думаете, что я говорю так только потому, что хочу заполучить сокровище для себя одного и планирую пробраться туда сам, тогда, сдается мне, вы невнимательно слушали рассказ о том, что случилось с Аминтой и его семьей. Сокровище совершенно бесполезно для одного человека и — не обижайтесь — единственным человеком, которому я доверял достаточно, чтобы попытаться завладеть сокровищем, был Агенобарб, — я чуть не сказал «Луций Домиций», но вовремя вспомнил, что называл его семейным именем, — а он мертв. — Мне очень жаль, — повторил я, — но вот так вот обстоят дела.

Мертвая тишина. Вожак воззрился на меня так, будто я поднялся перед ним из пены морской голый и с пучком остролиста, торчащим из носа.

— Секундочку, — сказал он. — Ты говоришь, что ты знаешь об огромном богатстве, о котором не знает никто в целом свете, и тебе не хочется вернуться и найти его?

Я кивнул.

— Да, — сказал я.

Это его потрясло.

— Серьезно? — сказал он. — Это… прошу, не пойми меня превратно, но мне трудно поверить в это. Я хочу сказать, ты ведь действительно видел это добро…

— Видел! — ухмыльнулся я. — Я два раз помогал перенести его. Три раза, если считать разгрузку на берег.

— Прекрасно, — сказал вожак, слегка раздосадованный, что его перебили. — И все оно лежит там и ждет, когда его заберут. Требуется всего лишь найти этот маленький островок и явиться на него достаточно большой компанией, чтобы вывезти сокровища. Пожалуйста, — сказал он с напором. — Подумай, что говоришь.

— О, я знаю, что болтаю, как безумец, — сказал я. — Но я думаю… на самом деле, знаю, что это сокровище порченное. Все, кто имел к нему хоть какое-то касательство, мертвы — римский всадник, бандиты из города, которые хотели узнать, где оно спрятано, Аминта и его брат, команда зерновоза, мой друг; все они мертвы, кроме меня. Разве ты сам не назовешь это порчей?

Он вздернул голову.

— Я бы назвал это наследством, — сказал он. — Знаешь, что случается с собственностью, на которую претендует сразу много народа. Послушай, — продолжал он, прежде чем я успел вставить хоть слово. — Я знаю, трудно ожидать, что ты нам поверишь. Мы только-только встретились, а кроме того, — мрачно добавил он, — мы пираты. Но будь практичен. Откуда тебе взять корабли и людей? Ты сам сказал, в одиночку никто не сможет им завладеть. Я тебе так скажу: мы поделим его пополам: половина тебе и половина нам.

Я вскинул голову.

— Боже упаси, — сказал я. — Со всем уважением, но это все равно что подписать себе смертный приговор. Слушай, вот мое предложение. Я рассказываю вам абсолютно все, что знаю об этом острове. Если вы хотите поплавать, поискать его — вперед и желаю вам всяческой удачи. Но не просите меня плыть с вами.

Он прищурился, как будто пытаясь сообразить, свихнулся я, лгу или то и другое сразу.

— Во-первых, — сказал я ему, — я ничего не петрю в навигации, а даже если б и петрил, то не смотрел, куда мы идем. Второе, я слишком напуган. Я видел, что эта дрянь делает с людьми. Я буду совершенно счастлив, убравшись от нее подальше живым, — заключил я, ощупывая под столом свой обмотанный рваными тряпками пояс. — Если я чему-то и научился, так это что мертвецу нет никакого проку от всех сокровищ мира. Ладно, если вы хотите, чтобы я остался тут, сможете подыскать мне работу вроде мытья полов или уборки навоза? Возможно, я с ней и справлюсь, если вы не будете особенно привередничать. Но если хотите помочь мне, то посадите на любой из ваших кораблей и сбросьте на первый же обитаемый клочок суши, какой попадется вам по пути. Клянусь Рекой и любыми двенадцатью богами на ваш выбор, что никому не расскажу об этом месте. И если вы не верите мне на слово, то все равно я бы никогда не смог разыскать его снова, а такому подонку, как я, никто не поверит, даже если я скажу, что огонь жжется. Взамен я торжественно отказываюсь от своей доли и процентов, — я вычитал эту формулу в каком-то древнем документе во время своей недолгой карьеры махинатора с ценными бумагами, — в сокровище Дидоны, свободном от всяких закладных, перед лицом всех присутствующих здесь особ. Разве можно выдвинуть предложение честнее?

Долгое-долгое молчание. Затем вожак поднялся на ноги.

— Договорились, — сказал он; потом плюнул себе на ладонь и сжал мою руку с силой, достаточной, чтобы колоть орехи. — Да простит меня Бог, что я пользуюсь твоим безумием, и да простит он меня, что я забираю принадлежащее тебе по праву первооткрывателя, как человек, выменявший Кирену на чашку бобовой похлебки. Ступай с Никератом, он найдет тебе одеяло и место для сна, а утром мы пройдемся по всему, что ты помнишь об этом острове, пока готовится корабль, — он помедлил, как будто вспомнив о чем-то. — Хочешь отправиться в какое-то конкретное место? — спросил он. — Называй что угодно: Британия, Индия, Симплегады, Туле? Это наименьшее, что мы можем для тебя сделать.

Его слова поразили меня, как молния. Я мог отправиться куда угодно; мне предоставляли собственный плавучий паланкин. Это было совершенно чудесное предложение, а я понятия не имел, куда хочу.

В конце концов, куда мог отправиться, такой, как я? Где бы я не оказался — в любой точке земли я бы остался самим собой, так какой смысл ломать голову?

— Афины, — сказал я. — Кажется, я хочу домой. Пожалуйста.