Песенка для Нерона

Двадцать один

И вот я стою посреди двора. Повсюду валяются трупы.

Моя конюшня сгорела дотла вместе с лошадью. Чистое везение, что пару дней назад я выгнал осла и мулов на луг, подкормиться викой, иначе бы они тоже поджарились. Что ж, надо пытаться во всем находить светлые стороны.

Могло быть и хуже. Амбар и хлев тоже могли загореться, да даже и дом — столько было искр и разлетающихся углей. Наместник и его люди могли вырубить мои виноградники и перерезать кур, просто со злости. Меня самого могли убить. На самом деле, это было чистое чудо, что я выжил, учитывая обстоятельства — я был один против четверых, не считая наместника, а эти четверо были тренированные бойцы. Если бы я не сделал того, что сделал, мы бы все равно были сейчас мертвы. Если смотреть с этой точки зрения, то получалось все равно как спасти из горящего дома один предмет мебели или один украшенный самоцветами золотой пояс из потерянного клада; все, что удалось вынести — чистая прибыль.

Вот так. Вы теперь понимаете, почему я не смог бы зарабатывать на жизнь, рассказывая истории. Моя старушка-матушка говаривала — как ты сможешь обдурить других, если не способен обмануть себя?

Я вернулся в сарай. Смикрон и Птолемей были там, где их и оставили — висели на стропилах. Бедолаги. Уж как они удивились при виде меня! Они были уверены, что меня убили вместе с остальными. Я перерезал веревки и они плюхнулись на пол, вид имея несчастный и перепуганный и пряча ладони подмышками, как замерзшие дети.

— Все в порядке, — сказал я им. — Они все мертвы — и римляне, и гладиаторы.

Смикрон уставился на меня, как на психа.

— Что случилось? — спросил он.

— Я убил их, — ответил я. Еще не хватало в такой момент пускаться в объяснения. — Мама, впрочем, тоже мертва, а также Бландиния и мой друг. Как вы себя чувствуете?

— Нормально, — ответил Птолемей. — Руки болят.

Я кивнул.

— Слушайте, — сказал я. — У нас много работы и мы не можем тратить время. Я знаю, что вам больно, но вы оба мне сейчас нужны. Нам надо избавиться от тел, или мы все окажемся в дерьме. Это не займет много времени, — соврал я. — А потом я вас обоих освобожу. Договорились?

Они переглянулись.

— Хорошо, — сказал Смикрон. — Что нужно делать?

И я объяснил им, что нужно делать. Пока они разыскивали в темноте трупы, я сходил и поймал мулов (проклятые поперечные скоты; я ведь говорил, что не никогда с ними не ладил?) и запряг их в повозку. Затем мы ее нагрузили. Это было то еще представление. К этому моменту я полностью вымотался и держался на ногах на чистом чувстве долга. Смикрон с Птолемеем вообще не могли пользоваться руками, они болели от ладоней до плеч, толку от них было немного, поэтому подъем тел в телегу превратился в настоящий спектакль. В конце концов мы с этим покончили, хотя ночь уже подходила к концу; начинало светать, когда я стегнул мулов и мы направились в горы — я на облучке, трупы навалены за спиной, а Смикрон с Птолемеем идут пешком рядом.

Человек на телеге и два раба на дороге ранним утром — ничего естественнее не придумаешь. Пройдитесь по любой дороге в Аттике и вы обязательно встретитесь с похожей группой: фермер едет на рынок с грузом оливок, зерна, вина или свиней, живых или забитых. Поэтому никто не обращал на нас внимания. Вы слышали сказки о героях, обладавших шлемами или плащами-невидимками, дарами богов, но кому вообще они могли понадобиться? Нет ничего более невидимого, чем заурядный мужик, направляющийся по своим делам; никто его не видит, никого он не интересует. Заставляет задуматься, зачем герои возились со всем этим волшебным оборудованием, когда им всего-то требовались посох, потертая кожаная шляпа, разболтанная двуколка и пара тощих мулов? Лично я считаю, что вообще неважно, чем вы там пользуетесь, лишь бы работа была сделана — например, зачем нужен волшебный меч голубой стали с золотой рукоятью, выкованный самим Вулканом, если вы с тем же успехом можете разнести кому-нибудь башку простой старой мотыгой?

Мы двигались примерно на северо-запад от Филы, в сторону Беотии. Это никчемная область, которая подходит только для выпаса овец и тощих коз. Дороги, если их можно так назвать, вьются по склонам гор, обрывающихся в ущелья и пропасти, и не требуется особых усилий, чтобы телега сорвалась с края и разлетелась в щепки задолго до того, как достигнет дна.

Ну или так мы думали. Ничего подобного. Мы выбрали удачное место, где широкий участок недавно дороги обрушился вниз, в тошнотворную бездну. Я остановил тележку, спрыгнул на землю и мы попытались спихнуть ее в пропасть. Получилось у нас?

Хрена с два у нас получилось, в основном из-за этих несчастных тупых мулов.

Никогда мне с ними не везло. Как только они поняли, что мы собираемся столкнуть их с дороги, они принялись пятиться и упираться, подняли жуткий хай и отказывались сдвинуться и на ладонь. От Смикрона и Птолемея с их руками проку не было никакого. Они могли только пинаться и сквернословить, а я зашел с внутренней стороны и попытался сдвинуть проклятых скотов вбок. В конце концов, через целую вечность, нам удалось свесить с края одно колесо. После этого я притащил длинный сук, мы уперлись в него все втроем и стали толкать, постепенно перемещая телегу, пока она внезапно не поддалась. Мулы взбеленились и попытались втащить ее обратно, но с таким весом они справиться не могли; их потянуло назад, вниз с полуразрушенной дороги, медленно и неуклонно, потом сбило с ног и они полетели вниз по склону, мельтеша переломанными конечностями.

Мы следили за ними, пока они не достигли дна, где телега разлетелась, расшвыривая куски дерева, мертвые тела и умирающих животных, и постепенно все это улеглось между камней и колючих кустов у подножия обрыва.

— Ну, — сказал я. — Дело сделано. Пошли домой.

На обратном пути я все им разъяснил так понятно, как только смог. Я сказал им, как догадался, что наилучшие шансы мне даст внезапность и темнота; как я вывел из игры двух гладиаторов, поставив их сторожить заднюю калитку конюшни; как поджег ее, чтобы купить несколько бесценных мгновений; как мне хватило ума заговорить на латыни, так что последние гладиаторы приняли меня за сенатора. Я рассказал им, как кавалерист убил маму, и как я убил Бландинию, за то что она продала меня (хотя никак не объяснил, с чего сенатор так взъелся на уважаемого отставного солдата с двадцатью четырьмя годами беспорочной службы). Я ничего не сказал о Луции Домиции. Это усложнило бы историю, а я всегда считал, что история должна быть как можно проще.

Когда мы добрались до дома, я еле переставлял ноги, но времени на отдых не было. Надо было убрать во дворе. Он был по-прежнему завален неуместными предметами: мечами, шляпами, сапогами, которые нужно было собрать и похоронить в глубинах навозной кучи; паланкин сенатора требовалось превратить в дрова (твою ж мать, подумал я; мы могли с тем же успехом спустить эту хреновину с откоса, и получилось бы даже убедительнее — сенаторы чаще путешествуют в портшезах, чем на крестьянских двуколках — и тогда бы мне не пришлось тратить прекрасную повозку и двух дорогих мулов; следовало возвести погребальный костер и сжечь на нем тела мамы и Бландинии — что ж, мы по крайней мере могли использовать для него разломанный паланкин вместо доброй древесины, которая никогда не бывает дешева. Когда наконец мы со всем этим покончили и три раза обошли все хозяйство на тот случай, если что-нибудь упустили, я зевнул так, что чуть не сломал челюсть и потащился к дому, чтобы преклонить голову.

— Секундочку, — окликнул меня Смикрон несколько смущенным голосом.

— Чего? — пробормотал я.

— Наша свобода, — сказал он. — Помнишь?

Я забыл, честно забыл — я не пытался надуть их или что там еще.

— А, да, точно, — сказал я. — Слушайте, может, подождете до завтра? У меня никаких сил не осталось.

Они переглянулись.

— Мы бы лучше получили ее сейчас, если не возражаешь, — сказали они.

Трудно их упрекать, конечно. В конце концов, я бы мог умереть во сне, и тогда бы они оказались в настоящей жопе. Так что я выполнил эту операцию, пробормотав все необходимые слова с налитыми свинцом веками, после чего пошел в дом, а они — в сараюшку. Нормальное положение вещей, если не считать того, что они были свободны и безгрешны, а все их проблемы остались, наконец, позади.

А я… я всего лишь убил семерых, видел, как убивают мою мать, хладнокровно разнес голову девушке, в которую когда-то был влюблен, случайно укокошил своего лучшего, своего единственного друга — я повалился на кровать, как мешок с углем, и заснул прежде, чем спина моя коснулась покрывала.

Как ни странно, мне приснился капитан зерновоза. Мне снилось, что я был им и командовал, как и положено капитану. Чем я там командовал, я не знаю; иногда это было судно, везущее нас с Луцием Домицием и золотыми слитками на миллион сестерциев с Сицилии; иногда мы оказывались на вершине того утеса с храмом в Африке и пытались загрузить большую партию трупов, которую мы обнаружили в крипте — сотни и тысячи их было, убитых нами в то или иное время людей — и мы ломали голову, как упаковать, перевезти и поднять на борт все эти тысячи и миллионы мертвых, окостеневших тел без повозок, кранов, перекладин и лебедок; я попросту не мог придумать, что с ними делать (в нашем распоряжении были только моток веревки, тяжеловесная мотыга и паланкин), и тут меня осенило: это же было очевидно! Я пошарил в сумке с припасами для путешествия Луция Домиция и выудил копию избранных работ Вергилия Марона, потому что в книге было все — подробные инструкции и все, что мы должны были знать о вспашке, бороновании и севе, перемещении тяжелых грузов, фрахте кораблей и транспортировке трупов. Кажется, потребовались столетия, чтобы найти нужное место, я все мотал и мотал свиток, пропускал нужное место и должен был возвращаться к началу — и когда, наконец, нашел искомый фрагмент, он оказался на непонятном языке, и я ничего не разобрал. Затем Аминта, Титир, Смикрон, наместник Сицилии и вся наша команда начали бормотать, и я знал, что мне нужно предложить что-нибудь побыстрее, иначе начнутся большие неприятности — они убьют меня и разделят мое тело между собой; поэтому я превратился в Сенеку и спросил его, что мне делать, но он только покачал головой и сказал, что это я император — мне и решать, и никто не в силах мне помочь. Все это время, разумеется, огонь подбирался все ближе и ближе; я слышал треск пламени и визг лошадей.

Поэтому я принял решение: мы воспользуемся идеей раскладного корабля — хотя и знал, что она, скорее всего, не сработает; но она сработала — по крайней мере, он пошел ко дну, как камень, но все поплыли к берегу и пожалуйста вам: стоим на берегу Схерии одинокие и голые; но мы были свободны и безгрешны, а все наши проблемы… и тут я проснулся.

Первым делом я наведался в сарайчик. Я вовсе не ожидал найти их там, поскольку они теперь были свободными людьми и могли идти, куда захотят (я тоже был свободен когда-то и обошел весь мир, но не нашел ничего хорошего). Тем не менее там они и обнаружились — сидели за столом с перевязанными руками, смирные и тихие.

Я против воли ухмыльнулся.

— Все в порядке, — сказал я. — Вы по-прежнему свободны, это был не сон.

Мы поболтали. В результате выяснилось, что они были бы рады остаться здесь и работать на меня как и раньше, потому что идти им было некуда. Взамен они получали стол и ночлег, плюс небольшую плату — сошлись на нескольких драхмах в год, которые я так и так им платил, будучи довольно щедрым в смысле их пекулия (греческого перевода у этого слова нет, потому что греки обычно не платят своим рабам — это римский обычай; должно быть, годы странствий в компании римлянина размягчили мое сердце). Честно говоря, я не видел никакой разницы в том, что они теперь стали свободными людьми, но для них, судя по всему, это значило очень много.

Было совершенно ясно — после того, что с ними учинили люди наместника, в ближайшее время работать они не смогут, так что я сказал им расслабиться и оставил их наедине с их проблемами. Я, однако, оказывался загнан в угол, потому что вся работа ложилась на мои плечи. В некотором смысле мне повезло. Между заходом Плеяд и восходом Арктура дел не так уж и много.

Нужно провести позднюю вспашку, конечно, подрезать лозы, хотя это можно было отложить и на потом. Помимо этого оставались обычные ежедневные труды: дойка коз и овец, ремонт и углубление канав, постройка новой повозки вместо той, которую я спустил с утеса — все эти скучные проблемы, которые должны быть улажены, хотите вы того или нет. Я должен был справиться, если не возражал начинать рано и заканчивать поздно. В некотором смысле комическая ситуация: следующий месяц или около того мне придется пахать, как волу, чтобы обеспечить двум бывшим рабам возможность наслаждаться бездельем, как будто они были римлянами. Но таково земледелие. Есть такая прекрасная идея, будто можно покидать еду в землю и вернуться, когда она перестанет расти, но, к сожалению, эта идея почему-то не работает. В общем, убедившись, что у меня по-прежнему есть какое-никакое хозяйство, я отправился в амбар и убрал подальше мотыгу; после этого надо было добраться до города, чтобы приобрести пару мулов, а также гвозди и ободья для новой телеги. Лошади у меня больше не было, так что пришлось идти.

Как ни странно, горы не стали более пологими за то время, пока я разъезжал по ним верхом, как благородный.

Никогда мне не везло с этими проклятыми мулами. Сперва мне казалось, что мне не удасться вообще найти хоть одного, даже за деньги; армейские поставщики скупили всех четвероногих тварей, умевших ругаться. Но один едва знакомый мужик рассказал мне о парне из Фалера, который пришел в город чуть позже, чем нужно и разминулся с покупателями; возможно, у него еще можно было найти пару мулов на продажу, если повезет. Поэтому я потрусил в Фалер и нашел того чувака; он сказал, что он сроду не думал продавать мулов, но в Галине у него живет дядя, который, возможно, и уступит мне пару, если, конечно, их еще не забрали в армию. Что ж, я зашел так далеко, а Галин был всего лишь на другом конце долгой, каменистой, пыльной дороги, и я отправился туда. Когда я прибыл на место и принялся задавать вопросы, мне сказали, что дядя того чувака с месяц назад как умер; тем не менее его зять, которому достались мулы, имел своих собственных, так что мне стоит нанести ему визит и попытаться убедить продать лишних. На этом этапе я уже твердо решил, что не вернусь домой без пары мулов, даже если ради этого мне придется дойти до Спарты; кроме того, зять покойного дяди того чувака жил неподалеку от Элевсина, который располагается практически на полпути между тем, где я оказался, и домом (особенно если считать, что я заблудился и наматываю круги, как пьяный на празднике). Поэтому я дотащился до Элевсина, нашел дом этого мужика и забарабанил в дверь.

Конечно, я не ожидал, что застану его дома днем, но его жена могла рассказать мне, где его искать.

Никакого ответа; либо он был холост, либо его жена была во внутренней комнате с соседским слугой и не желала, чтобы ее беспокоили. Да пошло оно все в жопу, подумал я; тут до меня дошло, что уже поздно и я не успею добраться ни до Филы, ни даже до города дотемна. Кроме того, даже если мне удасться найти место на постоялом дворе (Элевсин был переполнен собравшимися на праздник Алоа; обычное мое везение), то кроме денег на мулов у меня с собой не было ни гроша. Можно было приземлиться здесь, на ступенях, и дождаться хозяина, купить у него мулов (если, конечно, у него были мулы на продажу) и затем попроситься на ночлег, или плюнуть на все и отправиться на поиски подходящего амбара или канавы, пока еще достаточно светло, чтобы их разглядеть. Жалкий выбор, как ни посмотри. Я все-таки проголосовал в пользу амбара с канавой, поскольку пришел к заключению, что мулы являются существами целиком мифическими, вроде кентавров и гиппогрифов, и хозяин дома, скорее всего, примет незнакомца, явившегося невесть откуда с просьбой продать их, за опасного психа и спустит на меня собак. Я пошел прочь, понурив голову и волоча ноги в общем направлении Элевсина.

Амбары и канавы похожи на рыночную охрану: пучок за пятачок, когда они вам нахрен не сдались — и их полное отсутствие, когда в них острая нужда. Я бы охотно растянулся на обочине дороге и заснул, до того я устал, но месяц Посейдона — не самое удачное время, чтобы спать где попало, если вы дорожите здоровьем, поэтому продолжал идти, пока не оказался в городе.

Я уже сказал, что город ломился от приезжих, и я не шутил. Уже днем тут было достаточно плохо. Темнота, казалось, привлекала их, как летучих мышей; повсюду были люди, по улицам двигались факельные шествия, пьяницы крушили все вокруг, если им хватало места на добрый замах посохом, со всех сторон неслась музыка и все кругом было заблевано. Если не считать дверных арок и портиков, то здесь даже стоять было негде — вас мгновенно уносила с собой толпа. В конце концов я оказался на рыночной площади, где и втиснулся в щель за статуей безо всякой надежды выбраться обратно. Там я и остался; я взвешивал шансы выспаться стоя, как конь, когда случайно поднял взгляд и увидел знакомое лицо. В Аттике, конечно, это не диво — у вас есть соседи, друзья соседей, родственники, соседи родственников и друзья соседей родственников, так что вероятность налететь на знакомого очень высока. Но я не мог понять, откуда я знаю этого чувака; я знал его, но не помнил, кто он такой, если вы меня понимаете. Тем не менее оставался шанс, что если он местный житель, то у него мог найтись сеновал или хлев, в котором можно переночевать, так что я вывернулся из щели и устремился через толпу к нему. С тем же успехом я мог пытаться плыть против течения на рифах Схерии; все, чего я добился — это лишился уютного гнездышка за статуей и оказался на стрежне, так сказать, бессильный противостоять силе чужих ног и локтей. К этому моменту смутный знакомый, кто бы он не был, уже исчез. Я бросил попытки управлять своими перемещениями и позволил толпе нести меня. В конце концов, это мое обычное состояние. Я только жалел, что в молодости выучился на жулика, а не на карманника. В этой толпе я мог бы сделать себе состояние.

После долгого, полного мук периода движения я оказался прижат к стене. Это была мраморная, идеально отполированная стена, так что я решил, что это храм или типа того: слишком роскошно для частного дома. Толпа вроде бы остановилась, как будто достигнув места назначения, и теперь все стояли и чего-то ждали. Что ж, ничем получше я заняться не мог, так что тоже стал ждать.

Ждать пришлось недолго. Оказалось, что я попал на музыкальное выступление. Прямо передо мной, примерно за пятнадцатью рядами тел, располагались ступени храма. На верхней ступеньке возникла группа чуваков в странных нарядах вроде жреческих, только в руках они держали арфы, флейты, цимбалы и прочее; через некоторое время у них сделался такой вид, будто они готовы начать играть, а все остальные замерли, словно увидели голову горгоны и превратились в камень.

Я и в хорошие-то времена не большой поклонник музыки, а время было далеко не лучшее. Я устал, как собака, на левой ноге моей стоял какой-то толстяк, и я ужасно хотел по-маленькому. В общем и целом я был вовсе не в настроение для высокого, на самом деле я бы с радостью променял всех Девятерых Муз и избранные работы Вергилия Марона в исполнении автора под аккомпанемент Аполлона на арфе и Орфея на кастаньетах и собачьем свистке, на постель из сырой соломы и половину заплесневелой колбаски. Но выбора у меня не было: я стоял неподвижно и слушал.

Это было неплохо, наверное, если вас интересуют такие вещи; в данном случае это оказался невероятно длинный гимн Матери Деметре, наименее интересной из всех богов и богинь Олимпа. Но они дудели, гремели и завывали довольно компетентно; во всяком случае, публика глотала этот шум, как стая собак — вино из лопнувшего бурдюка, то есть стояла совершенно неподвижно, и я стоял неподвижно вместе со всеми.

Я полагаю, что у каждого из нас свои способы пережидать убийственную скуку. Некоторые считают овец, другие мысленно декламируют стихи, третьи выдумывают лучшие скаковые упряжки всех времен и народов. Что касается меня, то я, не знаю уж почему — хотя, кажется, я уже говорил об этом — я воображаю морские сражения. Чистое безумие, потому что я никогда не видел морских сражений — и бесконечно рад этому — и… ну, вы знаете, какого я вообще мнения о кораблях. Тем не менее, этим я и занимаюсь. Я представляю два враждующих флота стоящими друг напротив друга, подобно вишневым рощам в цвету. Затем они начинают сближаться, а я пытаюсь проследить за одним или двумя отдельными судами, пока они рыскают, выискивая свой шанс, пытаясь выйти на таранную позицию или подобраться поближе, чтобы забросить абордажные крючья; там и сям я вижу горящие суда, пораженные огненной стрелой или копьем с горящей соломой из катапульты; а вон там корабль со сбритыми начисто веслами по одному борту, беспомощный, как птица со сломанным крылом; а там воины обмениваются ударами на верхней палубе триремы, прыгая по трапам и плечам гребцов. Восхитительное зрелище, согласитесь; куда как веселее, чем какой-то древний заплесневелый гимн.

Что ж, к тому времени, как музыканты закончили третью часть гимна, моя воображаемая битва была в самом разгаре; я уже потопил две триремы и пару маленьких галер, и для киликийцев — или парфян, или кто там был противник — дела начинали складываться самым печальным образом. И тут, как раз когда моя лучшая трирема ринулась в просвет между судами и вспахала борт беспомощного четырехпалубника (во все стороны летят обломки, моряки и воины прыгают в море, вода хлещет в дыру в борту), ум мой внезапно очистился, как таблица для письма, когда с нее снимают старый воск. Кто-то стучал меня по плечу и называл по имени; и у меня возникло невероятно странное чувство, что я знаю, кто это.

— Гален, — сказал он.

Я не повернулся и вообще не шевелился; да и пожелай я пошевелиться, у меня ничего не вышло бы.

Луций Домиций, сказал я про себя, это ты?

— О, ради всего святого. Ты что, не узнаешь меня?

Извини, ответил я. Но ты меня напугал. И вообще ты мертв.

— Ну, тебе виднее. Я просто хотел попрощаться, вот и все.

Прощай, подумал я растерянно. Подожди, разве ты уезжаешь?

— Ну разумеется, уезжаю, идиот. Ты что, забыл? Мы же все обсудили той ночью у тебя в амбаре.

Ах да, подумал я, верно. Только ты опоздал; тот корабль давно ушел, он, наверное, уже на полпути к месту назначения.

— Насчет этого не беспокойся, — сказал он. — Я обо всем договорился. Феаки сказали, что доставят меня, куда захочу. От таких предложений не отказываются.

Это верно, подумал я, да только как ты о них узнал? Это же тайна.

— Ерунда, — ответил он. — Все знают эту историю. Они живут на краю света, на острове, которого нет и который появляется только в момент твоей смерти. И когда ты умираешь и воды смыкаются у тебя над головой, ты выходишь на берег Схерии, а они появляются и увозят тебя туда, куда ты захочешь. Что ж, сейчас мой черед, но я просто подумал сначала заскочить к тебе и сказать пока.

Погоди, подумал я. Это неправда. Я же там был…

— Где был?

Да на Схерии, ради всего святого. Это настоящий остров где-то у побережья Африки, недалеко от того места, где утонул наш корабль. Меня выбросил на берег в плавающем гробу и они спасли меня…

— И доставили туда, куда ты больше всего хотел попасть. Ох, ладно тебе, Гален, даже ты мог бы догадаться.

Нет, честно слово, сказал я ему, это реальное место. Реальный остров. Я был там.

— Ох, ну да, конечно. Ты еще его на карте покажи. Это мы вообще-то о Средиземном море говорим, в нем каждый квадратный фут изучен и описан. Тебе не кажется, что нечто размером с остров было бы очень трудно проглядеть?

Там есть риф, сказал я ему. Он защищает их, потому что каждый корабль, который подходит достаточно близко, разносит в щепки, а все моряки погибают…

— Да, — сказал он терпеливо. — А затем феаки отвозят их туда, куда они больше всего хотят попасть. Подумай.

Ох, подумал я. И тут же подумал: но это же неправда. Я ведь все еще жив. Я должен быть жив, а иначе как я убил всех тех людей? Как я убил…?

— Меня, собирался ты сказать.

Ладно, да, тебя. Объясни мне это, если ты такой умный.

— А, ну да, — сказал он. — Но я же и так был мертв, забыл? Я умер больше десяти лет назад на вилле Фаона. Ты убил меня. Я попросил тебя сделать это, и ты был так добр, что подчинился. Ты зарезал меня; я упал на колени, пробормотал: какой артист умирает! — и отдал концы. Вот как все было. Спроси кого хочешь, услышишь то же самое.

Да, подумал я, но это же просто история, на самом деле все было по-другом.

Но ему не надо было говорить мне, что история вся здесь, потому что я и так это знал; как знал, что не убивал сенатора и его гладиаторов — они погибли, когда их повозка свалилась с утеса; я не убивал Бландинию — она умерла от той же болезни, что унесла маму; и я не убивал Нерона Цезаря, потому что он умер многие годы назад; и я не убивал Каллиста, потому что мы с ним умерли на кресте в тот день, когда я первый раз увидел Луция Домиция. Спросите кого угодно, они скажут то же самое.

— В общем, — сказал он. — Я уже пошел. Наверное, я должен тебя поблагодарить за компанию и все прочее; но честно говоря, все, чем ты занимался — это не давал мне попасть туда, куда я всегда хотел и должен был попасть. Ты хотел добра, но все это оказалось одной большой ошибкой. Ну, ты понимаешь — поначалу казалось хорошей идеей.

Понимаю, подумал я. А что теперь?

— Меня ждут, — сказал он. — Там, в порту, а я не хочу их задерживать, они очень занятой народ. И еще я хочу сказать: не тревожься о том, что произошло. Это был дурацкий несчастный случай, вот и все; но все обернулось к лучшему. В конце концов, для тебя я по-прежнему буду пребывать не в том месте, вместо того, чтобы окончательно стать свободным и безгрешным.

И оставить все проблемы позади, подумал я. Уже слышал этот прикол.

Но он обидел меня, поэтому я подумал только:

Что ж, бывай тогда, и даже не обернулся (как Орфей в той истории, помните?). И его не стало.

Музыканты наконец добрались до финала и все вокруг стали кричать и улулюкать, как будто испытывали неслабое удовольствие. Толстяк, который стоял на моей ноге, ткнул меня локтем в ребра и сказал:

— Ну разве это было не великолепно? — и я кивнул просто из вежливости.

— Чудесно, — сказал я.

— Да, именно так. И довольно храбро с их стороны было исполнить его. Не думаю, что этот гимн хоть раз играли на публике с тех пор, как он умер.

У меня возникло дурное предчувствие.

— Извини, — сказал я. — С тех пор как умер кто?

Толстяк посмотрел на меня.

— Нерон Цезарь, конечно же, — сказал он таким тоном, будто я спросил его, что это за белая круглая штуковина вон там в небесах. — Это был его «Гимн Деметре», его шедевр. Блестяще, — вздохнул он. — Совершенно невероятно, чтоб мне сдохнуть. Может, император из него вышел говенный, но какой был артист!

— Совершенно верно, — пробормотал я.

Разумеется, на следующий день, после того, как я урвал несколько часов сна на чьей-то навозной куче и вернулся к дому того чувака, выяснилось, что никаких мулов нет и не было. Я вернулся домой пешком и с тех пор я здесь.

Вы знаете, я думаю, Луций Домиций ошибался насчет феаков. Действительно, никто никогда не слышал об их острове и да, его должны были рано или поздно заметить. Но я совершенно уверен, что я все еще жив — по крайней мере, моя спина болит после долгого дня, проведенного с тяжеловесной мотыгою, так что, полагаю, он рассказал мне сказку, как и следует ожидать от артиста, а я ответственно заявляю, что он был артист. И я думаю, что кто-то должен был побывать на Схерии, чтобы вернуться и рассказать о ней, потому что она упоминается в «Одиссее», в конце концов. Ведь никто никогда не возвращался из царства мертвых, чтобы поведать о нем, кроме, может быть, Одиссея, если такой вообще существовал (он, впрочем, побывал и на Схерии, так что, может, и существовал). Кстати говоря, около года назад я оказался в городе, у меня выдалось свободное время; в итоге я оказался перед лотком книготорговца, разыскал копию «Одиссеи» и нашел в ней соответствующие куски — про Схерию, про посещение царства мертвых и все прочие. И был там один фрагмент, который запал мне в память — тот, в котором Одиссей попадает в подземный мир и натыкается на душу своего друга Ахилла, великого героя; и Ахилл говорит ему, что быть великим героем очень прекрасно, но потом ты умираешь и все.

— Не надо мне залечивать про смерть, Одиссей, — говорит он. — Я бы предпочел жить в рабстве у бедняка, мужика безнадельного и еле сводить концы с концами, чем быть царем и императором всех достославных мертвецов.

Это навело меня на одну мысль, хотя я не так чтобы большой знаток философии; по всему выходит, что мне неслабо повезло — больше, чем я заслуживаю, это уж точно — потому что в конце концов я вернулся домой, и теперь свободен и безгрешен, и все мои проблемы, как будто, остались в прошлом.

И, в общем, вот я здесь; и если я ожидаю казни в камере смертников, то разве это не всегда было именно так?