Песенка для Нерона

Девятнадцать

— Гален? — повторил он. — Какого черта ты здесь делаешь?

Он сказал это по-гречески, но тоном римлянина, который спустился во внутренний дворик виллы, чтобы позавтракать, и обнаружил под столиком грязного старого бродягу. Я подумал: вот это наглость, звучит так, будто этот город принадлежит ему (и тут же сообразил, что в принципе так и есть, хотя с точки зрения закона это и спорный вопрос).

Так или иначе, я вытаращился на него.

— Я думал, ты погиб, — сказал я.

— Кто, я? Нет.

На нем была довольно новая туника — хорошего качества аттическая шерсть — и весьма элегантные сандалии, получше, чем у меня; подмышкой он держал симпатичную маленькую лиру с резной рамой. Он выглядел не так, как в старые дни — заметно упитаннее, без мешков под глазами, да и жилистость — следствие недоедания и постоянных упражнений на свежем воздухе — куда-то пропала. Загар уже начал выцветать — кожа еще не отличалась оттенком дохлой рыбы, характерным для городских господ, но за сборщика винограда его было уже никак не принять.

И он морщился, будто я был испорченной устрицей, угодившей в его салат.

— Ты, кажется, в порядке, — добавил он таким тоном, будто я сделал что-то не так, причем безо всяких причин.

— У меня все отлично, — сказал я. — Слушай, мы можем отойти и поговорить, чтобы не точать тут посреди улицы?

— Чего? А, да, наверное. Но времени у меня немного. По идее, мы тут заказчиков ждем.

Однако прежде чем мы смогли куда-нибудь пойти, подошел другой музыкант.

— Доброе утро, Нарцисс, — сказал он. — Кто этот фермер?

Это его нынешнее вымышленное имя, догадался я — Нарцисс. Под фермером, предполагаю, он имел в виду меня.

— О, просто родственник, — смущенно ответил Луций Домиций. — Слушай, мы заскочим тут в заведение на той стороне, это ненадолго. Если тот мужик подойдет в мое отсутствие…

Музыкант кивнул. Он был высокий, стройный, но не тощий, с длинной черной бородой, чуть-чуть не хватает до пятидесяти.

— Не беспокойся, я замолвлю за тебя словечко. Но ты, по возможности, не задерживайся, работа обещает быть знатной.

— Кто это был? — прошептал я, пока мы шли через площадь к винной лавке.

— О, один мой друг, — сказал он, будто защищаясь. — Мы работаем месте. Он играет на флейте.

Ну что ж, прекрасно, подумал я, это все объясняет. Я заказал полкувшина разведенного и две чаши. Нести его не торопились, но таковы уж Афины.

— Ты не ответил на мой вопрос, — сказал он, прежде чем я успел открыть рот. — Что ты делаешь в Афинах?

Я ничего подобного не ожидал.

— Я здесь живу, — сказал я.

Он нахмурился.

— Что, здесь, в городе?

— Нет, в Филе, на ферме дедушки. Я ею владею.

Выражение его лица ясно говорило, чтобы я врал, да не завирался.

— Но я думал, что твой дед давно умер, — сказал он.

— Так и есть, умер.

— И оставил ферму твоим двоюродным братьям. Вам ничего не досталось.

— Совершенно верно. Но двоюродные братья тоже умерли. Я купил ее.

Он был потрясен.

— Купил? — переспросил он. — И откуда же, блин, ты взял столько денег?

Нет чтобы спросить, например, как я уцелел в кораблекрушении или что еще. Нет, его интересовало, какое отношение такой оборванец, как я, может иметь к деньгам. Очаровательно.

Но я был не в настроении затевать свару.

— У царицы Дидоны, — сказал я.

— Чего? Ты что, вернулся туда и забрал сокровище?

Я ухмыльнулся.

— Боже упаси, — сказал я. — Мне удалось прихватить кое-что во время погрузки. Ты не поверишь, что со мной происходило с тех пор, как…

— Но теперь ты фермер, так? Ты завязал с воровством, честно?

Я не смог найти подходящих слов, поэтому просто кивнул.

— А с той штукой, которую ты спер, ты был осторожен? Ты, часом, не соришь тут деньгами, привлекая ненужное внимание?

— Ну конечно, нет, — сказал я яростно. — Я не дурак.

Его выражение означало, что он в этом не вполне уверен.

— Что ж, ладно, — сказал он. — В любом случае теперь уже ничего не попишешь, я полагаю. Но что заставило тебя вернуться именно сюда? Почему ты не поехал куда-нибудь, где тебя никто не знает?

Я мог бы ответить: что, ты имеешь в виду — туда, где мы с тобой не находимся в розыске? Назови хотя бы три таких места. Но я не стал.

— Проклятие, Луций Домиций… — начал я.

— И не называй меня так, ради всего святого. Меня зовут Нарцисс, понял? — Он бросил взгляд через плечо. — Нарцисс, сын Порфира из Митилены. Запомни, ладно?

— Да мне без разницы, — сказал я, теряя терпение.

Это его взбесило.

— Бога ради, Гален, — сказал он. — Это важно.

— О, — ответил я. — А меня по-прежнему можно звать Галеном, значит?

Он вздохнул.

— Нет, если бы решал я, — сказал он. — Последнее, в чем я нуждаюсь — это ты, разгуливающий под своим собственным именем по городу, где тебя могут узнать. Но похоже, с этим уже ничего не поделаешь, так что я решил оставить эту тему.

— Честно говоря, — сказал я, — я был убежден, что ты утонул вместе с кораблем…

Он щелкнул языком, как будто сожалея, что тратит бесценное время на разговор с каким-то занудным старым пердуном.

— Это было чертовски возможно, — сказал он. — Я всплыл и сразу уцепился за какую-то деревяшку. Не знаю, как долго я пробыл в воде, но когда уже был готов сдаться, появился корабль. По-настоящему повезло.

Да уж, подумал я. А на мою долю остался только гроб — в хорошем состоянии, всего один владелец. Мог бы догадаться, что ему подадут нормальный корабль.

— А как насчет остальных? — спросил я. — Что с капитаном и командой?

Он пожал плечами.

— Ни разу не видел никого из них, — сказал он. — Думаю, они утонули. Ужасно жаль, но что поделаешь. Я помню, думал тогда, что это наказание мне за то, что я сделал со своей матерью — за тот проклятый ныряющий корабль. Но нет, появилось то судно, меня взяли на борт и спасли. И вот тогда, — добавил он, — я и встретил Филократа.

— Кого?

— Своего друга. Человека, с которым мы только что говорили.

Второго твоего друга, подумал я; и потом — нового друга. Я решил, что Филократ мне не нравится.

— И это тоже оказалось большой удачей, — продолжал он. — Как выяснилось, корабль направлял в Коринф, и Филократ плыл до самого конца. Вскоре он обнаружил, что я тоже музыкант; он предложил объединить усилия и попытать удачу в Афинах. Он оплатил мой проезд из своих денег, и вот мы здесь. У нас неплохо получается — он чертовски хороший флейтист; вот и все, собственно.

Он отпил вина, потом спохватился, что забыл кое-что, и добавил:

— А ты как?

Мне почему-то расхотелось рассказывать ему про риф, гроб и Схерию.

— Примерно так же, — сказал я. — Меня тоже подобрали, и я не мог придумать ничего другого, как отправиться домой. И, как выяснилось, не очень-то и ошибся, как видишь.

— Нет, — сказал он, слегка нахмурившись. — Нет, не очень. Во всяком случае, ты в безопасности, а это главное.

Он сказал это как будто от чистого сердца. Потом он тронул меня за плечо.

— Слушай, — сказал он. — Я правда хочу услышать всю твою историю, и нам нужно кое-что прояснить на будущее, но прямо сейчас мне надо бежать. Если мы получим заказ на тот прием, это будет большой прорыв. Смотри, разыщи меня в следующий раз, когда будешь в городе, — добавил он. — Лады?

Я попытался поймать его за тунику, но он ушел. Чудесно, думал я; если бы он был столь же проворен и быстр в старые времена, может, мы бы не так часто попадали в камеры смертников. Так или иначе, я за ним не пошел. Я сидел там и чувствовал себя так, будто вернулся с войны после десяти лет странствий — а меня тут же засунули в каталажку за праздношатание.

Никаких дел в городе у меня не было, поэтому я добрел до постоялого двора, заплатил, забрал лошадь и отправился домой. Было бы неплохо выпить, но все винные амфоры Бландиния с моей дорогой матушкой недавно перенесли из амбара во внутреннюю комнату, где я раньше спал — видимо, для того, чтобы не выходить из дома под дождем или по темноте. Я распахнул дверь сараюшки и ввалился внутрь, чтобы обнаружить там Птолемея и Смикрона, занимавшихся любовью на матрасе.

— Извините, — пробормотал я и кинулся в хлев, где корова бросила на меня злобный взгляд, а пес попытался укусить.

О, прекрасно, подумал я.

Сидеть в одиночестве в хлеву довольно скучно, так что я взял мотыгу, лопату и пошел на двухакровый участок, чтобы окопать посаженные недавно виноградные лозы. Они, для разнообразия, были рады меня видеть, хотя, может быть, просто притворялись из вежливости. Спина сразу разболелась, но я продолжал работать из чистой вредности еще час или около того.

Потом кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся. Оказалось, это другой мой сосед, довольно приятный на свой лад мужик, которого звали Деметрий.

— Кое-кто тебя разыскивал, — сказал он. — Чужеземец.

Спокойно, сказал я себе; в Филе слово «чужеземец» не обязательно означает не-грека или даже не-афинянина; это вполне может быть кто-то из города, из Паллены или Ахарны.

— Серьезно? — сказал я. — Он сказал тебе, как его зовут?

Деметрий вскинул голову.

— Он только спросил, знаю ли я, где можно найти крысолицего чувака по имени Гален. По правде говоря, мне не понравился его вид, так что я сказал, что никогда не слышал ни о каком Галене. Извини, ты не ждал никого в гости?

— Нет, — сказал я. — И как выглядел этот мужик?

— Чужеземно, — сказал Деметрий. — Здоровый, грубого вида, соломенные волосы редеют на макушке. Одет с понтами, впрочем. Я решил, что он из вышибателей долгов или от правительства. В любом случае, надеюсь, я не ошибся.

Я пожал плечами.

— Не припоминаю никого похожего, — сказал я. — И я слишком стар, чтобы заводить новых друзей. Спасибо.

— Да не за что. Если он еще раз появится, дам тебе знать. Когда он уже ушел, я было подумал — а вдруг это твой старый армейский приятель или типа того.

Я вскинул голову.

— Как выяснилось, у меня не было друзей в армии, — сказал я. Он не знал, как это понимать, но ничего не спросил. Мы немного поговорили о винограде и он ушел домой.

Мне удалось сохранить самообладание в его присутствии, но скажу вам честно, я был напуган. В моем прошлом не было никого, кого я был бы рад снова увидеть — уже не было — и я не думал, что этот парень был законником, который пришел сообщить мне, что у меня, оказывается, был дядя в Коринфе, который умер и оставил мне целое состояние. Вопрос заключался в том, что делать дальше.

Инстинкты говорили: беги. Не трудись даже заходить домой за сменой одежды, он может быть уже там. В конце концов, я был обут; это будет не первый раз, когда я отправляюсь в дальнее путешествие, не имея ничего, кроме пары башмаков. Но меня охватила усталость; я устал от путешествий, устал вообще от всего.

Знавал я одного парня — здоровенного толстого мужика — так вот он как-то заработался и слишком поздно заметил, что на поле забрел бык. Бык атаковал его, а он стал убегать, но поле окружала каменная стена, слишком высокая, чтобы перепрыгнуть; так что ему ничего не оставалось, кроме как продолжать в том же духе. И вот он бежал, а бык бежал за ним, и так они бегали, пока чувак не выбился совершенно из сил, а ноги у него стали как щупальца осьминога — мягкие и гнулись во все стороны. И тогда, — рассказывал он мне, — я сказал себе, да кой хрен, он меня всего лишь забодает. Он перестал бегать, и бык тоже перестал. Некоторое время они стояли так и таращились друг на друга, а потом бык отошел в сторонку и принялся пастись, а мужик добрел до ворот и был таков.

Так почему нет? — сказал я себе. Это не может быть Аминта, потому что я собственными глазами видел его смерть. Вряд ли это Стримон, потому что Стримон, скорее всего, тоже мертв.

Это может быть кто-то еще из примерно миллиона людей, которым я так или иначе насолил в старые времена, но опять же, это мог оказаться кто-нибудь совершенно другой; скажем, ищущий работу бездельник, случайно услышавший где-то мое имя. По правде говоря, если бы мне сказали о нем в какой-нибудь другой день, то я вел бы себя совершенно иначе. Но после всего, что произошло сегодня, меня было уже не прошибить.

Я посмотрел на небо. Оно уже начинало темнеть и я решил, что Птолемей и Смикрон, наверное, закончили, так что можно было, не опасаясь, вернуться в сарайчик и немного поспать. И я не торопясь пошел домой. В сарае никого не оказалось, поэтому я забрался внутрь, скинул сапоги, улегся на свой матрас и заснул.

Проснулся я из-за того, что какой-то ублюдок пихал меня в ребра. Я открыл глаза и обнаружил не кого иного, как собственную мать. И не слишком трезвую при том.

— Ладно, — простонал я. — Где, блин, горит?

— Тут один человек хочет тебя видеть? — И следи за языком, когда с матерью говоришь.

Я натянул сапоги и потопал к дому. Там, за моим собственным столом, с таким видом, будто это он тут хозяин, а я бродяга, сидел Титир — кормчий с зерновоза.

Что ж, пожалуй, подумал я, если присмотреться, то он действительно крупный, опасного вида светловолосый мужик. Но я был уверен, что он мертв. Тем не менее, я прославился умением ошибаться в этом вопросе.

— Привет, Гален, — сказал он. — Выглядишь говенненько.

Я увидел у него на поясе здоровенный армейский кинжал; при моей жизни быстро учишься замечать оружие. Но насколько я помнил, я не причинил ему никакого вреда.

— Боже мой, Титир, — сказал я. — Я думал, ты утонул.

Он ухмыльнулся.

— Был близок к этому, — сказал он. — Я плавал кругами несколько часов. Видел корабль, но эта сволочь не видела меня. Думал, мне конец, но чтоб мне провалиться на этом месте, если другой корабль не выпрыгнул ниоткуда, как раз когда я собирался пойти на дно. На нем я добрался до Акрагаса, а там записался на корабль до Александрии, потом по большому кругу вдоль Италии, потом вниз по фракийскому побережью, с заходами в каждую жалкую дыру. Мы встали на три дня в Пирее, я сошел на берег и как раз болтался по рынку и жалел, что просадил все денежки — и вдруг увидел тебя. Ты очень торопился и был верхом; я побежал, но не смог тебя догнать. Тут я вспомнил — Фила, ты говорил, что ты оттуда. Я решил попытать удачу и направился в Филу, часть пути проехал на попутной телеге, — он покачал головой. — Не знаю, чем тебе удалось так запугать соседей, но никто здесь сроду о тебе не слышал, кроме этой дамы, — он кивнул моей матери, которая злобно смотрела на него поверх носа.

— Это моя мама, — объяснил я.

— А, понятно, — сказал он. — В общем, приятно было повидаться. В какой-то момент я решил, что видел привидение — наверное, перебрал соленой воды, — он нахмурился. — Если поглядеть, так ты неплохо устроился.

При общении с гостями из прошлого, сваливающимися нежданно-негаданно прямо на голову, я всегда руководствуюсь двумя правилами. Если в чем-то сомневаешься — лги. Если не сомневаешься ни в чем — все равно лги.

— Я тут не при чем, — сказал я. — Когда я вернулся, то узнал, что мои двоюродные братья умерли. Так что теперь это хозяйство мое, чего б оно ни стоило.

Я почти ожидал, что мать подскочит и заявит, что я вру, как дышу, но для разнообразия ей хватило ума не открывать рта; в конце концов, это был и ее дом тоже, и она решила, что если уж я езжу по ушам старому приятелю, то не без причины.

— Ну что, — сказал Титир. — Значит, тебе повезло. Но как тебе удалось тогда спастись, ради всего святого? Я был уверен, что я один такой.

Я рассказал ему — как; большую часть истории, во всяком случае: я умолчал про плавучий гроб, сказав, что первый из его кораблей подобрал меня, и ни словом не обмолвился также и о Схерии; подозреваю, он бы не пришел в восторг, узнав, что я передал кому-то все права на сокровища Дидоны, которое принадлежало ему ничуть не меньше, чем мне. Это напомнило мне о том, что я ни разу не вспомнил о сокровище с тех пор, как оказался дома. Но у меня и в мыслях не было, что Титир отмахал весь этот путь только для того, чтобы поболтать о старых добрых временах. О Луции Домиции я тоже не упомянул. Если не считать этих мелких деталей, а также золотого пояса, я рассказал ему чистую правду.

— Удивительно, — сказал он, выслушав меня. — И говори об одном шансе на миллион после того, как я приметил тебя на рыке. Как будто тут замешано какое-то предназначение.

Он посмотрел на меня.

— Не желаешь прогуляться? — спросил он. — Покажешь мне свои владения.

Я посмотрел на маму, уши у которой развевались и хлопали, как у слона в грозу.

— Почему бы нет? — сказал я. — И ты, конечно, останешься на ужин.

Мама громко фыркнула носом, но я не обратил на нее внимания и вышел вслед за Титиром. Как только мы оказались снаружи, где женщины нас не слышали, он схватил меня за руку и спросил:

— Ладно, Гален, так как было дело? Ты не унаследовал это место, ты его купил. Мужик в кабаке рассказал мне, что ты вернулся с деньгами. Где ты из раздобыл?

Я вздохнул.

— А ты как думаешь? — сказал я. — Я подрезал кое-какую ерунду, когда мы грузили золото. Думаю, ты хочешь получить свою долю.

Он неподдельно оскорбился.

— Не очень-то вежливо так говорить. Это твоя удача, ты и пользуйся ею, приятель. И кстати, — он ухмыльнулся, полез за пазуху и вытащил большой, толстый золотой браслет, подвешенный на шнурке. — Ты не один такой. Как только я загоню его, все у меня будет в ажуре. Зафрахтую корабль, соберу команду из ребят, которых я знал на Сицилии, и готово: мы вернемся назад, найдем тот остров и станем богаты, как Цезарь. Нет, я гнался за тобой только затем, чтобы спросить: не хочешь ли ты к нам присоединиться? В конце концов, сокровище твое не меньше, чем мое.

Без шуток, я онемел, как если бы он огрел меня по башке дубиной. Он говорил чистую правду, сомнений не было — я узнаю ложь, как рыба узнает воду. Этот страшноватый мужик с кинжалом на поясе разыскал меня только для того, чтобы дать мне второй шанс сказочно разбогатеть. Я чуть не разрыдался.

— Ну, — сказал он нетерпеливо, — что скажешь? Я тебе стоящее дело предлагаю. Смертный грех оставлять все это добро валяться там, где его может найти любой бродяга. Не забывай, что кораблем управлял я. Я совершенно точно смогу разыскать этот остров. Ну, что ты решишь?

Я едва мог говорить.

— Титир, — сказал я, — Бога ради, не ходи туда, эта дрянь тебя убьет. Продай браслет, купи ферму, остепенись и живи. Я видел, что произошло с Аминтой. Любой может проделать тоже самое с тобой — тебе перережут глотку, не успеешь и оглянуться. Ты же понимаешь намеки? Мы с тобой выбрались живыми. Все остальные мертвы.

Он был обижен и смущен.

— Не валяй дурака, Гален, — сказал он. — Я не какой-нибудь говноголовый римлянин, я знаю, кому можно верить, а кому нет. И сейчас мы знаем, где оно лежит, сколько его, что поставлено на карту, и мы можем все спланировать и все загодя предусмотреть. Надо всего-то добраться до места, забрать барахло — и мы свободны и безгрешны. Все наши проблемы останутся позади.

Я бы очень хотел, чтобы он этого не говорил.

— Титир, — сказал я. — Это удивительный поступок, ты даришь мне второй шанс и все такое, ты молодец, никаких сомнений. Но я никуда не поеду. Видишь ли, я уже свободен и безгрешен и все мои проблемы позади; и я серьезно не собираюсь к ним возвращаться как раз в тот момент, когда они оставили меня в покое и разбрелись в разные стороны. Ищи сокровище и да пребудет с тобой удача. Забирай мою долю. Ты заслуживаешь ее, я нет.

Он долго смотрел на меня, потом покачал головой.

— Я этого не понимаю, — сказал он. — Ты неблагодарное маленькое дерьмо. Когда я увидел тебя сегодня, то подумал, что это не может быть просто счастливая случайность — это божий знак. А теперь ты стоишь передо мной и буквально плюешь мне в лицо. Что я сделал, чтобы заслужить такое обращение, Гален?

Неблагодарное маленькое дерьмо, подумал я. Должно быть, это заразно.

— Я говорю тебе, — сказал я. — Мне оно не нужно. Я не хочу быть богатым, как Цезарь, это дурное дело. Знаешь что? Все, чего я хотел всю свою жизнь — это быть незаметным мелким фермером здесь, в Филе. (Кто это фермер? — спросил Луция Домиция его друг. Я, вот кто. Оглядываясь назад, я понял, что это и был тот момент, в который Одиссей вернулся домой). Я искренне желаю тебе найти сокровище, убраться с ним оттуда целым и невредимым и получить все, чего ты желаешь. В точности, как получил я — прямо здесь.

— Не городи чепухи, — сказал Титир. — Да ты посмотри на это место, это же дыра. Всего лишь жалкая фермочка, какую дают за двадцать лет службы в армии. И к тому же вместо матери у тебя винный кувшин, да и жена не сильно лучше…

— Она мне не жена, — сказал я. — Просто служанка.

— Ну тем более. В твои-то годы — и даже жены нет. Не успеешь оглянуться, как превратишься в скорченного старикашку с мотыгой, такого же, как миллион других грязекопателей. Ты не можешь этого желать. Это дыра. Это дерьмо.

— Это то, чего я заслуживаю, — сказал я. — И даже гораздо больше того. Я никогда не заслуживал ничего, кроме креста и перебитых коленей. Разве ты не видишь, Титир? Я дома. Я больше не хочу выходить играть.

Он уставился на меня или скорее туда, где я, по его мнению, стоял в темноте.

— Что ж, пошел ты тогда нахер, — сказал он и двинулся прочь. Я окликнул его: не будь дураком, пойдем поужинаем и переночуешь у меня, но он не ответил. Я мог бы побежать за ним (как он побежал за мной), но побоялся споткнуться обо что-нибудь в темноте и разбить рожу.

Я вернулся в дом.

— Где твой друг? — спросила мама.

— Ему надо идти, — сказал я. — Забыл сделать что-то важное в городе.

Она посмотрело на меня как на место, где только что раскорячился пес.

— Ох, Бога ради, — сказала она. — Я только что пожарила рыбу, и к ней есть немного горошка.

Я вздохнул.

— Угощайся, — сказал я. — Не беспокойся, я не останусь.

— Тогда все в порядке, — сказала она. — Бландиния, принеси новую амфору, ужинать будем вдвоем.

Я пошел в сарай. Там было темно, сирийцы спали. Я прокрался на свое место, чтобы не потревожить их. Я лег и попытался уснуть, но вместо этого принялся размышлять о всех неблагодарных маленьких говнах, которых я знал: о нас обоих.

На следующее утро по дороге в поле я снова встретил Деметрия. Он жестами попросил подождать и поспешил ко мне.

— Нипочем не догадаешься, — сказал он. — Тот мужик, который спрашивал про тебя…

— Ах, да, — сказал я. — А что с ним?

Он ухмыльнулся.

— Да ничего, просто он мертв, вот что. Сегодня утром Ификрат с сыном выудили его из ручья на своем трехакровом. По их словам, он, должно быть, возвращался в город в темноте; вон там, на склоне холма, дорога сужается — он поскользнулся, полетел вниз, разбил голову о камень, скатился в ручей и утонул, — он покачал головой. — Ну, я сказал им, очень может быть, что так и было. Конечно, я не стал говорить, что я вообще видел этого парня раньше или что он спрашивал про тебя, — тут его поразила какая-то мысль; он бросил на меня быстрый взгляд и отвернулся. — В любом случае, — сказал он. — Я решил сказать тебе. Просто на случай, если ты еще не слышал.

Я очень вежливо поблагодарил его и отправился дальше. Задним числом я понял, что Деметрий подумал, должно быть, что это я убил того парня, потому что он искал меня и выглядел как проблема. Таковы уж люди — их никогда не устраивает самое очевидное объяснение, как раз из-за того, что он возможно, очень возможно и даже более того. Человек способен утонуть в маленьком ручейке в Филе так же просто, как в глубоком, черном Африканском море, когда корабль попадает в шторм и вся команда идет ко дну. Человек способен утонуть практически где угодно, вопрос только в том, какое место он выберет и зачем.

Понятное дело, я никогда не изучал философию. В лучшем случая я могу надеяться на звание любителя-энтузиаста. Но временами я представляю себе великую всеохватную арку всего Сущего в виде большой бурой коровы; и эта корова бредет сквозь Время, отхватывая клочья от Прошлого, переваривая из в своих двухкамерных кишках (которые мы зовем Настоящим), а затем выкидывая из заднего отверстия в форме огромных липких лепех, которые являются Будущим; а мы, слепые смертные, мечемся наудачу по жизненному пути и редко задаемся вопросом, куда мы так спешим, так что рано или поздно оказываемся по колено в одной из этих лепех — то есть в Прошлом, преобразованном в говно, в которое мы попадаем — в Будущее.

Наверное, у Платона немного другая концепция бытия. Но ни Платон, ни прочие из этой компании никогда, вероятно, не сталкивались с той дрянью, которая неизменно меня догоняет, просто сама собой. Если жить вот так, получая порцию хавчика сквозь щель в дверях камеры через равные промежутки времени, то ничего удивительно, что рано или поздно ты попытаешься рационализировать работу космоса в виде огромных коровьих лепех, состоящих из твоих собственных идиотских деяний годовой или пятилетней давности.

Но это кстати. После моей встречи с кормчим Титиром я завел обыкновение передвигаться по дороге жизни с крайней осторожностью. С моей точки зрения все, что произошло со мной до встречи с плавающим гробом, было одной гигантской кучей мусора, и ничего хорошего для себя с той стороны ждать не следовало. Вот он я, Фермер Гален из Филы, обладающий всем, чего только может пожелать разумный человек — пока он проводит все свое время за плугом или с лопатой в руках. У меня есть крыша над головой, еда, одежда и сухой матрас. Всякий, кто возжелает большего, подобен тому, кто пытается выудить пирожное из крокодиловой пасти — вероятная добыча никогда не окупит усилий.

Или, иными словами — раз Луций Домиций не пожелал со мной общаться, то и я не стану его искать. Да пошел он в жопу, думал я; у него теперь новый друг, жизнью он, кажется, вполне доволен, а мне и нахрен не сдался. Нет, а чего хорошего я видел от него в жизни? Мы с сирийцами были вполне способны справится со всей работой по ферме с небольшой помощью наемных работников в страду, заплатить которым я легко мог себе позволить. Он был бы просто досадной помехой и не был нужен в нашем путешествии, как говорят в военном флоте. У него всегда был дар привлекать неприятности, как магнит притягивает железные опилки. И вот доказательство: с тех пор как мы расстались, когда утонул корабль, все у меня шло как по маслу, или по крайней мере ничто не шло наперекосяк. И наоборот, пока мы были вместе: десять лет забот, тревог, опасности и неудач — безо всякого вознаграждения. Со временем я начал ловить себя на том, что начинаю верить в историю, рассказанную по возвращении — будто на самом деле провел двадцать четыре года в армии. А что, в сущности, так ведь оно и было. В конце концов, я делал все, чем обычно занимаются в армии — спал в нечеловеческих условиях, жрал несъедобную дрянь, носил мокрую рванину, постоянно подвергался попыткам убить меня или захватить в плен.

Единственное, в чем мой опыт отличался от армейского — это убийство других людей, но если б я служил поваром или погонщиком мулов, мне бы и не пришлось этим заниматься. И к слову сказать, десять лет из двадцати четырех я служил личным телохранителем императора, так что моя маленькая невинная ложь была не так уж далека от истины. В общем, думал я, спорить со мной некому, и никого это не касается, кроме меня.

Так прошла большая часть года, посеянное мной зерно взошло ячменными колосьями, посаженные мной побеги превратились в лозу, мои бобы пережили сухой сезон, оливы избежали вредителей, плодового червя и гнили; и моя дорогая мама была все еще жива — что ж, земледелие учит терпению. Обратной стороной всего это, понятное дело, является то, что и сами вы пускаете корни. Каждое утро вы просыпаетесь, точно зная, где вечером уляжетесь спать и что будете есть. Иными словами, вы теряете тонус. Затем, когда небесная лепеха приземляется у вас на пути, вы оказываетесь не готовы. Вот же зараза.

Не знаю, чего ради я ради ужинал в тот вечер дома, вместо того чтобы перекусить в сарае, где мне и место. Кажется, Бландиния страдала желудком и не вылазила из постели, и мама принялась орать мне через двор принести угля, а когда я принес его, сказала, что ей так одиноко, и что один вечер в обществе своей старой матушки уж наверное меня не убьет. Вот так и вышло, что я неловко сидел на стуле, она развалилась на кушетке и мы играли в коттаб. (Не знаю, знакома ли вам эта игра. Это когда нужно выплескивать опивки из своей чаши в определенную цель — в горшок с уксусом, в собак, на левый сосок флейтистки. Мама любила играть в коттаб, как можно догадаться). Время шло, и мама все больше и больше косела; поначалу ее точность возросла, затем кучность снизилась, а затем у ее чаши отвалилась ручка, чаша упала на пол и разбилась, так что мне пришлось лезть в сундук и доставать новую. Вот так примерно мы проводили вечер. Безумное удовольствие.

— Ты знаешь, — пробормотала она — я пытался не слушать, но это было все равно как лежать в предрассветные часы в дождливую ночь и стараться не замечать звук капель, сочащихся через щели в кровле. — Ты знаешь, а ведь мне так приятно провести вечер спокойно, наедине с моим малышом. Очень приятно. Бог знает, почему это случается раз в год. Ты вообразил, что ненавидишь меня, а это не так — ты ведь и вправду хороший мальчик, просто чуть-чуть сраный эгоист, вот и все. Предпочитаешь спать в сарае с парой вонючих псов, чем здесь, со своей плотью и кровью. Это отвратительно, вот что я тебе скажу; но все равно, в целом ты хороший мальчик и я тебя прощаю.

Вот здорово, спасибо! — подумал я.

— Не так уж все и плохо, — хватило дурости мне ответить. — Ну то есть, у тебя есть общество Бландинии.

— Этой вонючей маленькой шлюхи? — мама плюнула и опрокинула кувшинчик с маслом. Она плевалась с большей убойной силой, чем персидский лук, когда хотела. — Один Бог знает, почему я пустила ее в дом, эту грязную суку. О, я вижу, как она ухмыляется, когда думает, что я на нее не смотрю, как будто говорит — я все про тебя знаю, старая перечница, ты в свое время была не лучше меня. Я хочу сказать, — всхлипнула она, — это каким же сыном надо быть, чтобы позволить грязной шлюхе так смотреть на твою собственную мать?

Я пожал плечами. Было поздно, и я с гораздо большим удовольствием посидел бы в хлеву со свиньями.

— Да что она может такого знать вообще? — сказал я.

— О, она знает, — вздохнула мама. — Потому что я ей рассказала. Бог знает почему. Просто как-то тема всплыла в разговоре, вот я все и рассказала. И теперь она вся такая становится надменная, когда думает, что я не вижу. Что ж, у нее нет никаких на то причин, потому что это, сука, правда. Я имею в виду, что между нами ничего общего. Она всего лишь полугрошовая шлюха из борделя, — она чуть выпрямила спину. — Не сравнить со мной. Я была личной любовницей римского военачальника. Это, знаешь ли, разница. Разница. Но замечает ли она? Да еще как замечает.

Я совершенно не желал все это слушать.

— Продолжай, — сказал я.

— Ох, да это и все, — сказала она. — Нечего больше рассказывать. Ну вот, смотри, амфора пуста. Ты собираешься рассиживать тут или все-таки сделаешь что-нибудь полезное хоть раз в жизни?

Я принес новую амфору и сломал печать.

— Ты, конечно, права, — сказал я как можно небрежнее. — Она пытается вообразить, будто похожа на тебя хоть капельку? Невероятная наглость, если хочешь знать мое мнение.

— Это так, — она ударила по столу кулаком. — Когда я связалась с Гнеем Домицием, мне было всего пятнадцать, я никогда не была с мужчиной, никогда не покидала дом и все говорили, что я хороша, как картинка. А уж он-то как был хорош — в этой своей броне, верхом на огромном черном коне. И так добр, так благороден, не то что эти запердыши, которые нынче выдают себя за аристократов. Нет, у него был характер…

— Мама, — попытался я перебить ее, но она не слушала.

— У него был характер, — продолжала она. — Он мог быть гнусным ублюдком, когда на него находило настроение, но таковы уж благородные — им не надо гнуться и лизать дерьмо, как заурядным людям. Никогда не платил долгов, если мог; был один случай, мы тогда были в Риме — тот жирный старый всадник подкатил к нему на рыночной площади и стал ныть насчет денег, как какой-нибудь сраный грек. Так вот он схватил его за шарф одной рукой, а другой рукой — большим пальцем — выдавил толстяку глаз, будто горошину из стручка. О, это был прекрасный мужчина, могучий лев. Я любила его, Гален, Богом клянусь. Я любила этого мужчину как никого до него и после него.

— Как ты сказала его звали? — спросил я. — Гней кто?

Она меня не слышала.

— Как я была горда в тот день, — продолжала она, — когда родился наш сын. Это произошло сразу после того, как его жена родила маленького Луция. Он подхватил нашего сына на руки и понес через двор. Я спросила — куда ты идешь? Он сказал — собираюсь представить нашего мальчика брату. Вот так вот. Мой маленький Каллист и его собственный полноправный сын; ему было все равно, они для него были одинаковы, его сыновья. Он любил меня, видишь ли, как я любила его. И вина целиком моя.

Я нахмурился.

— Какая вина? — спросил я.

— Ох, — она снова плюнула, на сей раз никуда не целясь. — Твой проклятый отец, вот какая. Один Бог знает, почему я была так глупа, когда у меня было все, что только можно пожелать: такой мужчина, и такая жизнь, как у царевны. Я была свободна и безгрешна, у меня не было никаких проблем; и я умудрилась запасть на этого вонючего ублюдка, твоего отца, простого слугу — да что там, грязного раба. Когда он узнал, мне было ужасно стыдно; я правда хотела, чтобы он убил и меня тоже, я этого заслуживала. Но нет, он сказал, что не сделает этого; ради малыша Каллиста, сказал он. Понимаешь? — она рыдала и крупные слезы падали в ее выпивку. — Он спас мою жизнь, мой милый малыш, а вы ее просрали — ты и твой отец, грязный ублюдок. Он вышвырнул меня в тот же день, меня и Каллиста — и тебя, конечно, только ты еще не родился и прятался у меня внутри, как отравленный шип. Если бы он только убил и меня тоже, с моим малышом все было бы хорошо — он бы позаботился о нем, достойно воспитал его, и теперь Каллист был бы благородным господином, как и заслуживал. Но теперь он мертв — он мертв, а ты жив, мелкое дерьмо — а я осталась с тобой и этой шлюхой. И это называется жизнь? Зачем вообще так жить? О да, конечно, я сама виновата, я заслужила, чтобы меня швырнули в эту дыру с сыном-безотцовщиной и еще одним на подходе, и чтобы папаша орал на меня, называл грязными словами и заставлял отскабливать двор от коровьего дерьма. Но было и другое время, — она опустошила чашу и швырнула на пол. — Он любил меня, а я любила его и сама все это растоптала.

— Так как его звали? — спросил я. — Гней…

— Гней Домиций, — она смотрела прямо сквозь меня, будто меня тут и не было. — Гней Домиций Агенобарб, внук Марка Антония, отец Нерона Цезаря; Нерона Цезаря, брата моего малыша. Он их познакомил, понимаешь, в тот самый день, когда родился Каллист. Жаль, я этого не видела. Вот, должно быть, было зрелище.

— Ладно, — сказал я. — А мой отец? Тот, которого убил Гней Домиций. Как его звали?

— Его? Ох, — она усмехнулась. — Он был просто грек или фракиец, что-то такое. И вообще он был раб и откликался на любое имя, каким бы его не звали. Собственного имени он и не заслуживал. Гней Домиций так ударил его мечом, что разрубил почти пополам. И поделом ему. Он был силен, мой Гней, как медведь.

— Извини меня на минуточку, — сказал я, поднимаясь. — Я только выскочу, чтобы проблеваться.

Так я и сделал, после чего почувствовал себя получше, но не слишком. А тоненький голосок откуда-то из глубины, не умолкая, твердил, что это лучше всего объясняет сходство Каллиста и Луция Домиция, самое простое объяснение — самое лучшее. Наверное, у моего папы был длинный, острый нос, как у крысы или у хорька. Поразительная эта штука — наследственность.

Когда я вернулся, она дрыхла на полу, скатившись с кушетки. Я смотрел на нее, на острые осколки чаши, и мельком подумал, что не худо бы довести до конца дело, которым пренебрег Гней Домиций Агенобарб много лет назад, раскрыв горло, как гороховый стручок, осколком. (Гней Домиций Агенобарб, старик Луция Домиция — кем он мне приходится, интересно? Отчимом? Есть ли для этого соответствующий термин в геральдике? Должен быть, это ж такая дотошная наука). Но я решил не пачкать рук.

Не мой стиль, да и не стоило из-за нее связываться с Фуриями. Я оставил ее лежать, где лежала, пересек двор и завалился спать.

Вы, наверное, дивитесь, как после такого я ухитрился заснуть. Но день был долгий, провел я его под жарким солнцем, а вечером употребил известный объем вина. В общем, я сразу провалился в сон, и снилось мне, что я снова в Золотом Доме, в маленьком дворе с пятью персиковыми деревьями, сижу на стуле слоновой кости, а Сенека объясняет мне, рисуя тростью в пыли сложные диаграммы, как одно уравновешивает другое: любовь мамы и Гнея Домиция и любовь Луция Домиция и Каллиста. Гней Домиций убил моего отца, но я убил Каллиста, чтобы спасти Луция Домиция. Я любил Луция Домиция, но он оставил меня ради флейстиста, поэтому было бы совершенно правильно и математически необходимо, чтобы я убил Луция Домиция; оставалась мать, как остаток при делении. Он попытался доказать свои выводы вычислениями, и дошел до утверждения, будто насилие, учиненное Луцием Домицием над Бландинией в детстве, получилось из разности суммы меня и Гнея Домиция и Каллиста, возведенной в квадрат, когда гигантская коровья лепешка вдруг шлепнулась с небес и совершенно погребла его под собой — только кончик крысиного носа остался торчать наружу. Тут мать позвала нас на ужин и я проснулся.