Песенка для Нерона

Шесть

И вот, значит, я в Остии один и без гроша за душой — впрочем, это не совсем так, потому что проснувшись на следующий день, после гулянки стоимостью в денарий, я обнаружил, что являюсь владельцем похмелья классического образца и одного медного гроша (который я едва не проглотил; никак не могу избавиться от греческой привычки носить мелочь во рту, понимаете ли). Каким-то образом эта совершенно бесполезная монета — на грош невозможно купить ничего вообще — заставила меня почувствовать себя еще хуже.

В общем, вот так обстояли дела: больная голова и шея, окостеневшая после ночевки в портике храма. Прекрасное начало новой жизни. Тем не менее, ошибка была моя собственная, пожалеть меня было некому и я уселся на храмовых ступенях и попытался понять, что делать дальше.

В принципе, я мог остаться в Остии. У зернового терминала всегда хватало работы, если вы не возражаете через год-два превратить в развалину. Кроме того, можно было двинуть по военной дороге в Рим, или выбрать случайное направление и отправиться в сельскую местность и попробовать найти работу на ферме.

Возможно, виной тому похмелье и свернутая шея, но чем больше я раздумывал, тем больше мне нравился третий вариант. В конце концов, сказал я себе, в глубине души я остался деревенским пареньком, и если бы не жестокие превратности судьбы (Сенека так сказал, не я), то сейчас я был бы дома, в Аттике, и сидел бы под собственной смоковницей, поглощая завтрак из корзинки, прежде чем приступить к дневным трудам среди виноградных лоз. Город — неподходящее место, сказал я себе; в городе я обязательно попаду в переделку и не успею оглянуться, как придется удирать от стражников по узким улочкам, а я с этим покончил, благодарю покорно. Честный и здоровый труд на земле, с другой стороны… да я все знаю о вспашке, севе, прополке и прочем; о добыче пропитания на лоне Матери Земли никто не сможет научить меня ничему, чего я и так не знаю. В жопу города, сказал я себе. Мне подавай ощущение свежевспаханной земли под ногами, густой аромат цветов яблони на закате, спокойную, дружескую беседу по пути с поля, а также толстый пласт сыра на ломте домашнего ячменного хлеба у очага перед тем, как погрузиться в освежающий крепкий сон. В конце концов, только так люди и должны жить, а не ютиться в кирпичных коробках, как свиньи зимой.

Стоит немного отойти от доков, и Остия оказывается небольшим городком. Все около часа пути — и вы уже среди возделываемых полей. Как только свежий воздух утишил похмелье, а прогулка уняла боль в конечностях, я понял, что первый раз в жизни принял правильное решение. На другой стороне дороги я видел людей, которые работали в спокойном, неспешном, основательном темпе, в который попадаешь, едва оставив город позади. Время от времени мимо проезжали телеги, тяжело нагруженные зеленью, фруктами или амфорами с вином — все это отправлялось в ненасытное чрево Рима. Ха, подумал я, какая жалкая участь: миллионы людей, неспособные даже прокормиться самостоятельно, должны платить за еду. К черту все это, подумал я. Впереди радость сельского труда. Вы просто бросаете, что надо, в землю и уходите прочь, а когда возвращаетесь, целые горы вкусной еды только и ждут, чтобы их собрали и отвезли домой.

Всю дорогу я высматривал деревню или большую усадьбу, в общем, что-нибудь, где бы я мог попроситься на работу. Конечно, я знал, что Италия отличается от наших мест. Я слышал об этом много раз — о том, что мелкие землевладельцы или призывались в армию, или разорялись из-за огромных, возделываемых рабами латифундий богатых сенаторов. Ага, думал я, конечно; все это рассказывали отставные солдаты и другие бездельники, народ, который ни дня в своей жизни не работал по-настоящему. Если такие лишались семейного надела, то только из-за собственной безрукости. Тут должно быть множество настоящих земледельцев, людей, которые едят то, что выращивают и выращивают то, что едят. Невозможно взять и смести их всех с лица земли, и рано или поздно я найду одного такого и получу у него работу. А даже если и нет, то всем этим богачам-землевладельцам in absentia нужны рабочие руки, а парни в полях, которых я видел с дороги, вовсе не походили на рабов. Я не видел цепей или надсмотрщиков с бичами, только мужиков в домотканых туниках и широких кожаных шляпах, спокойно выполняющих ту работу, какую уж там они выполняли.

Так я все шел и шел, но не находил ни деревни, ни усадьбы, а только все больше полей. Ни коровника, ни сеновала — определенно, я как-то ухитрился заблудиться. Поэтому я решил кого-нибудь спросить.

Первый человек, которого я увидел после этого, стоял, облокотившись на двузубую мотыгу и переводя дух. Он вполне мог бы быть моим соседом из Филы — тощий, жилистый парень с большими шишковатыми руками и отстраненным взглядом. — С добрым утром, — окликнул я его.

Он повернул голову и посмотрел на меня.

— Мпфм, — сказал он.

— Прекрасный день, — сказал я. Не стоит торопить события, когда вы говорите с деревенскими.

— Мм, — он, не моргая, уставился на меня, как на тяжелый случай серой гнили.

— Неплохо потрудился, — сказал я, махнув в сторону пяти аккуратных рядов перевернутой земли.

— Мм, — он слегка нахмурился, но я не беспокоился. Тут как с лошадьми или кошками — сперва требуется завоевать доверие.

— Ну, — сказал я. — Значит, это твой надел?

Некоторое время он не двигался. Затем покачал головой.

— Понятно, — сказал я. — Арендатор, значит?

Он опять покачал головой. Таковы уж эти италийцы — далеко не столь прямолинейные ребята, как мы, греки. Но все равно соль земли.

— Я просто спрашиваю, — продолжал я, — потому что как раз ищу какую-нибудь работу. Есть что-нибудь в ваших местах, не знаешь?

Он надолго задумался.

— Мфм, — сказал он наконец, и когда я уже решил уточнить, было ли это мфм-да или мфм-нет, вдруг добавил. — Думаю, да. А чего умеешь?

Я пожал плечами.

— О, я к чему угодно приспособлен. Так куда мне идти? — италийцы, конечно, соль земли, но тупые, как куча навоза. — К кому мне обратиться? Управляющий, десятник, кто угодно.

Он дернул головой куда-то в сторону.

— Попробуй в доме, — сказал он.

— Хорошо, так и сделаю, спасибо, — я помедлил, на случай, если он все-таки собирается сказать что-нибудь полезное. Без шансов. — Так где мне искать дом?

— От там, — ответил он, снова дернув головой.

— Прошу прощения?

Он нахмурился.

— От там, — повторил он. — А потом вдоль. Большой дом, заметишь.

И действительно, я без проблем отыскал большой дом, главным образом потому, что это был единственный дом, какой мне попался с тех пор, как я оставил Остию. Дом, возможно, не самое подходящее слово. Он был обширнее многих деревень, какие я видел, и больше всего напоминал военный лагерь. Здоровенные бараки, рядом такие же амбары и сараи; собственная водяная мельница и огромная кузница. Собственно дом оказался одним из самых маленьких строений. Вид он имел странный — старомодный и одновременно новехонький.

Что было хорошо, так это что кругом сновали люди. Я остановил человека, который брел мимо, тыкая мула в ребра палкой, и спросил, где мне найти управляющего. Он пожал плечами.

— Хрен знает, — сказал он. — Лучше всего сходи в длинный амбар и спроси там.

Мужик в длинном амбаре отправил меня в давильню. Мужик в давильне предположил, что управляющий может быть в конюшнях. Тщедушный мужичонка в конюшнях сообщил, что видел управляющего вот только что выходящим с мельницы и направлялся он, надо полагать, на склад инвентаря. Два мужика на складе инвентаря только молча уставились на меня. Когда я возвращался через двор, кто-то заорал на меня сзади и я повернулся, чтобы посмотреть, кто орет.

— Ты, — сказал этот человек. — Я тебя не знаю. Ты чего тут шляешься?

Это был невысокий мужик, поперек себя шире, без шеи и с плечами, что твои два поросенка. Отставной сержант — их ни с кем не спутаешь.

— Прошу прощения, — сказал я. — Я ищу управляющего.

— Я управляющий. Чего надо?

Сойдет за хорошее начало, что скажете?

— Я ищу работу.

— Ты? — он переспросил таким тоном, будто я отвесил не смешную шутку. — Ты вроде не местный, а?

— Нет, — признал я.

— Да уж вижу, что нет. И откуда же ты? С виду похож на грека.

— Верно, — сказал я. — Вообще я из Неаполя, какое-то время провел в Азии…

Он нахмурился, и мне показалось, что его не интересует моя история, что избавляло меня от необходимости ее сочинять.

— И что ты делаешь в здешних местах?

Это был простой вопрос.

— Ищу работу, — сказал я.

— Вольноотпущенник?

— Свободный, — ответил я быстро. — Вырос на ферме, — добавил я. — Вряд ли тут найдется работа, которую я не знаю.

— Ничего себе, — он нахмурился еще сильнее, так что его брови едва не сошлись на переносице. — Ну, обычно мы не берем кого попало.

Слово «обычно» звучало обнадеживающе — значит, бывают и исключения. Я не разевал рта и позволил ему продолжить.

— Однако, — сказал он, — вышло так, что сейчас нам не помешают лишние руки, из-за этого… — он оборвал себя и вздернул голову на греческий манер. — Ладно, давай. Двигай к баракам, найди Сира, начальника. Он скажет тебе, что делать.

В общем, меня приняли. Кроме того, его нервозность и некоторая путаность речи говорили о том, что происходит что-то необычное. Надо было идти в бараки и найти Сира, который был либо вольноотпущенником, либо рабом — этим именем римляне называли сирийцев из-за неспособности произнести их настоящие имена. Не могу сказать, что виню их за это. Сирийские имена звучат так, как будто тебе в нос засунули пригоршню мокрой травы.

В общем, я пошел искать Сира, и какой-то одноглазый парень сказал, что здесь его нет, и спросил, чего мне от него надо, а я объяснил, и он сказал, ну ты и дурак, возьми одеяло из кучи в углу, суп в большом котле. Услышать про суп было приятно, потому что с самого корабля я ничего не ел, если не считать закуски, купленной за денарий доброго человека; насколько я мог припомнить, с ней я расстался где-то между таверной и храмом. Суп, однако, оказался не так и хорош. На самом деле это был очень скверный суп — вода с тонкой пленкой жира на поверхности. Тем не менее, это лучше, чем ничего, поэтому я выхлебал столько, сколько влезло, прихватил одеяло (старое и истрепанное по краям), присел в углу и стал дожидаться продолжения.

Сколько я там просидел — не знаю, потерял ход времени, но в конце концов появился этот старик. Он не мог быть таким старым, каким выглядел, потому что в таком случае должен был умереть незадолго до Троянской войны; он был согнут и скрючен, как это иногда случается с высокими людьми, имел абсолютно лысую голову, маленькие блеклые глаза и где-то половину зубов. Его кожа была морщинистой и пятнистой, но сохранила достаточно цвета, чтобы его нельзя было принять за италийца — я решил, что он откуда-то с востока.

— Эй, ты, — сказал он.

— Кто, я?

— Ты. Новый человек. Я Сир.

Чудесно, подумал я, вот и наш начальник.

— Привет, — сказал я, потому что вежливость никогда не бывает лишней.

— Управляющий говорил мне, прибывать новый человек. — Он поморгал стене слева от меня. — Ты со мной, пожалуйста.

Я поднялся, а он продолжал пялиться на стену.

— Следовай, пожалуйста, — сказал он, развернулся и засеменил туда, откуда пришел.

— Этот очень хороший место, — сказал он, не оборачиваясь. — Этот очень хороший место для работать. Я работать здесь шестьдесят семь лет, с тех пор как доставлен из семейного дома в Апамее. Я начальник здесь тридцать один лет. Башмаки ты найдешь в корзина рядом окно.

По виду башмаков можно было подумать, что они здесь дольше, чем он. Я выбрал два, которые могли сойти за отдаленных родственников; даже такие были лучше, чем мои собственные. Кроме того, их давали бесплатно.

— Я служу хозяину, — продолжал жужжать Сир, — и отцу хозяина, и его отцу перед ним. Очень хорошая семья, очень славная и очень почетная, очень честная и добрая для хороший работник. Когда первый раз я прибывать, плакал, плакал все время, но скоро нашел, что этот место очень хороший. Туники в ящик в углу, все размеры, очень хороший.

— Спасибо, — сказал я, вытаскивая несколько образцов и засовывая их обратно. — Итак, — сказал я. — Чем тут кормят и сколько платят?

— Работать в полях очень много, — продолжал Сир. — Почва очень хороший, не как Сирия, где нет воды, очень сухой. Растить хороший виноград, хороший смоква, хороший оливка, делать все лучшим путем, как сказано в книга. Это новый хозяин способ, очень хороший способ, все в этот книга, очень мудрый. Следовай, пожалуйста.

— Конечно, — сказал я. — Насчет платы — платят раз в день, раз в месяц или как? И еще хочу спросить, можно ли получить немного вперед, это бы очень мне помогло…

— Хозяин очень хороший человек, — сказал Сира, будто меня здесь и не было. — Много учения, много понимания в книги. Всегда читать, читать, очень хорошо.

Мы пересекли двор — для человека, который мог только семенить маленькими шажками, он покрыл это расстояние удивительно быстро — и двинулись в сторону сарая с инструментами.

— Здесь инструменты, — сказал он. — Все прекрасные, все делать здесь на ферма. Ты брать в стойке в углу тяпка два зуба.

Я застонал. Я ненавидел тяпки.

— Слушай, — сказал я, — не знаю, упоминал ли об этом управляющий, но я лучше приспособлен для работы с животными — ну ты знаешь, могу водить упряжку, или, может быть, работать в конюшне. Готов на любую работу с лошадьми.

— В стойке в углу, — сказал он. — Стойка в углу.

У меня возникло ощущение, что если я не возьму тяпку, он так и будет тут стоять весь день, повторяя «стойка в углу» из страха потерять место и быть вынужденным начинать все с начала. Я взял тяпку просто чтобы заткнуть его, и он тут же метнулся прочь, как хорек по канаве. Честное слово, мне приходилось почти бежать, чтобы поспеть за ним.

Может, он и был слеп, как летучая мышь, но имение знал назубок.

Где-то через полчаса он остановился как вкопанный посреди огромного распаханного поля и объявил:

— Это здесь.

Я опасался, что он скажет что-то подобное. Через поле растянулась длинная цепочка из примерно трех десятков мужиков, вооруженных двузубыми тяпками, и все как один усердно разбивали комья земли, вывернутые плугом. Самая моя нелюбимая работа в мире: разбивание комьев (думаю, на нее ушла большая часть моего детства).

Я повернулся к нему, чтобы рассказать об ужасных болях в правом плече, но он уже исчез; я еще разглядел, как он семенит обратно к дому, продолжая разглагольствовать. Затем какой-то парень — по виду, Руководство — посмотрел на меня эдаким злобным взглядом, так что я вздохнул, ухватился за тяпку и принялся ею махать.

Никто не скажет, что я ленив; честная работа за честную плату — большего я никогда от жизни не просил. Но вокруг полно честных работ, на которых не надо горбиться все время, а я не выношу горбиться. У меня чувствительная спина, иной раз в нее вступало из-за сущих пустяков, и стоит ей «щелкнуть» — остаток дня я провожу в агонии. Я давно обнаружил, что когда мы испытываем мучительную боль, то теряем чувство времени, так что я не знаю, как долго мы разбивали эти комья. По ощущениям это заняло около двенадцати лет, но не исключено, что мы уложились в несколько часов. Затем все вдруг остановились и подняли головы, и я поступил так же. Выпрямляя спину, я не получил никакого удовольствия, но мне хотелось посмотреть, что происходит.

Передо мной предстал мужик, сидящий на большой лошади и рассматривающий нас. О, видок у него был будь здоров. Попробуйте представить ребенка, который умер и был мумифицирован, как это принято у египтян, отчего весь сморщился и обесцветился. Теперь увенчайте эту куклу копной пушистых седых волос — и готово.

Надсмотрщик заорал:

— Кто сказал прекратить работу? — и все быстро согнулись, как колодезные журавли. Но мне было любопытно, кто этот чувак на лошади, поэтому я посматривал на него краем глаза, когда мог, и конечно, навострил уши, потому что он что-то бормотал себе под нос. Слов было не различить, но звучало это как поэзия.

Тут он перестал бормотать, потому что надсмотрщик с ним заговорил.

— Я тут подумал, хозяин, — сказал он, — что время уходит, так что, может, вместо того чтобы обрабатывать все вручную, нам стоит притащить борону и просто…

Но мужик на лошади не дал ему договорить. Голос у него оказался высокий и пронзительный, и говорил он крайне раздраженным тоном.

— Нет, нет, нет! — заявил он. — Сколько раз я должен вам повторять?

Тяжеловесной мотыгою, — продолжал он. — В книги особо оговорено: тяжеловесной мотыгою. Или ты хочешь сказать, что разбираешься в этом лучше поэта?

Короткая пауза.

— Ну, — медленно сказал надсмотрщик, — так-то оно да, но там, откуда я родом…

Существуют звуки, которые я могу идентифицировать не глядя, и удар бича по лицу — один из них. Конечно, я бросил быстрый взгляд в их сторону. Надсмотрщик пятился назад, зажав руками рот. Мужик на лошади аккуратно сворачивал бич.

— Запомни, — сказал он. — Тяжеловесной мотыгою. Никакой не бороной. В самом деле, неужели так трудно делать, как вам сказано?

Ну, тут уж я моментально опустил голову, потому что если я чему и научился — так это не высовываться, когда дела приобретают крутой оборот. В следующий раз, когда я решился посмотреть, всадник исчез, а надсмотрщик стоял и стирал кровь с ужасной раны, протянувшейся от угла рта к брови. Восхитительно, подумал я, вот это местечко я себе подыскал.

Наконец, после пары жизней и дополнительного времени, добавленного за плохое поведение, мы достигли края поля и надсмотрщик приказал шабашить. На обратном пути я спросил одного из ребят, что это вообще было.

Он посмотрел на меня.

— Ты, наверное, новичок? — спросил он.

— Да, первый день здесь. Кто был этот псих на лошади и за что он стегнул надсмотрщика?

Парень рассмеялся.

— Который на лошади, — сказал он, — это Марк Вентидий Гнатон, и он здесь хозяин. И еще много где хозяин, но тут он проводит большую часть времени.

— А, — сказал я. — Ну, это полезные сведения. Но почему он побил надсмотрщика? И что за стихи он читал?

Чувак улыбнулся.

— Видишь ли, — сказал он. — Наш Марк Вентидий — ученый малый. Всегда глазами в книгу, а если нет, так сам пишет — поэзию и все такое. Ну вот, а лет эдак пять назад, когда помер его старик, а Марк унаследовал его владения, он решил управлять хозяйством согласно длиннющей поэме, которую сочинил один из этих городских писак. Похоже, им больше нечем занять свободное время, кроме как сидеть и писать поэму про то, как делать разные вещи — вести сельское хозяйство, плавать на кораблях, лечить болезни и что там еще взбредет им в голову. Ясно дело, они ни хрена в этом не соображают, а только списываю все из каких-то других книг, подрихтовывают, чтобы хорошо звучало, но наш Марк держится этой чертовой старой поэмы, которая называется «О Земледелии» и которую сочинил Публий Вергилий Марон; короче говоря, мы все делаем так, как сказано в этой поэме, и неважно, правильно это или нет. А что до надсмотрщика — Клит его зовут, испанец, он у нас недавно, они вообще надолго тут не задерживаются, надсмотрщики — не придумал ничего лучшего, как сказать хозяину, что в книге все неправильно, а Марку это не понравилось, как ты сам видел. Конечно, мы могли бы предупредить его, но тогда какое ж веселье?

Я призадумался. Понятно, вам я не кажусь знатоком литературы, и совершенно правильно не кажусь, но когда торчишь во дворце, постепенно наслушаешься всякого о поэтах и поэмах — скука смертная, конечно, и большая часть влетает в одно ухо и вылетает из другого, но кое-что застревает посередине — в частности, я запомнил имя Вергилия Марона, потому что Луций Домиций его на дух не выносил и время от времени декламировал из него издевательским голосом и вообще всячески глумился. Поэтому когда тот парень назвал имя, я кивнул и пробормотал: а, этот, или что-то вроде. Не подумайте, что я узнаю работы Вергилия Марона, даже если вы раскрасите их синим и приколете мне к заднице вилкой, но тем не менее.

— Значит, — сказал я, — это не первый раз, когда он отчебучивает такие фокусы?

Чувак улыбнулся.

— Предпоследний надсмотрщик попробовал объяснить Марку, что нельзя подрезать лозы в сентябре, это гибельно для винограда — ну, это так и есть, как всем известно. Но хозяин впал в дурное настроение, огрел надсмотрщика по лицу тупой кромкой тесака, сломал ему челюсть и сказал, что в книге сказано: лозы подрезкой образить с восходом Арктура, а если он не способен выполнять простых указаний, то пусть убирается на все четыре стороны. Ну что, назавтра надсмотрщик ушел, а мы занялись подрезкой, как было сказано, и все лозы на северном склоне к концу недели были мертвы, как сапожные гвозди. Жара, видишь ли. Смешно тебе? Да мы сами чуть не обосрались от смеха.

Я кивнул. В общем-то я понимал, что произошло, потому что лозы с восходом Арктура подрезают в Ионии, откуда родом целая толпа старых греческих поэтов, а Вергилий Марон просто списал этот кусок у кого-то из них. Я хотел было объяснить это тому парню, но плюнул.

— Ну, — сказал я, — полагаю, вам до этого не было дела.

Парень покачал головой.

— Хозяин обвинил во всем нас, — сказал он. — Выбрал трех ребят и приказал бичевать их чуть не до смерти. Тем не менее, не самое умное занятие — указывать высокородным господам, что и как делать, они всегда уверены, что знают лучше. Они себя считают владыками всего сущего, а когда что-то идет не так, значит, в этом виноват кто-то другой. Но на что тут жаловаться? Так уж устроен мир.

Еда оказалась дрянь, и никто ничего не сказал об оплате, а может, кто и говорил, да я прослушал. Но я был слишком измотан долгим днем в компании с тяжеловесной мотыгою, чтобы обо всем этом беспокоиться. Я нашел никому не нужный угол, свернулся там на одеяле и провалился в сон.

На следующей день нас подняли на рассвете и погнали на следующий сеанс тяжеловесного мотыженья. К полудню я был готов сдаться, но надсмотрщик пребывал в дурном настроении и я забраковал идею похалтурить, сжал зубы и продолжил мотыжить. К концу работу все мои желания сводились к стремлению заползти под какой-нибудь камень и сдохнуть. Следующий день был в точности такой же, как и следующий за ним. Я надеялся, что через день-другой я приспособлюсь и все тело потихоньку перестанет болеть, но я себя обманывал.

Наоборот, все становилось только хуже, а о деньгах и прочих вульгарных материях так никто и не упомянул. С другой стороны, твердил я себе, я регулярно питаюсь, и мне не надо приходилось прятаться от стражников с той самой поры, как я прибыл в Италию. Вроде не так много, но если прикинуть, я еще и оставался в небольшом выигрыше.

Прошел еще один день, мы по-прежнему разбивали комья. К этому моменту я был совершенно уверен, что навсегда повредил спину, а руки и плечи были не сильно лучше. Кроме того, меня стала доставать скука. Сперва я не придал этому значения, поскольку в прошлой жизни хватил достаточно развлечений, но если вы привыкли выживать за счет хитрости, жить на нервах и инстинктах…

Ну, это напомнило мне об одном мужике, с котором мы как-то разговорились в кабаке. Он рассказывал, что родился и вырос в большом городе в Малой Азии, а затем по какой-то причине переехал в глушь, где жил сам по себе — и как он сказал мне, мир и покой потихоньку стали выворачивать ему мозги. Он был привычен к шуму — на улицах полно людей днем, ночью по ним скрипят и грохочут телеги, а чтобы просто пересечь рыночную площадь, надо было толкаться, пихаться, уклоняться, нырять и прыгать.

Для него оказалось чистым мучением торчать весь день посреди поля и не слышать ничего, кроме щебетания жаворонков и пердения коров вдалеке. Ну так вот, я думаю, со мной и привычкой к развлечением, или, если предпочитаете, к опасности, та же история. Мои мозги окостенели в небрежении, а скука так донимала меня днем, что ночью я не мог заснуть, хотя физически был совершенно разбит. Безумие, конечно. В смысле — ну кто станет мечтать о побеге, соскучившись по смертельным опасностям? Но опять-таки, я никогда не притворялся, что у меня все в порядке с головой.

Итак, наступил десятый день моей земледельческой карьеры, и мы, как обычно, разбивали своими сраными тяжеловесными мотыгами здоровенные комья спекшейся грязи, как вдруг появился угадайте кто? — трясущийся старый паразит Сир! С первого дня от него не было ни слуху ни духу — не то чтобы я без него заскучал, но вот он здесь, по-прежнему чирикает в пространство, а с ним еще один чувак. Здоровяк, широкие плечи, шея толстая, как у быка, рыжеватые волосы начинают редеть на макушке. Луций Домиций.

Ну, я не знал, что и подумать. Сперва я решил, что он искал меня; и хотя я все еще был очень зол из-за того, что он мне наговорил, по-настоящему зол, я поймал себя на такой мысли: ну что ж, теперь все будет в порядке — как будто в мире что-то встало на свое место. Но он, вроде бы, не смотрел ни на меня, ни на кого еще. Он просто стоял и рассматривал двузубую мотыгу в своих руках, как будто пытался понять, как заставить ее работать — с таким выражением на лице, будто он только очнулся после удара по башке. Тут я понял, что происходит. Он вовсе меня не искал. Он просто явился сюда в поисках работы — чистое совпадение.

Надо ли говорить, что покинуть свое место, чтобы поболтать с кем-нибудь в присутствии надсмотрщика, было абсолютно невозможно, так что мне пришлось дождаться конца дня, чтобы сказать привет. К этому моменту у него был такой вид, будто парфяне весь день выпытывали у него военные тайны: челюсть отвалилась, а все тело слегка тряслось. Я-то по крайней мере уже работал на ферме раньше. Не думаю, что ему доводилось.

Я подошел к нему сзади и сказал спокойным, будничным тоном:

— Привет, Луций Домиций.

Он замер, а потом повернулся так резко, что едва не упал.

— Гален, — сказал он. — Какого черта ты здесь делаешь?

Я ухмыльнулся.

— Зарабатываю на жизнь, — сказал я. — Хорошая, честная работа, что может быть лучше? А у тебя как дела?

— Что? — он как будто не сразу понял вопрос. — О, я тоже. В смысле, я бродяжничал с тех пор, как сбежал с корабля, пытался пробраться в город, но добрался пока только досюда, не ел два дня, а тут кто-то сказал, что неподалеку дают работу, ну и вот… — он покачал головой. — Гален, — сказал он, и глаза его покраснели, как будто в них попала пыль, — ты представить себе не можешь, как я рад тебя видеть. Я… о, боже, это идиотизм, — он обхватил меня ручищами и сжал так, что едва не сломал мне ребра.

— Да отпусти меня, твою же мать, — просипел я, — ты меня угробишь. И ребята пялятся.

— А? Да, верно, — он отпустил меня, и мы оба расплылись в улыбках, как последние дураки. — Я думал, что никогда больше тебя не увижу, — сказал он.

— Я тоже, — ответил я. — Так что с тобой было после того, как ты сбежал?

Мы пошли к баракам.

— О, ничего особенного, — ответил он. — Я слез по якорному канату, когда никто не смотрел, проплыл под водой до соседнего корабля, перевел дыхание, и так пока не добрался до гавани.

— Так мы и подумали, — сказал я.

— О, — он нахмурился. — А, ну да. А то я думал — до чего ж я умен. Ладно, неважно. Так сколько уже дней ты здесь?

— Десять, — сказал я. — И если ты еще не заметил, это совершенно ублюдочная жизнь. Я бы не пожелал такой даже навозному жуку.

Он вздернул голову.

— У меня примерно такое же ощущение, — ответил он. — В смысле, тут всегда так?

— Сегодня хороший день, — сказал я. — Хозяин не показывался, а у надсмотрщика было относительно неплохое настроение.

— О, — он нахмурился. — А кому принадлежит это место? Я спрашивал того безумного старика, но он, похоже, не слышал меня.

— Марку Вентидию Гнатону, — ответил я и рассказал о поэзии, Вергилии Мароне и о том, как надсмотрщик получил по мордасам. Вид у него стал очень задумчивый.

— Вентидий Гнатон, — повторил он. — Боже, я помню его, полный мудак. Скучный до крайности и притом злобный. Являлся на все мои декламации. Его даже приглашать не надо было, сам приходил.

— Что ж, лишнее доказательство тому, — сказал я, — что он совершенный псих.

— Именно. И у него всегда был такой вид, будто он испытывает невероятное наслаждение. Ну или по крайней мере я не помню, чтобы он спал или тыкал себя булавкой в ладонь, чтобы не заснуть. Помню один невероятно долгий вечер, когда он стал рассказывать мне, как ему понравилось, что я использую двойную цезуру в хореическом гекзаметре, и заткнуть его удалось только на рассвете. Думаю, он ненавидел меня не меньше остальных, но пресмыкался совершенно виртуозно: никогда не позволял личным чувствам мешать работе.

Я нахмурился.

— Думаешь, он может тебя узнать?

Он пожал плечами.

— Вообще-то нет. Ему никогда не придет в голову, что один из его работников — мертвый император. Но все же я не стал бы лишний раз рисковать. Он что, постоянно болтается среди работников или так, как повезет?

— Я видел его три раза за десять дней, — ответил я. — Как я понял, он любит провести пару часов, катаясь вокруг и досаждая людям, но поместье большое, полей много. В общем, пока держишь голову пониже, а рот на замке…

Но он встревожился.

— Мне это не нравится, — сказал он. — Нет, ну что за невезение — явиться в единственное имение в Италии, в котором хозяин на самом деле присутствует, — он остановился и посмотрел на меня. — Если я сделаю ноги, — сказал он. — Ты останешься или как?

О чем тут было думать? Я хочу сказать, что как только увидел его снова, я автоматически решил, что мы опять вместе. В конце концов, все говорило о том, что это предопределено. Мы провели порознь одиннадцать дней, а затем боги взяли и свели нас вместе. Не то чтобы я верил в предназначение и прочее, но трудно игнорировать незримые козни судьбы, когда гигантская рука опускается с неба и тычет тебя в них носом.

— Может быть, — сказал я. — Это, конечно, говенное местечко, но я уже вроде как привык, что за мной не гоняются солдаты.

Он двинулся дальше.

— Что ж, — сказал он. — Может, и вправду безопаснее разделиться — для тебя безопаснее, я имею в виду. В конце концов, в Италии тебя не разыскивают, можешь начать с чистого листа. Но если кто-нибудь меня узнает, то и тебя вместе со мной… всего-то и надо кого-нибудь из прошлого. Ну, то есть, вы двое были не особенно популярны при дворе.

Это было что-то новенькое. Я хочу сказать, что никогда не думал, чтобы кто-нибудь из придворных вообще знал о моем существовании.

— Серьезно? — сказал я.

Он кивнул.

— Все мои друзья — они называли себя прихлебателями, и это еще мягко сказано — сенаторы и военачальники ненавидели вас потому, что вы были со мной. Полагаю, они винили вас в моей испорченности, а может, видели в вас подходящих козлов отпущения. Я не знаю, но суть в том, что в моей компании ты подвергаешься ненужному риску.

В глубине души я был совершенно уверен, что он искренне тревожится за меня. Но я не желал так это воспринимать, мне хотелось видеть в этом беспокойстве не более чем повод от меня избавиться.

— Что ж, прекрасно, — сказал я. — В таком случае, возможно, нам следует разделиться — я останусь тут, а ты свалишь по-быстрому. Как я уже говорил, Гнатон скорее всего недостаточно умен, чтобы узнать тебя, но если ты думаешь, что опасность есть, лучше тебе убраться отсюда.

Он посмотрел на меня.

— Думаешь?

— Тебе решать, — сказал я. — Мне самому здесь не слишком нравится, но у меня и выбора особого нет.

— У меня тоже, — он вздохнул. — Тут еще кое-что, — продолжал он. — Отсюда мне один путь — в город. Я так решил и это для меня важно. А Рим для меня — вряд ли самое безопасное место, так что…

Внезапно мне расхотелось об этом говорить.

— Как бы там ни было, — сказал я. — Решать тебе. В конце концов, любое решение, которое я принимал за нас двоих, усаживало нас в дерьмо.

— Это неправда, — сказал он. Он врал, но мне было приятно, что он так говорит. Десять лет — долгий срок. Я не верю, что можно провести в обществе человека десять лет и не привыкнуть к нему. — Нам просто часто не везло, вот и все, — закончил он довольно неловко.

Люди редко заводят друзей в бараках. Неподходящее это место для разговоров, и мы выглядели подозрительно, болтая вот так. Поэтому вечером мы держались подальше друг от друга. Ужинали мы порознь, а спать он ушел на другой край барака. Честно говоря, я почти ожидал, что ночью он сделает ноги, но нет, он был на месте, когда мы вышли на построение. Когда в полдень мы сделали перерыв, я подошел и уселся рядом.

— Значит, ты все еще здесь, — сказал я.

— Ну да. Я пока не принял решения.

— Вчера ты высказывался очень определенно.

— Нет никакой спешки, — ответил он. — Рим, наверное, никуда не денется до следующей недели.

По-моему, он опять принялся юлить, но опять же, решительность никогда не была его сильной стороной. Это навело меня на мысль, что если он застрянет тут еще на какое-то время, то потихоньку позабудет всю эту чепуху про Рим к нашей общей пользе.

Разумеется, следующие три дня царила адская жара и ничто не предвещало ее окончание. Вероятно, Вергилий Марон нигде не указал, как важно поить работников в жару, а может, указал, но вышло нескладно, он и вычеркнул. В любом случае, мы получали одну чашку воды в полдень и больше ни капли до самого вечера. Поистине идиотская организация труда. Каждый день пара ребят валилась с копыт от зноя, да еще двое-трое притворялись, что свалились с копыт, чтобы посидеть часок в теньке, пока остальные за них отдуваются. Луций Домиций и я не могли себе этого позволить, конечно, чтобы не привлекать лишнего внимания. Зараза.

На следующий день жара усилилась, а через день — еще больше. С другой стороны Марк Вентидий Гнатон так и не появился, и если это было из-за жары, то ее стоило потерпеть. Не то чтобы я сильно беспокоился, конечно, но Луций-то Домиций еще как, из-за чего он принимался гундеть на тему побега, так что так ли, эдак ли, все равно ты обнаруживал, что весь вспотел, а в глотке пересохло.

Любопытную штуку я заметил насчет жизни. Чем дольше ты торчишь на одном месте, тем сложнее тебе решиться уйти — и неважно, насколько оно дерьмовое. По моему опыту, единственное место, к которому это правило неприменимо — тюрьмы, но так уж мне везло, что в тюрьмах я никогда не задерживался достаточно долго, так что, может, и применимо. Не то чтобы я так уж стремился проверить это, конечно.

В общем, мы пробыли там уже где-то месяц, может — полтора, трудно сказать, поскольку один день ничем не отличался от другого — то получше, то похуже — и как ни странно, нам стало полегче. Прежде все мы покончили с разбиванием комьев, что было хорошо, и перешли к выравниванию земли между рядами, с размаху садясь на перевернутую плугом землю и ерзая на заднице (подробности см. в поэме «О Земледелии» Вергилия Марона, книга вторая, строка триста пятьдесят седьмая. Я подозреваю, что переписчик, которому Вергилий Марон заказал копию, сделал в этой строке ошибку, а у поэта говорилось что-нибудь вроде «тяжелыми стопами землю равняли». В принципе, описка напрашивалась). По временам мне казалось, что я бы предпочел тяжеловесную мотыгу, но по крайней мере мы не проводили весь день на ногах. После того, как мы перешли к строкам с триста пятьдесят девятой по шестидесятую, которые касались подпорок, наши мучения и вовсе закончились.

Это был ранний вечер обычного рабочего дня, и все были в приподнятом настроении, поскольку надсмотрщик сказал, что сегодня нам наконец выдадут деньги. Он не вдавался в детали, например — сколько нам светит, но никто не возражал. Незнание только украшает ожидание.

И тут появился этот мужик.

Помню, я как раз закончил подвязывать лозу, поднял взгляд — и вот он, внезапный, как гром среди ясного неба или ночной горшок с десятого этажа.

Он сидел на крупной черной лошади и вполголоса беседовал с надсмотрщиком, как будто не хотел, чтобы их подслушали. За его спиной толпилось человек десять, с виду отставных солдат или гладиаторов — здоровенные уродливые ублюдки, сплошь мускулы да шрамы.

Эти были новые, не те, что были с ним в прошлый раз — видимо, местные дарования, которых он нанял по прибытии в Италию. Не то, чтобы это что-то значило.

По счастью, Луций Домиций стоял прямо рядом со мной. Я потянулся и с силой ткнул его в спину. Он повернулся и спросил, в чем дело.

— Вон там, — прошептал я. — Нет, не поворачивайся. Медленно покрути головой, будто ты шею разминаешь.

— Ох, ради всего святого, Гален, — пробурчал он. — Можно для разнообразия без твоей долбаной театр… — он осекся, застыл на мгновение и уставился на меня. — Дерьмо, — сказал он.

Я кивнул.

— Это же он, так ведь? — сказал я. — Псих с Сицилии. Тот, который перекрыл дорогу, когда нас везли в каменоломни, и перебил солдат…

— Потише, — рявкнул он так громко, что парочка работников оглянулась, чтобы посмотреть, что происходит. — Да, — сказал он. — Это точно он. Проклятье, Гален, что он тут делает?

— Понятия не имею, — ответил я. — Но что-то подсказывает мне, что он здесь не для того, чтобы одарить нас деньгами или представить своим дочерям. Голову пригни, — прошипел я, когда мужик на коне принялся всматриваться в шеренгу работников.

Может он тоже просто разминал шею или его взяло любопытство, за каким хреном ставить подпорки на два месяца позже всей остальной Италии, а может, и правда высматривал кого-нибудь.

Не знаю, сколько он там проторчал, болтая с надсмотрщиком. Я то и дело посматривал искоса в их сторону, проверяя, здесь ли он еще, пока он наконец не исчез. Я выпрямился и увидел, что он со своими молодцами движется по тропе в общем направлении дома (главная дорога, впрочем, была примерно там же).

— Все в порядке, — сказал я. — Ушел.

Луций Домиций поднялся и застонал, распрямляя спину.

— Может, с твоей точки зрения это и порядок, — сказал он. — Но уж никак, блин, не с моей. С чего, ты думаешь, он тут вообще появился?

Я вскинул голову.

— Понятия не имею, — сказал я. — Вполне может быть что-то совершенно безобидное. Может, он ехал в город по делу, заблудился и просто выспрашивал дорогу.

— Я так не думаю, — пробормотал Луций Домиций. — Сколько нужно времени, чтобы сказать: вернитесь, как ехали, потом налево и еще раз налево, а там прямо? А они трепались не меньше получаса.

Я нахмурился, пытаясь заставить мозги работать (после долгого простоя они заводились очень медленно).

— Ну, — сказал я, — если он искал нас, то не очень упорно. Сидел верхом и болтал с надсмотрщиком. Если бы он искал нас, объехал бы работников.

Луций Домиций покусал губу.

— Ладно, хорошо, — сказал он. — Не знаю. Разве что он просто не подумал, что мы можем оказаться прямо тут. Но если он явится в усадьбу и спросит: не попадались ли вам двое мужчин — крупный блондин и мужичок с лицом как у кры…

— Знаешь что? — сказал я. — Мне пофиг. Все, чего его я хочу, это оказаться с ним в разных местах. Не знаю, как ты, но как только работа кончится, я потихоньку отойду в сторонку и ноги в руки.

Но Луций Домиций покачал головой.

— Это неразумно, — сказал он. — Подумай сам, Гален. Можешь ты придумать лучший способ привлечь к нам внимание, чем побег в день получки? Через полчаса после нее — может быть, это вполне объяснимо, но до? Это можно будет истолковать единственным образом, разве нет?

Тут он был прав, неуклюжий засранец.

— Конечно, — сказал я. — Так и есть. Но мне не улыбается притопать в бараки и обнаружить, что он нас там поджидает в компании с кузнецом, чтобы украсить наши ноги браслетами. Если мы свалим прямо сейчас, у нас будет фора в полчаса. И опыт всей моей жизни, проведенной в беготне от вооруженных людей, говорит мне, что полчаса форы — это прекрасное деловое предложение.

Луций Домиций притворился, будто поправляет подпорку.

— Может быть, — сказал он. — Я не знаю, может он законник и разыскивает тебя, потому что у тебя умер дядюшка и отписал тебе половину своей доли в серебряном руднике. Хотя, — добавил он, — я могу подыскать и другие объяснения, — он поскреб подбородок, как будто задумался, какой плащ ему стоит надеть, темно-зеленый или синий с белой полосой. — Так что мы, по-твоему, должны делать? — спросил он.

Я сморщился, тяжко задумавшись.

— Не знаю, — сказал я. — Ты прав: бежать сейчас, это все равно что прибить к амбару табличку с надписью «Это нас вы ищете» большими бронзовыми буквами. С другой стороны, мы можем вернуться в бараки и угодить прямо в ловушку. Непростой выбор, однако.

Тут надсмотрщик крикнул: Время! и все принялись собирать инструменты, чтобы идти домой. Это мне, конечно, не понравилось, потому что означало, что время на принятие решения вышло.

— Ну? — сказал Луций Домиций.

Иногда надо просто довериться инстинктам. Я ненавижу такие случаи, потому что мои инстинкты так же надежны, как те ребята, которые шатаются по рынку и предлагают всем дешевые серебряные столовые приборы.

И там не менее.

— Вот что, — сказал я. — Мы дойдем вместе со всеми до маленькой оливковой рощи, заскочим туда, будто нам приспичило посрать, оттуда на главную дорогу и рванем со всех сил.

Он нахмурился.

— На главную дорогу? Ты уверен? Разве не по ней они и поедут?

— Нет, — сказал я. — Они знают, что мы не настолько тупы, чтобы выбрать главную дорогу. Кроме того, если мы поторопимся, то доберемся до военной дороги до того, как они поймут, что потеряли нас.

Это рассуждение вроде бы убедило его, как ни странно — по-моему оно было совершенно дурацкое.

— А что потом? — спросил он. — В какую сторону — в Рим или в Остию?

Хороший вопрос. Если в Остию, то сразу погрузиться на отплывающий корабль, без остановок через море в Грецию или Испанию и все в порядке. Или обнаружить, что близится шторм и никто никуда не плывет. С другой стороны, Рим — очень большой город, людный, никто никого не знает. Кому придет в голову пытаться найти двоих в миллионной толпе?

— Пошли в Рим, — сказал я. — Похоже, твои мечты наконец исполнятся.