Песенник

Я в весеннем лесу пил березовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал…

Что имел — потерял, что любил — не сберег.

Был я смел и удачлив, а счастья не знал.

И носило меня, как осенний листок.

Я менял города и менял имена.

Надышался я пылью заморских дорог,

Где не пахли цветы, не блестела луна.

И окурки я за борт бросал в океан.

Проклинал красоту островов и морей,

И бразильских болот малярийный туман,

И вино кабаков, и тоску лагерей.

Зачеркнуть бы всю жизнь и сначала начать,

Прилететь к ненаглядной певунье моей…

Да вот только узнает ли Родина-мать

Одного из пропавших своих сыновей?

Я в весеннем лесу пил березовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал…

Что имел — потерял, что любил — не сберег.

Был я смел и удачлив, а счастья не знал.

Мы с тобой давно уже не те,

Мы не живем делами грешными:

Спим в тепле, не верим темноте,

А шпаги на стену повешены.

В нашей шхуне сделали кафе,

На тумбу пушку исковеркали,

Истрачен порох фейерверками,

На катафалк пошел лафет.

Мы с тобой давно уже не те,

И нас опасности не балуют.

Кэп попал в какой-то комитет,

А боцман служит вышибалою.

Нас теперь не трогает роса,

На парусах уж не разляжешься —

Пустил трактирщик разгулявшийся

На транспаранты паруса.

Мы с тобой не те уже совсем, —

И все дороги нам заказаны:

Спим в тепле на средней полосе,

Избрали город вечной базою.

Знаю — нам не пережить зимы,

А шхуна — словно пес на привязи,

Кривая никуда не вывезет —

Ведь море ждет нас, черт возьми!

Море ждет, а мы совсем не там, —

Такую жизнь пошлем мы к лешему.

Боцман — я, ты будешь капитан.

Нацепим шпаги потускневшие.

Мы с тобой пройдем по кабакам,

Команду старую разыщем мы…

А здесь, а здесь мы просто лишние,

Давай, командуй, капитан!

На лекцию ты вошла

И сразу меня пленила.

Я понял тогда, что ты навсегда

Вдруг сердце мое разбила.

И сразу же в первый день

Забыл я про все на свете

И только тебя, безумно любя,

Я видел на всей планете.

То косы твои, то бантики,

То прядь золотых волос,

На блузке витые кантики,

Да милый курносый нос.

Я видел тебя во сне.

И даже такое дело —

Ты молча, без слов с чертежных листов.

Со стен на меня глядела.

А в сущности только раз

Твой взор на меня склонился,

Когда в поздний час, в чертежке у нас

Твой лист мне к ногам свалился.

Ах, косы твои! Ах, бантики!

Ах, прядь золотых волос!

На блузке витые кантики

Да милый курносый нос.

Но вскоре пришла весна,

С поличным ты мне попалась —

Нежна и мила с дипломником шла

И только ему улыбалась.

Вся жизнь колесом пошла,

На сессии плавал как губка,

А знаешь ли ты, что эти хвосты

Ты мне подарила, голубка?!

Все косы твои! Все бантики!

Все прядь золотых волос!

На блузке витые кантики

Да милый курносый нос.

По диким степям Аризоны,

Где золото роют в горах,

Ковбой, убежавший из зоны,

Тащился на тощих ногах.

Бежал от шерифа он ночью

И в прериях прятался он,

Бежать больше не было мочи,

Пред ним простирался каньон.

Ковбой до каньона подходит,

Индейскую лодку берет.

Унылую песню заводит,

На берег далекий гребет.

Навстречу ему Клементина,

Как ангел, чиста и нежна:

«Ай, где ж ты таскался, скотина!

Жена я тебе, не жена?»

По диким степям Аризоны,

Где золото роют в горах,

Ковбой, убежавший из зоны,

Тащился на тощих ногах.

Я понимаю, как смешно

В глазах искать ответ,

В глазах, которым все равно, —

Я рядом или нет.

Глаза то лукаво блестят,

То смотрят сердито,

То тихонько грустят

О ком-то незабытом…

Пускай остались мы вдвоем,

Пусть рядом нет ребят,

Во взгляде ласковом твоем

Я вижу не себя.

Глаза то лукаво блестят,

То смотрят сердито,

То тихонько грустят

О ком-то незабытом…

Но я дождусь иного дня —

И вера в то крепка, —

Ты жить не сможешь без меня,

Не сможешь! А пока…

Глаза то лукаво блестят,

То смотрят сердито,

То тихонько грустят

О ком-то незабытом…

Уходя, оставлю свет

В комнатушке обветшалой,

Невзирая на запрет

Правил противопожарных.

Уходя, оставлю свет,

Уходя, оставлю свет,

Невзирая на запрет

Правил противопожарных.

У любви гарантий нет —

Это очень скверно, братцы,

Но, уходя, оставьте свет

В тех, с кем выпадет расстаться!

Уходя, оставьте свет,

Уходя, оставьте свет,

Уходя, оставьте свет

В тех, с кем выпадет расстаться!

Жаль, что неизбежна смерть,

Но возможна сатисфакция:

Уходя, оставить свет —

Это больше, чем остаться.

Уходя, оставить свет,

Уходя, оставить свет,

Уходя, оставить свет —

Это больше, чем остаться.

Под музыку Вивальди,

Вивальди, Вивальди,

Под музыку Вивальди,

Под вьюгу за окном

Печалиться давайте,

Давайте, давайте,

Печалиться давайте

Об этом и о том…

Вы слышите, как жалко,

Как жалко, как жалко,

Вы слышите, как жалко,

И безнадежно как

Заплакали синьоры,

Их жены и служанки,

Собаки на лежанках

И дети на руках!..

И стало нам так ясно,

Так ясно, так ясно,

Что на дворе ненастно,

Как на сердце у нас,

Что жили не напрасно,

Что жизнь была прекрасна,

Что все мы будем счастливы

Когда-нибудь, Бог даст.

И только ты молчала,

Молчала… молчала

И головой качала

Любви печальной в такт.

А после говорила:

— Поставьте все сначала!

Мы все начнем сначала,

Любимый мой… Итак,

Под музыку Вивальди,

Вивальди, Вивальди,

Под музыку Вивальди,

Под славный клавесин,

Под скрипок переливы,

Под завыванье вьюги

Условимся друг друга

Любить что было сил.

Вставайте, граф! Рассвет уже полощется,

Из-за озерной выглянув воды.

И, кстати, та вчерашняя молочница

Уже поднялась, полная беды.

Она была робка и молчалива,

Но, ваша честь, от вас не утаю:

Вы, несомненно, сделали счастливой

Ее саму и всю ее семью.

Вставайте, граф! Уже друзья с мультуками

Коней седлают около крыльца,

Уж горожане радостными звуками

Готовы в вас приветствовать отца.

Не хмурьте лоб! Коль было согрешение,

То будет время обо всем забыть.

Вставайте! Мир ждет вашего решения:

Быть иль не быть, любить иль не любить.

И граф встает. Ладонью бьет будильник,

Берет гантели, смотрит на дома

И безнадежно лезет в холодильник,

А там зима, пустынная зима.

Он выйдет в город, вспомнит вечер давешний:

Где был, что ел, кто доставал питье.

У перекрестка встретит он товарища,

У остановки подождет ее.

Она придет и глянет мимоходом,

Что было ночью — будто трын-трава.

«Привет!» — «Привет! Хорошая погода!..

Тебе в метро? А мне ведь на трамвай!..»

И продают на перекрестках сливы,

И обтекает постовых народ…

Шагает граф. Он хочет быть счастливым,

И он не хочет, чтоб наоборот.

Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,

Тих и печален ручей у янтарной сосны.

Пеплом несмелым подернулись угли костра —

Вот и окончилось все, расставаться пора.

Милая моя,

Солнышко лесное,

Где, в каких краях

Встретишься со мною?

Крылья сложили палатки — их кончен полет.

Крылья расправил искатель разлук — самолет,

И потихонечку пятится трап от крыла —

Вот уж, действительно, пропасть меж нами легла.

Милая моя,

Солнышко лесное,

Где, в каких краях

Встретишься со мною?

Не утешайте меня, мне слова не нужны —

Мне б отыскать тот ручей у янтарной сосны,

Вдруг там в тумане краснеет кусочек огня,

А у огня ожидают, представьте, меня.

Милая моя,

Солнышко лесное,

Где, в каких краях

Встретишься со мною?

Мы это дело разом увидали,

Как роты две поднялись из земли,

И рукава по локоть закатали,

И к нам с Виталий Палычем пошли.

А солнце жарит, чтоб оно пропало,

Но нет уже судьбы у нас другой,

И я шепчу: «Постой, Виталий Палыч,

Постой, подпустим ближе, дорогой».

И тихо в мире, только временами

Травиночка в прицеле задрожит,

Кусочек леса редкого за нами,

А дальше — поле, Родина лежит,

И солнце жарит, чтоб оно пропало,

Но нет уже судьбы у нас другой,

И я шепчу: «Постой, Виталий Палыч,

Постой, подпустим ближе, дорогой».

Окопчик наш — последняя квартира,

Другой не будет, видно, нам дано.

И черные проклятые мундиры

Подходят, как в замедленном Кино.

И солнце жарит, чтоб оно пропало,

Но нет уже судьбы у нас другой,

И я кричу: «Давай, Виталий Палыч!

Давай на всю катушку, дорогой!»

…Мои года, как поезда, проходят,

Но прихожу туда хоть раз в году,

Где пахота заботливо обходит

Печальную фанерную звезду,

Где солнце жарит, чтоб оно пропало,

Где не было судьбы у нас другой.

И я шепчу: «Прости, Виталий Палыч,

Прости мне, что я выжил дорогой».

Сижу я как-то, братцы, с африканцем,

А он, мерзавец, мне и говорит:

«В России, дескать, холодно купаться,

Поэтому здесь не приглядный вид!»

«Зато, — говорю, — Мы делаем ракеты

И перекрыли Енисей,

А также в области балета

Мы впереди, — говорю, — планеты всей,

Мы впереди планеты всей!»

Потом мы с ним ударили по триста,

А он, представьте, мне и говорит:

«В российских селах не танцуют твиста,

Поэтому здесь не приглядный вид!»

«Зато, — говорю, — Мы делаем ракеты

И перекрыли Енисей,

А также в области балета

Мы впереди, — говорю, — планеты всей,

Мы впереди планеты всей!»

Потом залили это все шампанским,

Он говорит: «Вообще ты кто таков?»

«Я, — говорит — Наследник африканский!»

«А я, — говорю — Технолог Петухов!

Вот я, — говорю, — И делаю ракеты

Перекрываю Енисей,

А также в области балета

Я впереди, — говорю, — планеты всей,

Я впереди планеты всей!»

«Проникся, — говорит он, — лучшим чувством,

Открой, — говорит, — весь главный ваш секрет!»

«Пожалуйста, — говорю, — советское искусство

В наш век, — говорю, — сильнее всех ракет.

Но все ж, — говорю, — мы делаем ракеты

И перекрыли Енисей,

А также в области балета

Мы впереди, — говорю, — планеты всей,

Мы впереди планеты всей!»

С моим Серегой мы шагаем по Петровке,

По самой бровке, по самой бровке.

Жуем мороженое мы без остановки

В тайге мороженого нам не подают.

То взлет, то посадка,

То снег, то дожди

Сырая палатка

И почты не жди.

Идет молчаливо

В распадок рассвет.

Уходишь — счастливо!

Приходишь — привет!

Идет на взлет по полосе мой друг Серега,

Мой друг Серега, Серега Санин.

Сереге Санину легко под небесами,

Другого парня в пекло не пошлют.

То взлет, то посадка,

То снег, то дожди

Сырая палатка

И почты не жди.

Идет молчаливо

В распадок рассвет.

Уходишь — счастливо!

Приходишь — привет!

Два дня искали мы в тайге капот и крылья,

Два дня искали мы Серегу.

А он чуть-чуть не долетел, совсем немного

Не дотянул он до посадочных огней.

То взлет, то посадка,

То снег, то дожди

Сырая палатка

И почты не жди.

Идет молчаливо

В распадок рассвет.

Уходишь — счастливо!

Приходишь — привет!

И вот с надеждою мы ждем его прилета,

Его прилета скоростного.

Но не слыхать в эфире голоса родного,

Родного голоса, знакомого так всем:

«Иду на посадку,

Включите огни.

Я вижу палатку

И сосны вдали.»

Бредет молчаливо

В распадок рассвет.

Уходишь — счастливо!

Приходишь — привет!

Ты у меня одна,

Словно в ночи луна,

Словно в году весна,

Словно в степи сосна.

Нету другой такой

Ни за какой рекой,

Нет за туманами,

Дальними странами.

В инее провода,

В сумерках города.

Вот и взошла звезда,

Чтобы светить всегда,

Чтобы гореть в метель,

Чтобы стелить постель,

Чтобы качать всю ночь

У колыбели дочь.

Вот поворот какой

Делается с рекой.

Можешь отнять покой,

Можешь махнуть рукой,

Можешь отдать долги,

Можешь любить других,

Можешь совсем уйти,

Только свети, свети!

Заблестели купола,

Глядь — страна Хала-Бала.

Отворяют ворота,

Выплывают три кита,

А на них Хала-Бала.

У страны Халы-Балы,

Невеселые делы,

Ни прописки, ни угла,

Ни рекламного села,

Лишь одна Хала-Бала.

В той стране Хале-Бале

Сорок восемь королей,

С ними всеми весела

Королева там жила,

Да и та — Хала-Бала.

Зато мужики там молодцы —

Все они хала-бальцы,

Начищают купола

Да звонят в колокола,

Вот и все у них дела.

К ночи стаяла заря,

Я, как «Три богатыря»,

Все стою перед скалой,

Перед этою Халой,

Перед этою Балой.

Раздается тут звонок:

Вызывает лично Бог.

Говорит он: «Всем хвала

За хорошие дела!»

Все кричат: «Хала-Бала!»

Если я заболею,

К врачам обращаться не стану.

Обращусь я к друзьям

(не сочтите, что это в бреду):

Постелите мне степь,

Занавесьте мне окна туманом,

В изголовье поставьте

Упавшую с неба звезду.

Я ходил напролом.

Никогда я не слыл недотрогой.

Если ранят меня

В справедливых, жестоких боях,

Забинтуйте мне голову

Русской степною дорогой

И укройте меня

Одеялом в осенних цветах.

От морей и от гор

Веет свежестью, веет простором.

Как посмотришь — почувствуешь:

Вечно, ребята, живем.

Не больничным от вас

Ухожу я, друзья, коридором,

Ухожу я, товарищи,

Сказочным Млечным путем.

— Где твои семнадцать лет?

— На Большом Каретном.

— Где твои семнадцать бед?

— На Большом Каретном.

— Где твой чёрный пистолет?

— На Большом Каретном.

— А где тебя сегодня нет?

— На Большом Каретном.

Помнишь ли, товарищ,

этот дом?

Нет, не забываешь

ты о нем.

Я скажу, что тот полжизни потерял,

Кто в Большом Каретном не бывал.

Ешё б, ведь:

— Где твои семнадцать лет?

— На Большом Каретном.

— Где твои семнадцать бед?

— На Большом Каретном.

— Где твой чёрный пистолет?

— На Большом Каретном.

— А где тебя сегодня нет?

— На Большом Каретном.

Переименован

он теперь,

Стало всё по-новой,

верь не верь.

И всё же где б ты ни был, где ты ни бредёшь,

Нет-нет да по Каретному пройдёшь.

Ешё б, ведь:

— Где твои семнадцать лет?

— На Большом Каретном.

— Где твои семнадцать бед?

— На Большом Каретном.

— Где твой чёрный пистолет?

— На Большом Каретном.

— А где тебя сегодня нет?

— На Большом Каретном.

Дорога, дорога — счета нет столбам,

И не знаешь, где конец пути, —

По дороге мы идем по разным сторонам

И не можем ее перейти.

Но на других не гляди — не надо.

Улыбнись только мне, ведь я рядом.

Надо б нам поговорить, ведь наш путь еще далек,

Перейди, если мне невдомек.

Шагаю, шагаю — кто мне запретит! —

И лишь столбы отсчитывают путь.

За тобой готов до бесконечности идти —

Только ты не сверни куда-нибудь.

Но на других не гляди — не надо!

Улыбнись только мне, ведь я рядом.

Надо б нам поговорить, ведь наш путь еще далек,

Перейди, если мне невдомек.

Улыбка, улыбка — для кого она?

А вдруг тому, что впереди идет?

Я замер и глаза закрыл, но снова — ты одна,

А я опять прозевал переход!

Нет, на других не гляди — не надо.

Улыбнись только мне, ведь я рядом.

Надо б нам поговорить, ведь наш путь еще далек,

Перейди, если мне невдомек.

Здесь лапы у елей дрожат на весу,

Здесь птицы щебечут тревожно.

Живешь в заколдованном диком лесу,

Откуда уйти невозможно.

Пусть черемухи сохнут бельем на ветру,

Пусть дождем опадают сирени,

Все равно я отсюда тебя заберу

Во дворец, где играют свирели.

Твой мир колдунами на тысячи лет

Укрыт от меня и от света.

И думаешь ты, что прекраснее нет,

Чем лес заколдованный этот.

Пусть на листьях не будет росы поутру,

Пусть луна с небом пасмурным в ссоре,

Все равно я отсюда тебя заберу

В светлый терем с балконом на море.

В какой день недели, в котором часу

Ты выйдешь ко мне осторожно?..

Когда я тебя на руках унесу

Туда, где найти невозможно?..

Украду, если кража тебе по душе,—

Зря ли я столько сил разбазарил?

Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,

Если терем с дворцом кто-то занял!

Если друг оказался вдруг

И не друг, и не враг, а так,

Если сразу не разберёшь

Плох он или хорош,

Парня в горы тяни, рискни,

Не бросай одного его,

Пусть он в связке одной с тобой,

Там поймешь кто такой.

Если парень в горах не ах,

Если сразу раскис и вниз,

Шаг ступил на ледник и сник,

Оступился и в крик,

Значит, рядом с тобой чужой,

Ты его не брани — гони,

Вверх таких не берут и тут

Про таких не поют.

Если он не скулил не ныл,

Пусть он хмур был и зол, но шёл,

А когда ты упал со скал

Он стонал, но держал.

Если шёл он с тобой, как в бой,

На вершине стоял хмельной,

Значит, как на себя самого,

Положись на него.

Первача я взял ноль-восемь, взял халвы,

Пару рижского и керченскую сельдь,

И отправился я в Белые Столбы

На братана да на психов поглядеть.

Ах, у психов жизнь —

Так бы жил любой:

Хочешь — спать ложись,

Хочешь — песни пой!

Предоставлено

Им вроде литера —

Кому от Сталина,

Кому от Гитлера!

А братан уже встречает в проходной,

Он меня за опоздание корит.

Говорит: — Давай скорее по одной,

Тихий час сейчас у психов, — говорит.

Шизофреники —

Вяжут веники,

А параноики

Рисуют нолики,

А которые

Просто нервные —

Те спокойным сном

Спят, наверное.

А как приняли по первой первача,

Тут братана прямо бросило в тоску.

Говорит, что он зарежет главврача,

Что тот, сука, не пустил его в Москву!

А ему ж в Москву

Не за песнями,

Ему выправить

Надо пенсию,

У него в Москве

Есть законная…

И ещё одна есть —

Знакомая.

Мы пивком переложили, съели сельдь,

Закусили это дело косхалвой,

Тут братан и говорит мне: — Сень, а Сень,

Ты побудь здесь за меня денёк-другой!

И по выходке,

И по роже мы

Завсегда с тобой

Были схожими,

Тебе ж нет в Москве

Вздоха-продыха,

Поживи здесь, как

В доме отдыха!..

Тут братан снимает тапки и халат,

Он мне волосы легонько ворошит,

А халат на мне — ну, прямо в аккурат,

Прямо вроде на меня халат пошит!

А братан — в пиджак

Да и к поезду,

А я булавочкой

Деньги к поясу

И иду себе

На виду у всех…

А и вправду мне

Отдохнуть не грех!

Тишина на белом свете, тишина!

Я иду и размышляю не спеша:

То ли стать мне президентом США,

То ли взять да и окончить ВПШ[6]!..

Ах, у психов жизнь —

Так бы жил любой:

Хочешь — спать ложись,

Хочешь — песни пой!

Предоставлено

Нам — вроде литера —

Кому от Сталина,

Кому от Гитлера!..

…Чуйствуем с напарником: ну и ну!

Ноги словно ватные, все в дыму.

Чуйствуем, нуждаемся в отдыхе —

Что-то непонятное в воздухе.

Взяли «Жигулевского» и «Дубняка»,

Третьим пригласили истопника,

Приняли, добавили, еще раза, —

Тут нам истопник и открыл глаза.

На ужасную историю

Про Москву и про Париж,

Как наши физики проспорили

Ихним физикам пари!

Все теперь на шарике вкось и вкось,

Шиворот-навыворот, набекрень,

И что мы с вами думаем день — ночь!

И что мы с вами думаем ночь — день!

И рубают финики лопари,

А в Сахаре снегу — невпроворот!

Эти гады-физики на пари

Раскрутили шарик наоборот.

Там где полюс был — там тропики,

А где Нью-Йорк — Нахичевань.

А что мы люди, а не бобики,

Им на это начихать!

Рассказал нам всё это истопник,

Вижу — мой напарник ну прямо сник!

Раз такое дело, — гори огнём —

Больше мы малярничать не пойдём!

Взяли в поликлинике бюллетень,

Нам башку работою не морочь!

И что ж тут за работа, если ночью — день,

А потом обратно не день, а ночь?!

И при всей квалификации

Тут возможен перекос:

Это всё ж таки радиация,

А не просто купорос!

Пятую неделю я хожу больной,

Пятую неделю я не сплю с женой,

Тоже и напарник мой плачется:

Дескать, он отравленный начисто.

И лечусь «Столичною» лично я,

Чтобы мне с ума не стронуться:

Истопник сказал, что «Столичная»

Очень хороша от стронция!

И то я верю, а то не верится,

Что минует та беда…

А шарик вертится и вертится,

И всё время — не туда!

Когда на сердце тяжесть

И холодно в груди,

К ступеням Эрмитажа

Ты в сумерки приди,

Где без питья и хлеба,

Забытые в веках,

Атланты держат небо

На каменных руках.

Держать его махину

Не мёд со стороны.

Напряжены их спины,

Колени сведены.

Их тяжкая работа

Важней иных работ:

Из них ослабни кто-то —

И небо упадёт.

Во тьме заплачут вдовы,

Повыгорят поля,

И встанет гриб лиловый,

И кончится Земля.

А небо год от года

Всё давит тяжелей,

Дрожит оно от гуда

Ракетных кораблей.

Стоят они — ребята,

Точёные тела,

Поставлены когда-то,

А смена не пришла.

Их свет дневной не радует,

Им ночью не до сна.

Их красоту снарядами

Уродует война.

Стоят они, навеки

Упёрши лбы в беду,

Не боги — человеки,

Привыкшие к труду.

И жить ещё надежде

До той поры, пока

Атланты небо держат

На каменных руках.

Грохочет дождик проливной,

Стучит волна во мгле.

Давайте выпьем в эту ночь

За тех, кто на земле.

Дымится разведенный спирт

В химическом стекле —

Мы будем пить за тех, кто спит

Сегодня на земле.

За тех, кому стучит в окно

Серебряный восход.

За тех, кто нас давным-давно

Наверное не ждет.

И пусть начальство не скрипит,

Что мы навеселе —

Мы будем пить за тех, кто спит

Сегодня на земле.

Чтоб был веселым их досуг

Вдали от водных ям.

Чтоб никогда не знать разлук

Их завтрашним мужьям.

Не время для земных обид

У нас на корабле —

Мы будем пить за тех, кто спит

Сегодня на земле.

А нам не Тани снятся и не Гали,

Не поля родные, не леса.

А в Сенегале, братцы, в Сенегале,

Я такие видел чудеса!

Ох не сла́бы, братцы, ох не сла́бы,

Блеск волны, мерцание весла…

Крокодилы, пальмы, баобабы,

И жена французского посла.

По-французски я не понимаю,

А она — по-русски ни фига.

Как высо́ка грудь ее нагая!

Как нага высокая нога!

Не нужны теперь другие бабы,

Всю мне душу Африка сожгла

Крокодилы, пальмы, баобабы,

И жена французского посла.

Дорогие братцы и сестрицы,

Что такое сделалось со мной!

Все один и тот же сон мне снится,

Широкоэкранный и цветной.

И в жару, и в стужу, и в ненастье

Все сжигает душу мне дотла.

А в нем — кровать распахнутая настежь,

А в ней — жена французского посла.

Над Канадой, над Канадой

Солнце низкое садится.

Мне уснуть давно бы надо,

Но отчего же мне не спится?

Над Канадой небо сине,

Меж берез дожди косые.

Хоть похоже на Россию,

Только все же не Россия.

Нам усталость шепчет: «Грейся»,

И любовь заводит шашни.

Дразнит нас снежок апрельский,

Манит нас уют домашний.

Мне снежок, как не весенний,

Дом чужой — не новоселье.

Хоть похоже на веселье,

Только все же не веселье.

У тебя сегодня слякоть,

В лужах — солнечные пятна.

Не спеши любовь оплакать,

Подожди меня обратно.

Над Канадой небо сине,

Меж берез дожди косые.

Хоть похоже на Россию,

Только все же не Россия.

Тихо по веткам шуршит снегопад.

Сучья трещат на огне.

В эти часы, когда все еще спят,

Что вспоминается мне?

Неба забытая просинь,

Давние письма домой…

В царстве чахоточных сосен

Быстро сменяется осень

Долгой полярной зимой.

Снег, снег, снег, снег,

Снег над палаткой кружится.

Вот и кончается наш

Краткий ночлег.

Снег, снег, снег, снег

Тихо на тундру ложится.

По берегам замерзающих рек

Снег, снег, снег.

Над Петроградской твоей стороной

Вьется веселый снежок,

Вспыхнет в ресницах звездой озорной,

Ляжет пушинкой у ног.

Тронул задумчивый иней

Кос твоих светлую прядь,

И над бульварами Линий

По-ленинградскому синий

Вечер спустился опять.

Снег, снег, снег, снег,

Снег за окошком кружится.

Он не коснется твоих

Сомкнутых век.

Снег, снег, снег, снег…

Что тебе, милая, снится?

Над тишиной замерзающих рек

Снег, снег, снег.

Долго ли сердце твое сберегу? —

Ветер поет на пути.

Через туманы, мороз и пургу

Мне до тебя не дойти.

Вспомни же, если взгрустнется,

Наших стоянок огни.

Вплавь и пешком — как придется, —

Песня к тебе доберется

Даже в нелетные дни.

Снег, снег, снег, снег,

Снег над тайгою кружится.

Вьюга заносит следы

Наших саней.

Снег, снег, снег, снег…

Пусть тебе нынче приснится

Залитый солнцем вокзальный перрон

Завтрашних дней.

Мы у Васи в кочегарке

чифирили каждый день.

Я — блондин, я — парень маркий,

каждый день мне мыться лень.

И сказал тогда Володя:

— Ты на улицу иди

и умойся на природе —

ведь не зря идут дожди!

И ответил я Володе:

— Ты подстрижен, как лопух,

и одет ты не по моде,

дегустатор бормотух!

И вообще, в твоих галошах,

а когда ты пьешь — вдвойне,

ходит дядя нехороший

ко второй твоей жене.

В разговор тут встрял Валера —

был моложе он всех нас:

— Если хочешь, для примера

я продам твой синий глаз.

Я сказал ему: — Валера!

Как подруг твоих мне жаль,

что за гробом кавалера

понесут свою печаль.

Я башку его лопатой

зацепил — и ничего.

Быть Валерочке богатым —

не узнали мы его.

Он лежал совсем негромко,

подниматься не хотел…

Тут Володю слишком ломкой

деревяшкой я огрел.

Деревяшка поломалась.

Вова взял огромный лом,

зацепил меня он малость

(только скрытый перелом)…

Я ударился об угол,

полчаса лежал без сил,

тут к виску мне Вася уголь

непотухший приложил,

А Володю сунул в печку

охладить немного чтоб,

и Володино сердечко

запросилось сразу в гроб.

Тут Валера встал и в силе

Васю шмякнул визави…

А потом мы чифирили

и пели песни о любви.

Друзей так много в этом мире,

Для друга я на всё готов.

Живёт, живёт в моей квартире

Семейство рыженьких клопов.

Знаком мне с детства каждый клопик,

И всю их дружную семью

По цвету глаз и острой попе

Издалека я узнаю.

Я договорчик сепаратный

Сумел с клопами заключить,

И нашей дружбы, столь приятной,

«Дезинсекталем» не разлить.

Но как-то утром в полвосьмого

Один в кровати в полутьме

Я своего клопа родного

Размазал пальцем по стене.

С тех пор клопы, вай-вай-вай-вай, лютуют,

Етит их весь клопиный род.

И даже чёрненьких ловлю я —

Клопов тропических широт.

Мильён клопов в моей квартире

И каждый съесть меня готов.

И только в ванной и в сортире

Я отдыхаю от клопов.

Вот идёт по свету человек-чудак,

Сам себе тихонько улыбаясь,

Видно, в голове какой-нибудь пустяк,

С сердцем, видно, что-нибудь не так.

Приходит время, с юга птицы прилетают,

Снеговые горы тают и не до сна.

Приходит время, люди головы теряют,

И это время называется весна.

Сколько сердце валидолом не лечи,

Всё равно сплошные перебои,

Сколько тут ни жалуйся, ни ворчи,

Не помогут лучшие врачи.

Приходит время, с юга птицы прилетают,

Снеговые горы тают и не до сна.

Приходит время, люди головы теряют,

И это время называется весна.

Поезжай в Австралию без лишних слов,

Там сейчас как раз в разгаре осень,

На полгода ты без всяких докторов

Снова будешь весел и здоров.

Приходит время, с юга птицы прилетают,

Снеговые горы тают и не до сна.

Приходит время, люди головы теряют,

И это время называется весна.

Мы однажды вместе с Васей

Отдыхали на турбазе.

Я из Волги не вылазил,

Я с утрашки долбанул.

Что нам рифы, что нам мели!

Отдыхали как хотели.

Возмужали, загорели,

Вот только Вася утонул.

Через полчаса с турбазы

Притащили водолаза.

Разбудили, но не сразу.

Он глаза открыл, икнул,

И «Тройного» влил в аорту.

Сразу видно — парень тертый,

Спец, отличник, мастер спорта,

Вот только тоже утонул.

Прибежал директор базы:

Не видали водолаза?

Все духи украл, зараза.

Всю похмелку умыкнул.

Эх, найду, кричит, и в катер.

И с разбегу дернул стартер.

И умчался на фарватер.

Где, конечно, утонул.

Ставлю рубль — ставьте стольник —

Здесь бермудский треугольник.

За покойником покойник.

Я как крикну: «Караул!».

Из кустов, в одном погоне,

Весь в ремнях и в самогоне

Прибежал полковник Пронин.

Ну, этот сразу утонул.

А потом тонули ходко:

Врач и повар с пьяной теткой,

Рыбнадзор (тот вместе с лодкой).

Ну а к вечеру вообще:

Два директора завода,

Все туристы с парохода,

И главно, канули как в воду,

Ни привета, ни вещей.

К ночи сторож появился.

Тот совсем не удивился

Говорит — «ты че, сбесился?

Глянь на Волгу — вон она.

Там намедни посередку

Потонула баржа с водкой.

Может, сплаваем в охотку?»

И нырнул… И тишина…

На далёком севере

Ходит рыба-кит, кит, кит, кит,

А за ней на сейнере

Ходят рыбаки.

Ну, нет кита, ну, нет кита,

Ну, нет кита не видно.

Вот беда, ну, вот беда,

Ну до чего ж обидно.

Как-то ночкой чёрною

Вышел капитан тан, тан, тан.

И в трубу подзорную

Ищет он кита.

Нет кита, но нет кита,

Но нет кита не видно,

Вот беда, ну, вот беда,

Ну, до чего ж обидно.

Как-то юнга Дудочкин

Бросил в море лот, лот, лот, лот.

И на эту удочку

Клюнул кашалот!

Вот и кит, ну что за вид,

Ну только рёбра видно,

Фу, какой худой такой,

Ну до чего ж обидно.

На далекой Амазонке не бывал я никогда.

Никогда туда не ходят иностранные суда.

Только Дон и Магдалина — быстроходные суда,

Только Дон и Магдалина ходят по морю туда.

Из Ливерпульской гавани, всегда по четвергам,

Суда уходят в плаванье к далеким берегам.

Плывут они в Бразилию, Бразилию, Бразилию.

И я хочу в Бразилию — к далеким берегам.

Только Дон и Магдалина,

Только Дон и Магдалина,

Только Дон и Магдалина ходят по морю туда.

Никогда вы не найдете в наших северных лесах

Длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах.

Но в солнечной Бразилии, Бразилии моей

Такое изобилие невиданных зверей.

Из Ливерпульской гавани, всегда по четвергам,

Суда уходят в плаванье к далеким берегам.

Плывут они в Бразилию, Бразилию, Бразилию.

И я хочу в Бразилию — к далеким берегам.

Только Дон и Магдалина,

Только Дон и Магдалина,

Только Дон и Магдалина ходят по морю туда.

А в солнечной Бразилии, Бразилии моей

Такое изобилие невиданных зверей

Увижу ли Бразилию, Бразилию, Бразилию,

Увижу ли Бразилию до старости моей

Из Ливерпульской гавани, всегда по четвергам,

Суда уходят в плаванье к далеким берегам.

Плывут они в Бразилию, Бразилию, Бразилию.

И я хочу в Бразилию — к далеким берегам.

Только Дон и Магдалина,

Только Дон и Магдалина,

Только Дон и Магдалина ходят по морю туда.

Я был мальчишка глупенький

и темноту любил.

Еще любил я девочек

и так-то вот и жил.

Мы встретились с ней вечером —

она была смела:

губами ли, руками ли —

она меня взяла.

Растаял, как конфета, я,

влюбился, как дурак.

Готов мою неспетую

таскать я на руках.

Насилу дня дождался я —

и вот она пришла…

Широкая и плоская,

как рыба-камбала.

Глаза — как две смородины,

а ротик — словно щель.

Ой, мама моя, Родина,

ой, где моя шинель.

С тех пор — к чертям романтику,

знакомлюсь только днем.

А если выйдет — вечером,

то лишь под фонарем.

По ночной Москве идет девчонка,

каблучками «цок-цок-цок».

Вдруг откуда ни возьмись

сторонкой незнакомый паренек.

Он ей говорит со знаньем дела:

«Виноват, который час?»

А она ему на это смело:

«Два — двенадцать — тридцать шесть».

Он ей: «Что-то я, пардон, не понял,

что такое „тридцать шесть“».

А она: «Да это ж телефон мой

(Господи, какой балда!)

Позвоните, попросите Асю,

это буду лично я.

Ну а вас зовут, я вижу, Вася, —

в общем, познакомились».

Парень осмелел: «А вы поэтов

знаете ли вы стихи?»

А она ему в ответ на это:

«Евтушенко мой дружок».

Он ей говорит: «Тогда, простите,

может быть, мы в ресторан?»

А она: «Вы завтра позвоните,

а сейчас меня ждет муж!»

Надоело говорить и спорить

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина поднимает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись дня.

На прощанье поднимай бокалы

Молодого терпкого вина!

Пьем за яростных, за непокорных,

За презревших грошовой уют.

Вьется по ветру «Веселый Роджер»,

Люди Флинта песенку поют.

И в беде, и в радости, и в горе

Только чуточку прищурь глаза, —

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина поднимает паруса.

Надоело говорить и спорить

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина поднимает паруса…

Клёны выкрасили город

Колдовским каким-то светом.

Это значит, это скоро

Бабье лето, бабье лето.

Что так быстро тают листья —

Ничего мне не понятно…

А я ловлю, как эти листья,

Наши даты, наши даты.

А я кручу напропалую

С самой ветреной из женщин.

А я давно искал такую —

И не больше, и не меньше.

Да только вот ругает мама,

Что меня ночами нету

И что я слишком часто пьяный

Бабьим летом, бабьим летом.

Клёны выкрасили город

Колдовским каким-то светом.

Это омут, ох, это омут —

Бабье лето, бабье лето.

Как у Волги иволга,

Как у Волги таволга,

Обожгло крапивою,

Вспомнилось недавнее,

Как тебя, счастливую

Вел по лугу за руку,

Подпевая иволге,

Обрывая таволгу.

Помнишь, по над берегом

Наши песни затемно.

Отчего ж небережно

Берегли что найдено.

Неужели на меже

Это было найдено,

И неужели нами же

Это все раскрадено.

Поле взмокло ливнями,

Почерствело травами,

Реже слышно иволгу,

И завяла таволга.

Это все недавнее

Или все старинное,

Как у Волги таволга,

Как у Волги иволга.

Где ж ты, лето красное,

Где ж вы, ночки быстрые,

Осень зреет астрами,

Обсыпая листьями.

Осень вновь ненастная,

Да и ты неласкова,

И как будто мыслями

Не со мной, а с листьями.

Где ж ты, мой добрый волшебник?

Я до сих пор не летаю.

И невидимкой не стать мне,

И неразменных нет денег.

Лампу ты дал Алладину,

Хитрость — Ходже Насреддину.

Пусть не шагреневой кожи,

Но дай мне что-нибудь тоже.

Радости дай дай и печали,

Чтобы встречал и встречали,

Чтобы меня понимали

И чтобы всех понимал я.

Чем опечалена туча?

Радость какая у листьев?

Горд чем цветок? Что все значит?

И отчего люди плачут?

Где ж ты, мой добрый волшебник?

Я до сих пор не летаю.

Видишь — стою на коленях,

Хоть сам придумал тебя я.

Говоришь, чтоб остался я,

Чтоб опять не скитался я,

Чтоб восходы с закатами

Наблюдал из окна,

А мне б дороги далёкие

И маршруты нелёгкие,

Да и песня в дороге мне,

Словно воздух, нужна.

Чтобы жить километрами,

А не квадратными метрами,

Холод, дождь, мошкара, жара —

Не такой уж пустяк!

И чтоб устать от усталости,

А не от собственной старости,

И грустить об оставшихся,

О себе не грустя.

Пусть лесною Венерою

Пихта лапкой по нервам бьёт,

Не на выставках — на небе

Изучать колера.

И чтоб таёжные запахи,

А не комнаты затхлые…

И не жизнь в кабаках — рукав

Прожигать у костра.

А ты твердишь, чтоб остался я,

Чтоб опять не скитался я,

Чтоб восходы с закатами

Наблюдал из окна,

А мне б дороги далёкие

И маршруты нелёгкие,

Да и песня в дороге мне,

Словно воздух, нужна!

Горы далёкие, горы туманные, горы,

И улетающий, и умирающий снег.

Если вы знаете — где-то есть город, город,

Если вы помните — он не для всех, не для всех.

Странные люди заполнили весь этот город:

Мысли у них поперёк и слова поперёк,

И в разговорах они признают только споры,

И никуда не выходит оттуда дорог.

Вместо домов у людей в этом городе небо,

Руки любимых у них вместо квартир.

Я никогда в этом городе не был, не был,

Я всё ищу, и никак мне его не найти.

Если им больно — не плачут они, а смеются,

Если им весело — грустные песни поют.

Женские волосы, женские волосы вьются,

И неустроенность им заменяет уют.

Я иногда проходил через этот город —

Мне бы увидеть, а я его не замечал.

И за молчанием или за разговором

Шёл я по городу, выйдя и не повстречав…

Поездом — нет! Поездом мне не доехать.

И самолётом, тем более, не долететь.

Он задрожит миражом, он откликнется эхом.

И я найду, я хочу, и мне надо хотеть.

Ах, гостиница моя, ах, гостиница!

На кровать присяду я — ты подвинешься,

Занавесишься ресниц занавескою…

Хоть на час тебе жених — ты невестою.

Занавесишься ресниц занавескою…

Я на час тебе жених — ты невестою.

Бабье лето, так и быть, не обидится,

Всех скорее позабыть, с кем не видимся.

Заиграла в жилах кровь коня троянского,

Переводим мы любовь с итальянского.

Наплывает слов туман, а в глазах укор,

Обязательный обман — умный разговор.

Сердце врёт: «Люблю, люблю!» — на истерике,

Невозможно кораблю без Америки.

Ничего у нас с тобой не получится.

Как ты любишь голубой мукой мучиться!

Видишь, я стою босой перед вечностью,

Так зачем косить косой — человечностью?

Коридорные шаги — злой угрозою,

Было небо голубым — стало розовым…

А я на краешке сижу и не подвинулся…

Ах, гостиница моя, ах, гостиница!

Понимаешь, это странно, очень странно,

Но такой уж я законченный чудак:

Я гоняюсь за туманом, за туманом,

И с собою мне не справиться никак.

Люди сосланы делами,

Люди едут за деньгами,

Убегают от обиды, от тоски…

А я еду, а я еду за мечтами,

За туманом и за запахом тайги.

Понимаешь, это просто, очень просто

Для того, кто хоть однажды уходил.

Ты представь, что это остро, очень остро:

Горы, солнце, пихты, песни и дожди.

И пусть полным-полно набиты

Мне в дорогу чемоданы:

Память, грусть, невозвращённые долги…

А я еду, а я еду за туманом,

За мечтами и за запахом тайги.

Ни боли, ни досады,

Прощаться мне не надо,

Я — вот он весь.

Да дело и не в этом,

Идем, по всем приметам,

В последний рейс.

Маяк кровавым глазом

Мигнул. Забезобразил,

Завыл Норд-Вест.

Качаются постели,

Дешевый крест на теле

И Южный Крест.

Когда рукой усталой

Я струны у гитары

Перебирал,

Я понял — в жизни прошлой,

Поверь, что не нарочно,

Переиграл.

И счастье мое ветер

Унес и не заметил —

Как желтый лист.

Теперь без всяких правил

Я сам с собой играю

Под ветра свист.

Я по чужой подсказке

Уже не верю в сказки,

Что могут ждать.

Мечу в колоду страны,

Моря и океаны

И города.

Не спрятаться от боли

Во сне и в алкоголе —

С ней вечно жить.

А жизнь, как волны эти,

Как все на белом свете,

Бежит, бежит…

Ни боли, ни досады,

Прощаться мне не надо,

Я — вот он весь.

Качаются постели,

Дешевый крест на теле

И Южный Крест.

Потянуло, потянуло

Холодком осенних писем,

И в тайге гремящий выстрел

Ранил птицу и меня.

Думал, все во мне уснуло,

Не важны ни боль, ни смысл…

Защемило, затянуло

В печь осеннего огня.

Что же делать, что же делать?

Постучаться в ваши двери

И, как будто от убийцы,

От себя себя спасать?

Первым к вам войдет отчаянье,

Следом я — ваш Чарли Чаплин,

Жизнь, как тросточку, кручу я,

Сделав грустные глаза.

Невезенья, неурядиц

Стал замерзшим водопадом.

Мне тепла от вас не надо,

Не тревожьте водопад!

Только осень — листопадом,

Только ты — последним взглядом.

Я ж просил тебя: «Не надо», —

Всё вернули мне назад.

Уезжал в зеленый омут,

Убегал в волшебный город,

И прыжкам сквозь арки радуг

Сам себя тренировал.

Знал же, знал, что не поможет,

Приобрел ненужной ложью

Пустоту ночей бессонных

И восторженных похвал.

Потянуло, потянуло

Холодком осенних писем,

Желтых, красных, словно листья,

Устилающие путь.

И опять лицом в подушку —

Ждать, когда исчезнут мысли,

Что поделать? Надо, надо

Продержаться как-нибудь…

Мертвенным светом луна заливает

Снежные склоны гор,

Лампа в палатке мигает, и тает

Тихий мужской разговор.

Кто-то читает, кто-то мечтает,

Я напеваю блюз.

И, по-кошачьи неслышно шагая,

К нам подбирается грусть.

Древние горы слушают ветер,

Он же стучится к нам.

В мире одни мы, и сигаретным

Дымом палатка полна.

В памяти лица знакомых всплывают,

Залов концертных огни.

Я потихоньку блюз напеваю

Про уходящие дни.

В этом подлунном и призрачном мире

Счастлив чуть-чуть, признаюсь,

И на далеком пустынном Памире

Я напеваю блюз.

А в тайге по утрам — туман,

Дым твоих сигарет.

Если хочешь сойти с ума,

Лучше способа нет.

Поезд, длинный смешной чудак,

Знак рисуя, твердит вопрос:

— Что же, что же не так, не так,

Что же не удалось?..

А поезд, длинный смешной чудак,

Изгибаясь, твердит вопрос:

— Что же, что же не так, не так,

Что же не удалось?..

Заблудилась моя печаль

Между пихт и берёз,

И не действует по ночам

Расстоянья наркоз.

Расставаясь, шептал: «Пустяк,

Ведь не видишь же ты насквозь!

Просто что-то не так, не так,

Что-то не удалось».

А поезд, длинный смешной чудак,

Рад стараться, твердит вопрос:

— Что же, что же не так, не так,

Что же не удалось?..

Ариэлем хотел лететь —

Ни любви, ни забот.

Или в горы, как Алитет,

Уходить каждый год.

Вбей в колено тоску, кулак

Удержи от ненужных слёз.

Просто что-то не так, не так,

Что-то не удалось.

Ах, поезд, длинный смешной чудак,

Как замучил меня вопрос:

Что же, что же не так, не так,

Что же не удалось?..

С одним человеком случилась беда —

Друзья от него отказались,

Не стали его приглашать никуда,

Исчезли и не появлялись.

Знакомые просто забыли его,

В семье уважать перестали.

Он очень тоскует и нет никого,

Кто спас бы его от печали.

Он книжки читает, он грустно живёт,

О помощи даже не просит.

И я вам скажу — это каждого ждёт,

Кто пить неожиданно бросит!

Давай с тобой поговорим, прости, не знаю как зовут.

Но открывается другим, все то, что близким берегут.

Ты скажешь: «Все наоборот, согласно логике вещей»,

Но это редкий поворот, а, может, нет его вообще.

Ты помнишь, верили всерьез во все, что ветер принесет.

Сейчас же хочется до слез, а вот не верится — и все.

И пусть в нас будничная хмарь не утомит желанья жить.

Но праздниками календарь уже не трогает души.

По новому, по новому торопит кто-то жить.

Но все ж дай Бог, по старому нам чем-то дорожить.

Бегут колеса по степи, отстукивая степ.

Гляди в окошко, не гляди, а все едино — степь.

Гляди в окошко, не гляди…

Ты только мне не говори про невезенье всякий вздор.

И степь напрасно не брани за бесконечность и простор.

Давай с тобой поговорим, быть может все еще придет…

Ведь кто-то же сейчас не спит, ведь кто-то этот поезд ждет.

Сквозь вечер, выкрашенный в темно-синюю пастель

Несет плацкартную постель вагон, как колыбель.

Сиреневый струится дым с плывущих мимо крыш…

Давай с тобой поговорим. Да ты, приятель…спишь.

Изгиб гитары желтой ты обнимешь нежно,

Струна осколком эха пронзит тугую высь,

Качнется купол неба, большой и звездно-снежный…

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!

Как отблеск от заката, костер меж сосен пляшет.

Ты что грустишь, бродяга, а ну-ка улыбнись!

И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет:

«Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!»

И все же с болью в горле мы тех сегодня вспомним,

Чьи имена, как раны, на сердце запеклись.

Мечтами их и песнями мы каждый шаг наполним…

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!

Изгиб гитары желтой ты обнимешь нежно,

Струна осколком эха пронзит тугую высь,

Качнется купол неба, большой и звездно-снежный…

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!

Снова гость к моей соседке.

Дочка спит, торшер горит.

Радость на лице.

По стеклу скребутся ветки,

В рюмочки коньяк налит —

Со свиданьицем.

Вроде бы откуда

Новая посуда?

Но соседка этим гостем дорожит:

То поправит скатерть,

То вздохнет некстати,

То смутится, что неострые ножи.

Он — мужчина разведенный,

И она разведена.

Что тут говорить…

Правит нами век казенный,

И не их это вина —

Некого винить.

Тот был — первый — гордым,

Правильным был, твердым.

Ну да Бог ему судья, да был бы жив.

Сквер листву меняет,

Дочка подрастает…

И пустяк, что не наточены ножи.

Пахнет наволочка снегом,

Где-то капает вода,

Плащ в углу висит.

На проспект спустилось небо

И зеленая звезда

Позднего такси.

Далеко до Сходни,

Не уйти сегодня,

Он бы мог совсем остаться, да и жить.

Все не так досадно,

Может, жили б складно…

Ах, дались мне эти чертовы ножи!

Ах, как спится утром зимним!

На ветру фонарь скулит —

Желтая дыра.

Фонарю приснились ливни —

Вот теперь он и не спит,

Все скрипит: пора, пора…

Свет сольется в щелку,

Дверь тихонько щелкнет,

Лифт послушно отсчитает этажи…

Снег под утро ляжет,

И неплохо даже

То, что в доме не наточены ножи.

По роще калиновой,

По роще осиновой

На именины к щенку

В шляпе малиновой

Шёл ёжик резиновый

С дырочкой в правом боку.

Были у ёжика

Зонтик от дождика,

Шляпа и пара галош.

Божьей коровке,

Цветочной головке

Ласково кланялся ёж.

Здравствуйте, ёлки!

На что вам иголки?

Разве мы-волки вокруг?

Как вам не стыдно!

Это обидно,

Когда ощетинился друг.

Милая птица,

Извольте спуститься —

Вы потеряли перо.

На красной аллее,

Где клёны алеют,

Ждёт вас находка в бюро.

Небо лучистое,

Облако чистое.

На именины к щенку

Ёжик резиновый

Шёл и насвистывал

Дырочкой в правом боку.

Много дорожек

Прошёл этот ёжик.

А что подарил он дружку?

Об этом он Ване

Насвистывал в ванне

Дырочкой в правом боку!

Антон Палыч Чехов однажды заметил,

Что умный любит учиться, а дурак — учить.

Сколько дураков в своей жизни я встретил,

Мне давно пора уже орден получить.

Дураки обожают собираться в стаю,

Впереди — главный во всей красе.

В детстве я верил, что однажды встану,

А дураков — нету! Улетели все!

Ах, детские сны мои, какая ошибка,

В каких облаках я по глупости витал!

У природы на устах коварная улыбка,

Видимо, чего-то я не рассчитал.

А умный в одиночестве гуляет кругами,

Он ценит одиночество превыше всего.

И его так просто взять голыми руками,

Скоро их повыловят всех до одного.

Когда ж их всех повыловят, наступит эпоха,

Которую не выдумать и не описать.

С умным — хлопотно, с дураком — плохо,

Нужно что-то среднее, да где ж его взять.

Дураком быть выгодно, да не очень хочется,

Умным очень хочется, да кончится битьем.

У природы на устах коварные пророчества,

Но может быть, когда-нибудь, к среднему придем.

Виноградную косточку в тёплую землю зарою,

И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,

И друзей созову, на любовь своё сердце настрою,

А иначе зачем на земле этой вечной живу.

Собирайтесь-ка, гости мои, на моё угощенье,

Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву,

Царь небесный пошлёт мне прощение за прегрешенья,

А иначе зачем на земле этой вечной живу.

В темно-красном своём будет петь для меня моя Дали,

В чёрно-белом своем преклоню перед нею главу,

И заслушаюсь я, и умру от любви и печали,

А иначе зачем на земле этой вечной живу.

И когда заклубится закат, по углам залетая,

Пусть опять и опять предо мною плывут наяву

Синий буйвол и белый орел, и форель золотая,

А иначе зачем на земле этой вечной живу.

Ах, какие удивительные ночи,

Только мама моя в грусти и тревоге.

Что-же ты гуляешь, мой сыночек,

Одинокий, одинокий.

Что-же ты гуляешь, мой сыночек,

Одинокий, одинокий.

Из конца в конец апреля путь держу я,

Стали звезды и крупнее и добрее.

Что ты, мама, это я дежурю,

Я дежурный по апрелю.

Мама, мама, это я дежурю,

Я дежурный по апрелю.

Мой сыночек, вспоминаю все, что было.

Стали грустными глаза твои, сыночек.

Может быть, она тебя забыла,

Знать не хочет, знать не хочет?

Может быть, она тебя забыла,

Знать не хочет, знать не хочет?

Из конца в конец апреля путь держу я,

Стали звезды и крупнее и добрее.

Мама, мама, это я дежурю,

Я дежурный по апрелю.

Мама, мама, это я дежурю,

Я дежурный по апрелю.

В ночь, перед бурею на мачте,

Горят святого Эльма свечки.

Отогревают наши души

За все минувшие года.

Когда воротимся мы в Портленд,

Мы будем кротки, как овечки.

Но только в Портленд воротиться

Нам не придется никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата,

Пускай несёт нас черный парус,

Пусть будет сладок ром ямайский,

Все остальное ерунда.

Когда воротимся мы в Портленд,

Ей богу, я во всем покаюсь,

Да только в Портленд воротиться

Нам не придется никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата,

Пускай купец помрет со страху.

Ни Бог ни дьявол не помогут

Ему спасти свои суда.

Когда воротимся мы в Портленд

Клянусь я сам взойду на плаху

Да только в Портленд воротиться

Нам не придется никогда.

Что ж, если в Портленд нет возврата,

Поделим золото, как братья.

Поскольку денежки чужие

Не достаются без труда.

Когда воротимся мы в Портленд

Мы судьям кинемся в объятья.

Да только в Портленд воротиться

Нам не придется никогда.

Когда воротимся мы в Портленд

Нас примет Родина в объятья.

Да только в Портленд воротиться

Не дай нам, Боже, никогда.

Ты течешь, как река, странное название.

И прозрачен асфальт, как в реке вода.

Ах Арбат, мой Арбат, ты мое призвание.

Ты и радость моя, и моя беда.

Ах Арбат, мой Арбат, ты мое призвание.

Ты и радость моя, и моя беда.

Пешеходы твои — люди невеликие.

Каблуками стучат, по делам спешат.

Ах Арбат, мой Арбат, ты моя религия.

Мостовые твои подо мной лежат.

Ах Арбат, мой Арбат, ты моя религия.

Мостовые твои подо мной лежат.

От любови твоей вовсе не излечишься,

Сорок тысяч других мостовых любя.

Ах Арбат, мой Арбат, ты мое отечество.

Никогда до конца не пройти тебя.

Ах Арбат, мой Арбат, ты мое отечество.

Никогда до конца не пройти тебя.

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет.

Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.

Надежда, я останусь цел, не для меня земля сырая.

А для меня твои тревоги, и добрый мир твоих забот.

Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,

Надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла,

Ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,

Чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.

Но если вдруг, когда-нибудь, мне уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье не покачнуло б шар земной,

Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

Поднявший меч на наш союз

Достоин будет худшей кары,

И я за жизнь его тогда

Не дам и ломаной гитары.

Как вожделенно жаждет век

Нащупать брешь у нас в цепочке…

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, друзья,

Чтоб не пропасть поодиночке.

Среди совсем чужих пиров

И слишком ненадежных истин,

Не дожидаясь похвалы,

Мы перья белые почистим.

Пока безумный наш султан

Сулит дорогу нам к острогу,

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, ей-богу.

Когда ж придет дележки час,

Не нас калач ржаной поманит,

И рай настанет не для нас,

Зато Офелия помянет.

Пока ж не грянула пора

Нам отправляться понемногу,

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, друзья,

Возьмемся за руки, ей-богу.

В поход на чужую страну собирался король.

Ему королева мешок сухарей насушила

и старую мантию так аккуратно зашила,

дала ему пачку махорки и в тряпочке соль.

И руки свои королю положила на грудь,

сказала ему, обласкав его взором лучистым:

«Получше их бей, а не то прослывешь пацифистом,

и пряников сладких отнять у врага не забудь!»

И видит король — его войско стоит средь двора:

пять грустных солдат, пять веселых солдат и ефрейтор.

Сказал им король: «Не страшны нам ни пресса, ни ветер!

Врага мы побьем и с победой придем, и ура!»

И вот отгремело прощальных речей торжество.

В походе король свою армию переиначил:

веселых солдат интендантами сразу назначил.

А грустных оставил в солдатах — авось ничего.

Представьте себе, наступили победные дни.

Пять грустных солдат не вернулись из схватки военной,

ефрейтор, морально нестойкий, женился на пленной,

но пряников целый мешок захватили они.

Играйте, оркестры! Звучите, и песни, и смех!

Минутной печали не стоит, друзья, предаваться:

ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться,

и пряников, кстати, всегда не хватает на всех.

На ковре из жёлтых листьев в платьице простом

Из подаренного ветром крепдешина.

Танцевала в подворотне осень вальс-бостон.

Отлетал тёплый день и хрипло пел саксофон.

И со всей округи люди приходили к нам,

И со всех окрестных крыш слетались птицы,

Танцовщице золотой захлопав крыльями…

Как давно, как давно звучала музыка там.

Как часто вижу я сон, мой удивительный сон,

В котором осень нам танцует вальс-бостон.

Там листья падают вниз, пластинки крутится диск:

«Не уходи, побудь со мной, ты мой каприз».

Как часто вижу я сон, мой удивительный сон,

В котором осень нам танцует вальс-бостон.

Опьянев от наслаждения, о годах забыв,

Старый дом, давно влюблённый в свою юность,

Всеми стенами качался, окна отворив,

И всем тем, кто в нём жил, он это чудо дарил.

А когда затихли звуки в сумраке ночном —

Всё имеет свой конец, своё начало, —

Загрустив, всплакнула осень маленьким дождём…

Ах, как жаль этот вальс, как хорошо было в нём.

Как часто вижу я сон, мой удивительный сон,

В котором осень нам танцует вальс-бостон.

Там листья падают вниз, пластинки крутится диск:

«Не уходи, побудь со мной, ты мой каприз».

Как часто вижу я сон, мой удивительный сон,

В котором осень нам танцует вальс-бостон.

Глухари на токовище бьются грудью до крови,

Не на шутку расходились — быть бы живу…

Так и мы когда-то жили, от зари и до зари,

И влюблялись, и любили — мчались годы с той поры.

Мчались годы, стёрлись клювы, раны зажили давно,

Только шрамы доброй памятью остались.

А рябину всю склевали да порвали на вино,

Но кто помнил — прилетали на знакомое окно.

Тянет осенью из леса… Дом, над крышей вьётся дым…

И антоновка созрела, пожелтела…

Оглянуться не успел я — друг мой Вовка стал седым,

А ведь тоже, было дело, передёргивал лады.

На болотах всё как прежде, крылья хлопают вдали,

Всё буянят, всё расплёскивают удаль.

Ну а я уже не буду — занавесочку спалил —

И то вспомню, то забуду, как за птичками ходил.

Глухари на токовище бьются грудью до крови,

Не на шутку расходились — быть бы живу…

Так и мы когда-то жили, от зари и до зари,

И влюблялись, и любили — мчались годы с той поры.

День такой хороший,

И старушки крошат

Хлебный мякиш сизым голубям.

Отгоняя мошек,

Спит гнедая лошадь,

Мордой наклонившися к своим яслям.

Извозчик, отвези меня, родной!

Я, как ветерок, сегодня вольный.

Пусть стучат копыта дробью по мостовой,

Да не хлещи коня — ему же больно!

Извозчик, два червонца как с куста,

Если меня пьяного дождёшься.

Погоди, извозчик, как я устал!

Ну, когда же ты за мной вернёшься?

Фаэтон открытый,

Цокают копыта,

Закружил мне голову жасмин.

И бросает с крыши

Косточки от вишен

Очень неприличный гражданин.

Извозчик, через дом останови,

Покемарь на облучке, я быстро,

Только поднимусь, скажу ей всё о любви,

Чтоб потом не подойти на выстрел.

Извозчик, отвези меня, родной!

Я, как ветерок, сегодня вольный.

Пусть стучат копыта дробью по мостовой,

Да не хлещи коня — ему же больно!

На Дону, на Доне гулевали кони,

И костров огонь им согревал бока.

Звёзд на небе россыпь, а я с гнедою сросся,

Стремена по росту, да, не жмёт лука.

На Дону, на Доне степь в полыни тонет,

Ветер тучи гонит, тучи-облака.

Вольная казачка по-над речкой плачет,

Видно, не иначе, любит казака.

Тихие слёзы Тихому Дону,

Доля казачья, служба лихая.

Воды донские стали б солёны,

Если б на месте век постояли.

Тихие слёзы Тихому Дону,

Долго не видеть матери сына.

Как ни крепиться батьке седому,

Слёзы тихонько сползут на щетину.

На Дону, на Доне, как цветок в бутоне,

Девица в полоне красоты своей.

Счастью б распуститься, лепесткам раскрыться,

Да одной не спится в лихолетье дней.

Тихие слёзы Тихому Дону,

Доля казачья, служба лихая.

Воды донские стали б солёны,

Если б на месте век постояли.

Тихие слёзы Тихому Дону,

Долго не видеть матери сына.

Как ни крепиться батьке седому,

Слёзы тихонько сползут на щетину.

На Дону, на Доне гулевали кони,

И костров огонь им согревал бока.

Звёзд на небе россыпь, а я с гнедою сросся,

Стремена по росту, да, не жмёт лука.

Налетела грусть, ну что ж, пойду пройдусь,

Ведь мне её делить не с кем.

И зеленью аллей в пухе тополей

Я иду землёй Невской.

Может, скажет кто, мол, климат здесь не тот,

А мне нужна твоя сырость,

Здесь я стал мудрей, и с городом дождей

Мы мазаны одним миром.

Хочу я жить среди каналов и мостов

И выходить с тобой, Нева, из берегов,

Хочу летать я белой чайкой по утрам

И не дышать над вашим чудом, Монферран.

Хочу хранить историю страны своей,

Хочу открыть Михайлов замок для людей,

Хочу придать домам знакомый с детства вид,

Мечтаю снять леса со Спаса на Крови.

Но, снимая фрак, детище Петра

Гордость не швырнёт в море,

День гудком зовёт Кировский завод,

Он дворцам своим корень.

Хочу воспеть я город свой мастеровой,

Хочу успеть, покуда в силе и живой,

Хочу смотреть с разбитых Пулковских высот,

Как ты живёшь, врагом не сломленный народ.

Налетела грусть, ну что ж, пойду пройдусь,

Ведь мне её делить не с кем.

И зеленью аллей в пухе тополей

Я иду землёй Невской.

Может, скажет кто, мол, климат здесь не тот,

А мне нужна твоя сырость,

Здесь я стал мудрей, и с городом дождей

Мы мазаны одним миром.

Хочу я жить среди каналов и мостов

И выходить с тобой, Нева, из берегов,

Хочу летать я белой чайкой по утрам

И не дышать над вашим чудом, Монферран.

Хочу хранить историю страны своей,

Хочу открыть Михайлов замок для людей,

Хочу придать домам знакомый с детства вид,

Мечтаю снять леса со Спаса на Крови.

Под зарю хорошею

Скачут в поле лошади,

А на конях добрых, лихих

Удалые всадники мчат

От Семён Михайловича,

И копыта дробно стучат

По ковыльной, по степи.

И за Первой Конною

Армией Будённого

Эту песню люди споют.

Не в почёте злая печаль

У Семён Михайловича,

Ты, удача, нас повстречай,

Отыщи в лихом бою.

Пой, запевала наш!

Жизнь отписала нам

По полной мерке годов.

Пой! По трубе не плачь:

Жив, не убит трубач,

Ему спасибо за то.

Молоды, отчаянны

В стременах качаются,

И остры стальные клинки.

Пьяные от запаха трав,

Развились чубы по ветрам,

И гремит над степью «Ура!»

От реки и до реки.

Ох, девчата-девицы,

Ну, куда ж вы денетесь!

До станицы только б дойти,

Развернёт гармонь в три ряда,

Коль полюбишь — то не беда!

Кончится война, и тогда

Доиграется мотив.

Пой, запевала наш!

Жизнь отписала нам

По полной мерке годов.

Пой! По трубе не плачь:

Жив, не убит трубач,

Ему спасибо за то.

Снова от меня ветер злых перемен

Тебя уносит,

Не оставив мне даже тени взамен,

И он не спросит,

Может быть, хочу улететь я с тобой

Желтой осенней листвой,

Птицей за синей мечтой.

Позови меня с собой,

Я приду сквозь злые ночи.

Я отправлюсь за тобой,

Что бы путь мне не пророчил.

Я приду туда, где ты

Нарисуешь в небе солнце,

Где разбитые мечты

Обретают снова силу высоты.

Сколько я искала тебя сквозь года

В толпе прохожих.

Думала, ты будешь со мной навсегда,

Но ты уходишь.

Ты теперь в толпе не узнаешь меня,

Только, как прежде, любя,

Я отпускаю тебя.

Позови меня с собой,

Я приду сквозь злые ночи.

Я отправлюсь за тобой,

Что бы путь мне не пророчил.

Я приду туда, где ты

Нарисуешь в небе солнце,

Где разбитые мечты

Обретают снова силу высоты.

Каждый раз, как только спускается ночь

На спящий город,

Я бегу из дома бессонного прочь

В тоску и холод.

Я ищу среди снов безликих тебя,

Но в двери нового дня

Я вновь иду без тебя.

Позови меня с собой,

Я приду сквозь злые ночи.

Я отправлюсь за тобой,

Что бы путь мне не пророчил.

Я приду туда, где ты

Нарисуешь в небе солнце,

Где разбитые мечты

Обретают снова силу высоты.