Песенник

А в нашу гавань заходили корабли, корабли —

Большие корабли из океана.

В каютах веселились моряки, моряки

И пили за здоровье атамана.

В одной каюте шум и суета, суета —

Пираты наслаждались танцем Мэри,

А Мэри танцевала не спеша, не спеша

И вдруг остановилася у двери.

В дверях стоял наездник молодой, молодой, —

Пираты называли его Гарри:

«О, Мэри, я приехал за тобой, за тобой».

Глаза его как молнии сверкали.

«О, Гарри, Гарри, Гарри, ты не наш, ты не наш,

О, Гарри, ты с другого океана.

О, Гарри, мы расправимся с тобой, о Боже мой», —

Раздался пьяный голос атамана.

Вот в воздухе сверкнули два ножа, два ножа —

Пираты затаили все дыханье.

Все знали, что дерутся два вождя, два вождя,

Два мастера по делу фехтованья.

На палубу свалился теплый труп, теплый труп,

И Мэри закричала задыхаясь:

«Погиб наш атаман, застонет океан,

И нашим атаманом будет Гарри!»

А в нашу гавань заходили корабли, корабли —

Большие корабли из океана.

В каютах веселились моряки, моряки

И пили на поминках атамана.

Ах, не женитесь,

Ах, вы, не надо,

Ведь холостому, холостому легче жить.

А вы женитесь

И убедитесь,

Как всю дорогу голодными ходить.

Придешь с работы —

Поесть охота,

А в доме, в доме ничегошеньки уж нет.

Всего две ложки

Гнилой картошки,

А на второе, на второе винегрет.

Подушек нету,

Нет одеяла,

Кровать железная всю ноченьку скрипит.

А утром вскочишь,

Чайку захочешь,

А в самоваре уж давно котенок спит.

Ах, не женитесь,

Ах, вы, не надо,

Ведь холостому, холостому легче жить.

А вы женитесь

И разводитесь,

Тогда не будете голодными ходить.

А я милого узнаю по походке,

Он носит, носит брюки галифе,

А шляпу он носит на панаму,

Ботиночки он носит «Нариман».

Зачем я Вас, мой родненький, узнала,

Зачем, зачем я полюбила Вас.

Раньше я ведь этого не знала,

Теперь же я страдаю каждый час.

Вот мальчик мой уехал, не вернётся,

Уехал он, как видно, навсегда.

В Москву он больше не вернётся,

Оставил только карточку свою.

Я милого узнаю по походке,

Он носит, носит брюки брюки галифе.

А шляпу, эх, он носит шляпу на панаму,

Ботиночки он носит «Нариман».

Шагают бараны в ряд,

Бьют барабаны…

Кожу для них дают

Сами бараны!

Меня учили в школе

Закону: твое — не мое! —

Когда я всему научился,

Я понял, что это — не все!

У одних был сытный завтрак,

Другие кусали кулак…

Вот так я впервые усвоил

Понятие: классовый враг.

Потом порешило начальство:

Республику создадут! —

Где каждый свободен и счастлив,

Тучен он или худ.

Тогда голодный и бедный

Очень возликовал, —

Но толстопузый и сытый

Тоже не унывал…

Шагают бараны в ряд,

Бьют барабаны…

Кожу для них дают

Те же бараны!

Был один студент на факультете,

Об аспирантуре он мечтал.

О квартире личной, о жене столичной.

Но в аспирантуру не попал.

Если не попал в аспирантуру (сдуру!),

Собери свой тощий чемодан.

Поцелуй мамашу, обними папашу,

И бери билет на Магадан.

Путь до Магадана не далекий

Поезд за полгода довезет.

Там сними хибару, там купи гитару,

И начни сколачивать доход.

Годы жизни быстро пронесутся.

Седина появятся в висках.

Инженером старым с толстым чемоданом

Ты домой вернешься при деньгах

Но друзья не встретят, как бывало,

И она не выйдет на вокзал.

С лейтенантом юным с полпути сбежала.

Он теперь, наверно, генерал.

Ты возьмешь такси до «Метрополя»

Будешь пить коньяк и шпроты жрать.

А когда к полночи станешь пьяным очень

То начнешь студентов угощать.

Будешь плакать пьяными слезами

И стихи Есенина читать.

Вспоминать девчонку с синими глазами

Что твоей женой могла бы стать.

Так не плачь ты пьяными слезами,

Седины не скроешь на висках,

Не прикроешь душу дорогим регланом,

Молодость осталася в снегах.

Была весна, весна красна.

Однажды вышел прогуляться я по саду,

Гляжу — она, гляжу — она сидить одна,

Платочек чёрный нервно комкает с досадой.

Я подошёл к ней, речь завёл, и ей сказал,

«Не разрешите ль мне в пару с Вами прогуляться?»

Она в ответ сказала: «Нет, уйди нахал!

И не мешайте мне другого дожидаться!»

А соловей — «Чирик-чих-чих!» —

Среди ветвей — «Чирик-чих-чих!» —

Мерзавец, трелью он весёлой заливался,

Всех чаровал!.. Какой нахал!

Как будто тоже он ни разу не влюблялся!

Вдруг — Божий страх! — стоит в кустах,

Стоит огромная здоровая детина,

Стоит, как пень, в плечах — сажень,

В руках — огромная еловая дубина!

И в тот же миг, и в тот же миг я поднял крик,

По голове меня дубиной он ударил,

Костюмчик снял, костюмчик снял — какой нахал! —

И в чём мамаша родила, меня оставил.

А соловей — «Чирих-чих-чих!» —

Среди ветвей — «Чирик-чих-чих!» —

Мерзавец, трелию весёлой заливался!

Всех чаровал — «Чирих-чих-чих!» — какой нахал!

Как будто в жизни он ни разу не влюблялся!

Не стану врать: я лёг в кровать,

И зарыдал я, как ребёнок после порки!

С тех пор, друзья, трель соловья

На нерьвы действует, как порция касторки!

А соловей — «Чирик-чик-чик!» —

Среди ветвей — «Чирик-чих-чих!» —

Мерзавец, трелию весёлой заливался,

Всех чаровал… Какой нахал!

Как будто тоже он касторки обожрался!

Во имя Джона я во Вьетнаме был,

Мой серый лайнер там городок бомбил,

И в залп зенитки мой лайнер запылал,

И я свою волну поймал — на землю передал.

Под облаками наш самолет горит

И вместе с нами на землю он летит,

И жить осталось каких-то пять минут —

Вот в цинковых коробках нас в Америку везут.

Горят моторы — кругом огонь и дым,

Дерутся двое, а парашют один,

Дерутся двое — я все слабей, слабей,

Лежу с пробитой головой у самых у дверей.

Я «Вальтер» вынул и на курок нажал —

Мой бортмеханик к моим ногам упал,

Мой бортмеханик кричит, что это ад.

Ой, мама, мама, мама, забери меня назад.

Мы новобранцы, нас повезут в Ханой,

Мы не избрали себе судьбы иной.

Там партизаны стреляют всех подряд —

Бросайте автоматы и бегите все назад!

Начинаем свой куплет мы о том, о сем.

С первых слов понятно будет то, о чем поём.

В бочках упакована, в бутылках расфасована

«Московская» горькая — морщимся, но пьем.

Эх, водочка, ведь я могу тебя совсем не пить.

Водочка, ведь я могу тебя совсем забыть.

Водочка, сначала выпьем, а потом нальем.

Была бы водочка, а встреча будет под столом.

Раз в аптеку мы зашли с приятелем вдвоем

На больную голову купить пирамидон.

Но аптекарь был «того», что-то бормотал

И с улыбкой вежливой слабительное дал.

Эх, водочка, как много людям ты приносишь бед.

Водочка, порою пить тебя совсем не след.

Водочка, ведь по любому поводу мы пьем.

Была бы водочка, а повод мы всегда найдем.

Жил завбазой водочной «Главликервино»,

Под паштет селедочный пил мужик сильно́.

Стала база высыхать, просто стыд и срам,

И от базы водочной осталось на сто грамм.

Эх, водочка, как трудно первые идут сто грамм.

Водочка, затем летит пол-литра пополам.

Водочка, ведь не любовь к тебе, а просто флирт.

Забудем водочку и перейдем на чистый спирт.

Мы кончаем свой куплет, — право, очень жаль,

Что куплетов больше нет, а есть одна мораль.

Чтобы горя избежать, лучше надо знать:

Водку всю не выпивать, на утро оставлять.

Эх, водочка, как хорошо наутро трезвым быть.

Водочка, как хорошо тебя совсем не пить.

Водочка, но по любому поводу мы пьем.

Была бы водочка, а повод мы всегда найдем.

Мы кончаем свой куплет, — право, очень жаль,

Что куплетов больше нет, а есть одна мораль.

Чтобы горя избежать, лучше надо знать:

Водку всю не выпивать, на утро оставлять.

Эх, водочка, как хорошо наутро трезвым быть.

Водочка, как хорошо тебя совсем не пить.

Водочка, но по любому поводу мы пьем.

Была бы водочка, а повод мы всегда найдем.

Девушка в платье из ситца

Каждую ночку мне снится, —

Не разрешает мне мама твоя

На тебе жениться!

Знаю, за что твоя мама

Так меня ненавидит, —

По телевизору каждый день

Она меня в джазе видит.

Мне говорит твоя мама:

«Как тебе только не стыдно?

Весь твой оркестр сидит внизу, —

Одного тебя лишь видно!

Был бы ты лучше слесарь,

Или какой-нибудь сварщик,

В крайнем случае — милиционер, —

Но только не барабанщик!»

Ты передай своей маме:

Сделаю всё, что хотите, —

Продам установку, куплю контрабас, —

Только меня любите!

…Девушка в платье из ситца

Ночью мне больше не снится, —

Мне разрешила мама твоя, —

А я — расхотел жениться…

Ехали цыгане,

Цыгане с ярмарки да домой,

И остановилися

Под яблонькой густой.

Эх, загулял, загулял, загулял

Парнишка молодой, молодой,

В красной рубашоночке,

Хорошенький такой.

Потерял он улицу,

Потерял он дом свой родной,

Потерял он девушку,

Платочек голубой.

Ехали цыгане,

Цыгане с ярмарки да домой,

И остановилися

Под яблонькой густой.

Эх, загулял, загулял, загулял

Парнишка молодой, молодой,

В красной рубашоночке,

Хорошенький такой.

В пещере каменной

Нашли бутылку водки.

И мамонт жареный

Лежал на сковородке.

Мало водки, мало водки, мало.

И закуски тоже мало.

В пещере каменной

Нашли канистру водки.

И буйвол жареный

Лежал на сковородке.

Мало водки, мало водки, мало.

И закуски тоже мало.

В пещере каменной

Нашли бочонок водки.

И бык зажаренный

Лежал на сковородке.

Мало водки, мало водки, мало.

И закуски тоже мало.

В пещере каменной

Нашли цистерну водки.

И гусь зажаренный

Лежал на сковородке.

Мало водки, мало водки, мало.

И закуски тоже мало.

В пещере каменной

Нашли источник водки.

И хвост селедочный

Лежал на сковородке.

Хватит водки, хватит водки, хватит.

И закуски тоже хватит.

Когда я пьян, а пьян всегда я,

Ничто меня не устрашит.

И никакая сила ада

Мое блаженство не смутит.

Я пью от радости и скуки,

Забыв весь мир, забыв весь свет.

Беру бокал я смело в руки,

И горя нет, и горя нет.

Я возвращался на рассвете,

Всегда был весел, водку пил.

И на цыганском факультете

Образованье получил.

Несясь на тройке, полупьяный,

Я часто вспоминаю Вас.

И по щеке моей румяной

Слеза катится с пьяных глаз.

Пускай погибну безвозвратно,

Навек друзья, навек друзья.

Но все ж покамест аккуратно

Пить буду я, пить буду я.

Но все ж до смерти аккуратно

Пить буду я, пить буду я.

Задумал я, братишечки, жениться,

Пошел жену себе искать —

Нашел красотку молодую,

Годков под восемьдесят пять.

Во рту у ней зубов как не бывало,

На голове немножечко волос,

Когда меня с азартом целовала,

То у меня по шкуре шел мороз.

Одна нога у ней была короче,

Другая деревянная была,

И я частенько плакал среди ночи —

Зачем меня маманя родила.

Бывают же семейные шутки,

Что женка мужа ножкой толканет,

Моя ж своим как дышлом офигачит,

Что все печенки, на хрен, отшибет.

Пойду, пойду в железный я магазин,

Куплю себе железную пилу,

И, как уснет моя красотка,

Я эту ногу, на хрен, отпилю.

Но что же я, братишечки, наделал, боже мой!

Зачем же ввечеру так много пил?

Ведь я ей вместо деревянной

Мясную ногу отпилил!

Мама, я летчика люблю.

Мама, я за летчика пойду!

Он летает выше крыши,

Получает больше тыщи,

Вот за это я его люблю.

Мама, я повара люблю.

Мама, я за повара пойду!

Повар делает котлеты,

Нарубает винегреты.

Вот за это я его люблю.

Мама, я шо́фера люблю.

Мама, я за шо́фера пойду!

Шо́фер ездит на машине

И целуется в кабине.

Вот за это я его люблю.

Мама, я доктора люблю.

Мама, я за доктора пойду!

Доктор лечит все болезни,

Значит, очень он полезный.

Вот за это я его люблю.

Мама, гитариста я люблю.

Ой, за гитариста я пойду!

На гитаре он играет,

Много денег получает.

Вот за это я его люблю.

Мама, я жулика люблю,

Мама я за жулика пойду.

Жулик будет воровать,

А я буду продавать,

Вот за это я его люблю.

Мне хочется друга, и друга такого,

Чтоб сердце дрожало при мысли о нём,

Чтоб встречи случайные нас обжигали

Горячим и нежным стыдливым огнём.

Мне хочется ласки и тёплого слова,

Мне хочется женской горячей любви,

Но всё это только одни лишь мечтанья

Моей одинокой и пылкой души.

Вот время проходит, а друг не приходит,

И гаснет надежда мне встретиться с ним.

Вся жизнь в одиночестве проходит без друга,

А жить мне без друга, скажите, зачем?

Мне хочется друга, и друга такого,

Чтоб сердце дрожало при мысли о нём,

Чтоб встречи случайные нас обжигали

Горячим и нежным стыдливым огнём.

Чья это фигурка,

Дымчатая шкурка,

Ждёт то снаружи, то внутри.

Это наша Мурка,

Кошечка-кошурка,

Жмётся к двери, просит: «Отвори!»

Видишь, в уголочке

Две блестящих точки

Светятся всю ночку напролёт?

Мурочке не спится,

Бродит, как тигрица,

От мышей квартиру стережёт.

Утро засияло, —

Скок на одеяло!

И мурчит, мурлычет: «Мур-мур-мур!»

Целый день играет,

То клубки катает,

То грызёт у телефона шнур.

В марте в лунном свете,

Как грудные дети,

Плачут, надрываются коты.

Мурка — прыг на кресло,

В форточку пролезла.

И исчезла! Мурка, где же ты?

Где ж ты, Мурка, бродишь?

Что ж ты не приходишь?

Иль наш дом тебе уже не мил?

Я ль с тобой не ладил?

Я ль тебя не гладил?

Я ль тебя сметаной не кормил?

Чья это фигурка,

Дымчатая шкурка?

Чьи глаза из подпола блестят?

Там сидела Мурка,

Кошечка-кошурка.

Рядом с ней сидело семь котят.

На Перовском на базаре шум и тарарам,

Продается все, что надо, барахло и хлам.

Бабы, тряпки и корзины, толпами народ.

Бабы, тряпки и корзины заняли проход.

Есть газеты, семечки каленые,

Сигареты, а кому лимон?

Есть вода, холодная вода,

Пейте воду, воду, господа!

Брюква, дыни, простокваша, морс и квас на льду,

Самовары, щи и каша — все в одном ряду.

И спиртного там немало, что ни шаг — буфет,

Что сказать, насчет спиртного недостатку нет.

Есть газеты, семечки каленые,

Сигареты, а кому лимон?

Есть вода, холодная вода,

Пейте воду, воду, господа!

Вот сидит, согнувши спину, баба, крепко спит,

А собачка ей в корзину сделала визит,

Опрокинула корзину, и торговка в крик,

Все проклятая скотина съела в один миг.

Есть газеты, семечки каленые,

Сигареты, а кому лимон?

Есть вода, холодная вода,

Пейте воду, воду, господа!

Вдруг раздался на базаре крик: «Аэроплан!» —

Ловко кто-то постарался, вывернул карман.

Ой, рятуйте, граждане хорошие, из кармана вытащили гроши.

Так тебе и надо, не будь такой болван,

Нечего тебе глазеть на аэроплан.

Есть газеты, семечки каленые,

Сигареты, а кому лимон?

Есть вода, холодная вода,

Пейте воду, воду, господа!

Над рекой, над лесом рос кудрявый клен,

В белую березу был тот клен влюблен,

И когда над речкой ветер затихал,

Он березе песню эту напевал:

«Белая береза, я тебя люблю,

Ну протяни мне ветку свою тонкую.

Без любви, без ласки пропадаю я,

Белая береза — ты любовь моя!»

А она игриво шелестит листвой:

«У меня есть милый — ветер полевой.»

И от слов от этих бедный клен сникал,

Все равно березе песню напевал:

«Белая береза, я тебя люблю,

Ну протяни мне ветку свою тонкую.

Без любви, без ласки пропадаю я,

Белая береза — ты любовь моя!»

Но однажды ветер это услыхал,

Злою страшной силой он на клен напал,

И в неравной схватке пал кудрявый клен,

Только было слышно через слабый стон:

«Белая береза, я тебя люблю,

Ну протяни мне ветку свою тонкую.

Без любви, без ласки пропадаю я,

Белая береза — ты любовь моя!»

Полумрачная комната, дым папирос,

Слабо шкала приёмника светится.

Тихий блюз раздирает нам душу до слёз,

Винный запах по комнате стелется.

Я к тебе подхожу и целую тебя,

Нежно касаясь сухими губами,

А ты подымаешь лицо своё

И смотришь измученными глазами.

Я знаю тебя всего три часа,

Ну, а через пять, вероятно, забуду,

И эти твои с синевою глаза,

Вероятно, другому моргать уже будут.

А наутро, проснувшись с больной головой,

Ты забудешь мои поцелуи и ласки,

И теперь ты идёшь по дороге иной

И другому уж строишь лукавые глазки.

Поспели вишни в саду у дяди Вани,

У дяди Вани поспели вишни.

А дядя Ваня с тётей Груней нынче в бане,

А мы с друзьями погулять как будто вышли.

«А ты Григорий не ругайся, а ты Петька не кричи,

А ты с кошёлками не лезь поперёд всех!»

Поспели вишни в саду у дяди Вани,

А вместо вишен теперь веселый смех!

«Ребята — главное спокойствие и тише!»

«А вдруг заметят?» «Да не заметят!

А коль заметят — мы воздухом здесь дышим». —

Сказал наш Петька из сада выпав.

«А ты Григорий не ругайся, а ты Петька не кричи,

А ты с кошёлками не лезь поперёд всех!»

Поспели вишни в саду у дяди Вани,

А вместо вишен теперь веселый смех.

«А ну-ка Петька нагни скорее ветку», —

А он черешню в рубаху сыпал

И неудачно видно Петька дёрнул ветку,

Что вместе с вишнями с забора в садик выпал.

А ты Григорий не ругайся, а ты Петька не кричи,

А ты с кошёлками не лезь поперёд всех!

Поспели вишни в саду у дяди Вани,

А вместо вишен теперь веселый смех.

Пусть дядя Ваня купает тётю Груню

В колхозной бане на Марчекане.

Мы скажем дружно: «Спасибо тётя Груня!»

«А дядя Ваня?» «И дядя Ваня!»

«А ты Григорий не ругайся, а ты Петька не кричи,

А ты с кошёлками не лезь поперёд всех!»

Поспели вишни в саду у дяди Вани,

А вместо вишен теперь веселый смех.

Раз в московском кабаке сидели,

Пашка Лавренёв туда попал,

И когда порядком окосели

Он нас на Саян завербовал.

В края далёкие,

Гольцы высокие,

На тропы те, где дохнут рысаки.

Без вин, без курева,

Житья культурного —

Почто забрал, начальник, отпусти!

Нам авансы крупные вручили,

Пожелали доброго пути.

В самолёт с пол-литрой посадили

И сказали: «Чёрт с тобой, лети!»

В края далёкие,

Гольцы высокие,

На тропы те, где дохнут рысаки.

Без вин, без курева,

Житья культурного —

Почто забрал, начальник, отпусти!

За неделю выпили всю водку,

Наступил голодный рацион.

И тогда вливать мы стали в глотку

Керосин, бензин, одеколон.

Края сердитые,

Сидим небритые,

Сидим в палатке грязной и сырой

Без вин, без курева,

Житья культурного,

Так далеки от женщин и пивной.

В нашей жизни серо-бестолковой

Часто просто нечего терять.

Жизнь прошита ниткою суровой

А в конце сургучная печать.

И ходим пьяные

Через Саяны мы

По тропам тем, где гибнут рысаки.

Без вин, без курева,

Житья культурного —

Почто забрал, начальник, отпусти!

Обязательно, обязательно,

Обязательно женюсь!

Обязательно, обязательно

Подберу жену на вкус.

Обязательно, обязательно,

Чтобы был курносый нос,

Обязательно, обязательно,

Чтоб рыжий цвет волос.

Рыжая, рыжая,

Ты на свете всех милей!

Рыжая, рыжая,

Не своди с ума парней!

Рыжая, рыжая,

За что ее ни тронь,

Рыжая, рыжая,

Везде она огонь.

Все блондиночки как картиночки,

Холодны они как лед,

Что им хочется, что им колется,

Никто не разберет.

Чтоб таких разжечь, положи на печь

И сожги полтонны дров.

Ты ее — ласкать, а она искать

По стене начнет клопов.

Рыжая, рыжая,

Ты на свете всех милей!

Рыжая, рыжая,

Не своди с ума парней!

Рыжая, рыжая,

За что ее ни тронь,

Рыжая, рыжая,

Везде она огонь.

А брюнеточки — все кокеточки,

Хороши, пока юны.

Ну, а в тридцать лет ничего уж нет,

И ни к черту не годны.

А шатенок сорт — тот же самый черт:

Хороши, пока юны.

А состарятся — и развалятся,

Никому уж не нужны.

Рыжая, рыжая,

Ты на свете всех милей!

Рыжая, рыжая,

Не своди с ума парней!

Рыжая, рыжая,

За что ее ни тронь,

Рыжая, рыжая,

Везде она огонь.

Сиреневый туман над нами проплывает.

Над тамбуром горит прощальная звезда.

Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,

Что с девушкою я прощаюсь навсегда.

Ты смотришь мне в глаза и руку пожимаешь,

Уеду я на год, а может быть на два.

А может, навсегда ты друга потеряешь,

Еще один звонок — и уезжаю я.

Быть может, никогда не встретятся дороги.

Быть может, никогда не скрестятся пути.

Прошу тебя: забудь сердечные тревоги,

О прошлом не грусти, за все меня прости.

Вот поезд отошел. Стихает шум вокзала.

И ветер разогнал сиреневый туман.

И ты теперь одна, на все готовой стала:

На нежность и любовь, на подлость и обман.

Этот случай был в городе Риме,

Там служил молодой кардинал.

Утром в храме махал он кадилом,

А по ночам на гитаре играл.

В Ватикане прошел мелкий дождик,

Кардинал собрался по грибы,

Вот подходит он к римскому папе:

— Папа, папа, ты мне помоги.

Тут папа быстро с лежанки свалился,

Он узорный надел свой спинжак,

Он чугунною мантией покрылся

И поскорей спустился́ в бельведер.

И сказал кардиналу тот папа:

— Не ходи в Колизей ты гулять,

Я ведь твой незаконный папаша,

Пожалей свою римскую мать.

Но кардинал не послушался папы

И пошел в Колизей по грибы,

Там он встретил монашку младую,

И забилося сердце в груди.

Кардинал был хорош сам собою,

И монашку сгубил кардинал,

Но недолго он с ней наслаждалси,

В ней под утро сеструху узнал.

Тут порвал кардинал свою рясу,

Об кадило гитарку разбил.

Рано утром ушел с Ватикану

И на фронт добровольцем прибыл.

Он за родину честно сражался,

Своей жизни совсем не щадил,

Сделал круглым меня сиротою,

Он папашей и дядей мне был.

И вот теперь я сижу в лазарете,

Оторвало мне мякоть ноги,

Дорогие папаши, мамаши,

По возможности мне помоги.

Дорогие братишки, сестренки,

К вам обращается сраженьев герой,

Вас пятнадцать копеек не устроит,

Для меня же доход трудовой.

Граждане, лучше просить,

Чем грабить и убивать.

Цыпленок жареный,

Цыпленок пареный,

Пошел по улице гулять.

Его поймали,

Арестовали,

Велели паспорт показать.

Паспорта нету —

Гони монету.

Монеты нет — снимай пиджак.

Цыпленок жареный,

Цыпленок пареный,

Цыпленка можно обижать.

Паспорта нету —

Гони монету.

Монеты нет — снимай штаны.

Цыпленок жареный,

Цыпленок пареный,

Штаны цыпленку не нужны.

— Я не советский,

Я не кадетский,

Я не партийный большевик!

Цыпленок жареный,

Цыпленок пареный,

Цыпленок тоже хочет жить.

Он паспорт вынул,

По морде двинул,

Ну а потом пошел в тюрьму.

Цыпленок жареный,

Цыпленок пареный,

За что в тюрьму и почему?

А поезд тихо ехал на Бердичев.

А поезд тихо ехал на Бердичев.

А поезд тихо е…

А поезд тихо е…

А поезд тихо ехал на Бердичев.

А у окна стоял мой чемоданчик.

А у окна стоял мой чемоданчик.

А у окна стоял…

А у окна стоял…

А у окна стоял мой чемоданчик.

А ну-ка убери свой чемоданчик.

А ну-ка убери свой чемоданчик.

А ну-ка убери…

А ну-ка убери…

А ну-ка убери свой чемоданчик.

А я не уберу свой чемоданчик.

А я не уберу свой чемоданчик.

А я не уберу…

А я не уберу…

А я не уберу свой чемоданчик.

Он взял его и выбросил в окошко.

Он взял его и выбросил в окошко.

Он взял его и вы…

Он взял его и вы…

Он взял его и выбросил в окошко.

А это был не мой чемоданчик.

А это был не мой чемоданчик.

А это был не мой…

А это был не мой…

А это был не мой чемоданчик.

А это моей тещи чемоданчик.

А это моей тещи чемоданчик.

А это моей те…

А это моей те…

А это моей тещи чемоданчик.

А в нем было свидетельство о браке.

А в нем было свидетельство о браке.

А в нем было свиде…

А в нем было свиде…

А в нем было свидетельство о браке.

Я снова холостой, а не женатый.

Я снова холостой, а не женатый.

Я снова холостой…

Я снова холостой…

Я снова холостой, а не женатый.

Я гимназистка седьмого класса,

Пью самогонку заместо квасу,

Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка, я шарлатанка.

Порвались струны моей гитары,

Когда бежала из-под Самары.

Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка, я шарлатанка.

Помог бежать мне один парнишка,

Из батальона офицеришка.

Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка, я шарлатанка.

А выпить хотца, а денег нету,

Со мной гуляют одни кадеты.

Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка, я шарлатанка.

Продам я книжки, продам тетради,

Пойду в артистки я смеха ради.

Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка, я шарлатанка.

Продам я юбку, жакет короткий,

Куплю я квасу, а лучше б водки.

Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка, я шарлатанка.

Прощайте, други, я уезжаю.

Кому должна я, я всем прощаю,

Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка, я шарлатанка.

Прощайте, други, я уезжаю,

И шарабан свой вам завещаю.

Ах, шарабан мой, обитый кожей,

Куда ты лезешь, с такою рожей?

Я был батальонный разведчик,

А он — писаришка штабной,

Я был за Россию ответчик,

А он спал с моею женой…

Ой, Клава, родимая Клава,

Ужели судьбой суждено,

Чтоб ты променяла, шалава,

Орла на такое говно?!

Забыла красавца-мужчину,

Позорила нашу кровать,

А мне от Москвы до Берлина

По трупам фашистским шагать…

Шагал, а порой в лазарете

В обнимку со смертью лежал,

И плакали сестры, как дети,

Ланцет у хирурга дрожал.

Дрожал, а сосед мой — рубака,

Полковник и дважды Герой,

Он плакал, накрывшись рубахой,

Тяжелой слезой фронтовой.

Гвардейской слезой фронтовою

Стрелковый рыдал батальон,

Когда я Геройской звездою

От маршала был награжден.

А вскоре вручили протезы

И тотчас отправили в тыл…

Красивые крупные слезы

Кондуктор на литер пролил.

Пролил, прослезился, собака,

А всё же сорвал четвертак!

Не выдержал, сам я заплакал,

Ну, думаю, мать вашу так!

Грабители, сволочи тыла,

Как носит вас наша земля!

Я понял, что многим могила

Придет от мово костыля.

Домой я, как пуля, ворвался

И бросился Клаву лобзать,

Я телом жены наслаждался,

Протез положил под кровать…

Болит мой осколок железа

И режет пузырь мочевой,

Полез под кровать за протезом,

А там писаришка штабной!

Штабного я бил в белы груди,

Сшибая с грудей ордена…

Ой, люди, ой, русские люди,

Родная моя сторона!

Жену-то я, братцы, так сильно любил,

Протез на нее не поднялся,

Ее костылем я маненько побил

И с нею навек распрощался.

С тех пор предо мною всё время она,

Красивые карие очи…

Налейте, налейте стакан мне вина,

Рассказывать нет больше мочи!

Налейте, налейте, скорей мне вина,

Тоска меня смертная гложет,

Копейкой своей поддержите меня —

Подайте, друзья, кто сколь может…

Накупили бабы-дуры

В магазинах гарнитуры,

Надо книгами набить их до отказа.

От Москвы и до Шатуры

Все сдают макулатуру,

Книжный бум — болезнь или зараза?

Я на двадцать килограмм

Достоевского отдам,

Но «Бабу в белом» все равно достану.

Как использую ее сам —

По рукам ее отдам,

И за «Королевой» в очередь я встану.

Подписаться на Дюма —

Нужно нам сойти с ума,

Не поможет даже шпага Д’Артаньяна.

Монте-Кристо воз ума,

Что дала ему тюрьма,

Не поможет вам купить Мопассана.

Написал роман Золя,

Называется «Земля»,

Дух захватывает от содержанья.

За французские поля

Мне не жалко три рубля,

Франсуаза там прелестное созданье.

Наполнял шампанским кружки

Гениальнейший наш Пушкин,

Но разбил бутылку о Дантесов пистолет.

Может, стоя у пивнушки,

Написал письмо старушке

Тот рязанский хулиганистый поэт.

Анатолий Иванов

Популярен как Брунов,

Пишет критику истерзанные души.

В телевизоре кино —

Хоть смотри, хоть пей вино,

Можешь даже покурить и щей покушать.

Выбивали бабе клин

Пистимея и Устин,

Но от грязи не завянет куст сирени.

Хоть Юргин тот был кретин,

Я за книгой в магазин,

Но исчезла эта книга, словно гений.

Накупили бабы-дуры

В магазинах гарнитуры,

Надо книгами набить их до отказа.

От Москвы и до Шатуры

Все сдают макулатуру,

Книжный бум — болезнь или зараза?

Темная ночь молчаливо насупилась,

Звезды устало зарылись во мглу.

Ну, что ты шепчешь? — «Вздохнуть бы, измучилась,

Милый, поверь, больше я не могу».

Ветер поет свою песнь бесполезную,

Где-то ручей торопливо журчит,

Ночь тяжело распласталась над бездною,

Голос твой тихо и странно звучит.

Все затихает, не знаю, проснусь ли я,

Слышится сердца прерывистый стук,

Силы уходят, и снова конвульсия.

Ночь, тишина, все затихло вокруг.

Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?

Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..

Вы, кажется, потом любили португальца,

А может быть, с малайцем Вы ушли.

В последний раз я видел Вас так близко.

В пролеты улиц Вас умчал авто.

Мне снилось, что теперь в притонах Сан-Франциско

Лиловый негр Вам подает манто.

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в Вечный Покой!

Осторожные зрители молча кутались в шубы,

И какая-то женщина с искажённым лицом

Целовала покойника в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их ёлками, замесили их грязью

И пошли по домам — под шумок толковать,

Что пора положить бы уж конец безобразью,

Что и так уже скоро, мол, мы начнём голодать.

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги — это только ступени

В бесконечные пропасти — к недоступной Весне!

На окраине где-то города

Я в убогой семье родилась,

Горе мыкая лет пятнадцати

На кирпичный завод нанялась.

Было трудно мне время первое,

Но зато проработавши год,

За веселый гул, за кирпичики

Полюбила я этот завод!

На заводе том Сеньку встретила…

Лишь бывало заслышу гудок,

Руки вымою и бегу к нему

В мастерскую, набросив платок.

Кажду ноченьку мы встречалися,

Где кирпич образует проход…

Вот за Сеньку-то, за кирпичики

И любила я этот завод…

Но как водится, безработица

По заводу ударила вдруг.

Сенька вылетел, а за ним и я

И еще 270 штук…

Тут война пошла буржуазная,

Огрубел обозлился народ

И по винтику, по кирпичику

Растаскал опустевший завод…

После вольнаго счастья Смольнаго

Развернулась рабочая грудь,

Порешили мы вместе с Сенькою

На знакомый завод заглянуть.

Там нашла я вновь счастье старое:

На ремонт поистративши год,

По советскому, по кирпичику

Возродили мы с Сенькой завод…

Запыхтел завод, загудел гудок,

Как бывало по-прежнему он,

Стал директором, управляющим

На заводе «товарищ Семен»…

Так любовь мою и семью мою

Укрепила от всяких невзгод

Я фундаментом из кирпичика,

Что прессует советский завод…

Получил завмагазина

Триста метров крепдешина,

Был он жуткий жулик и прохвост.

Сорок метров раздарил он,

Тридцать метров разбазарил,

Остальное все домой принес.

И жена сказала: «Милый,

Как же без подсобной силы

Ты такую тяжесть приволок?

Для чего принес все сразу?

Разделил бы на два раза,

Мой неутомимый мотылек.»

Эх, мотылек, ох, мотылек,

Всему приходит срок.

На земле ничто не вечно,

Спросят у тебя, конечно,

Чист или не чист?

Так что берегись

И, пока не поздно, оглянись.

Мой сосед по коридору

Часто затевает ссоры:

«Я до вас, ох, я до вас до всех дойду,

Вы ж тогда на печке спали,

Когда мы Варшаву брали

В над-над-надцатом году.

И вообще меня не троньте,

У меня жена на фронте,

Я считаюсь фронтовичный муж.»

Если есть у вас квартира,

Если есть у вас задира,

То, не грех, напомните ему:

Эх, мотылек, ох, мотылек,

Всему приходит срок.

На земле ничто не вечно,

Спросят у тебя, конечно,

Чист или не чист?

Так что берегись

И, пока не поздно, оглянись.

Злая мачеха у Маши,

Отняла ее наряд.

Ходит Маша без наряда,

И ребята не глядят.

Ходит Маша в сарафане,

И ребята не глядят,

А на мачехиной дочке

Серьги яхонтом горят.

Ты стояла у крылечка,

А кругом мела пурга,

Я б в награду твои слезы

Заморозил в жемчуга.

Он юнга, его родина — Марсель,

Он обожает пьянку, шум и драки.

Он курит трубку, пьёт английский эль,

И любит девушку из Нагасаки.

У ней прекрасные зелёные глаза

И шёлковая юбка цвета хаки.

И огненную джигу в кабаках

Танцует девушка из Нагасаки.

Янтарь, кораллы, алые как кровь,

И шёлковую юбку цвета хаки,

И пылкую горячую любовь

Везёт он девушке из Нагасаки.

Приехав, он спешит к ней, чуть дыша,

И узнаёт, что господин во фраке,

Сегодня ночью, накурившись гашиша,

Зарезал девушку из Нагасаки.

Он — капитан, и родина его — Марсель.

Он обожает ссоры, шум и драки,

Он курит трубку, пьёт крепчайший эль

И любит девушку из Нагасаки.

У ней следы проказы на руках,

А губы, губы алые, как маки,

И вечерами джигу в кабаках

Танцует девушка из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,

На ней татуированные знаки…

Уходит капитан в далёкий путь,

Оставив девушку из Нагасаки.

И в те часы, когда ревёт гроза,

Иль в тихие часы на полубаке

Он вспоминает узкие глаза

И бредит девушкой из Нагасаки.

Кораллов нити алые как кровь,

И шелковую блузку цвета хаки,

И верную и нежную любовь

Везет он девушке из Нагасаки.

Вернулся капитан из далека,

И он узнал, что господин во фраке,

Однажды накурившись гашиша,

Зарезал девушку из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,

А губы, губы алые, как маки…

Ушел наш капитан в далекий путь,

Не видев девушки из Нагасаки..

Москва златоглавая,

Перезвон колоколов,

Царь-пушка державная,

Аромат пирогов,

И конфетки, бараночки,

Словно лебеди саночки.

«Ой, вы, кони залетные» —

Слышно крик ямщика.

Гимназистки румяные,

От мороза чуть пьяные,

Грациозно сбивают

Рыхлый снег с каблучка.

Помню тройку удалую,

Отблеск дальних зарниц,

Твои плечи усталые,

Трепет длинных ресниц.

Все прошло, все промчалося

В безвозвратную даль,

Ничего не осталося —

Лишь тоска да печаль.

Эх, конфетки, бараночки,

Словно лебеди саночки.

«Ой, вы, кони залетные» —

Слышно крик ямщика.

Гимназистки румяные,

От мороза чуть пьяные,

Грациозно сбивают

Рыхлый снег с каблучка.

Веселье новогоднее

Припомнили сегодня мы

И улыбнулись мы в который раз,

А потому, что вспомнили

Количество огромное

Всего, что до утра вливалось в нас.

Как гости собирались,

И как папа с мамой ждали их,

Как дали мне огромный апельсин.

Как было очень тесно нам,

Как дружно пели песни мы,

И каждый пил не то, что приносил.

Как выбрали Снегурочкой

Жену соседа дурочку,

И как она от счастья нажралась,

Как села в таз с пельменями

К всеобщему смущению,

И с мужем в коридоре подралась.

Как папа был хорошенький,

Как притворился лошадью,

Как он меня по комнатам катал,

И ржал он тоже здорово,

Потом сказал: «До скорого»,

И долго-долго унитаз пугал.

Как жарко стало Ване,

Как он закрылся в ванной,

Как полную набрал и в ней уснул.

Но будто в раннем детстве,

Он сам не смог раздеться

И потому чуть-чуть не утонул.

Как дядя с тётей Томою

Боролись в детской комнате,

Как дядя тётю Тому поборол,

Потом качаться начали,

Измазались, испачкались,

И дядя мне подушку распорол.

Как Фёдор глупо пошутил,

Сказав, что он парашютист,

И сиганул с шестого этажа.

Как «скорая» приехала,

Как врач прибавил смеху нам

Сказав, что Федьке в гипсе год лежать.

Мне очень всё понравилось,

Всё так чудесно справилось,

Но праздник наш закончился и вот.

Теперь с утра до вечера

Мне снова делать нечего,

Скорей бы Новый, Новый, Новый год.

На маленьком плоту сквозь бури, дождь и грозы.

Взяв только сны и грезы, и детскую мечту.

Я тихо уплыву лишь в дом проникнет полночь,

Чтоб рифмами наполнить мир в котором я живу.

Ну и пусть будет нелегким мой путь,

Тянут ко дну боль и грусть, прежних ошибок груз,

Но мой плот, свитый из песен и слов,

Всем моим бедам назло вовсе не так уж плох.

Я не от тех бегу, кто беды мне пророчит.

Им и сытней и проще на твердом берегу.

Им не дано понять, что вдруг со мною стало,

Что вдаль меня позвало, успокоит что меня.

Ну и пусть будет нелегким мой путь,

Тянут ко дну боль и грусть, прежних ошибок груз,

Но мой плот свитый из песен и слов,

Всем моим бедам назло вовсе не так уж плох.

Нить в прошлое порву, и дальше будь, что будет.

Из монотонных будней я тихо уплыву

На маленьком плоту лишь в дом проникнет полночь,

Мир новых красок полный я быть может обрету.

Ну и пусть будет нелегким мой путь,

Тянут ко дну боль и грусть, прежних ошибок груз,

Но мой плот свитый из песен и слов,

Всем моим бедам назло вовсе не так уж плох.

Мой маленький плот свитый из песен и слов,

Всем моим бедам назло вовсе не так уж плох.

Мир такой кромешный,

Он и летом и зимою снежный,

Человек идёт по миру,

Человек хороший, грешный.

Кто твой Бог, кто твой кумир, о, человек? —

Ты и сам не знаешь,

И в пути страдаешь,

Дорогой мой человек.

Слушай, мальчик Ваня,

В этой жизни все цыгане,

Отцветёт он и увянет,

Или вновь цветком он станет,

Может сына ты оставишь на земле,

Может так вернешься к мраку

Парой синих маков

Расцветут глаза твои.

Ехали на тройке с бубенцами,

А вдали мелькали огоньки…

Эх, когда бы мне теперь за вами,

Душу бы развеять от тоски!

Дорогой длинною

И ночью лунною,

Да с песней той,

Что вдаль летит звеня,

И с той старинною,

Да с семиструнною,

Что по ночам

Так мучила меня.

Помню наши встречи и разлуки,

Навсегда ушедшие года,

И твои серебряные руки

В тройке, улетевшей навсегда.

Дорогой длинною

И ночью лунною,

Да с песней той,

Что вдаль летит звеня,

И с той старинною,

Да с семиструнною,

Что по ночам

Так мучила меня.

Пусть проходит молодость лихая,

Как сквозь пальцы талая вода.

Только наша тройка удалая

Будет с нами мчаться сквозь года.

Дорогой длинною

И ночью лунною,

Да с песней той,

Что вдаль летит звеня,

И с той старинною,

Да с семиструнною,

Что по ночам

Так мучила меня.

В роскошном зале свечи, тая, догорают,

В свои владения вступает тишина.

И лишь колоды карт усталости не знают

За ночь азарта, проведенную без сна.

Они разбросаны небрежною рукою,

Белеют пятнами удачи на столах,

Но чье-то счастье унесли они с собою,

Надежды чьи-то потерпели ночью крах.

Забыты карты, как наложницы в гареме,

Владыка бросил их, насытившись до дна,

Они блистали только яркое мгновение,

Свой век дожить придется им теперь впотьмах.

Судьба их быть в руках служанки иль лакея,

И послужив, они состарятся совсем,

Ведь карты людям почему-то лгать не смеют,

Но и не радуют они людей ничем.

Предскажут где-то карты скорую разлуку

Или «казенный дом» на много горьких лет,

А может, слезы, может, горе, боль и муку

Предскажут девять треф и пиковый валет.

И только изредка они мелькнут удачей,

Но не для многих, лишь для баловней судьбы…

Да, видно, в жизни и не может быть иначе,

Мы все у жизни только жалкие рабы.

В роскошном зале свечи, тая, догорают,

В свои владения вступает тишина.

И лишь колоды карт усталости не знают,

За ночь азарта, проведенную без сна.

Далеко-далеко журавли полетели,

Оставляя поля, где бушуют метели.

Далеко-далеко журавлям полететь нет уж мочи

И спустились они на поляну в лесу среди ночи.

А на утро снялись и на юг полетели далекий,

Лишь остался один по поляне бродить одинокий.

Он кричал им во след: «Помогите, пожалуйста, братцы —

Больше сил моих нет, нет уж мочи на воздух подняться!»

Опустились они, помогая усталому братцу,

Хоть и знали о том, что до цели труднее добраться.

И опять поднялась журавлей быстрокрылая стая…

Они братца того прихватили с собой, улетая.

Вот и в жизни порой, отставая от стаи крылатой,

Хоть и знаем о том, что законы о дружбе так святы.

Но, бывает, судьба начинает шутить, насмехаться,

И друзья обойдут, и никто не поможет подняться.

Далеко-далеко журавли полетели,

Оставляя поля, где бушуют метели.

Далеко-далеко журавлям полететь нет уж мочи

И спустились они на поляну в лесу среди ночи.

На степи молдаванские

Всю ночь глядит луна.

Эх, только жизнь цыганская

Беспечна и вольна.

Манят вдали прохожего

Цыганские костры,

Взойди скорей, пригожий мой,

В ковровые шатры.

Там душу не коверкают,

Заботы гонят прочь,

Цыганскою венгеркою

Встречает табор ночь.

И больно сердце мучает,

Гоня тоску и гнев,

Ночная пляска жгучая,

Лихой степной напев.

Цыган терзает свою грудь

В любви клянётся он:

— Мою измену позабудь,

Люблю тебя, Манон.

И всю-то ночку лунную

Гитар не смолкнет стон, —

То плачет семиструнная,

То слышен бубна звон.

Жил-был Миколка, самодержец всёй Руси.

Хоша на рыло был он малость некрасив,

При ём водились караси,

При ём плодились пороси,

Ну, в обчем, было чего выпить-закусить.

Но в феврале его маненечко тово…

Тады всю правду мы узнали про ево:

Что он жидочиков громил,

Что он рабочих не кормил,

Что не глядел он дале носу своево.

Жил-был товарищ Сталин, родный наш отец.

Он строил домны, строил ГЭСы, строил ТЭЦ.

При ём колхозы поднялись,

У лордов слёзы полились,

Капитализьму наступил тады п…ц.

Но как-то в марте он маненечко тово…

Тады всю правду мы узнали про ево:

Что он марсизим нарушал,

Что многих жизни порешал,

Что в лагеря загнал он всех до одново!

Жил-был Микитушка, сам ростиком с аршин,

Зато делов уж больно много совершил:

При ём пахали целину,

При ём пихали на луну,

При ём дорвались до сияющих вершин!

Но в октябре ево маненечко тово…

Тады всю правду мы узнали про ево:

Что он с три хера накрутил,

Что он Насера наградил

И что свербило, дескать, в жопе у ево.

А мы по-прежнему всё движемся вперёд,

А ежли кто-нибудь случайно и помрёт,

Так ведь на то она история,

Та самая, которая

Ни столько, ни полстолька не соврёт!

Ах, утону я в Западной Двине

Или погибну как-нибудь иначе, —

Страна не пожалеет обо мне,

Но обо мне товарищи заплачут.

Они меня на кладбище снесут,

Простят долги и старые обиды.

Я отменяю воинский салют,

Не надо мне гражданской панихиды.

Не будет утром траурных газет,

Подписчики по мне не зарыдают,

Прости-прощай, Центральный Комитет,

Ах, гимна надо мною не сыграют.

Я никогда не ездил на слоне,

Имел в любви большие неудачи,

Страна не пожалеет обо мне,

Но обо мне товарищи заплачут.

На меня надвигается

По реке битый лед.

На реке навигация,

На реке пароход.

Пароход белый-беленький,

Дым над красной трубой.

Мы по палубе бегали —

Целовались с тобой.

Пахнет палуба клевером,

Хорошо, как в лесу.

И бумажка приклеена

У тебя на носу.

Ах ты, палуба, палуба,

Ты меня раскачай,

Ты печаль мою, палуба,

Расколи о причал.