Песочные часы

XCI–C

XCI. На обратном пути мы еще раз задержались в Тэйнине, чтобы поесть. Я спросил Хыинь Ван Луана, почему все-таки полпотовцы питали такую ненависть к Вьетнаму и причинили ему столько вреда.

Ответ был таков: кровавая клика Пол Пота — Иенг Сари ненавидела марксизм-ленинизм и по указанию пекинских властей практиковала кампучийский экспансионизм. Она заявляла, что Вьетнам заражен ревизионизмом, изменил революционным идеалам и идет по капиталистическому пути.

Этот седой шестидесятилетний человек вел работу во Вьетмине с 1947 года. С юных лет он член партии. Двадцать один год работал на юге в глубоком подполье, как партийный организатор южного участка «тропы Хо Ши Мина», уполномоченный ЦК, ответственный за переброску людей на север. Он отдал стране двух сыновей, носит дешевые сандалии, заштопанную рубашку, очки в проволочной оправе с разбитым стеклом и выцветший, невзрачный халат. У меня нет никаких оснований иронизировать над не совсем складными формулировками, которые он употребляет, или умалять трагический смысл его оценок. Он опытный партийный работник и не расскажет мне, сколько раз помогал «красным кхмерам» в борьбе против проамериканского режима Лон Нола, сколько раз укрывал их, будучи партийным организатором в пограничной провинции, и лечил, когда они заболевали лихорадкой. Мне не проникнуть в мысли этого пожилого человека, но хотелось бы знать, что он пережил, когда полпотовцы убили его второго сына, а американцы — первого.

XCII. В Тэйнине выяснилось, что мы все-таки не можем ехать в Кампучию. Видимо, «вредные элементы» в этот день сильно активизировались. Вместо этого мы поедем в лагерь для беженцев из Кампучии в Бенсане. Еще недавно там было свыше 25 тысяч человек. Часть из них в настоящее время вернулась на родину. В лагере осталось еще 13 500 человек.

Из бесед, которые мы вели в лагере Бенсан, я записал две, потому что они показались мне важными как документальные свидетельства по кампучийскому вопросу. Обе собеседницы свободно говорили по-французски.

ХСIII. Тридцативосьмилетняя мадам П., учительница математики из города Сиемреап, 19 апреля 1975 года, через несколько часов после вступления в город «красных кхмеров», была разлучена с мужем и двумя дочерьми в возрасте двенадцати и пятнадцати лет. Третью дочь, самую младшую, трех лет, она взяла с собой. Муж тоже был учителем. П. не думает, что он пережил эти четыре года. Он был активным деятелем кхмерско-французского и кхмерско-советского обществ, членом какой-то политической партии (П. не знает, как она называлась), известным в Сиемреапе человеком. Уже четыре года она ничего не знает о своем муже. Не знает даже, что с ним было после того, как они расстались. Зато знает, что обеих старших дочерей нет в живых. Они умерли от голода и изнурительной работы в «коммуне» Ваньсонь, в ста пятидесяти километрах от места, где находилась их мать. Как дошло до нее это известие? Здесь, в лагере, есть один человек, бежавший из «коммуны» Ваньсонь, он помнит смерть обеих девочек:. Может быть, они и выжили бы, потому что болели дизентерией, а от нее не всегда умирают, но начальник «коммуны» был человеком исключительно безжалостным. Их болезнь он счел уловкой, уменьшил пищевой рацион и велел их насильно вывести на работу. Обе умерли за одну неделю. Они очень любили друг друга.

Мадам П. была выслана в «коммуну» Сраэтхом в провинции Кампонгтям, за двести семьдесят километров от Сиемреапа. Она шла пешком двадцать девять дней… Босиком? Конечно. Босиком. Никто не имел права носить обувь. А ребенок? Ребенка большую часть пути несла на руках. Сперва думала, что не выживет. В «коммуне» не было почти никаких запасов продовольствия, стерлись границы между нормами для различных категорий. Весь свой рис она отдавала дочке. Потом стало лучше. Пришел новый начальник «коммуны»: он был гораздо человечнее. Позволял брать ребенка на работу в поле, иногда освобождал от учебных занятий, чтобы П. могла постирать ребенку платье. Улучшилось и питание. Бывали даже дни, когда она получала порцию мяса. Но под конец 1977 года все опять стало плохо. Люди с третьей категорией вообще почти не получали риса, хотя «коммуну» Сраэтхом много раз хвалили за высокие урожаи. Основной пищей были маниока, просо и бамбуковые побеги, редко когда — сушеная рыба. Ребенок начал слабеть и хворать. Именно тогда П. решила: надо спасать ребенка. Она украла на кухне пятнадцатикилограммовый мешок риса и вместе с двумя другими учительницами бежала ночью. После шести дней в джунглях (до этого. П. никогда джунглей в глаза не видела) у дочки поднялась температура. Ночью в джунглях было безопасно, так как три женщины по очереди караулили, а хищные звери им ни разу не попадались, не считая, конечно, змей. Днем угрожала смерть. Несколько раз они слышали звуки выстрелов, даже голоса каких-то солдат. Другого выхода не было: пришлось два дня и две ночи просидеть в джунглях, с отчаянием видя, как тают запасы риса, спичек и соли. На третий день ребенок умер, не приходя в сознание. Неизвестно, отчего умер: наверное, от лихорадки. П. руками вырыла глубокую яму, чтобы труп не растерзали дикие звери, и пошла дальше, вперед.

Тут-то и началось самое страшное. Они сбились с пути, то и дело выходили из джунглей на какие-то широкие просеки и поляны, где их легко могли заметить. Еды не было, в воде из горных ручьев они отваривали побеги бамбука и какие-то травы, которых раньше никогда в рот не брали. Еще двадцать шесть дней продолжался их путь во Вьетнам. После перехода границы они были сперва арестованы крестьянами из отряда местной самообороны. Видимо, их приняли за полпотовских разведчиц. Только через неделю освободили и отправили в лагерь Бенсан.

Почему П. до сих пор в лагере? Потому что Сиемреап пока оккупирован полпотовцами. Она должна вернуться обязательно в родной город: а вдруг муж все-таки уцелел? Где же он будет ее искать, если не дома?

Что она думает о «красных кхмерах»? Она не разбирается в политике. Вообще не понимает, почему ее разлучили с семьей и послали в «коммуну». Они с мужем зарабатывали на жизнь, преподавая в школе, никогда никого не эксплуатировали и не выступали против «красных кхмеров». Она благодарна вьетнамцам за приют, но она кхмерская патриотка и хочет как можно быстрее возвратиться на родину. Она слышала, что страна разорена. Правда ли это? Но не это главное. Страна будет восстановлена, а людей уже не воскресить.

П. немного стыдно своей необразованности, но она просит повторить, как называется страна, из которой я прибыл, и где она расположена. На каком языке говорят в этой стране? Друзья ли мы Вьетнаму? Ах, надо было сразу сказать, что вы были в составе международной комиссии по Индокитаю. Понимаю, «Полонь».

XCIV. Тридцатипятилетняя мадам Нуон Варин, учительница французского языка в частном лицее в Пномпене. Красивая, образованная, начитанная, она прекрасно разбирается в политических проблемах. Говорит свободно, четко формулирует мысли; ее голос и безупречное произношение обращают на себя внимание. На ней застиранная, выцветшая блузка и длинная, до щиколоток юбка, сшитая из дешевого материала, но выглядит она как придворная дама.

Во времена Лон Нола Нуон Варин сочувствовала «красным кхмерам», как и значительная часть молодой кхмерской интеллигенции. Семнадцатого апреля в полдень она стояла на проспекте Монивонг и вместе со своими друзьями и учащимися лицея горячо приветствовала вступающие в город революционные отряды. Она была уверена, что открывается новая, лучшая глава в истории ее страны. Когда встреча войск закончилась, она направилась домой, так как детей оставила под присмотром няни. Но не дошла. За триста метров от дома ее остановил патруль «красных кхмеров» и приказал присоединиться к группе встревоженных, ошеломленных людей. Не помогли ни протесты, ни упоминание об оставшихся дома детях, ни уверения, что Нуон Варин сочувствовала революции и готова ей дальше служить. Солдат ударил ее прикладом в спину, велел снять обувь и двигаться вместе с колонной.

Через три часа после встречи частей освободительной армии Нуон Варин была уже далеко от города, не понимая, что произошло и кто свергнул «красных кхмеров», ибо ей в голову не могло прийти, что революционно-освободительная армия может так обращаться с населением. На первом же распределительном пункте она затеяла спор с полпотовским комиссаром, не скрывая своих взглядов насчет того, как должна действовать народная власть, и добиваясь возвращения к детям и мужу. Последствия были ужасны: Нуон Варин направили в одну из самых худших исправительных «коммун» — в Пойпаэт, уезд Прасаут, провинция Кратьэх. Правильнее было бы назвать ее концентрационным лагерем.

«Коммуна» Пойпаэт расположена в 132 километрах на северо-восток от Пномпеня. Этот путь Нуон Варин проделала пешком, под надзором специального конвоира, потому что ее признали человеком исключительно опасным. Она открыто высказывала такие взгляды, от которых за версту несло ревизионизмом, не проявляла смирения, ставила под сомнение непогрешимость «Ангки». Хуже того, на каждом привале и во время марша уверяла своих товарищей и конвоиров, что партия вступится за невинных людей и строго покарает изменников. Нуон Варин была женщиной образованной, твердой, начитанной и не собиралась мириться с преступлениями. Уже тогда, до окончания десятидневного пути в исправительную «коммуну», она была убеждена, что стала свидетельницей преступлений, а не случайного недоразумения. Конвоиры, темные, неграмотные парни из глухих деревень, вообще ничего в ее речах не понимали. Сотоварищи не скрывали страха и подозрений. Это были преимущественно семьи лонноловских офицеров, китайских и вьетнамских купцов, жены инженеров и чиновников. Эти люди тоже не понимали, что произошло в их стране, но от «красных кхмеров» они ничего другого и не ожидали.

Муж мадам Нуон Варин был врачом, выпускником французского университета. Во. Франции он и познакомился со своей будущей женой, окончившей курсы повышения квалификации преподавателей французского языка в «Альянс франсез». У них было трое детей: две дочери, в возрасте пяти и шести лет, и четырехлетний сын по имени Пьер. С того дня Нуон Варин ничего не знает об их судьбе. Нет надежды и на то, что жив муж. С точки зрения полпотовцев, он запятнан слишком многими грехами: общее образование, медицинское образование, свободно владеет иностранным языком, долгое пребывание в капиталистической стране, несомненная принадлежность к классово чуждой социальной группе. А дети? Неизвестно. Нуон Варин не теряет надежды, что они живы. Но няне было почти семьдесят лет, она неграмотная, не знала города, с трудом передвигалась. Не смогла бы позаботиться о детях, даже если ее выселили вместе с ними в «коммуну». А дети слишком малы, чтобы самим о себе позаботиться. Старшей девочке было бы теперь всего десять лет. Пьеру — семь с половиной. А ведь если бы Нуон Варин позволили тогда вернуться домой, дети могли бы быть при ней. Матери имели право брать с собою в «коммуну» детей до пяти, иногда даже до семи лет.

Первые месяцы в «коммуне» Пойпаэт были невыносимы. Нуон Варин получила самую худшую, четвертую категорию. Она думает, что подлежала уничтожению в первую очередь, спас же ее целый ряд случайностей.

Пойпаэт была одной из тех немногочисленных деревень в восточной части страны, откуда поначалу не выселили прежних жителей. Там находилась с семидесятых годов опорная база «красных кхмеров». Население, которое наполовину состояло из народности чамов, было признано заслуживающим доверия, у них был достаточно высокий уровень революционной сознательности. Это были честные люди, но ужасающе темные и бедные. Пришельцев из города им представили как опасных врагов народа, эксплуататоров и иностранных наемников, несущих прямую ответственность за все несчастья, которые обрушились на кампучийскую деревню за последние пятнадцать лет. Крестьяне из Пойпаэта не могли сочувствовать этим кровопийцам, и говорили они на другом языке, так что войти в контакт с ними было трудно. Они помогали кадровым работникам надзирать за новоприбывшими, следили за ними днем и ночью, доносили о каждом случае неподчинения. Бывало, конечно, что крестьянки подбрасывали иногда сушеную рыбину или горсть тапиоки. Но деревня сама еле могла прокормиться.

Голод поначалу ощущался так остро, что Нуон Варин не могла спать по ночам. Она получала сто граммов риса в день, один раз в месяц — яйцо, время от времени — миску прахока, крестьянской похлебки с соевыми макаронами, овощами и кусочками рыбы. Но чаще всего людям четвертой категории на кухне выдавали только восемьдесят граммов риса, и это было все. У нее начали выпадать волосы, кожа гноилась, десны кровоточили.

Рабочий день на рисовых полях в Пойпаэте был продолжительней, чем в других местах: с четырех утра и до половины восьмого вечера, с полуторачасовым перерывом на обед, который полагалось съедать в поле, не возвращаясь в помещение «коммуны». Через день работу заканчивали в пять часов, после чего начинались собрания по идейному перевоспитанию, которые часто затягивались до полуночи. Собрания проходили так: полпотовский комиссар, прохаживаясь среди сидевших на корточках жителей «коммуны», несколько раз зачитывал вслух учебную брошюрку «Ангки» на данный месяц. Неграмотные часовые следили, не сомкнутся ли у кого-нибудь усталые веки. Провинившихся немедля призывали к порядку.

Потом начиналась так называемая дискуссия. Она состояла из двух частей. В первой части обитатели «коммуны» должны были один за другим цитировать, по возможности ближе к тексту, тезисы только что прочитанной брошюрки. Вторая часть была посвящена критике и самокритике. Начинался, как выразилась Нуон Варин, «конкурс доносов». Чем яростней обвинял человек в лени или несознательности своих сотоварищей по несчастью, тем лучшую оценку получал он сам. Но этого было мало. Требовалось также как можно хуже говорить о себе, признаваться в дурных мыслях, заниматься самобичеванием, рассказывая собственную биографию, приписывать себе всевозможные прегрешения и проступки.

Быстрее всех овладели этим искусством китайцы. Уже через несколько недель они произносили целые поэмы самокритичного содержания, подбирали самые скверные ругательства в свой адрес, с жаром обвиняли себя в приверженности конфуцианству и в связях с империалистами. Самыми непокорными были вьетнамцы, которые всегда держались вместе и делали вид, что не понимают, о чем речь. Начальник «коммуны», злой, примитивный, тупой, терял самообладание, когда вьетнамцы, получив слово, глядели ему прямо в глаза и молчали. Это были, как правило, богатые купцы, образованные, повидавшие мир и не слишком восхищавшиеся тем, что происходило на их старой родине. Но в «коммуне» Пойпаэт они были твердыми, словно гранит как и их соотечественники по ту сторону границы.

Нуон Варин была, наверное, единственным человеком во всей «коммуне», которая на первых порах отнеслась к этим кошмарным молебнам с полной серьезностью. Шатаясь от голода и усталости, она вступала в споры с полпотовским комиссаром, задавала вопросы, пыталась мыслить. Со всей серьезностью и откровенностью она признала наличие пробелов и недостатков в своем сознании: в сущности, только здесь она увидела, как на самом деле живут крестьяне и какая пропасть отделяет жителей городов от остальной массы народа. Она искренне признавала физический труд ценным средством перевоспитания, но ставила под сомнение его изнуряющую чрезмерность и бесцельную суетню. Она не скрывала своих резких суждений о глуповатых чиновничьих женах, но осмелилась упрекать полпотовских кадровых работников в отступлении от революционного равенства, поскольку они жили отдельно, имели собственную кухню, причем далеко не бедную, а некоторые жили даже с семьями, в то время как среди новых жителей Пойпаэта не было ни одной супружеской пары. Нуон Варин требовала также, чтобы жители «коммуны» получали больше информации, прежде всего о своей «коммуне», ее хозяйстве, финансах и производственных планах, а также о жизни страны и мира. Она утверждала, что только таким путем простой народ, к которому она сама хочет принадлежать, сможет утвердить в себе революционное сознание. Ее слова для всех звучали загадочно. Она была женщиной весьма миловидной, можно сказать, красивой. Ее красноречие, интеллигентность и горячность были прямо-таки драматическим контрастом в сравнении с бесцветной и скучной жизнью «коммуны».

Но с середины 1976 года «коммуна» Пойпаэт превратилась в ад, и Нуон Варин перестала выступать на идейно-воспитательных собраниях.

Сменились начальник «коммуны» и почти все кадровые, работники. Старые жители, начавшие было ворчать по поводу голода и беззаконий режима, были выселены. В деревне расквартировали карательно-охранный взвод, состоявший из молодых ребят с ледяными глазами. Питание немного улучшилось, но в «коммуне» угнездился худший, чем голод, пришелец — страх.

Чуть ли не каждую ночь бесследно и навсегда исчезал кто-либо из жителей «коммуны». Только раз

Нуон Варин слышала выстрелы, а между тем число жителей начало таять на глазах. Никто еще не знал о новом использовании мотыг и американских саперных лопат, с которыми не расставались солдаты взвода охраны. Никто не добрался еще до края леса, куда каждую ночь уводили в полном молчании внезапно разбуженных людей. «Коммуна» в ужасе замерла. Люди перестали друг с другом разговаривать. У всех была третья или четвертая категория, и через несколько недель они поняли, что жить им осталось недолго. Бегство не входило в расчет: охранники сидели на дамбах с оружием наготове, отводили людей на полевые работы и обратно, тихо, как кошки, прохаживались ночью вокруг спален. Нуон Варин снова лишилась сна, ожидая по ночам, когда рука охранника отодвинет занавеску в общей спальне. В одну из ночей она заснула каменным сном. Утром, когда проснулась, на соседней койке не было молодой Куэй, китайской студентки из Пномпеня, с которой они иногда обменивались несколькими словами по-французски. Она больше не вернулась. Наверное, лежит около леса с размозженным черепом.

Нуон Варин решила не искать больше объяснений. Целыми днями она ни к кому не обращалась, пикировала на поле рассаду, ухаживала за свиньями, сушила буйволиный помет, таскала каучуковый хворост, рубила топориком кокосовые орехи. Рабочий день был продлен до пятнадцати часов. Воспитательные собрания происходили уже только раз в неделю. Начальник «коммуны» (комиссара уже не было) держал в руке автомат, направленный прямо на собравшихся, и зачитывал очередную брошюрку, а потом — список провинностей. Цитировал неосторожные слова, шепотом сказанные перед сном или в отхожем месте, перечислял тех, кто тайком разжег костер и сварил себе суп из бамбуковых побегов, предупреждал, что революционная власть не потерпит ревизионизма, буржуазного индивидуализма, а также капиталистического пути. Он, вероятно, не понимал этих терминов, но ярость, с которой он швырял их в лицо жителям «коммуны», заставляла каждого из них ждать самого худшего. Из 550 жителей, которые были в «коммуне» в 1975 году, осталось всего 300 человек, в их числе только четырнадцать мужчин. Не было уже ни одного вьетнамца и ни одной вьетнамки. Семьи лонноловских офицеров были уничтожены до последнего человека. Весной 1978 года Нуон Варин пришла к убеждению, что в Кампучии скоро останутся одни женщины и дети.

В феврале 1978 года расправы дошли до высшей своей точки: население Пойпаэта уменьшилось еще на 70 человек. Начальник официально заявил, что «коммуна» будет ликвидирована, так как вся провинция Кратьэх будет превращена в стратегический район. Нуон Варин знала, что дни ее сочтены. Но как раз в этот момент она заболела. Трудно сказать, что это была за болезнь: высокая температура, полный паралич тела, сыпь, состояние прострации и равнодушие к собственной судьбе. Пять дней Нуон Варин лежала в полусознании, одна в огромной женской спальне. В «коммуне» не было никого, буквально никого, кто разбирался хотя бы в лечении травами или в народной медицине.

Когда Нуон Варин вспоминает сегодня об этих годах, ей самой не верится, что она смогла это пережить. Целых три года она не держала в руках даже обрывка печатного текста. Ни разу не слышала радио, музыки и нормальной человеческой речи. Ничего, ровно ничего не знала о том, что происходит в Кампучии и в мире. Она не знала даже, что такое «Ангка» и каковы в действительности люди, которые навлекли на ее родину все эти беды. Три года кошмарного сна, голодного бреда, отчаяния и тоски по детям, такого невообразимого одиночества, что одиночная тюремная камера представлялась иногда освобождением.

Я спросил, была ли за эти три года в «коммуне» сочинена какая-нибудь песня, стихотворение, анекдот, может быть, поэма в прозе, в духе азиатской народной культуры… Ведь исключительные ситуации всегда, во всех культурах дают начало какому-нибудь самодеятельному творчеству.

Песня? Нет. Ничего подобного не было. Это трудно понять, надо самому пережить. Отупевшие от голода и изнеможения люди, которым каждую ночь угрожала смерть, затерявшиеся, разлученные со своими близкими, подвергнутые невообразимому психическому давлению, — могли ли такие люди сочинять песни?

29 апреля 1978 года около четырех часов утра (исполнилось три года, как Нуон Варин прибыла в исправительную «коммуну») оставшихся в живых жителей Пойпаэта разбудили треск выстрелов, взрывы гранат, шум боя. Нуон Варин не могла понять, кто и с какой целью напал на «коммуну». Она не знала, что существуют партизаны. Солдаты взвода охраны бросились к лесу, но один за другим полегли под автоматным огнем. За пятнадцать минут штрафная «коммуна» Пойпаэт получила свободу. Какой-то запыхавшийся офицер собрал на площади оставшихся в живых и сказал, что отныне здесь освобожденная зона. Кровавая клика Пол Пота — Иенг Сари никогда больше не будет убивать кхмерских патриотов, восстанавливаются свобода, демократия и справедливость. Обязанность каждого патриотически настроенного кхмера — вступить в ряды освободительной армии, помогать ей, приближать победу, которая уже недалека.

Нуон Варин отказалась присоединиться к освободительным отрядам. Не хотела оставаться в освобожденной зоне. Она не сомневалась, что, если полпотовцы возвратятся, жить ей останется в лучшем случае несколько минут. Вместе с уцелевшими женами чиновников и купцов она отправилась пешком в лагерь для беженцев в Бенсане. У нее не было сил брать на себя новые политические и моральные обязательства. Она сочла свою жизнь конченой и питала лишь одну надежду: может, удастся найти детей. О муже она не смела и думать.

И это, в сущности, все.

Нуон Варин так много рассказала о своей жизни, что чувствовала себя вправе задать и нам один вопрос. Она не знает, кто мы и что думаем о происходящем. Но не захотим ли мы откровенно ответить на один важный вопрос? Конечно, мы можем не отвечать, если это нам несподручно или мы по какой-то причине не захотим этого сделать. Речь идет вот о чем: видели ли мы в Кампучии вьетнамские войска?

Так я и думала, говорит Нуон Варин. Это надо было предвидеть. Полпотовцы затянули над нами стальную сеть, которой никто другой не сумел бы прорвать.

XCV. В интересной книге Адама Пашта «Страны улыбающегося Будды» я нашел цитату из книги французского историка Фино, который размышлял, как и многие его коллеги, о причинах падения кхмерской средневековой империи. Не так легко найти пример, чтобы столь высокоразвитое государство, могущественное, хорошо организованное, распалось, как карточный домик, после первого же удара иноземного захватчика, несравнимо слабейшего и хуже вооруженного.

«Не будет преувеличением сказать, — пишет Фино, — что к концу Средневековья все кхмерское крестьянство находилось в услужении богам. И можно сказать, что ярмо это не было легким. Поэтому, несомненно, народ Ангкора не проявил большой самоотверженности, чтобы защитить жадных богов, рабовладельцев и сборщиков податей. Ничто не говорит о том, что народ этот сопротивлялся нашествию. Возможно даже, воспринял его как избавление».

XCVI. Главный смысл нашей профессии в том, по-видимому, чтобы как можно реже выносить приговор и как можно точнее информировать. Scripta manent[42]. Но как быть, если информации друг другу противоречат? Где проходит граница, перейдя которую объективная информация внезапно превращается в пристрастную? Какого рода пристрастность является результатом благородного и разумного выбора, а какая пахнет приспособленчеством?

И самое главное: можно ли сдержать себя и не высказать своего мнения, когда слышишь такие рассказы, как в лагере Бенсан?

XCVII. Десятого февраля в четыре часа двадцать минут утра мы снова вылетели в Пномпень.

Город словно бы начал излечиваться от кладбищенской немоты. А может быть, нам показалось: на пустынных улицах по-прежнему никого не было. Пожалуй, лишь грузовики с солдатами, продовольствием и боеприпасами производили впечатление какой-то перемены. Солдат было несравнимо больше, чем четыре дня назад. Время от времени встречались полевые и зенитные орудия. У солдат были противотанковые гранаты, они несли ручные пулеметы и минометы, Город гораздо больше напоминал теперь линию фронта; его ошеломляющая пустота приобретала какое-то другое содержание, невольно ассоциировалась с европейским театром военных действий. Время от времени раздавались по-прежнему хорошо слышные далекие выстрелы.

Мы напились чаю — зеленого, горячего, живительного — и начали записывать сведения, которыми снабдил нас молодой человек из ведомства культуры. В Пномпене уже тысяча двести жителей. Работает небольшая электростанция, которая дает энергию для некоторых зданий в центре. Город интенсивно готовится к большому событию, которое произойдет через несколько дней.

Это хорошие новости. Сможем ли мы в связи с этим заночевать сегодня в Пномпене?

О нет, это исключено.

А почему? Если есть вода и электричество?

Да, но это лишь пробный пуск. Существует также проблема безопасности. Для долгого пребывания нет запаса продовольствия.

Нам не обязательно есть. Достаточно было бы одной питьевой воды.

О нет, мы не можем морить голодом товарищей из братских стран.

О голоде и речи нет. Просто мы хотим остаться на ночь. Ни один иностранец здесь еще не ночевал.

Нет, исключено. Кроме того, у нас запланирован сегодня выезд за город. Мы будем знакомиться с новой жизнью. В Прэахлеапе.

Где это?

В Прэахлеапе, шестьдесят километров отсюда. Только туда на машине нельзя проехать, придется плыть по реке.

Это не проблема. Можем и плыть.

ХСVIII. Я еще никогда не пользовался таким средством передвижения. Два катера, на которые нас погрузили, следовало бы, в сущности, назвать речными танками. Они были когда-то частью меконгской флотилии. Давали по сорок узлов в час, были крепкими, невероятно маневренными и вооруженными, как крепость. По два крупнокалиберных пулемета на корме и на носу. Зенитное орудие калибра 127 мм. Выше мостика — огневая позиция 68-миллиметровых орудий, обнесенная бронированными листами, с вращающейся башней, как у танка. В приемниках — патронные ленты. У орудия дежурил наводчик. Подносчик снарядов спокойно укладывал их в ровную симметричную пирамиду. Вьетнамская команда катера передвигалась ловко и бесшумно, словно всю жизнь провела на этой посудине. Это были молодые парни, не старше двадцати лет, в пропотевших мундирах бежевого цвета, легких шлемах и сандалиях. Их автоматы лежали на койках, вместе с небольшими узелками: одеяло, зеркальце, расческа, зубная щетка, какой-то иллюстрированный журнал на плохой бумаге.

Катера проехали мимо взорванного моста и начали проделывать какие-то не очень понятные маневры, Где-то здесь река Тонлесап впадает в Меконг.

Когда мы наконец выпутались из рукавов, заливов и ответвлений, я попросил Герхарда сфотографировать меня на фоне пулеметов. И я не устоял перед желанием покрасоваться. У Карлоса было уже около сорока подобных снимков: он хватался за спуск каждого орудия и пулемета, одалживал шлемы, целился из автомата, командовал катером, свешивался за борт.

Берега Меконга сплошь заросли кустарником. Зеленая стена по обеим сторонам реки была непроницаемой, немой, без всяких признаков жизни. Один опытный снайпер мог бы нас без труда перестрелять. Ширина Меконга не превышала в этом месте шестисот метров, а мы плыли посередине, правда, довольно быстро, но не так быстро, чтобы нас не взяли на прицел.

Не знаю, почему мне припомнился один из летних воскресных дней в годы оккупации. Я шел по Скерневицкой улице, и вдруг из-за угла Семиградской появился военный патруль с бляхами на груди. Они были злые и усталые, кивком подозвали меня. Какой это мог быть год? Сорок первый? Сорок второй? Может, именно тогда я впервые осознал, что жизнь — это цепь случайностей.

В начале двенадцатого мы доплыли до Прэахлеапа. Причала здесь никакого не было. Катера долго вертелись у отмели. В конце концов один из них дал полный назад и задел могучий остов чего-то похожего на речной крейсер. Это был подбитый, зарывшийся кормою в прибрежный песок бронекатер, по виду чуть похожий на старые бронепоезда времен первой мировой войны. Два мощных купола с 68-миллиметровыми орудиями, примерно двадцать пулеметов, симметрично расставленных по обоим бортам, толстосваренные броневые плиты на бортах, двадцатимиллиметровые брусья, защищающие от гранат в рукопашном бою. Я заглянул в сорванную башенку. У замка орудия лежала груда американских снарядов с взрывателями, Трудно сказать, кто, когда и с помощью чего сумел уничтожить это чудище. Даже в полном свете дня, бессильно лежа на боку, он походил на дракона, который вот-вот начнет изрыгать огонь.

Мутная, зеленая, маслянистая вода Меконга пошла волнами после прохода наших быстрых катеров, колыхала мертвый крейсер, разводила палубы. Кто-то внезапно пошатнулся, кто-то уронил дорогостоящую камеру. Мгновенно прекратился смех, даже Карлос стал серьезным. Минуту царил глупый, неожиданный, сверхъестественный ужас. В любой момент каждый из нас мог потерять равновесие и упасть, оказавшись между стальными обшивками плясавших на волнах катеров. Командир охраны приказал задержать спуск на берег, но, пока переводчики это растолковали, часть из нас была уже на суше. Остальные, поддавшись необъяснимому порыву, который в подобных ситуациях зачастую делает людей безрассудными, прыгали сломя голову с палубы на палубу, а потом, с двухметровой высоты, на горячий прибрежный песок.

XCIX. Деревня Прэахлеап является центром уезда Муккампуль провинции Кандаль. Звучит это гордо, но в день, когда мы сюда прибыли, в самом существовании деревни и уезда можно было в какой-то степени усомниться. На суше Прэахлеап отрезана от нормальных путей сообщения. Связи с левым берегом Меконга практически нет. Ближайшая деревня в шести километрах отсюда, а в этом климате шестикилометровое расстояние для пешехода может оказаться непреодолимым.

Десятого февраля здесь проживало сто двадцать семей, неизвестно каким образом существовавших. Сбор риса мог начаться не раньше, чем кончится сезон дождей, то есть в октябре. Армия могла доставлять продовольствие только по реке. Собственные запасы, те, что остались после распущенной «коммуны», подходили к концу. Мы пытались узнать, что едят жители деревни, кому принадлежат буйволы, безучастно жующие свой полуденный тростник, кто этот человек, упорно обстругивающий доски из пандануса допотопной брусовкой, чем занимаются в течение дня осовелые старухи, остриженные наголо, сидящие на корточках перед зданием уездного совета. Две страницы блокнота я заполнил объяснениями, которые, в сущности, ничего не объясняли.

Примечательностью Прэахлеапа является комплекс суперсовременных бунгало, светлый и стройный ряд которых высится на берегу Меконга. Это был построенный американцами филиал сельскохозяйственного университета в Пномпене, а вместе с тем опытная станция по растениеводству. Именно здесь испытывались те импортные сорта высокоурожайного риса, нечувствительного к действию муссонного цикла, дающего колос несколько раз в год безотносительно к уровню обводнения. Американские специалисты заложили плантации пряностей и чая, посадили карликовые каучуковые деревья, дающие в три раза больше латекса, завели поле сахарного тростника, у которого содержание сахарозы было в двадцать раз больше, чем у обычного местного тростника. Опытная станция была престижным учебным заведением, так как давала молодым кхмерам доходную и повсеместно уважаемую специальность. Говорят, что кандидатов здесь всегда было втрое больше, чем мест, потому что обучение было бесплатным: Фонд Форда и Государственный департамент оплачивали все расходы по содержанию филиала.

Всего этого уже нет. Аудитории превращены в хлева для буйволов. До сих пор там полно помета, грязные подстилки, свалявшаяся шерсть. Привезенные из-за океана сельскохозяйственные машины стащили на один из многочисленных двориков, облили бензином и сожгли. До сих пор можно видеть обуглившееся железо, полопавшиеся от жары приводные цепи и искривленные колеса. Мощный генератор фирмы «Дженерал электрик», который снабжал когда-то электроэнергией сельскохозяйственный центр и прилегающую к нему деревню, уничтожен полностью и с несомненным знанием дела. Кожух генератора, по-видимому, был подорван гранатой, брошенной в вентиляционное отверстие. Статор и ротор были демонтированы, а это непростое дело, если принять во внимание их размеры и необходимость применения гигантских ключей с дюймовой, а не метрической резьбой. Много деталей поменьше сбросили в Меконг, о чем свидетельствовала тропа, на которой валялись прокладки, пружинки, шплинты. У стоящего неподалеку трансформатора основание разорвано взрывом гранаты, изоляторы разбиты молотком, остатки обмотки залиты маслом. Остатки, потому что большая часть обмотки была разбросана вокруг.

Кто хоть раз видел внутренность большого сетевого трансформатора, тот поймет, что извлечь из него обмотку без применения намоточной машины можно было, лишь затратив много дней и используя большое число людей одновременно.

«Новая жизнь» в деревне Прэахлеап выразилась в том, что в одном из приведенных в порядок зданий бывшей сельскохозяйственной школы начала работать первая сельская амбулатория. С политической и идеологической точки зрения было необходимо, чтобы мы засвидетельствовали ее существование.

Мы осмотрели ее молча и без комментариев.

Трое молодых фельдшеров, в срочном порядке подготовленных вьетнамцами, ощупывали вздувшиеся детские животики, сосредоточенно осматривали горла крестьян и перевязывали пурпурные, сочащиеся гноем карбункулы. В шкафу, который стоял в приемной, было около пятнадцати ампул американского лекарства для разного рода инъекций с просроченной годностью, зубоврачебные щипцы, шприц со сломанным поршнем и заржавелый стетоскоп. В соседнем помещении на голых досках лежали рожающие и беременные женщины, дети-скелеты, умирающие старики.

В ста метрах от «новой жизни» находилось помещение уездного совета, которое охранялось четырьмя молодыми кхмерскими солдатами с автоматами наизготовку. Я вышел из амбулатории через пять минут — что еще, в сущности, я могу написать на эту тему? — и, не дожидаясь коллег, начал беседу с руководителями уезда.

Председателем народного совета уезда Муккампуль был относительно молодой, тридцати лет, офицер по имени Тан Кхим Тай. С семнадцати лет он был связан с партизанским движением «красных кхмеров», дослужился до довольно значительных чинов и должностей, но просит об этом не писать. Он порвал с кровавой кликой Пол Пота — Иенг Сари только в 1977 году. Он должен был раньше понять, что преступная клика Пол Пота — Иенг Сари изменила революции и идеям марксизма-ленинизма. Тан Кхйм Тай не скрывает, что задачи, которые поставила перед ним партия в уезде Муккампуль, невероятно трудны. Что ни день, сюда прибывают из ссылки новые люди, требуют продовольствия, работы и жилья, а мешки, к сожалению, совершенно пусты. Но это ничего. Народ свободной Кампучии преодолеет все трудности, останется верен идеалам революции, восстановит свою страну, сделает ее прекрасной и цветущей.

Я добросовестно записал это в блокнот и спросил председателя, почему он ушел от «красных кхмеров», а столько других офицеров до сих пор остается с Пол Потом.

Переводчица не без колебаний перевела мой вопрос на вьетнамский язык. Кхмерский переводчик незаметно поморщился, но шепотом, чтобы не услышал никто из стоящих рядом, перевел вопрос на кхмерский язык.

Председатель не смутился. Кровавая клика Пол Пота — Иенг Сари стала орудием пекинских гегемонистов, она совершила по отношению к народу Кампучии такие преступления, каких не допускал никогда ни один из чужеземных захватчиков. Обязанность каждого патриота — разоблачать кровавую клику Пол Пота — Иенг Сари и присоединиться к освободительным силам. Другое дело, что истинная сущность кровавой клики Пол Пота — Иенг Сари раскрылась лишь через некоторое время. Многие честные товарищи заблуждались, не понимали существа политики этих китайских прислужников и позволяли вводить себя в обман при помощи лживых лозунгов.

Ну хорошо, а как же те, кто по-прежнему поддерживает Пол Пота и стреляет в солдат ЕФНСК, по-прежнему не сознает всей тяжести совершавшихся здесь преступлений?

Председатель не может говорить за изменников революции.

Есть ли в уезде Муккампуль недобитые полпотовцы?

Нет. Вернее, есть, но очень немного… В сущности говоря, их совсем нет.

Председатель ушел из полпотовской армии в джунгли? Был ли он во Вьетнаме?

Председатель никогда не был во Вьетнаме.

Остались ли в Кампучии классовые враги?

В Кампучии нет классовых врагов, потому что они все истреблены кликой Пол Пота — Иенг Сари. Главная задача народной власти — возвратить страну к жизни.

Заместитель председателя народного совета уезда Муккампуль — высокий седой мужчина, лицо которого с первой минуты привлекло мое внимание. Этот человек был похож на пророка или апостола с картины Эль Греко: торчащие, коротко подстриженные волосы, глубокие борозды около рта, мука и страх в каждой морщине. Большие, горящие, слезящиеся орехово-карие глаза. Я с удивлением узнал, что ему только сорок восемь лет. На вид было все семьдесят.

Его зовут Ким Тень И. До 1975 года он был старшим инспектором американского нефтеконцерна «Эссо» в Пномпене и трех близлежащих провинциях, в том числе и в провинции Кандаль. Он принадлежал к сравнительно небольшой группе хорошо оплачиваемых и пользовавшихся доверием американцев местных служащих.

Правильно ли я понял? Бывший служащий американского концерна — ныне заместитель бывшего офицера «красных кхмеров»? Ведь пять лет тому назад эти люди не могли не быть смертельными врагами?

Нет, никакой ошибки. Таков на самом деле классовый состав новой власти в уезде Муккомпуль.

Ким Тень И великолепно говорит по-английски. Мне захотелось побольше узнать об этом человеке.

С. Вместе со всей семьей, которая состояла из жены, четырех сыновей и престарелого тестя, Ким был выброшен из своей квартиры в Пномпене 20 апреля 1975 года в три часа утра. Командир патруля дал им пять минут, чтобы освободить квартиру, и предупредил, что в случае опоздания откроет автоматный огонь. Им не позволили взять с собой ничего, буквально ничего: ни часов, ни смены белья, ни даже пачки сигарет. На сборном пункте жена, трое младших сыновей и тесть были отделены и высланы в (удаленные «коммуны». Только сейчас, после освобождения, Ким узнал, что жена умерла во время перехода (у нее было больное сердце), а все трое сыновей были при разных обстоятельствах убиты полпотовцами в трех разных «коммунах» провинций Баттамбанг и Кампонгтхом.

Ким и его старший сын, двадцати четырех лет, были арестованы, так как полпотовская разведка располагала исчерпывающим досье на них, и доставлены во временную тюрьму в здании французского лицея. Короткий допрос выявил бездну грехов, которые нельзя было отрицать: работа на заграничных капиталистов, знание двух иностранных языков, роскошная вилла, автомашина, а к тому же еще катер, счет в банке и небольшое владение около озера Тонлесап. Сперва объявили, что Ким и его старший сын будут отправлены в штрафную «коммуну», но потом, как всегда бывало у полпотовцев, что-то внезапно изменилось.

Пятого мая Кима и его сына погнали в составе колонны из сорока человек в город Прейвенг. Их сотоварищами были исключительно офицеры армии Лон Нола, директора банков, сотрудники иностранных посольств, какой-то журналист. Люди вне закона и милосердия. Один раз в день они получали стакан воды и горсть сырого риса. За четыре дня форсированного марша семь человек умерли, двоих застрелили конвоиры.

Девятого мая колонна добралась до Прейвенга и была отправлена в начальную школу на окраине города, которую в спешном порядке переоборудовали под тюрьму для опасных политических преступников. Самый просторный из классов был поделен на шесть прямоугольных боксов, похожих на стойла для скота. Между стенами класса был вделан на высоте пяти сантиметров от пола стальной стержень диаметром 30 миллиметров, в трех местах поддерживаемый подпорками. Концы его были забетонированы в стене. Я видел позже эту школу, трогал этот стержень и знаю, что нет человека, которому удалось бы его выломать или по крайней мере расшатать.

Заключенным приказали сесть на корточки. Охранники принесли корзину с горячим углем и большой кузнечный молот. Заключенных поделили на пары и сковали друг с другом таким образом, что правая рука одного была прикована к левой руке другого. Заковывали, конечно, в раскаленное железо. Это было четыре года назад, но у Ким Тень И и сейчас на сгибе правой руки глубоко выжженный шрам, из-под которого просвечивает затянутая розовой кожей кость. В нескольких местах процесс заживления еще не закончился.

Затем левые ноги заключенных были прикованы кандалами к стержню, торчащему из пола. Неизвестно, откуда полпотовцы взяли такое количество кандалов, запиравшихся на висячий замок. Но это и не имело значения, так как комендант после того, как заключенных заковали, со смехом выбросил все ключи за окно.

Два раза в день заключенным подавали миску с водой, из которой можно было только лакать по-собачьи, потому что одной свободной рукой миску трудно было удержать. Раз в день охранник приносил миску с заплесневелым рисом, кусочками жира, в котором кишели черви, и горстью острого перца, который возбуждает жажду. Тут же удовлетворялись и естественные потребности. Вскоре одежда, в которой они вышли из дома, превратилась в вонючие прелые лохмотья. На ягодицах появились пролежни. Насекомые безнаказанно ползали по их телам, ящерицы и москиты день ото дня наглели. Спустя две недели кожа у сына начала гноиться. От него шел настолько ужасный запах, что Ким несколько раз терял сознание и, падая, увлекал сына за собою на пол. Потом парень стал терять силы, непроизвольно опирался на закованную руку отца, который ничем не мог ему помочь, но каждым движением причинял дополнительную боль. Самые ужасные мучения начинались ночью. Спать в столь непривычном положении поначалу было совершенно невозможно, кандалы при каждой попытке расправить мышцы больно впивались в тело и тянули к стержню, нельзя было шевельнуть скованнымц руками, не дергая при этом замлевших ног.

В этих условиях Ким Тень И вместе со своим старшим сыном провел сто восемь дней.

28 февраля сменился начальник специальной тюрьмы в Прейвенге. На следующий день — по причинам, которых Ким никогда не мог понять, — некоторым из заключенных, в том числе Киму и его сыну, были вручены металлические пилки, чтобы они перепилили кандалы. Это заняло два дня и ночь, потому что каждый мог пользоваться только одной рукой, а железо хорошо закалилось. Когда на третий день утром цепи около стержня лопнули, обнаружилось, что оба они не умеют стоять. Отвыкли от такой позиции, позвоночник у обоих деформировался. Прошло еще три дня, прежде чем они сумели собственными силами добраться до стены и сделать несколько шагов.

В тот же самый день в школьный зал вошел новый начальник в сопровождении двух палачей с мотыгами в руках. Он на минуту задержался около сына Кима и указал на него пальцем. Палачи набросились на парня и под руки вывели из зала. Через несколько минут Ким услышал пронзительный крик сына и глухой звук падающего тела. На следующий день он увидел неглубокий ров, где его сын был похоронен.

Кима, поминутно шатавшегося и падавшего, включили в колонну из 120 человек, собранных из различных тюрем Прейвенга. Почти все они выглядели точно так же. Ким сам не знает, как он выдержал этот очередной марш смерти. На новое место поселения, которое находилось в 120 километрах от Прейвенга, прибыло 7 сентября всего 40 человек. Остальные погибли по дороге от истощения и гноящихся ран или были убиты конвоирами.

Рассказ Кима о жизни в «коммуне» Прэахлеап не слишком отличается от всех других рассказов, которые я слышал от людей четвертой категории. Видимо, только исключительная физическая выносливость спасла Кима. Но под конец 1976 года у него стали выпадать зубы, опухло тело, ноги отказывались служить. Временами он терял сознание от невыносимой боли в позвоночнике. Ким был убежден, что скоро умрет. Он не сомневался, что власть полпотовцев будет существовать вечно, не рассчитывал ни на какие перемены. Его душа, как он говорит, была уже по ту сторону.

В начале мая 1977 года по «коммуне» разошлась весть, что все, кто имеет четвертую категорию, будут ликвидированы в течение ближайших недель. Действительно, однажды ночью из спальни вывели двоих людей, которые больше уже не вернулись. Один из них был буддийским монахом. Потом еще двоих. И еще. Спальня начала пустеть.

18 мая во время перерыва для приема пищи с Кимом произошло что-то вроде голодной галлюцинации. Обезумев от голода и боли, он пошел прямо вперед, на глазах охранника, в редкие заросли на краю рисового поля. Никто на это не реагировал; почему — неизвестно, хотя уход Кима был замечен несколькими лицами, в том числе и стражей. Видимо, решили, что Ким хочет покончить жизнь самоубийством, потому что при нем не было никакого узелка, а идти сквозь джунгли без спичек и запаса продовольствия никто в здравом уме не решится.

Ким сам не знает, как долго он шел вслепую сквозь кустарники, а потом сквозь джунгли. Не стоит рассказывать, как произошла встреча с другими беглецами, которые что есть духу удирали из взбунтовавшейся соседней «коммуны». Достаточно сказать, что бывший инспектор фирмы «Эссо» стал командиром небольшой партизанской группы. Через неделю была проведена первая боевая операция: голыми руками задушили охранника в ближайшей «коммуне». Так группа добыла первый автомат и небольшой запас патронов. В ноябре 1978 года, через полтора года, после бегства Кима из «коммуны» Прэахлеап, партизанский отряд насчитывал уже триста человек. Во главе его стал бывший полпотовский офицер, имевший опыт партизанской борьбы. В джунглях была создана база, намечен эвакуационный путь во Вьетнам, собран запас продовольствия. Два раза дело дошло до стычек с преследовавшими их полпотовскими бригадами, один раз — до случайной перестрелки с отрядом местной самообороны на вьетнамской стороне границы. Отряд, в котором Ким Тень И вел свою частную войну с полпотовцами, состоял из бойцов самого разного происхождения и взглядов.

Согласно европейской терминологии, если б она сюда подходила, в отряде были люди от крайне правых до крайне левых. Но о политике разговаривали редко. Задача была в том, чтобы выжить и помочь выжить другим. Сегодня бывший инспектор «Эссо» придерживается мнения, что восстановление страны важнее всех политических различий. Богатых и счастливых тут и так никогда больше не будет. Может быть, через два поколения. Поэтому Ким принял пост заместителя председателя от новой власти.

Я посмотрел в слезящиеся глаза Кима (трудно сказать, что это: конъюнктивит или непрекращающееся следствие нервного напряжения), задержался взглядом на его посеревшей гимнастерке, еще раз зафиксировал в памяти рану на руке, сбившиеся седые волосы и смешные часы на цепочке. Я спросил, может ли он сказать, сколько людей было убито на его глазах.

Да, это нетрудно. Он был свидетелем убийства восемнадцати человек, в том числе собственного сына. Он присутствовал при смерти примерно ста человек, которые погибли на марше от голода, истощения, заражения ступней, ран, болезней, которых никто не лечил. Он лично знал не меньше ста восьмидесяти, а может быть, и двухсот человек, о которых можно сказать наверняка, что они уничтожены полпотовцами.

Считает ли он, что названное нам число — два миллиона жертв — соответствует действительности?

Эта цифра слишком занижена. Ведь что ни день обнаруживаются новые могилы. Не далее как вчера Ким побывал в ближайшей деревне, где найдено массовое захоронение, в котором, как предполагают, около тысячи трупов. В одной только провинции Кратьэх насчитали пока что свыше пятидесяти тысяч убитых. Да, только таких, чьи тела или кости достаточно хорошо сохранились, чтобы их можно было сосчитать. Всего только месяц, как начали считать. А провинций в Кампучии девятнадцать. А как обстояло дело в северозападных провинциях, где, как сообщают, были настоящие фабрики смерти?

Не досадно ли с таким превосходным знанием английского языка работать в уезде, когда страна ощущает столь острую нехватку квалифицированных кадров?

Нет. Ким никогда больше не вернется в большой город. До конца жизни ноги его не будет в Пномпене.