Песочные часы

XXXI–XL

XXXI. Только несколькими днями позже мне удалось найти доказательства того, что теория о перенаселенности Кампучии действительно лежала в основе действий полпотовского режима.

Первый принцип маоизма, сформулированный еще в Яньани, отброшенный в 1944–1957 годах и опять торжественно провозглашенный в годы «большого скачка» и «культурной революции», состоит в том, что следует полагаться исключительно на собственные силы. Не рассчитывать на чью-либо помощь. Не зависеть ни от врагов, ни от друзей. Отказаться от импорта, кредитов, от международной помощи и вообще от всего, чего нет под рукой. Это была не только экономическая доктрина для тех, кто беден и не питает иллюзий. Это была и психологическая профилактика, которая имела целью укрепить веру в свои силы и выявить имеющиеся, но не использованные ранее резервы. Нет страны или территории, отдельных людей или групп, которые не могли бы дать больше, чем кажется на первый взгляд.

В условиях Кампучии это означало в первую очередь необходимость возвращения к примитивному сельскому хозяйству, гораздо более примитивному, нежели то, которое было при режиме Сианука, а затем Лон Нола. С момента завоевания независимости в 1954 году страна добилась значительного прогресса в сельском хозяйстве главным образом благодаря помощи из-за границы. Предстояло поэтому отказаться от минеральных удобрений, которых Кампучия не производит; от дорогостоящей механизации, основанной к тому же на постоянном импорте машин, горючего и запчастей; от новых, более урожайных сортов риса, так как они требуют применения сложных агротехнических методов, а значит, и постоянного увеличения числа специалистов, иностранных или подготовленных за границей, ибо кхмерский крестьянин не умеет выращивать этот новый рис. Поэтому было решено вернуться к объему производства полувековой давности, не выше полутора тонн риса с гектара при двух урожаях в год.

Быстро выяснилось, что такое хозяйство может прокормить в Кампучии самое большее четыре с половиной миллиона человек. Легко, подсчитать, что четыре миллиона оказались лишними. А точнее сказать — пять миллионов. Четыре миллиона уже живущих и миллион тех, которые должны были родиться в течение ближайшего десятилетия.

Это меняет дело. Частный вопрос, в котором неспециалисты не имеют права голоса, приобрел черты кардинальной дилеммы, имеющей историко-философское значение. В таком вопросе никто не может ссылаться на некомпетентность или счесть его малоинтересным. Если кто-либо публично заявляет, что где-то людей слишком много, надо внимательно прислушаться ко всему, что он хочет сказать. Как бы ни определять цели азиатских революций, они во всяком случае должны быть задуманы и осуществлены так, чтобы не подвергалась сокращению существующая численность населения. В противном случае термоядерное оружие или, допустим, газовые камеры оказались бы единственным инструментом действенного переустройства мира. Никто не спорит, что относительное перенаселение Калькутты, Сурабайи или Бангкока — это ужасная вещь, никто не склонен пренебрегать предостережениями демографов. Но тезис об абсолютном перенаселении целых стран провозглашался в XX веке лишь теми, кто требовал «жизненного пространства», — и результаты нам известны. Не было примера, чтобы революция, начатая во имя народа, ставила целью истребление этого народа.

XXXII. Около одиннадцати мы доехали до города Свайриенг, столицы провинции с таким же названием. Когда-то здесь было восемь тысяч жителей. Это был шумный и относительно, для этой части мира, богатый торговый центр. Сейчас улицы города пусты, завалены мусором, всякого рода хламом, сожженными мотоциклами, поломанной мебелью. На каждом углу главной улицы — военный пост, оплетенный проводами полевых телефонов. Проезжают грузовики с солдатами: Вдалеке то и дело гремят одиночные автоматные выстрелы. Поток возвращающихся домой крестьян идет по окраине, около какого-то разбитого памятника сворачивает вправо, чем еще сильнее подчеркивается абсурдность пустоты и странной тишины, окутавшей город.

Казалось, что из распахнутых настежь магазинов вот-вот выйдут купцы, зазывая глянуть на их товары, что на немых балконах появятся девушки в узорчатых юбках, что по улице проедет веселый велосипедист или раздастся крик торговца, расхваливающего пирожки, бусы или фрукты. Но дома были мертвы, магазины пусты. Дворы заполнила листва диких бананов, на тротуарах выросла трава.

Все жители этого города были выселены и до сих пор не вернулись. Никто не знает, сколько осталось в живых, где они и на что живут. Во всяком случае, молодой человек из ведомства культуры этого не знал.

Нас повезли прямо на пресс-конференцию к начальнику провинции, которого по-польски следовало бы назвать воеводой, хотя, строго говоря, должность его называется иначе: председатель исполнительного комитета народно-революционного совета провинции Свайриенг. Это был невысокий тридцатилетний мужчина в военной форме без знаков различия, щербатый, усталый до смерти, охрипший, с глазами, которые давно не знали сна. Он вынул из кармана засаленный листок бумаги и торопливо прочитал приветственную речь, которая переводилась с кхмерского на вьетнамский, с вьетнамского на испанский, русский, французский и немецкий языки.

Он приветствовал нас от имени властей освобожденной Кампучии, от имени Народно-революционного совета, от имени всех жителей провинции, разумеется тех, которым удалось уцелеть. Визит товарищей из социалистических стран — большое событие в жизни провинции Свайриенг, проявление солидарности, пролетарской солидарности и истинно революционного духа. Это позволяет надеяться, что правда о страданиях народа Кампучии и о преступлениях клики Пол Пота — Иенг Сари станет известна международному общественному мнению. Победоносная борьба героического народа Кампучии увенчалась свержением преступной клики Пол Пота — Иенг Сари и разоблачила зловещие махинации пекинских гегемонистов и экспансионистов. Перед страной открывается новая жизнь, задачи стоят огромные. Предстоит трудиться среди развалин и могил, преодолевать невиданные трудности. Вся страна находится в тяжелых условиях, народ Кампучии успешно восстановит всю страну, но здесь, в провинции Свайриенг, трудности особенно велики, исключительно велики. Кровавая клика Пол Пота — Иенг Сари уничтожила тридцать процентов жителей нашей провинции…

Сколько?

Одну треть, а может быть, и больше.

Это составляет…

Около семидесяти тысяч человек.

Сколько?

Семьдесят тысяч.

Минуточку, товарищ, повторите еще раз, мы должны это записать. Сколько жителей насчитывалось в провинции Свайриенг в 1975 году?

Около четверти миллиона.

Сколько их сегодня?

Мы считаем, около ста пятидесяти тысяч, но цифра каждый день меняется, движение населения продолжается.

На чем основан ваш подсчет, когда вы говорите о семидесяти тысячах убитых?

Это легко проверить. Есть могилы. Поступила информация от старост. В некоторых «коммунах» составлялись списки.

Аудитория заволновалась. Никто не хотел слушать очередных речей и приветствий. Мы потребовали, чтобы нам представили доказательства преступлений, открыли могилы, позволили пересчитать черепа. К ужасу переводчиков и сопровождающей нас охраны, мы вышли из зала, отказались фотографировать и снимать на кинопленку пустой город. Но председатель не выказал никакой растерянности. Разумеется, нам покажут могилы, это совсем недалеко. Но сначала мы поедем в деревню Анг, по-кхмерски Пхум Анг, чтобы увидеть новую жизнь. La vie nouvelle.

Садясь в машину, я подумал, что не верю в семьдесят тысяч убитых. Мне известна присущая жителям Азии слабость к большим цифрам. Раз сто я обжигался на этом беззаботном оперировании нулями.

XXXIII. В едкой пыли, изнывая от зноя, обливаясь потом, ударяясь головами в брезентовую крышу вездеходов, стукаясь то об один, то о другой борт, мы поехали в Пхум Анг, чтобы увидеть новую жизнь.

Слово «пхум» значит по-кхмерски «деревня», но по причинам не очень понятным оно стоит перед каждым местным названием, подобно тому как и «срок», то есть «уезд». Режим Пол Пота вычеркнул из словаря оба эти слова, вероятно потому, что они напоминали о той территориально-социальной структуре, которая подлежала ликвидации. Такова же была судьба и слова «мекхум», означавшего «староста» или «глава общины». Ныне новая власть возвратила жизнь этим словам. Слова можно воскресить.

«Новая жизнь» в деревне Анг выглядела так: пять оборванных и изможденных женщин молотили цепами рис, а другие пять просеивали рис через решето. Рис доставила армия, и поэтому, наверное, такое важное значение придавалось нашему присутствию. Армия защищает и кормит. В деревне жило уже сорок пять семей. Из них двадцать пять — это давние жители. Остальные были пришлыми, о которых ничего нельзя точно узнать. Вероятно, они не могли еще вернуться домой или застали свои деревни полностью уничтоженными. Не думаю, чтобы переселение кончилось на наших глазах.

На главной площади между обшарпанными хижинами на сваях галдели голые дети со вздутыми животами, беспокойно носились исхудалые псы, стриженые старухи разжигали небольшие костры, смуглые девушки в плетеных шляпах теребили коноплю и сучили нитки. Рядом другие красили их в кипящем растворе индиго и какого-то красителя растительного происхождения, похожего на кошениль.

Конечно, это можно было назвать жизнью. Но только здесь и только в данный момент.

Операторы прикидывались, что снимают женщин, молотящих рис. Они слишком хорошо знали своих зрителей, чтобы тратить пленку на кадры, которые могут быть восприняты как невольная насмешка. Впрочем, некоторые, помня о строгих требованиях редакторов, для которых слово важнее, чем картина, взаправду вели съемку — максимально крупным планом, так чтобы кадры не пугали пустотой или зрелищем, которое можно наблюдать, скажем, в Бомбее или в местности, разрушенной землетрясением.

Мы узнали, что Пхум Анг была одной из последних действующих «коммун» в провинции Свайриенг. Ее давно хотели ликвидировать, вместе с соседней «коммуной» Пхум Такхи, так как не хватало воды для питья и поливки овощей и климат делал тут жизнь невозможной. Но по какому-то недосмотру обе «коммуны» просуществовали до самого освобождения, то есть до 7 января 1979 года. Не прошло и месяца, как отсюда выгнали палачей Пол Пота. И Иенг Сари, разумеется.

А что же случилось с заправлявшими здесь полпотовцами?

Ничего. Часть бежала в джунгли, но шеф безопасности попал в руки новых властей. Его зовут Санг Пхи. Он собственноручно убил в обеих «коммунах» сорок пять человек.

Сколько?

Сорок пять, ведь староста ясно сказал. Впрочем, этот человек здесь, мы можем сами его спросить.

Как же так, почему этот человек находится в коммуне, где он убил сорок пять человек?

Ну да, спешит объяснить нам незнакомый офицер народно-революционного совета провинции. Его отдали крестьянам на перевоспитание.

Но ведь он убежит.

О нет. Не убежит. Это исключено.

В чем состоит перевоспитание?

Крестьяне разъясняют ему его ошибки.

И долго это будет длиться?

Неизвестно.

Товарищ староста, можно увидеть этого Санг Пхи?

Староста молча кивает. Он направляется к дальнему, невзрачного вида бараку. Операторы вставляют новые кассеты и поспешно измеряют экспонометрами освещенность в тени пальм. Мы достаем блокноты. Вдруг офицер что-то резко говорит старосте. Переводчики забывают язык. Староста стоит и утирает лоб, он тоже вспотел.

Нет. Санг Пхи нельзя видеть. Гораздо важнее заснять новую жизнь, рис, доставленный армией, привезенные утром матрацы для детей, а также ящики с китайскими патронами, которые остались после полпотовцев.

Конечно, остались, хотя большинство из них — это уже ящики из-под патронов. Они валяются в поле, рядами стоят у стен хижин, занимают северный край центральной площади. На каждом из них стоит надпись: 800. Нам это уже много раз объясняли. Это обращение «великого китайского брата» к «красным кхмерам», которое означает, что восемьсот миллионов китайцев на их стороне.

Я спрашиваю старосту, имеются ли поблизости свидетельства преступлений полпотовцев и можно ли их видеть.

Староста молча кивает и указывает на линию горизонта. Эти люди лежат на плотине, но там уже территория Пхум Такхи, надо будет поискать кого-нибудь, кто откопает и покажет.

Вызвались два беззубых старика с мотыгами и молчаливый парень в накинутой на плечи коричневой хламиде, И стайка полуголых детей. Выходим.

XXXIV. Был уже полдень. Земля, с которой четыре года назад стекли последние капли воды, пылала жаром, как внутренность доменной печи. Еще никогда в жизни я не испытывал столь чудовищной жары: временами мне казалось, что кожа у меня начинает покрываться пузырями ожогов. Сердце и легкие жили остатками кислорода. Голова была как свинцовая.

Мы прошли около полутора километров среди желтого сухого ада, на каждом шагу поднимая тучи пыли. На мертвом рисовом поле между двумя дамбами высился бесформенный бугор, заросший клочьями рыжей травы. Длина его была метров восемьдесят, а ширина — шесть, местами восемь метров. Крестьяне указали пальцами: здесь. Но прибежавшие следом дети лучше запомнили, где это происходило, и показали место на два метра правее. Два старика начали ковырять мотыгами ссохшуюся красную землю, затвердевшую, как бетон. Раскаленный воздух был неподвижен. Жара достигла пятидесяти градусов. В мутном небе кружили птицы. Полуденной тишины не нарушал ни один звук, кроме металлического скрежета мотыг. Старики быстро выбились из сил. Их сменил парень в коричневой хламиде, лицо которого все более и более мрачнело. Операторы прильнули к видоискателям.

Через двадцать минут, когда пот, смешанный с пылью, залепил нам веки слоем жгучей грязи, окаменевшая земля внезапно поддалась. Из-под мотыги пошел невообразимый смрад: я не предполагал даже, что нечто подобное может существовать в природе, хоть и принадлежу к поколению, которому запах разлагающихся трупов знаком с ранней юности.

В этом климате достаточно, как правило, двух недель, чтобы у зарытого в землю человека не осталось ни малейших следов мягкой органической ткани. Хотя местами попадаются тяжелые лессовые почвы, в которых трупы как бы консервируются. Так было и здесь.

На глубине сорока сантиметров показалась сперва коричневая берцовая кость, затем осколок голени и тазобедренная кость с остатками одежды. Человеческие кости, к сожалению, не фотогеничны. Даже на чувствительной пленке «Кодахром» они сливаются с фоном. Операторы покачали головами: нет, это не то, копай дальше, дружище, это нельзя заснять. Парень начал копать немного выше. Внезапно острие мотыги отвалило порядочную груду земли и из темноты на секунду выглянуло женское лицо. Длинные черные волосы, лишь местами засыпанные пылью, обрамляли неплохо сохранившиеся щеки, остатки век и носа. Белые, здоровые зубы сидели на совсем розовых деснах. Но облако смрада отбросило от могилы даже парня в коричневой хламиде. Он машинально взмахнул мотыгой, и женское лицо снова скрылось под грудой земли.

Операторам нужно было не меньше пятнадцати секунд на кадр: иначе никто в Европе и обеих Америках не поверит в реальность сцены, участниками которой мы были. Истинный профессионал не портит кадров и не расходует зря импортную пленку.

Парень в коричневой хламиде еще раз поднял мотыгу. Острие с размаха рассекло груду земли, ударило мертвую женщину по подбородку и раскололо челюсть пополам. Старик что-то крикнул. Парень отшатнулся, чтобы набрать воздуха, а потом осторожно самым краешком острия начал расчищать комья земли вокруг лицевых костей.

Только тогда я заметил, что верхняя часть черепа в нескольких местах проломлена и пряди длинных черных волос вдавлены внутрь. Эта женщина была убита при помощи металлического стержня или мотыги. Ударов было несколько, потому что одно отверстие было вблизи виска, трещина шла от другого виска до самого затылка, а еще одно отверстие виднелось в верхней части черепа.

Увидев выражение наших глаз, дети один за другим начали изображать, как это происходило. Они ударяли друг друга по шее, закрывали головы руками, потом били себя кулаками по голове или ребром ладони в висок. Они видели это много раз и запомнили все жесты убитых и убийц.

Босоногие старики засыпали тела убитых красной землей, которая казалась забрызганной кровью. Кто-то из ребятишек толкнул меня под локоть, и все началу показывать, где еще похоронены люди. Черноглазая девочка принесла сандалию со следами крови. Мальчик в гимнастерке, от которой остались одни лишь лохмотья, показал торчавший из земли обрывок пояса. Дети надеялись, что мы будем долго всем этим заниматься. Во всем мире детям нравится, когда кто-то чужой приезжает и начинается движение, шум, треск камер, особенно нравятся моменты, когда можно проявить свою осведомленность. Дети из Пхум Анга были явно огорчены. Пытаясь нас заинтересовать, они показали небольшую ямку, там лежали три посеревшие берцовые кости и череп, наполовину зарытый в песок.

Но мы один за другим двинулись вперед — в Кампучии из-за обилия мин и неразорвавшихся снарядов можно передвигаться только гуськом, по хорошо вытоптанным тропам — сквозь море зноя, рассекая его, как кипящее масло.

Мы направились в деревню Такхи, где должны были ждать наши машины. Нас приветствовал староста, рослый сильный мужчина в изодранном американском френче, вокруг бедер он обмотал кусок черной ткани. Я попытался узнать что-нибудь о женщине, которая была наполовину скелетом, а наполовину — мумией. Но переводчики теряли сознание от жары, и продираться сквозь три языка было им не по силам.

Я записал лишь, что эта женщина проживала в «коммуне» Такхи и была убита, по всей вероятности, в конце декабря 1978 года. За что — староста не мог объяснить. Я стал добиваться, чтобы мне назвали хотя бы фамилию. Нет, староста не знал. Он не был тогда старостой, у него была третья категория, требовалась большая осторожность, и лучше было не интересоваться делами, которые его не касались. А женщина, если он не ошибается, была убита потому, что слишком много разговаривала.

Что такое?

Именно так. Elle a parle trop, еще раз повторил переводчик.

Сколько же всего человек убили полпотовцы в Пхум Такхи?

Староста прибыл сюда с колонной сравнительно поздно. Он думает, что при нем убито примерно тридцать человек. Вместе с другими, из Пхум Анга — шеф службы безопасности был один на две «коммуны», — будет пятьдесят человек или несколько больше. А может, и шестьдесят. Или семьдесят. Это трудно установить, так как в «коммуне» Пхум Такхи людей становилось все меньше и меньше, и как узнать, кого выселили, а кого отправили на дамбу. Из восьмисот пятидесяти жителей в деревне осталось всего сто семьдесят пять человек, в их числе только сорок мужчин.

На вопрос, что стало с остальными, староста описал рукою круг, охватив горизонт и землю.

Жара стала вовсе нестерпимой. Операторы осторожно уложили в машины свою ценную аппаратуру. Мы принялись за пиво и «луа мой».

Неизвестно, кто выдумал, что в тропиках не следует пить водку. Этот человек, как видно, никогда не сидел в полдень среди океана сухой пыли. И уж во всяком случае, не был в деревне Такхи.

Только у некоторых из нас хватило сил осмотреть в деревне Такхи, как нам было сказано, «запасы живой силы». Переводчики, конечно, ошиблись, ибо речь шла всего лишь о восьми свиньях, серых, как графит, и тощих, как скелеты. Они в отчаянии метались по своим загонам в поисках какой-нибудь пищи. В том климате свиней никогда и ничем не кормят. Они сами бегают в зарослях и по рисовым полям, упорно роются на свалках. Но сейчас в Пхум Такхи нет вообще никакой еды. Риса, доставленного армией, того самого, который так бодро обмолачивался на глазах наших кинооператоров, не хватит даже на то, чтобы прокормить стариков и детей. Остальные запасы кончаются. Свиньи не могли рассчитывать ни на какие отходы, и поэтому их заперли в загоны, чтобы они не потоптали костров, на которых как раз варили суп из какой-то зелени и вонючую маниоку. По приказу последнего начальника «коммуны» были вырублены заросли, кокосовые пальмы в плодоносящем возрасте, хлебные и даже манговые деревья, горькие корни которых не раз служили пищей для свиней. Здесь создавалась зона смерти, тотальной, всеохватывающей смерти.

С конца усадьбы послышался тонкий вибрирующий звук. Я пошел в ту сторону с фотоаппаратом, поставив его на самую короткую выдержку. Неизвестно ведь, что это за звук. Но я увидел всего лишь тощую большую свинью, издыхавшую от голода. Ее пустые, иссохшие сосцы были покрыты желтой пылью. По ее брюху ползало пять двухнедельных по виду поросят — косточки, обтянутые изъязвленной кожей. У шестого поросенка уже не было сил дотащиться до матери. Он завяз в пыли в полуметре от ее пустых сосцов, поминутно, задирая окровавленное рыльце. Это он издавал тот вибрирующий тонкий звук. Седьмой поросенок, уже мертвый, лежал под забором, скрюченный и бесцветный, как комок грязи; его застывшие ножки торчали вертикально вверх.

В трех метрах от издыхающей матки сидел на страже тощий желтый пес и внимательно наблюдал за моими шагами. В Азии собаки панически боятся людей: у них есть к этому основания. Видно, он ждал, пока я отойду на безопасное для него расстояние.

Мы уложили вещи. Машины зафыркали и снова подняли кучу едкой пыли. Мы перезаряжали пленку, положив на колени блокноты, помечали, какие кадры и в какой последовательности засняты, начали искать сигареты, утирать лбы и шеи. Кто-то сказал, что чертовски жарко.

Так мы выехали из Пхум Такхи, где я впервые одновременно увидел смерть людей, животных, растений и земли.

XXXV. Мы возвратились в бывший город Свайриенг и, прежде чем перейти к очередным делам, поели, пища была привезена на последнем в нашей колонне вездеходе. Меню состояло из крутых яиц, пива, помидоров, пшеничного хлеба и мясных консервов без этикетки, когда-то известных под названием «свиная тушенка».

XXXVI. Лишь теперь я осознал, что до сих пор не видел ни одного уличного торговца, никаких выставленных на продажу товаров, никаких признаков торговли вообще. Я спросил об этом наших переводчиков. Они обратились к офицеру охраны; разговор занял пять минут, не хватало слов, то и дело повторялись жесты отрицания, утверждения, удивления, и наконец выяснилось, что в Кампучии нет никаких денег, а следовательно, нет и торговли.

Как это: нет никаких денег?

Ну да, никаких. Четыре года назад Пол Пот объявил все деньги недействительными, а новая валюта до сих пор не введена.

Ну хорошо, а зарубежные валюты?

Не имеют хождения.

Но ведь за границей их никто не отменял.

А здесь они ничего не стоят, потому что покупать нечего.

Я занес объяснение в блокнот, отказавшись от дальнейших расспросов. Я еще не видел страны, которая могла бы четыре года обходиться без денег. У меня в кармане были вьетнамские донги, таиландские баты и американские доллары. Мне трудно поверить, что я вожу с собой попросту некоторое количество ярких бумажек.

Я незаметно выбрался из здания местного совета, где нас кормили. Подошел к группе сидевших на камнях солдат, вынул банкнот с изображением короля Пумипона достоинством в двадцать батов, что равняется одному доллару, и жестами показал, что хочу купить пачку сигарет, вот такую. Солдаты смущенно улыбнулись и отрицательно покачали головами. Я вынул однодолларовый банкнот. То же самое. Когда я искал в кармане донги, появился молодой человек из ведомства культуры, заинтригованный моими контактами с войском. Я объяснил ему, в чем дело, продираясь сквозь трясину французской грамматики, которую мы оба преодолевали с одинаковым трудом.

Нет, сказал молодой человек. Это невозможно. Здесь никакие деньги ценности не имеют. В крайнем случае — старые медные индокитайские пиастры с дыркой посередине, которые выпустили французы в начале века и изъяли из обращения в 1930 году. Но и они не помогли бы делу, ибо нет ни одного магазина и никаких товаров на продажу. Что касается сигарет, то во всей провинции наверняка нет ни одной пачки. Пол Пот запретил курить и возделывать табак.

А если бы я захотел купить чего-нибудь съестного?

Еще хуже. У людей так мало продовольствия, что нет такого товара, на который они согласились бы его поменять, а что уж говорить о несъедобной бумаге, пусть даже с самыми красивыми картинками.

XXXVII. Мы поехали осматривать госпиталь в Свайриенге. Это старое здание в колониальном стиле, воздвигнутое в 1909 году французами для местного населения, с множеством галерей, укромных уголков и прохладных веранд. Стены покрыты пятнами лишайников, кусками отваливается штукатурка, из углов сыплется выветрившаяся известка.

В госпитале не было ни одного врача. Старый фельдшер, неплохо говорящий по-французски, три молоденькие медсестры, пять босоногих женщин на кухне и в прачечной — вот и все. Больные и раненые лежали на голых досках. Через рамы без стекол были видны их лица, окаменевшие в безмолвном страдании. Мы хотели увидеть их поближе, сфотографировать, снять на кинопленку. Перед этим фельдшер рассказал нам историю госпиталя за время, когда у власти был только что свергнутый режим.

Она была краткой и исчерпывающей. В начале мая 1975 года в больницу был назначен полпотовский комиссар, который велел, впрочем, именовать себя начальником. Это был неграмотный тринадцатилетний мальчик по имени Кхун или Кхен, никогда не расстававшийся с автоматом. По первому его приказу все больные, способные передвигаться, должны были выйти из госпиталя и пешком отправиться к месту своего жительства. Тех, которые не могли подняться, было запрещено лечить, дабы сама природа распорядилась их судьбой. За неделю умерли почти все, их похоронили вон там, за уборной. Бывшему главному врачу госпиталя, который окончил медицинский факультет университета в Тулузе, начальник приказал ежедневно, с рассвета до темноты, подметать и чистить больничный двор, а кроме того, голыми руками убирать содержимое выгребной ямы. Шесть других врачей сразу были отправлены в отдаленные «коммуны», разумеется получив четвертую категорию. Такая же участь постигла медсестер, кроме тех, кто вступил в армию «красных кхмеров». Осенью госпиталь совсем опустел. Оставшийся персонал был выселен. Вызванный из города взвод полпотовцев уничтожил весь запас лекарств, хирургические инструменты, а также единственный на юге Кампучии рентгеновский аппарат. Затем ворота больницы закрыли, ее территорию заминировали американскими минами. Стены начала постепенно съедать буйная, прожорливая растительность. 8 января 1979 года госпиталь открылся снова, и мы должны это видеть, дабы засвидетельствовать, что жизнь в стране возрождается.

Командир охраны предостерег насчет мин, так как наверняка не все они обезврежены. Он пробовал уговорить нас осматривать здание целой группой, но это ему не удалось. Отправившись в первый самостоятельный поиск, мы разбрелись по коридорам, палатам и кабинетам.

XXXVIII. Из блокнота. Умирающий мальчик, три года(?), по всей вероятности у него горячка от голода, живот, ребра. Мать в окровавленной кофте бесслезно рыдает, припав к его ножкам. Другой мальчик, рваная рана на левой ноге, мина или снаряд, тряпичная повязка вся в крови, нет бинтов, нет йода, глаза открыты, в сознании, смотрит. Девочка, покрытая струпьями, не оспа ли это? Две женщины рожают на голых нарах, раскорячившись, упершись босыми ногами в не ободранные от коры стойки, молча, в поту, волосы взлохмачены. Раненый солдат, пятна на животе увеличиваются, долго не проживет. Ждут перевязочных средств. (Так говорит фельдшер.) Пока нет ничего. Болеутоляющего тоже нет. Вся комната завалена разбитыми ампулами. Амер. ксилокаин. Франц. кардиамид. Стекло, стекло. Старая крестьянка, язвы, струпья. Медсестры носят воду. До колодца 300 м, но вода плохая (трупы, мелко), надо долго кипятить, не на чем. Кухня разгромлена, кафель разбит, котлы продыряв., женщины разожгли огонь, котелок висит на пулеметной ленте. У окна женщина с голым ребенком на руках, кивает, бормочет Психически больная(?). На дворе: окровавленные матрацы, вспоротые ножом, штыком, погнутые ланцеты, стетоскоп разлом, напополам, снова ампулы, баночки. Витамин «В-6», произв. «Циба», лейкозол «Джей-джи», от чего? Растоптаны. Расколоты. Мусор. Рентгеновский аппарат, цена 300 тыс. долл., англ. производства «EMJ»; для томограмм, табличка: donne par Croix Rougé Franç.[19], стоит показать французам, но здесь темно, фотография не получится. Разбит молотком, камнями. Панель с индикаторами разб. и порезана, вероятно, зубилом, провода вытянуты, перерезаны. Свинц. экран тоже разрезан, даже сетка, наверное, автогеном, интересно, откуда взяли ацетилен? Этого уже не исправить, лом. Зачем уничтожили?! Первый этаж. Некоторые палаты пусты, грязные миски, драные матрацы. Желтая собака что-то ищет, убегает. Снова больные. Юноша, длинный шрам через грудь и живот, как от сабли, чуть затянулся, без перевязки. Рядом старый крестьянин, тихо стонет, глаза остекленели, видно, умирает. Кого-то несут на носилках. Торчат только босые ступни, оч. грязные, лицо закрыто курткой. Выносят во двор. Медсестра говорит: tué, tué[20]. Кем? Во дворе. Мужчина лет 40, лицо раздулось, сегодня «кр. кхм.» выстрелили ему в шею, размозжило. Когда стреляли? Возвращаемся. Фельдшер: напишите.

XXXIX. Мы опять встретились с председателем совета и его сотрудниками. Председатель вынул из кармана засаленный листок бумаги и зачитал прощальное приветствие. Он благодарил нас за визит, выразил убеждение, что мы осознали весь масштаб кровавых преступлений клики Пол Пота — Иенг Сари и что собственными глазами увидели, как возрождается в Кампучии новая жизнь. На этот раз его слова не были восприняты с досадливой иронией. Своеобразный язык передовых статей и брошюр прозвучал чисто и горько. По крайней мере для некоторых из нас.

Председатель готов был ответить на все наши вопросы. У нас был только один: сколько в действительности людей погибло в провинции Свайриенг в период правления полпотовцев?

Офицер из местного совета (по-видимому, комендант района или начальник военного отдела) сообщил нам следующее.

Число жертв преступной клики Пол Пота — Иенг Сари в провинции Свайриенг не может быть пока установлено с полной точностью в связи с непрерывным передвижением населения, а также в связи с тем, что часть прежних жителей провинции по-прежнему находится в других районах страны, в то время как в Свайриенге имеется в данный момент большое количество временно проживающих. На основе абсолютно точных данных следует констатировать, что число жертв преступной клики Пол Пота — Иенг Сари составляет не менее 50 тысяч убитыми и от 20 до 25 тысяч человек умершими вследствие голода и нечеловеческих условий труда в «коммунах».

Кампучия делится на девятнадцать провинций. Если данные по Свайриенгу соответствуют средней цифре по стране в целом, то следует считать, что за время правления Пол Пота около миллиона людей было казнено и полмиллиона умерло от истощения. Это совпадает с минимальной цифрой человеческих жертв, какую нам предварительно сообщили.

У нас не было больше вопросов. Мы хотели увидеть массовые захоронения.

Тут возникло неожиданное препятствие. Командир нашей охраны решительно запротестовал против каких-либо новых поездок. Скоро три часа, до границы целых пять часов езды, о том, чтобы ехать после наступления темноты, и речи быть не может. Мы должны немедленно возвращаться в Сайгон. То есть в город Хошимин.

Поднялся разноязыкий галдеж. Мы понимаем, что ехать в темноте небезопасно, но ведь можно переночевать здесь, в Свайриенге.

Польская группа, ссылаясь на традиции партизанской борьбы, выразила готовность провести ночь в машине или на голом полу в здании совета.

Нет, сказал начальник охраны. Кончается запас воды и продовольствия. Надо возвращаться.

Советская группа заметила, что воду можно смешать с водкой «луа мой». Амебы и бактерии бесследно исчезнут, что многократно проверялось.

Нет. Фильтрованной воды нет во всей округе. Колодцы отравлены трупным ядом. У нас нет ни хлеба, ни консервов. Выезд был рассчитан на один день.

Зачем хлеб? Мы можем есть рис, как солдаты.

Нет. Риса нет. У солдат точно отмеренные порции, их нельзя лишать питания.

Хорошо: мы ничего не будем есть. Сорвем во дворе немного бананов. Воду прокипятим на уличном костре. Тут полно рухляди, которую можно сжечь, хворосту и листьев.

Нет. Жечь ночью костры запрещено.

Но ведь население, которое возвращается, разводит у дорог костры.

Дороги усиленно охраняются. А здесь опасная зона.

Товарищ, здесь есть две жестяные банки. В пустых лавках мы найдем молоток и зубило. В полчаса смастерим бездымную бензиновую печь.

Нет. Мы не имеем достаточного запаса бензина.

Мы должны увидеть массовые могилы. Нам надо иметь снимки, фильмы, материал для газеты.

Нет. Надо возвращаться. Может быть, мы приедем сюда еще раз. Поехали, товарищи. Сопровождающие — по машинам!

Во втором часу ночи мы добрались до Хошимина.

XL. Еще день в ожидании очередного выезда, все зависит от того, насколько безопасно там, в Кампучии. Ходим, наблюдаем, осматриваем, безуспешно пытаемся отчиститься от желтой пыли, выбиваем сумки и трясем блокноты, стираем рубахи и штаны. Долгие дискуссии. Спирт с пепси-колой, купленной за доллары на местном базаре: тут еще много американских запасов. Наброски статей, но в них больше вопросов, чем ответов. Опять споры, давно известные шутки, которые никого уже не смешат. Новые встречи, поездки в Шолон за тигровым бальзамом, служебные и партийные разговоре. Сбор документов, который каждую минуту приходится прерывать, так как собранное рождает еще больше неясностей.

И отель «Рекс», который ныне называется «Бентхань».

Забыл спросить, что это значит. Жаль. Каждый из знаменитых ранее сайгонских отелей нынче получил другое, местное название. «Палас», например, — это «Хыунги», то есть «Дружба», а «Мажестик» — это «Кыулонг». Буквально это значит «девять драконов», а в переносном смысле — девять рукавов реки Меконг, которые составляют дельту.

Гостиница, в которой живем мы, десять телевизионных групп и пять корреспондентов, расположена на углу улицы Ты Зо, что означает «Свобода». Прежнее название, «Каравелла», изменено на «Доклап», то есть «Независимость». Это, может быть, самая знаменитая гостиница в истории мировой печати. Некоторые прямо утверждают, что именно в «Каравелле» американцы проиграли вьетнамскую войну. С 1961 по 1975 год здесь вырабатывались взгляды и позиции, которые в конце концов вызвали в американском обществе самое сильное в его новейшей истории смятение. Здешняя журналистская биржа была описана в почти двухстах книгах. Бар на десятом этаже был ключевым информационным пунктом для многих разведок мира.

Именно сюда запыхавшийся корреспондент Эн-би-си когда-то принес секретное сообщение о том, что американское командование задумало свергнуть Сианука, чтобы посадить в Пномпене своего человека и перерезать в конце концов эту проклятую «тропу Хо Ши Мина». Если перерезать эту проклятую дорогу, победа будет наверняка обеспечена. Поначалу сплетне никто не поверил: она была похожа на тысячи других, которые каждый вечер стекались сюда из самых необычных источников. Когда же она подтвердилась, из отеля «Каравелла» понеслись в мир комментарии, в которых свержение Сианука рассматривалось исключительно в контексте дальнейшего хода американо-вьетнамской войны. Мало кому пришло тогда в голову, что свержение Сианука даст начало целому ряду событий, которые станут вехой в современной истории Азии.

Надо бы, однако, воскресить в памяти более широкий фон тех событий, свидетелем которых я здесь стал.