Песочные часы

CLXXXI-СХС

CLXXXI. Ужинал я совсем один, в обессиливающей скуке и молчании. Выпил стакан «луа мой» в надежде, что последняя ночь пролетит незаметно, без боязни тоски и бессонницы. Переводчики куда-то исчезли, солдаты бесшумно ставили все новые и новые блюда, до которых я не мог и дотронуться. Было около восьми вечера, самолет отлетал в шесть утра. Итак, еще десять часов небытия. С самим собой мне уже не о чем было спорить.

Свет потух, когда я поднимался по лестнице. Видимо, его включали только на время приготовления ужина. Я уже свободно передвигался в темноте; лишь входя в номер, чиркнул зажигалкой. Пламя осветило пятна крови Колдуэлла и дыру от вырванной ручки, в которую надо было засунуть палец.

Я был совершенно один на сто тридцать восемь номеров отеля «Руайяль». Исчезни я с лица земли, никто не сумел бы установить обстоятельства этого дела. На миг мне захотелось, чтобы нечто подобное случилось. Это куда эффектней, чем стоны на больничной койке и неловкие соболезнования друзей. Вот была бы наконец мужественная и скорая смерть, которая нынче все большая и большая редкость. Слишком мало нас гибнет на фронтах различных войн и в горячих точках планеты. Наши слова мелки, они журчат, как теплая вода в испорченном кране. Мы обслуживаем, комментируем, изощряемся, преподносим читателю тысячи разных событий. Но что мы, в сущности, знаем насчет самых элементарных понятий, о том, как выглядит цвет пролитой крови?

Да. Если бы сегодня на вокзале пули вонзились шестью метрами ближе, была бы поставлена хорошая точка в конце моей биографии. Я свое видел и испытал. Но для каждого наступает время, когда хочется умереть во имя чего-то, обратившись с завещанием к остающимся. За что же конкретно можно сегодня умереть в Кампучии?

Я с трудом снял рубашку. Зуд не мытой три дня кожи стал невыносим. На руках и спине появились длинные жгучие волдыри. Днем я просил, чтобы меня подвезли к министерству обороны, где около газона торчал садовый кран, но ничего из этого не вышло. Видно, решили, что я могу помыться вместе с солдатами в густой черно-зеленой воде пруда перед рестораном. Достаточно зачерпнуть пригоршню воды из этого пруда, чтобы лицо покрылось лишаями и чирьями. Я видел такие случаи.

Разогнав ящериц и мохнатых бабочек, стряхнув с подушки сороконожку, я залез под сетку. С удивлением обнаружил, что даже здесь успел прижиться. Под сеткой у меня уже был свой маленький дом. Очки, зажигалка и нож имели свои места, мокрая простыня беспрекословно собиралась в правильные складки. Инстинкт оседлости и способность обзаводиться хозяйством, которыми наделен человек, сильнее всяких внешних препятствий. Я прислушивался к тишине за окном, которую изредка прерывали отдаленные выстрелы, шорох крыльев летучих мышей и резкие крики ночных птиц. Я не чувствовал страха, а скорее какую-то неопределенную тоску по знакомому уголку Варшавы, по какой-нибудь лужайке около леса, словно я навсегда их потерял. Потом я повернулся на бок. Волдыри начали лопаться, обнажившаяся кожа горела, как облитая кислотой. Умыться. Умыться. Я почувствовал, что ни минуты больше не выдержу. Встал и решил обмыть лицо пивом. Превозмогая отвращение, открыл плотные, солидные двери ванной. Оттуда вырвалось густое, удушливое облако смрада. В стоячей воде умывальника копошились целые клубы жирных блестящих червей. На доске унитаза сидело какое-то небольшое животное, которое в мигающем пламени зажигалки выглядело как василиск. Я поспешно захлопнул дверь. С бутылкой пива подошел к балконной двери и отодвинул жалюзи. Едва я выставил руку, как из темноты приплыли мягкие, бесшумные стаи каких-то летучих созданий природы. Они упорно бились о мое плечо и стекло бутылки. Закрыв балконную дверь, я стал посреди комнаты и начал левой рукой наливать пиво на правую ладонь, которой протер лицо, уши и шею. Капли, падавшие на каменный пол, стучали так громко, что слышно было, наверное, во всем пустом крыле отеля. А может, во всем здании.

Помогло. Я сделал несколько движений туловищем и снова вполз под сетку. В памяти вдруг всплыл какой-то ранний декабрьский вечер в Нью-Йорке, на Лексингтон-авеню, залитый светом и присыпанный легким веселым снегом. Потом картины стали наплывать одна на другую, знакомые лица обращались ко мне без слов. Я видел и момент возвращения на родину, и заваленный бумагами стол. Но сон не приходил.

Я уже знал, что об увиденном здесь напишу книгу, которая не будет состоять из коротких, лаконичных фраз. Что снова буду молча глотать вежливые комплименты и злорадные придирки. Но, не написав этой книги, я не смогу освободиться от власти этой страны, ибо мною уже завладел невыраженный замысел.

Думалось: я все еще живу. И хотел бы наконец совершенно точно знать, во что я вложил те тысячи дней, которые просидел за пишущей машинкой. Что я, в сущности, проповедовал в течение тридцати лет, которые отдал своей профессии.

Повернувшись на бок, я опять почувствовал жгучую боль. Она привела меня в чувство и устыдила. Хватит, черт побери, этих самоаналитических терзаний. Надо было раньше об этом думать.

Услышал еще тяжелое причмокивание геккона и заснул.

СLХХХII. За завтраком мне сказали, что нашего «Изусу» больше нет. Накануне вечером он столкнулся с грузовиком на неосвещенной улице. Наш замечательный водитель с кольтом на поясе тяжело ранен.

Столкновение двух автомашин в совершенно пустом городе — в этом было что-то от мрачного и невероятного анекдота. Я ощутил неподдельную печаль, словно потерял кого-то очень близкого.

CLXXXIII. В половине шестого утра, попахивая, как тряпка с мусорной свалки, я отправился белым «мерседесом-280» в аэропорт Почентонг. Самолет, на котором мне предстояло возвратиться во Вьетнам, должен прилететь из Сиемреапа. Но никто точно не знал, прилетит ли он и найдется ли для меня место.

Весь первый час ожидания в королевском салоне я сидел молча, обозревая выжженное и бесцветное пространство летного поля. Я снова был совершенно один. Только в конце здания, где когда-то находился ресторан, два кхмерских солдата играли в пинг-понг. Они не понимали ни слова ни на каком иностранном языке.

Мне вспомнился тот момент бешеной антропофобии, которая напала на меня во время первой поездки в Кампучию. Я почувствовал стыд и усталость. Ведь каждый может поведать свое, и нигде не сказано, что мой рассказ лучше других. Временами мне и вправду кажется, что где-то здесь, в Южной Азии, начинает образовываться ядро тайфуна, который сметет когда-нибудь наш чудесный маленький мирок, а мы, развлекающиеся, запыхавшиеся, занятые только собой, не хотим принять этого к сведению. А может, я ошибаюсь. Может, во мне говорит лишь потребность в очередном мифе и объяснимое, конечно, но при таком-то опыте несколько инфантильное желание отождествить себя с чем-то далеким, а поэтому чистым, однозначным, избавленным от пакостей современной жизни. Наверное, пора кончать с подобным зазнайством. Нельзя притворяться, что я умнее или дальновиднее тех, которых с такой охотой мысленно оскорбляю, поскольку они портят мне картину того мира, который должен быть, но не того, который существует в действительности. Ладно, у меня есть своя повесть, и я от нее не отрекусь. Но это всего лишь одна из многих, очень многих повестей современного мира.

В четверть второго в растопившемся от зноя небе раздался рев моторов. Около трех мы приземлились на аэродроме Тхансоннют.

CLXXXIV. Девятнадцатого февраля в пять часов утра мы вылетели на китайский фронт. Ночь в Ханое, в четыре утра выезд на север, военными машинами.

Первый этап — город Лангшон, тогда еще не захваченный китайцами. Двумя неделями позже китайский снайпер застрелил там нашего японского коллегу с которым мы вместе были в Кампучии. Потом мы провели два дня и две ночи на участке, где шли самые ожесточенные бои, — под городом Лаокай. Но это уже совсем другая история.

CLXXXV. По случаю Международного дня защиты детей американский еженедельник «Ньюсуик» поместил в номере от 23 июля 1979 года на странице 26 следующее сообщение из Таиланда.

«Когда двенадцатилетняя Мэм первый раз попала в Бангкок, она думала, что едет с семьей на экскурсию. Но оказалось, что ее отец, бедный крестьянин, продал ее за восемьдесят долларов одному агентству по найму на работу. Какое-то время Мэм служила нянькой, затем ее перепродали на фабрику, где вместе с пятьюдесятью восемью другими девочками она работала по пятнадцать часов в сутки, обертывая конфеты. Им обещали по пятьдесят центов в день, но никто никогда не видел никаких денег, так как хозяин заявил, что девочки должны ему платить за питание и квартиру. Девочки спали в помещении над фабрикой, где было полно тараканов. За четыре месяца, которые провела здесь Мэм, две девочки умерли из-за отсутствия какой-либо врачебной помощи, а шесть других были парализованы, так как по многу часов сидели во время работы на корточках. Несмотря ни на что, хозяин фабрики заставлял парализованных девочек работать; вместе с другими девочками Мэм носила парализованных подруг с верхнего этажа на работу и доставляла обратно после окончания рабочего дня.

Такая участь не является для таиландских детей чем-то необычным. Тысячи их работают в качестве домашней прислуги или на фабриках, хотя по закону нельзя брать на работу детей моложе двенадцати лет. По данным властей, от пяти до семнадцати тысяч фабрик и кустарных мастерских в одном только Бангкоке используют труд малолетних. Они нанимают главным образом детей, сплошь и рядом нарушают любые предписания, которыми регулируются продолжительность рабочего дня, санитарные условия и техника безопасности. Детей обычно продают на фабрики за сумму от пятидесяти до ста долларов, что является нешуточным дополнением к доходу в семьдесят пять центов в день, которые приходятся на крестьянское хозяйство. Родители, продающие своих детей, не обязательно жестоки: они просто очень бедны и ничего не знают об условиях труда в Бангкоке. Кроме того, они верят обещаниям бессовестных посредников, что будет проявлена необходимая забота о детях.

Посреднические агентства (скупающие детей у крестьян) и предприятия, процветающие благодаря эксплуатации малолетних, зачастую действуют с официального разрешения. Прэча Аттхавипат, бывший начальник отдела фабричной инспекции, открыто признает, что многим подпольным предприятиям позволено работать «в порядке компромисса», так как они являются неотъемлемой частью таиландской экономики. «Если бы мы употребили крайние средства, чтобы ограничить эксплуатацию детей, большинство этих предприятий обанкротилось бы, что повлияло бы на судьбу тысяч людей, занятых в родственных отраслях». Даже когда делается попытка ввести в жизнь предписания закона, хозяева предприятий, эксплуатирующих детский труд, на это совершенно не обращают внимания. «Нам приходится проявлять эластичность в отношении действующих предписаний во имя экономического развития», — говорит Аттхавипат.

Конфетная фабрика, на которой работала Мэм, служит хорошим примером. На фабрику приехала наконец полиция, по требованию министерства труда, которое обещало начать следствие против хозяина и против посреднического агентства, доставлявшего невольническую рабочую силу. «Их действия были в высшей степени бесчеловечны», — заявил генеральный директор министерства труда Вичит Сэнтонг. Это было восемь месяцев назад. До сих пор нет никаких результатов. Хозяин фабрики находится на свободе, внеся залог, и, по-видимому, не соизволит явиться на процесс, пожертвовав залогом. Правда, полиция вытянула «показания» из хозяев посреднического агентства, но вскоре обвинения с них были сняты — без указания причин.

Девочки с фабрики помещены в Центр опеки в Пхатхае, субсидируемый министерством социального обеспечения, на время, пока родители не заберут их обратно. Большинство девочек ждут этого месяцами. «Мы теряем здесь нашу жизнь», — говорит десятилетняя Чан.

Нет уверенности, что, покинув Центр, девочки не будут снова проданы на другую фабрику, которая тоже работает, эксплуатируя детский труд».

CLXXXVI. Это не жанровая зарисовка в духе Диккенса. Так на самом деле выглядит и сегодня социальная действительность в большинстве стран Юго-Восточной Азии. Ее редко замечают туристы, любующиеся пагодами и всякими экзотическими чудесами. В статистических данных этого района мира она тоже не отражена. Сведения о ней лишь редко попадают на страницы респектабельных журналов, где самые утонченные умы нашего столетия всесторонне обсуждают тайны структурализма или издеваются над примитивностью всяких идеологий.

Значит, так и останется на веки вечные? Значит, на протяжении всего обозримого будущего Азия должна по-прежнему быть таким же пеклом, каким она была в тридцатые и в пятидесятые годы, а может быть, и еще худшим пеклом, если принять во внимание прирост населения и слишком низкие темпы экономического роста?

Неужели выбирать приходится только между продажей детей и безумием «культурной революции» в китайском или кампучийском варианте? Неужели из-за того, что логика мышления Пол Пота привела в итоге к человекоубийству, следует признать, что единственная альтернатива ему — это пассивное одобрение такой системы, которая не может обойтись без каторжного детского труда?

Я бы много, очень много дал, чтобы знать ответ на этот вопрос, прежде чем поставлю когда-нибудь последнюю точку в последней предназначенной для печати фразе.

Всегда можно сослаться на кубинский или вьетнамский пример и убедить самого себя, что есть все-таки какой-то выход из порочного круга нищеты и бедствий. Можно самому себе объяснить, что аберрации, период безумств, даже инволюционного регресса выпали на долю и некоторых других революций и что нельзя судить о великих исторических движениях на основе небольших в конечном счете отрезков времени. Можно найти множество рациональных аргументов, которые позволят кампучийские события признать страшным, но единичным эпизодом, не имеющим, в сущности, слишком большой идеологической значимости, ибо террор нигде не может длиться бесконечно.

Но не все, однако, могут судьбу отдельного человека рассматривать в перспективе многих поколений. Дети, которых продают на фабрики отупевшие от голода крестьяне, мучения стариков и бедствия женщин, океан страданий и обид, с которыми мир не хочет и не умеет справиться, — все это не располагает к хладнокровному анализу. Нужда и горе подлинных, не вымышленных «условий человеческого существования» — в Азии или где-либо еще — непрерывно ставят перед нами страшный вопрос: а не выиграл ли Ариман[73] своего сражения за души жителей нашей планеты?

CLXXXVII. Теперь только о возвращении. Молчаливые, закутанные женщины в Карачи, скука, и ужас пустынного ислама. Потом пронизывающий элегантный холод Берлина. Наутро только час полета над диковинным, совершенно белым пространством — и варшавский аэродром Окенце. Ну, какие впечатления от Кампучии? Впечатления? Нет никаких впечатлений. Во всяком случае, ничего подходящего для рассказа за рюмкой водки или по радио. А что у вас? Ах, нормально, дружище. Не устроили, не завезли, сказали, отменили, подорожало, не вышло. Говорят, что…

CLXXXVIII. Я вернулся из Индокитая 28 февраля 1979 года. 5 марта выступил в Хельсинки, на Всемирной конференции солидарности с Вьетнамом, которая была организована Всемирным Советом Мира.

Я подробно рассказал обо всем, что видел в Кампучии. Восьмистам делегатам, среди которых были заместитель премьер-министра Финляндии и несколько послов. Показал крестьянский нож с пятнами человеческой крови, взятый в пномпеньском госпитале. Показал китайские боеприпасы, найденные рядом с черепами в Прейвеете, осколки китайских артиллерийских снарядов, привезенные с фронта, из-под Лаокая, подобранные на улицах фотографии уничтоженных людей, пачку с миллионом риелей, осколок мозаики XI века, оставшийся от разрушенной пагоды.

Впервые в жизни я созвал пресс-конференцию для своих зарубежных коллег. Ход ее был освещен на первых страницах финских и шведских газет. Мои корреспонденции из Кампучии были опубликованы в тридцати трех зарубежных газетах и журналах на девяти языках, общим тиражом почти два миллиона экземпляров.

Я выступил по польскому телевидению. Выступал в Швейцарии и Чехословакии. Опубликовал статью в американской газете «Балтимор сан».

20 июня я закончил рукопись этой книги, превосходно зная, что лихорадочная спешка в работе повредит тексту.

Я думал, что, действуя с такой энергией и на стольких фронтах, я оплачиваю моральный долг жертвам режима Пол Пота. Что в доступных мне пределах я привлеку внимание общественного мнения к исключительности совершенных преступлений. Я предпринимал действия, выходившие далеко за рамки обычного профессионального долга, будучи убежден, что в таком деле ни молчать, ни медлить нельзя.

К сожалению, я ошибся. Ошибся еще раз. Оказалось, что в международной политике существуют куда более важные вещи, чем, к примеру, судьба жителей города Прейвенг.

Летом 1979 года на Западе была начата контрнаступательная пропагандистская акция в защиту режима Пол Пота, хотя всего полгода назад сама мысль о том, чтобы обелять «красных кхмеров», показалась бы нелепой. Акция была начата внезапно, создалось впечатление, что ею дирижируют одновременно из Пекина и Вашингтона.

С этого момента мне уже ни разу больше не удалось выступить на Западе в качестве свидетеля того, что случилось.

Западногерманский еженедельник «Штерн» еще в марте заказал мне серию репортажей и снимков из Кампучии, оговорив за собой исключительное право на них во всей немецкоязычной сфере Западной Европы. Несмотря на все напоминания, он не пускал материал в печать целых четыре месяца, а в июле публиковать его отказался, прочно заблокировав мне доступ к нескольким миллионам говорящих по-немецки читателей. Две американские газеты холодно ответили, что проблема Кампучии потеряла актуальность. Из западной печати в один прекрасный день исчезли сообщения о зверствах свергнутого режима. Было начато дипломатическое контрнаступление, цель которого определялась ясно и недвусмысленно: Пол Пот и Иенг Сари — это «единственные законные представители кхмерского народа».

С 15 по 19 августа в Пномпене происходил заочный процесс над Пол Потом и Иенг Сари, который велся открыто, согласно нормальной судебной процедуре, в присутствии нескольких десятков наблюдателей из-за границы. Обнародованные на процессе факты, показания восьмидесяти свидетелей превзошли все то, о чем я узнал в феврале. Пол Пот и Иенг Сари были приговорены к смертной казни. Западная печать откликнулась на этот факт заметками в несколько строк где-то на последних страницах. Комментариев почти не было, а в появившихся делалась попытка осмеять «неуклюжие вьетнамские действия, цель которых — скомпрометировать Пол Пота». Буквально так выразилась крупная французская газета «Орор». Шпрингеровская печать была еще остроумнее: пномпеньский процесс она, не церемонясь, назвала «фарсом».

Постоянное место пребывания Иенг Сари — Пекин. Этот человек путешествует с китайским паспортом, фотокопию которого опубликовала в апреле индийская печать. Расходы на путешествия целиком покрывают китайцы. Все это не воспрепятствовало тому, чтобы под конец августа Иенг Сари отправился в Гавану на конференцию неприсоединившихся стран в качестве… представителя «Демократической Кампучии». Такого государства уже полгода не существовало, но Иенг Сари упирал на активность, которую проявляла Кампучия в движении неприсоединившихся стран при правительстве Сианука. Гаванская конференция не признала, правда, мандата Иенг Сари, хотя его красноречивые адвокаты буквально срывали голос, стремясь этого добиться, но большинством голосов отказала правительству Хенг Самрина в праве участвовать в ее работе.

Так была достигнута первая тактическая цель китайско-американской дипломатической кампании: мировому общественному мнению внушили, что в Кампучии «два правительства» и невозможно разобраться, как в действительности было дело. В этой ситуации напоминание о некоторых аномалиях правления Пол Пота и Иенг Сари оказалось неуместным, учитывая основную стратегическую цель, которая состоит в том, чтобы задушить независимый Вьетнам и установить китайскую опеку над всем Индокитайским полуостровом. Поэтому, надо полагать, вся западная печать полностью перестала давать какие-либо сообщения о преступлениях полпотовцев. Зато начали появляться намеки, что прежние информации на эту тему были «сильно преувеличены».

Потом пришло подходящее время, чтобы из якобы «двух правительств» Кампучии только одно было признано Организацией Объединенных Наций и получило штемпель законности. С поразительным единодушием в Вашингтоне и Пекине решили, что единственными представителями кхмерского народа должны быть палачи этого народа. Те самые, которым не хватило двух, самое большее — трех лет, чтобы наполовину уменьшить численность населения Кампучии.

Под конец сентября, после острой, но не особенно длинной процедурной дискуссии в связи с отчетом Комитета по полномочиям, Генеральная Ассамблея большинством в семьдесят один голос против тридцати пяти признала, что единственным представителем кхмерского народа в Организации Объединенных Наций может быть только режим Пол Пота.

В результате этого голосования, ход и итоги которого должны навсегда войти в историю вместе с фамилиями открыто голосовавших дипломатов, «заместитель премьера и министр иностранных дел Демократической Кампучии» Иенг Сари возглавил «кампучийскую делегацию на XXXIV сессии Генеральной Ассамблеи». Он остался «его превосходительством», сохранил все дипломатические привилегии и незапятнанную репутацию государственного деятеля. Он получил также право голосовать «от имени Кампучии» по всем вопросам повестки дня сессии.

Но это было лишь предвестием того, что произошло в ближайшие недели.

В начале октября я оказался в Нью-Йорке. Я стал задавать вопросы знакомым дипломатам и коллегам-журналистам: как, собственно говоря, могло дойти до столь невероятных вещей, куда девалась уже не совесть мира, но элементарное чувство приличия? У меня, однако, создалось впечатление, что никто моего возмущения не разделял. В конечном счете в мире происходит столько ужасного… Несколько человек мне прямо заявили, что сообщения о мнимых преступлениях Пол Пота следовало бы как следует проверить. Никто не утверждает, что Пол Пот и Иенг Сари были ангелами, но первейшая обязанность международного сообщества — это уважать суверенитет и территориальную целостность государств.

9 октября на вечернем заседании Генеральной Ассамблеи выступил в общей дискуссии Иенг Сари. Я слушал его, сидя в одиночестве на галерее для прессы; внутренняя телетрансляция для меня была недостаточна. Я хотел видеть этого человека собственными глазами, слышать его голос, наблюдать за реакцией зала.

Речь Иенг Сари была построена четко и ясно, не оставляла места для произвольных толкований. «Демократическая Кампучия» стала жертвой неспровоцированной агрессии; великолепные достижения кхмерского народа ныне уничтожаются и разграбляются агрессором; из Кампучии вывозят сокровища кхмерской культуры, демонтируют промышленность и умышленно разоряют сельское хозяйство, чтобы увеличить голод. Кампучийский народ физически истребляется за то, что сохраняет верность единственному законному и суверенному правительству «Демократической Кампучии», правительству его превосходительства премьера Пол Пота; это правительство пользуется поддержкой большей части демократического общественного мнения во всем мире; новая власть в Пномпене не имеет никаких связей с кхмерским народом; «Демократическая Кампучия» выражает горячую признательность всем правительствам, которые поддержали ее правое дело, высказались за счастье, свободу и суверенность кампучийского народа; правительство премьера Пол Пота намерено и впредь проводить свою традиционную политику неприсоединения, защиты демократии и суверенитета; с этой целью оно готово сотрудничать со всеми без исключения кхмерскими группировками в Кампучии и за границей, дабы восстановить в стране демократию и такой социальный строй, за который свободно выскажется большинство народа.

Наутро я сверил все это со стенограммой. Я не верил уже собственным ушам, сомневался в правильности своих записей.

Но записи соответствовали тому, что действительно произнес с трибуны Ассамблеи этот всем известный «демократ», «борец за индустриализацию», «покровитель культуры» и «друг детей».

В заключительной части своего выступления Иенг Сари требовал, чтобы Объединенные Нации оказали помощь «законному правительству Демократической Кампучии», дали ему возможность возвратиться в Пномпень и остановили творимые ныне «преступления против кхмерского народа». Иенг Сари назвал это «моральным долгом международного сообщества».

В момент, когда Иенг Сари начал говорить, из зала заседания Генеральной Ассамблеи вышли тридцать четыре делегата, в том числе все делегации социалистических стран, признавших правительство Хенг Самрина. Но остальные делегаты сидели на местах и аплодировали преступнику, как требует принятый в ООН обычай. Этого мало. Двенадцать делегатов подошли к Иенг Сари и демонстративно, на глазах всего зала, принесли ему свои поздравления. Первыми были, разумеется, китайцы. О других странах умолчу, но я хорошо запомнил их названия.

11 октября Иенг Сари устроил в здании ООН пресс-конференцию.

Я пришел на четверть часа раньше, чтобы сесть как можно ближе к этим двум людям: Иенг Сари, вернейшему из верных среди палачей, и Тхиун Пратхиту, «постоянному представителю» в ООН, который перед выездом в Нью-Йорк был шефом службы безопасности в южных провинциях страны. Я подумал, что с равным успехом мог бы оказаться на пресс-конференции шефа гестапо Кальтенбруннера, а может, даже и самого Гиммлера. Ныне все, буквально все возможно. Океан лжи захлестнул нормальное человеческое восприятие, избыток слов притупил мозги. Я вспомнил об умерших в Свайриенге, о колодцах, наполненных людьми в жидком состоянии, о черепах с гвоздями в глазницах, о сожженных пагодах, об уничтоженных рисовых полях.

Я подготовил шесть вопросов Иенг Сари и первым взял слово. Запись с конференции выглядит так:

Вопрос первый: Вы сказали позавчера, что новая власть в Пномпене «не имеет корней» в обществе. А ведь большинство нынешних руководителей были офицерами высокого ранга в армии «красных кхмеров», участвовали в создании партии и партизанского движения во времена Лон Нола, занимали высокие посты в первое время после прихода к власти вашего правительства.

Ответ: Все эти люди — вьетнамские агенты и не представляют нашего правительства.

Вопрос второй: Вы заявляли, что жертвы среди населения Кампучии имеют место только теперь. Баланс вашего правления слишком хорошо известен и достаточно документирован, чтобы не иметь нужды полемизировать с подобными заявлениями. Но я хочу задать совершенно конкретный вопрос. В середине февраля я был в городе Прейвенг, где видел собственными глазами сотни, если не тысячи черепов и скелетов. Город почти целиком поглотили джунгли. Как вы это объясните? Ведь джунгли не растут столь быстро, чтобы за три недели поглотить двадцатитысячный город?

Ответ: Верно, что из-за отсутствия рабочей силы в деревне часть жителей города была переселена в деревню и поэтому некоторые города, может быть, несколько запущены…

Голос из зала: Запущены?

Ответ: Да, то есть производят впечатление запущенных. Я хочу, однако, еще раз подчеркнуть, что все распространяемые Вьетнамом сообщения о якобы имевших место в период революции массовых убийствах не что иное, как вымысел. В худшем случае могли иметь место отдельные проявления самовольства со стороны низших местных органов, но это происходило вопреки воле правительства. Что касается черепов и костей, которые вы видели в Прейвенге, я не могу ставить этот факт под сомнение, но полностью уверен, что их свезли туда вьетнамцы, стремясь очернить законное правительство «Демократической Кампучии».

Движение в зале.

Вопрос третий: Вы ничего хорошего о Вьетнаме сказать не можете, и этому трудно удивляться. Ваши соотечественники в Кампучии другого мнения. Но меня интересует эволюция ваших взглядов. Я не говорю о 1971 годе, когда вы трижды были во Вьетнаме, и 1973 годе, когда вы четыре раза посетили Ханой, горячо и во всеуслышание благодаря вьетнамцев за помощь кхмерской революции. Но в самом Пномпене 19 апреля 1975 года, через два дня после взятия города, вы были главным оратором на митинге победы, где очень долго и многословно снова выражали благодарность Вьетнаму. Что и когда изменилось в ваших взглядах?

Ответ: Я не припоминаю такой речи. Как заместитель премьера, я очень занятой человек, и не все события остаются в моей памяти.

Движение в зале.

Вопрос четвертый: Объясните, пожалуйста, что произошло с Ху Нимом, членом высшего руководства и главным идеологом «красных кхмеров», после которого данный пост заняли вы?

Ответ: Насколько я помню, Ху Ним был разоблачен как вьетнамский агент и арестован.

Голос из зала: По приговору суда? Что это был за суд?

Ответ: Признаться, не помню, я не занимался тюрьмами. Область моих интересов — внешняя политика и культура.

Смех в зале.

Вопрос из задних рядов: Но ведь вы сами написали статью, в которой оправдывался расстрел Ху Нима и содержался призыв вести решительную борьбу против лиц, идущих по капиталистическому пути?

Ответа нет.

Вопрос пятый: Вы постоянно живете в Пекине, путешествуете с китайским паспортом, ваша жена — китайская гражданка. Несмотря на это, каждое второе слово в вашей речи было о суверенитете. Кто оплачивает ваши поездки и на чей счет содержится «представительство» в ООН?

Ответ: Я прибыл сюда прямо из Кампучии. У нашего правительства достаточно средств, чтобы обеспечить деятельность наших представительств за рубежом.

Раздраженный голос с правой стороны: Как же вы выехали из Кампучии? Каким путем? Каким транспортом?

Ответ: Я не могу этого раскрыть.

Мой шестой, последний вопрос был таков: В апреле этого года трибуналом в Пномпене вы были приговорены к смертной казни за убийство невинных людей. Я не хочу от вас комментариев к приговору, но хотел бы знать, чувствуете ли вы лично себя в чем-нибудь виновным. Повторяю, хотя бы в чем-нибудь?

Ответ: Процесс в Пномпене был политическим актом, рассчитанным на то, чтобы воспрепятствовать мне принять участие в конференции в Гаване. Я не чувствую себя виновным в каких-либо ошибках. Я получил гуманитарное образование во Франции и всегда трудился на благо народа Кампучии.

Смех в зале.

Остальные вопросы касались различных деталей, связанных с конференцией в Гаване и сессией Генеральной Ассамблеи.

Пресс-конференция длилась пятьдесят две минуты. Несколько американских коллег показали мне тексты своих отчетов о пресс-конференции и попросили выверить имена и географические названия. Я это с удовольствием сделал. И снова подумал, что хотя бы таким путем послужу делу, которое не только я считаю правым.

Я еще раз ошибся. На следующий день во всей американской прессе не появилось ни слова о пресс-конференции Иенг Сари. Зато в четырех крупных газетах и в программах двух телевизионных компаний появились сообщения о Кампучии, в которых полностью воспроизводилась аргументация, использованная Иенг Сари на Генеральной Ассамблее.

Я подумал, что не могу мимо всего этого пройти равнодушно, и предложил двум крупнейшим телекомпаниям, Эй-би-си и Эн-би-си, рассказать о своих впечатлениях о пребывании в Кампучии в любой форме, в любом месте, в любой программе.

Предложение было отвергнуто.

Я обратился к одному из американских издателей с вопросом: не заинтересует ли его перевод моей книги о Кампучии, которая вот-вот выйдет в свет?

Издателя мое предложение не заинтересовало,

При разных оказиях я выражал готовность прочесть публичную лекцию, принять участие в дискуссии с какими угодно оппонентами, предоставить фотографии или фильмы, снятые в Кампучии.

Безуспешно.

За одно полугодие полпотовцы стали союзником «свободного мира», ценным и полезным помощником в разыгрывании политической шахматной партии, стратегическим резервом.

В день моего отъезда из Нью-Йорка телекомпания Эй-би-си передала короткую программу о голоде в Кампучии. Вину за этот голод целиком возложили на вьетнамцев. Об экономической политике режима Пол Пота, об уничтожении его палачами рисовых полей, об убитых специалистах сельского хозяйства или хотя бы об уничтожении опытной станции в Прэахлеапе не было сказано ни слова.

В сущности, лишь в этот момент я по-настоящему понял, что имел в виду Джеймс Болдуин, заявив десять лет назад, что честные люди могут иметь различные политические взгляды, но не могут расходиться во взглядах на человекоубийство.

CLXXXIX. Под конец октября консервативная шведская газета «Свенска дагбладет», которая совсем недавно с удовольствием помещала сообщения о зверствах полпотовцев и опубликовала подробный отчет о моей пресс-конференции в Хельсинки, начала печатать «корреспонденции из Кампучии», написанные шведским маоистом-фанатиком Яном Мюрдалем. Резкие политические различия во взглядах на все существующие проблемы совершенно не помешали ни газете, ни Мюрдалю пойти на этот весьма поучительный симбиоз.

Мюрдаль некогда прославился на Западе неумеренными восторгами по поводу великолепных достижений китайской «культурной революции». Нынешнюю «банду четырех» он упорно изображал и в статьях, и в двух своих книгах как единственных подлинных пророков маоизма. Мюрдаль постоянно живет в Пекине. Именно оттуда его направили в какую-то полпотовскую банду, которая скрывается в горных джунглях в северной части страны. Он пишет, разумеется, что кхмерский народ процветал при правительстве Пол Пота, что в стране были установлены справедливость и демократические свободы, а все сообщения насчет истребления людей — это вымысел вьетнамцев и их европейских агентов.

Я не знаю, ей-богу, не знаю, имеет ли свои пределы это лживое лицемерие. Шесть миллионов свидетелей и два миллиона трупов — это для Мюрдаля, по-видимому, ничто.

СХС. Этот краткий календарь событий не есть что-то из ряда вон выходящее. Если так пойдет дальше, Пол Пота начнут принимать в Белом доме, Иенг Сари получит, может быть, Нобелевскую премию мира, Тхиун Пратхит сядет в кресло председателя очередной сессии ООН. А почему нет? Что этому мешает, если беспрепятственно совершилась реабилитация режима Пол Пота, предпринятая совместными усилиями Пекина и крупнейшими западными столицами?

Нужна исключительная психическая стойкость, нужна глубокая — неизвестно, насколько она подтвердится, — вера в осмысленность истории, чтобы в этом беспокойном, раздираемом противоречиями мире сохранять верность хотя бы себе самому. Это все труднее. Но есть ли другой выход?

Люди, люди…