Петербуржский ковчег

Глава 23

Граф Н. был столь любезен, что устроил Милодоре и Аполлону приглашение в Эрмитажный театр. Сделать это было тем труднее, что на тот день ожидалось появление государя в ложе, и многие влиятельные, но не близкие к императорскому дому особы по разным мотивам спешили показаться императору на глаза.

Представление давала французская труппа на французском языке, как это бывало в старину и как это все менее приветствовали ныне франкофобы, или галлофобы, или проще — франконетерпивцы — после восемьсот двенадцатого года. Определенные влиятельные круги боролись против засилья всего французского в русской жизни... Впрочем это не мешало государю и аристократии время от времени посмотреть какой-нибудь легкомысленный французский спектакль — комедию, фарс, — отвлечься от трудов.

Аполлон прежде никогда не бывал в этом театре. И с интересом оглядывал маленький, но весьма величественный зальчик с концентрическими рядами для зрителей, округлую стену, украшенную коринфскими полуколоннами; привлекли его внимание и ниши со статуями, но что за статуи там были, он не рассмотрел, ибо свет был не ярок.

Избранная публика заполняла зал...

Милодора тихонько называла Аполлону придворных и государственных мужей (камергеров, камер-юнкеров, генерал-адъютантов, флигель-адъютантов), а также их блистательных дам, статс-дам, фрейлин, что появлялись в зале. Только нескольких из этих людей Аполлон встречал раньше в свете. От остальных все больше не имел собственного впечатления; они стояли слишком высоко, чтобы такому скромному дворянину, как он, с ними где-то повстречаться; но они стояли слишком близко к сияющему трону, чтобы не быть освещенными и обсуждаемыми, — и верно, многих присутствующих в зале Аполлон видел впервые, но слышал о них чуть не каждый день.

Ждали государя, который несколько запаздывал. Впрочем публика по поводу этого опоздания не волновалась; опоздание венценосной особы — явление обыкновенное.

Аполлон невольно обратил внимание на дам. Многие из них были хороши и молоды (некоторые высшие сановники привели своих прекрасных дочерей); все исключительно нарядно и со вкусом одеты...

Но, Господи! Как же великолепна на их фоне была Милодора! Как она была свежа!..

Наконец появилась августейшая чета.

Легкий шумок пробежал по залу. Дамы и их кавалеры оживились. Удостоиться внимания государя на людях — для любого великая честь; удостоиться мимолетного взгляда, дружеского слова, даже случайного прикосновения... Царица была, как всегда, обворожительна; царь выглядел несколько бледным и усталым, будто что-то тревожило и угнетало его — его, практически властителя всей Европы.

Но, появившись в обществе, государь был щедр. Он не скупился на мимолетные взгляды и даже дарил некоторых знакомых дам улыбкой, а их кавалеров — дружеским словом.

Александр Павлович кивнул издали и Милодоре и даже задержался на ней взглядом, а потом с интересом посмотрел на Аполлона. Но уже через минуту Милодору и Аполлона загородили от государя придворные дамы и вельможи, спешащие выказать Александру Павловичу свое почтительное отношение.

Спектакль начался...

Милодора и Аполлон сидели недалеко от сцены, и им все было хорошо видно, впрочем, как и они, освещенные со сцены, были всем хорошо видны. Аполлон подумал, что граф Н. не без умысла определил им в приглашении именно эти места. Не исключено, что граф — опытный царедворец — надумал провести Милодору во фрейлины (или еще что-нибудь такое) и потому посадил ее на виду.

Аполлон отметил, что актеры играли хорошо. И французским он владел практически в совершенстве, но пьеса не увлекала его, поскольку рядом сидела Милодора. Аполлон постоянно обращался к ней взглядом. Милодора чувствовала это.

Она вообще чувствовала, что находится чуть ли не в центре внимания и что многие сейчас смотрят на нее. Быть может, это был ее час в жизни — как час красивой женщины. Милодора была несколько напряжена, глаза ее блестели, щеки зарделись, ноздри легонько раздувались; глядя невидящим взглядом на сцену, Милодора красиво держала спину.

Аполлон был без ума от этой женщины. Спроси его кто-нибудь, о чем спектакль, он не ответил бы.

Милодора слегка повернула к Аполлону голову:

Вам не интересен спектакль? — спросила она одними губами.

Вы о каком спектакле?.. — Аполлон не мог оторвать от нее взгляд.

Милодора указала глазами на сцену:

Неплохо играет актриса-

Аполлон слегка покачал головой:

Мне интересен другой спектакль. И в нем вы — лучшая актриса.

Обычно так говорят до того, как провели с женщиной ночь, — несколько смутилась Милодора. — Я разве не права?

А я никогда не был так искренен, как сейчас...

Милодора взглянула на него благодарно. У нее увлажнились глаза, и она отвернулась к сцене.

На фоне блистающего в полутьме золотом зала Аполлон видел ее красивый профиль. Губки Милодоры были слегка приоткрыты и влажны, и Аполлон много бы отдал сейчас, чтобы поцеловать их...

В это время там — в глубине зала — вдруг на секунду появилось и исчезло знакомое лицо. Аполлон даже не успел отметить — чье. Только показалось, будто знакомое. Или просто показалось, и знакомого лица не было вовсе?.. А впрочем, кроме первого лица — государя, здесь было немало и вторых, и третьих лиц. И Аполлон мог их видеть где-нибудь раньше. Он не стал искать непременно то мелькнувшее лицо. Тем более, что рядом с ним сидела Милодора, которая владела всеми его мыслями и едва ли не душой.

...Государь ушел уже в конце первого акта: либо пьеса не понравилась, либо почувствовал себя дурно — в последнее время в свете говаривали, что Александр Павлович недомогает... Несмотря на уход государя, актеры продолжали играть неплохо. Должно быть, это были хорошие актеры.

Во время антракта Милодора выразила желание пройтись.

Пожалуй, следует сказать, что это был довольно мужественный шаг с ее стороны, поскольку публика явно не жаловала ее любовью и почтением. Аполлон это заметил. Что было причиной этой нелюбви, он только догадывался: подливали масла в огонь слухи и придворные сплетни, распространение коих даже граф Н. не мог пресечь. К тому же тот взгляд государя, — заинтересованный взгляд, — не мог пройти незамеченным великосветскими ревнивыми красавицами.

Красавицы не замечали Милодоры. Когда Милодора, поддерживаемая Аполлоном под локоть, проходила мимо, красавицы отворачивались от нее и начинали усиленно работать веерами — будто им становилось душно, будто у них отнимали воздух.

Но это были мелкие стрелы, которые не достигали цели. Аполлона радовало, как естественно держалась Милодора, как не трогали ее эти очевидные знаки невнимания; спокойствие Милодоры как бы демонстрировало ее уверенность и силу.

Милодора вдруг сжала Аполлону запястье.

Смотрите-ка! Кто это?.. — и она указала глазами в сторону двух прохаживающихся дам.

В этих дамах Аполлон не увидел ничего примечательного, к тому же он не был с ними знаком.

Милодора обратила к нему удивленный взгляд:

Там, у колонны... Как бы в тени...

И тут Аполлон заметил Карнизова. Тот стоял, прислонившись плечом к колонне, и разглядывал публику. Аполлон понял, чье знакомое лицо он увидел на мгновение в зале. Да, это было лицо Карнизова...

Милодора отчего-то встревожилась:

Странно. И он тут... — она даже приостановилась, будто намеревалась повернуться и пойти в другую сторону. — Он как-то говорил, что подчиняется военному губернатору. Должно быть, губернатор пригласил его сюда. Уйдем...

Но Карнизов уже заметил их. Точнее было бы сказать — заметил Милодору, — поскольку на Аполлона поручик даже не взглянул. Поручик по-прежнему очень выразительно не замечал Аполлона... И вот сейчас Карнизов, так и прилепившись к Милодоре взглядом, шел к ней.

Когда поручик подошел ближе, и Милодора могла видеть его глаза, она, к своему удивлению, не нашла в его глазах обычного почтения. Глаза Карнизова были холодны. А в губах его затаилась некая язвительность.

Милодора не видела причин этой странной перемене и оставалась с Карнизовым как всегда любезной:

Вы?..

Сударыня, я наблюдал за вами. Вы — прекраснейшая из дам, — сказал Карнизов холодно.

Вот как... — вскинула брови Милодора, догадываясь, что поручик еще не все сказал и не следует сразу таять под этим комплиментом.

Да, сударыня. На вас смотрит государь... — при этом поручик так сжал зубы, что отчетливо обозначились желваки. — А вы смотрите на кого?..

На кого?.. — Милодора тут вспыхнула, но скорее от смущения, чем от негодования.

Аполлону было не по душе такое развитие событий, он хмуро посмотрел на Карнизова:

А вам что за дело?.. Объяснитесь...

Карнизов даже не взглянул на него, по-прежнему обращался только к Милодоре:

— Кабы вы были одна. Но с этим...

Это было уж слишком!

Аполлон с самых детских лет, — может, лет с одиннадцати-двенадцати — ощущал в себе постоянное присутствие другого человека. Аполлон, тихий добрый мальчик, почему-то всегда знал, что в нем, где-то в самых потайных уголках, живет человек со злыми глазами. Этот человек был похож на него лицом, вкусами, устремлениями и даже мечтами; у них только одно было различие — характер; и это различие иногда проявлялось в глазах. Аполлон в детстве был ленив, как многие славянские дети, был недостаточно сообразителен, хотя и тонко организован, был слаб физически (сверстники и даже младшие нередко обижали его). Но в нем жил человек со злыми глазами, и Аполлон с течением лет становился горделивым, обидчивым и отчаянно честолюбивым. Аполлон знал, что когда-нибудь этот человек в нем проявится вполне (в глубине души даже побаивался этого). И тогда он накажет всех обидчиков... Со временем так и произошло. Аполлон быстро развился физически и стало однажды очень напоминать своего героического предка, современника царя Петра, и проявился человек со злыми глазами. Но проявился этот человек постепенно. И постепенно же оттеснял он мальчика с добрым и глазами. Хотя и не вытеснил полностью: осталась добрая основа. Эта добрая основа чувствовалась даже при злом блеске в глазах. Наверное, поэтому к новому Аполлону, закаленному и воспитанному его внутренним злым человеком, всегда тянулись все униженные, слабые, болезные, увечные, обиженные. Они чувствовали в нем защиту. И не ошибались — находили ее... Аполлон походил по России. К нему тянулись многие люди, среди которых были и татары, и евреи, и чухонцы, и черкесы... Открывали ему душу, безбоязненно делились сокровенным. И он ко всем относился с ровностью и чутким сердцем... Человек со злыми глазами сделал из Аполлона — вялого боязливого мальчика — человека сильного, волевого, способного многих повести за собой, способного заставить себя и других совершить нечто выдающееся, трудиться, творить...

...И сейчас этот человек тяжело посмотрел на Карнизова.

Когда Аполлон собрался уж дать поручику пощечину, Милодора это поняла. Милодора устремила к Аполлону умоляющий взгляд. Меньше всего ей был нужен сейчас скандал — она ведь и без того пользовалась дурной, хотя и незаслуженной, славой в свете. А если сейчас Аполлон должным образом ответит на оскорбление и даст наглецу звонкую пощечину, и этим устроит новый спектакль (на сей раз с русской труппой, играющей хорошо) для публики, спешащей обратиться к Милодоре спиной, то уже в ближайшие дни Милодору в кулуарах с грязью смешают, и образ ее не обелит ни вельможный граф Н., ни сам государь.

Аполлон понял взгляд Милодоры и опустил руку, которая было поднялась.

Подхватив Милодору под локоть, Аполлон увлек ее в сторону, а поворачиваясь, как бы невзначай, задел плечом Карнизова — да так сильно, что тот пошатнулся.

У Карнизова побледнели губы.

Ты еще пожалеешь!.. — прошипел он в спину Аполлону.

Но Аполлон не оглянулся: он не слышал Карнизова — примерно так, как тот минуту назад его не видел.

На следующий день рано поутру (а Милодора предпочитала работать утром, на свежую голову) после краткого решительного стука в кабинет вошел поручик Карнизов. Он был, как всегда, свеж, чисто выбрит и гладко причесан, имел опрятный бодрый вид, и сапоги его сверкали.

После вчерашнего происшествия в опере Милодора не ожидала увидеть поручика у себя в кабинете. Брови у нее удивленно поднялись.

Да, да... Это я, сударыня, — начал Карнизов несколько натянутым голосом. — И спешу к вам с извинениями. Глупо все как-то получилось. Сам не пойму, что на меня нашло... Утратил выдержку, когда увидел вас с этим...

Не будем продолжать, — перебила Милодора, голос у нее был прохладный. — Ваши извинения приняты. Тем более, что ничего дурного вчера не произошло. И слава Богу!

Вы ведь слышали, как я сказал... — поручик был намерен довести дело до конца.

Слова иногда бывают слишком легковесными, чтобы еще обращать на них внимание. Они отзвучат и больше не возвращаются... Будем считать, что эти необдуманные слова канули в Лету. Или в Неву, если хотите...

Милодора слегка заволновалась при появлении Карнизова, и краска бросилась ей в лицо. К человеку этому она и раньше чувствовала некую неприязнь, а после вчерашней встречи в театре неприязнь эта только усилилась. И ничего с ней Милодора поделать не могла, впрочем, и не желала.

Тема разговора как будто была исчерпана, но господин Карнизов не спешил уходить, и Милодора вынуждена была отложить перо.

Поручик, поскрипывая сапогами, прошелся по кабинету туда-сюда.

Милодора следила за ним глазами.

Вы что-то еще хотели?

Карнизов обернулся:

Ах, да! Я помешал вам...

Признаться, немного...

Но это ничего: я скоро уйду... — поручик глянул издалека на конторку, за которой стояла Милодора.

Говорят, вы много пишете…

Сейчас это модно в свете, — Милодора бросила на исписанные листки обеспокоенный взгляд. — Все пишут, кому есть что сказать...

—А о чем у вас... позвольте полюбопытствовать? — Карнизов, прохаживаясь уже рядом, взглянул не на листки, а на взволнованно вздымающуюся грудь Милодоры.

—Ничего особенного. Письма... Друзей в провинции интересуют новости петербургской жизни...

—Что представляют в Эрмитажном театре, например? И что чувствуешь, когда на тебя обращает внимание государь?... А, действительно... что же чувствуешь? Любопытно... вы сейчас пишете об этом?

Но Карнизов и не думал заглядывать в написанное.

Милодоре было очень неуютно под взглядом этого человека. Она была в легком халате с довольно глубоким вырезом. И ей хотелось запахнуться... У Карнизова были натянутая улыбка и острые бегающие глазки, которые укалывали мгновенно. Милодора не могла отделаться от ощущения, что у нее уже сплошь исколота грудь.

Милодора вздохнула:

—Могу написать и об этом...

—Уж напишите!

—А еще могу написать и о жильце, который так хочет видеть хозяйку дома, что спешит к ней спозаранок, когда хозяйка еще не вполне готова к приему гостей. Извините...

Карнизов облизнулся; точнее было бы сказать, что он облизнул пересохшие губы, но выглядело это именно как — облизнулся, облизнулся на Милодору. Поручик сделал круглые удивленные глаза:

— Спешит к хозяйке? Любопытно, кто бы это мог быть? Уж не тот ли... с чердака?

Милодора с тихим вздохом отвернулась к окну.

Взору Карнизова открылась ее шея — ее прекрасная шея. Такой изящный изгиб, такая нежная белизна... И жилка... пульсирующая жилка, которую поручику так хотелось потрогать, хотелось схватить... И сдавить... давить... давить...

Карнизов даже невольно протянул руку, но тут же отдернул ее. Отвернувшаяся Милодора не видела этого движения, иначе оно показалось бы ей странным и, может, испугало бы ее.

Голубая жилка на шее Милодоры была так притягательна, что Карнизов едва совладал с собой. Только сейчас Карнизов со всей отчетливостью понял, как хочет эту женщину, как любит ее. Это, конечно, было безумие с его стороны — любить. Он ведь был человек практический... Но поручик никак не мог назвать иначе свою тягу к этой женщине, свою страсть, какую никогда прежде не испытывал ни к одной из женщин. И больше всего в этой женщине Карнизов любил ее шею, ее голубую жилку. Он удовлетворил бы свою любовь, если б сейчас взял эту шею...

Любовь поручика Карнизова была своеобразная: любить для Карнизова не значило созерцать, или ласкать, или восхищаться; любить для него значило — исключительно обладать, держать в руках, некоторое время повелевать... а потом разрушить. Иначе обладание твое не будет полным: твой предмет обожания однажды перестанет быть твоим и перейдет к другому...

У поручика едва не помутилось в глазах, когда он представил, как будет держать в руках эту нежную шею, как будет ощущать губами биение крови в этой маленькой жилке и как потом одним движением...

Милодора вздрогнула и повернулась к Карнизову. В глазах ее он уловил испуг.

Но голос ее был ровный, она владела голосом:

—Вы хотели что-то еще?

Карнизов смотрел, как размыкаются и смыкаются ее губы. И подумал, что там, дальше, у нее, должно быть, премилый сладкий язычок.

Карнизов кивнул:

—Да, сударыня. Почему бы вам не прийти ко мне на чашечку кофе — в знак того, что моя вина прощена и заглажена, — поручик вынужден был прохаживаться по кабинету, только так он мог скрыть от Милодоры дрожь, охватившую его; слегка дрожал и его голос. — Я предложу вам чудную чашку...

—Кофе? — Милодора покачала головой. — С тех пор, как умер Федор Лукич, я не пью кофе... У вас еще что-нибудь?...

Это был более чем прозрачный намек, что Милодора не хочет продолжать разговор. Она почти указывала Карнизову на дверь, и поручик, сжав зубы и не сказав больше ни слова, покинул кабинет.

Было ветрено, по небу неслись низкие облака, из-за которых время от времени проглядывало солнце. Солнце резало глаза. Карнизов жмурился и злился на солнце, отворачивал лицо. Он шел по улице, сам не зная куда: он еще никогда не бывал в том конце улицы...

Сначала, когда он только вышел от Милодоры, озлобленный на нее и невыразимо, нестерпимо желающий ее, поручик подумал, что ему станет легче, если он сходит на поклонение к братцам и помолится своему двуединому божку. Но доктор Мольтке жил слишком далеко. И тогда Карнизов пошел куда глаза глядят. Захваченный мыслями о Милодоре, он шел и шел, пока не оказался в совсем незнакомом месте.

Поручик огляделся. Унылые серые здания, окна, за которыми не мелькнет чье-нибудь лицо, массивные двери с медными и бронзовыми ручками, мостовая, испачканная навозом... А в конце улицы строились несколько каменных домов. На травке возле тесаных каменных плит расположились артельщики-строители, занятые едой, работали на стене лепщики и штукатуры; чуть поодаль стоял белый пес с рыжими подпалинами на груди и на брюхе и ловил носом воздух.

—Вот ты где, Лопушок!... — глаза Карнизова загорелись, руки сжались в кулаки.

Поручик сейчас производил со стороны впечатление безумного. Наверное, артельщики его за безумного и приняли, когда он, подойдя к ним и не произнеся ни слова, схватил со скатерки кусок сала и пошел прочь.

—Э-э... господин... — только и сказал неуверенно один из артельщиков и покачал головой.

Кто-то хохотнул баском:

—Да оставь его! Вишь, не в себе...

Карнизов не обернулся, свистнул собаке. Пес, почуяв угощение, вильнул хвостом и потрусил за поручиком, который зашел за угол дома.

За тем углом Карнизов присел и протянул сало псу:

—Возьми-ка, Лопушок!...

Тот лизнул сало, от наслаждения даже прикрыл глаза, но, едва хотел ухватить его зубами, как Карнизов поднялся и пошел дальше.

Пес, заскулив, поплелся за ним.

Поручик вошел в подъезд строящегося, возведенного под крышу здания. Никого из артельщиков-строителей поблизости не было. Карнизов по лестнице спустился в подвал. Пес неуверенно пошел следом.

В подвале в полумраке Карнизов опять протянул животному сало. Но как только пес схватил его и повернул голову, жадно работая челюстями, руки поручика железным кольцом сомкнулись у него на шее...

—Лопуш-ш-шок... отбегал свое!...

Пес упирался лапами в землю, потом в колени Карнизова, хрипел; глаза его, налившиеся кровью, смотрели жалобно. Поручик заглядывал в эти выразительные, почти человечьи глаза. И все сильнее сжимал руки...

Шея собаки... теплая... теплая... живая еще... Давить!... Моя!...

Пес уже даже хрипеть не мог. Из приоткрытой пасти вывалился язык — красный и влажный. Увидя этот язык, Карнизов вздрогнул:

—Не зайдете ли ко мне на кофе, сударыня?...

Теперь он сжал руки так сильно, что под пальцами, показалось, хрустнули позвонки. Глаза собаки помутнели. Всего секунду назад они были живые («сударыня» слышала, что ее приглашали на кофе) и вот они уже мертвые — Карнизов уловил эту грань и получил удовлетворение. Вздох облегчения вырвался у него из груди. И тогда он разжал пальцы. Тело собаки мягко упало к его ногам.

Поручик еще некоторое время стоял, прислонившись к какой-то стене, отдыхая. Потом обратил внимание, что пальцы у него склеились, осмотрел их в полумраке. Руки были в крови. Поручик понял: он давил собаке шею с такой силой, что прорвал шкуру... Карнизов расклеил пальцы и опять склеил. Расклеил... Жестко, одними глазами, улыбнулся:

— Дурак ты, Лопушок!...