Петербуржский ковчег

Глава 37

Ни Федотова, ни Холстицкого Аполлон дома не застал, и ему не удалось получить с них немедленно объяснений, как он того ни желал. Оставалось томиться в неведении, ожидая их возвращения; оставалось гадать, что же все-таки произошло, и, действительно ли, жива Милодора, а ежели жива, — то почему до сих пор не подала какой-нибудь весточки, не пролила хоть чуточку света...

Аполлон поднялся к себе и увидел, что в комнате у него царит беспорядок: книги и бумаги разбросаны не только по столу и подоконнику, но и по полу и даже под кроватью (и это притом, что Аполлон всегда очень бережно относился к книгам и с уважением — к своему труду), кругом — пыль, постель смята...

Аполлон вспомнил, что в последний месяц никого не впускал к себе: ни издателя, который самолично приходил дважды, ни Федотова с Холстицким, ни Устишу с приборкой; никого... никого не хотел видеть... Виной тому, понятно, было его болезненное подавленное состояние, а если сказать точнее, — его убитое состояние, ибо то, что было с ним по смерти Милодоры, вряд ли можно было назвать жизнью даже с самой большой натяжкой. А то, что он заметил сейчас беспорядок, самым красноречивым образом свидетельствовало о переменах в Аполлоне в лучшую сторону. Сначала откровения сомнамбулы, а теперь вот удивительное открытие при эксгумации (уже много больше, чем просто надежда) — оказывали целительное действие. Внутренний мир Аполлона, повернувшийся к порядку, вошел в несоответствие со ставшим уже привычным беспорядком.

Подняв с пола несколько книг и бумаг, Аполлон остановился у окна...

Что-то необычное творилось в природе: крепчал ветер, поднимая над городом тучи мусора и опавших мокрых мятых листьев; низко стелилисьсвинцовые тучи; ветер, налетавший порывами то справа, то слева, рвал эти тучи в клочья, а уже через минуту вновь сбивал клочья в единое целое, мял их и выкручивал; время от времени в прорехи взглядывало малиновое солнце... Воды Невы, русло которой было видно Аполлону из его окна, стали серыми от множества бурунов... Стаи испуганных птиц метались над крышами домов; причем удивительным показалось то, что птицы почему-то не искали себе пристанища; ветер уносил их под самые тучи, а потом с неистовством швырял вниз...

Дребезжали в окне стекла... Было зябко...

В тот момент, когда Аполлон уж собирался отойти от окна, стекло не выдержало очередного очень мощного порыва ветра и лопнуло, осколки со звоном посыпались внутрь комнаты и на ноги Аполлону, лишь по счастливой случайности не поранив его. Ветер ударил в лицо; от неожиданности Аполлон отшатнулся. А ветер уж гулял по комнате и хозяйничал в ней: отворил и ударил о стену дверь, взметнул со стола все бумаги и расшвырял их всюду, раскрыл несколько книг и принялся жестоко трепать страницы, опрокинул подсвечник с огарками свечей...

Аполлон быстро нашелся и заткнул образовавшуюся в окне дыру подушкой, иначе ветер вообще перевернул бы все в комнате вверх дном.

Ненастье же, кажется, только набирало силу...

Аполлон, не раздеваясь, бросился на кровать. Он подумал, что, пока придут Федотов и Холстицкий, можно часок поспать. Ему предстоял сложный разговор, и хорошо было бы к тому времени иметь свежую голову.

Но сон не шел. Быть может, виной этому было обилие впечатлений последних дней (от этих впечатлений и от мыслей, кои они наводили, Аполлон постоянно чувствовал некоторое возбуждение), а может, повлияла ненастная погода (от такой погоды у стариков кости ломит, а у молодых бежит сон и являются тревоги). Мысли все приходили беспокойные; образ куклы, обнаруженной сегодня в гробу, все стоял перед глазами: бледно-желтые, вылепленные из воска руки и лицо, космы мертвых волос, выбившихся из-под чепца, — при свете дня кукла выглядела грубо, неубедительно (так это представлялось Аполлону сейчас, спустя некоторое время после эксгумации; он совсем забыл, что подлог обнаружил землекоп, а не он сам и не Карнизов, которые Милодору знали хорошо, он забыл, что взирал на сохранившееся в могиле «нетленное тело» Милодоры едва не со священным ужасом, с трепетом, пока черенок лопаты не разворошил соломенную начинку «тела»); Аполлон подумал, что кабы «прощался» с Милодорой при свете дня, то быстро заметил бы подлог; также и от Карнизова не смогли бы этот подлог скрыть...

Ах, Федотов, Федотов!... Как он мог так поступить — скрыть сей подлог от Аполлона! Тем самым как бы поставить Аполлона на одну ступень с Карнизовым — поставить друга на одну ступень с человеком низменных устремлений и без чести, с человеком презренным (хотя и облеченным властью) — с тираном. Разве такого отношения заслуживает к себе Аполлон, любивший и любящий Милодору до беспамятства, почитающий ее едва не за божество?..

Ах, Федотов, Федотов!... Какие объяснения вы предоставите, сударь? Какую тайну поведаете? Посмотрите ли со спокойной душой, с чистой совестью в глаза человеку честному и порядочному, коего имели право именовать другом?.. Но почти что предали...

От этих мыслей, от этих вопросов, не имеющих пока ответа, у Аполлона разболелась голова. А ветер, обратившийся в настоящую бурю, сотрясал стены, и кровля над головой стонала, ходила ходуном, из печной трубы доносился такой вой, будто в ней поселился и вознамерился испугать насмерть все живое в доме ужасный монстр.

Аполлон еще раз наведался к Федотову, но того по-прежнему не было в его апартаментах: запертая дверь ответила на стук глухим молчанием. Между тем головная боль становилась нестерпимой, и Аполлон подумал, что не мешало бы выпить чаю; чай иногда помогал ему при головной боли.

Спустившись этажом ниже, Аполлон прошел в кухню, в коей было темно в этот час. Тут пахло корицей, шафраном, базиликом — в иные, в лучшие времена, когда в доме царили порядок и покой, искусству приготовления блюд придавали немалое значение; Аполлон вспомнил: Милодора рассказывала, что супруг ее, несмотря на преклонный возраст и внутренние болезни, не гнушался чревоугодничества, был известный в своем кругу гурман; не иначе пристрастие к вкусно приготовленной обильной еде и возлияниям прежде времени свело старого Шмидта в могилу.

От растопленной плиты исходил приятный жар. Огненные блики, пробивавшиеся в щель над чугунной дверцей, играли на противоположной стене; уютно сопел медный чайник... А за окном господствовал ветер. Слышно было, как друг о друга стучали в его порывах голые ветви старого тополя.

Когда Аполлон снял чашку с полки, ему показалось, что в кухне он не один, — будто послышался тихий всхлип, почти не различимый за шумом снаружи.

Аполлон оглянулся. В полумраке кухни, в темном углу кто-то вроде сидел.

— Кто тут?

Ответом ему был всхлип погромче.

Взяв лучину из шкафа, Аполлон зажег ее в топке от уголька и, подняв над головой, осветил кухню. В углу сидела Устиша, у нее было заплаканное лицо; девушка утирала слезы краем передника.

— Не зажигайте свет, прошу вас...

Однако Аполлон зажег от лучины свечу, которую обнаружил на краю полки среди коробочек с приправами.— Ты плачешь? — Аполлон оглянулся на горничную. — Тебя кто-то обидел?

Устиша не ответила. Аполлон покачал головой:

— После того, как этот изверг стал редко показываться в доме, кто еще может обидеть бедную девушку!... Или он был здесь сегодня?

— Нет. И я не плачу, — Устиша вытерла последние слезы. — Просто я думаю: что теперь будет с этим домом? Хозяин умер, хозяйка... умерла... Почти все жильцы съехали, когда узнали, что госпожа — в крепости. А слуги разбежались. Остались я да Антип... Так одиноко!... — слезы опять потекли из глаз девушки.

— Да, никому не придет на ум веселье, — не мог не согласиться Аполлон.

— Все так плохо и не видно впереди никакой надежды. Ветер воет, двери скрипят. Всюду сквозняк, все падает из рук и ломается. Кончаются припасы. На пороге зима — холод. Страшно...

— Понимаю. Ты еще думаешь: что же будет с тобой?

Устиша кивнула:

— Кроме госпожи, у меня никого не было... Это «не было» кольнуло в сердце Аполлона.

Он был почти уже уверен, что Милодора жива, что очень скоро, возможно, даже через час, когда вернется доктор Федотов, все объяснится и все печальные и драматичные события последнего времени счастливо завершатся. Однако, как раньше — зерно надежды, теперь в душе его было зерно сомнения: не поспешил ли он радоваться, не обманулся ли, приняв проблеск между тучами за признак скорого прекращения бури... Он протянул Устише платок:

— Не плачь. Наберись терпения. Быть может, совсем скоро все образуется.

Горничная покачала головой:

— Как же не плакать! Я вас не пойму, Палон Данилыч. Сегодня и завтра все так плохо...

Аполлон не собирался посвящать эту девушку во все перипетии последних дней, делиться с ней своими открытиями и догадками, мыслями, поскольку для него самого еще не было во всем деле ясности, а в отношении к завтрашнему дню — уверенности. Как не было ответа на главный вопрос: где сейчас Милодора?.. К тому же было бы неосмотрительно с его стороны поверять кому бы то ни было из прислуги (тем более горничной Устише с ее известным весьма болтливым язычком) хоть что-то от тайны исчезновения Милодоры — исчезновения из крепости и из числа живых (как, впрочем, и из числа мертвых, что так неожиданно выяснилось).

Он отвел глаза:

— Не плачь. Я, быть может, куплю этот дом...

— Вы? — не могла скрыть удивления Устиша.

— У меня теперь есть деньги... И то верно: кому, как не мне, купить его! Кому, как не мне, все устроить здесь разумно и гармонично, как к тому всегда стремилась твоя добродетельная госпожа!... И твой завтрашний день прояснится. А потом пройдет зима... Мне было тяжело, и я упустил это из виду... Да, да, я куплю этот дом. Решено. И оставлю здесь всех, кто служил прежде, кто был угоден и предан твоей госпоже.

Устиша не ответила, но плакать перестала.

Потом подхватилась:

— Вы ступайте наверх. Я принесу вам чаю. Чтобы было тепло и... сладко.

Ни в этот вечер, ни в эту ночь Федотов и Холстицкий не вернулись. Вероятно, буря, которая разыгралась (дворник Антип ежеминутно крестился и пришептывал молитвы и говорил, что на своем веку, — а прожил он в Петербурге без малого шестьдесят пять лет — такого урагана не видывал; за что наказываешь, Господи, ох!), помешала им переправиться на Васильевский остров.

Аполлон в эту ночь никак не мог заснуть. Не успокаивалось возбужденное сознание, нетерпеливые мысли подгоняли время, которое тянулось, тянулось...

Слышно было, как неистовый ветер рвал кровлю, потом ослабевал на минуту, чтобы с еще большей силой приняться за свое дело. Среди ночи кто-то кричал на улице, но невозможно было разобрать — что. Да Аполлон и не особо прислушивался; возможно, слух обманывал, и крики на улице — это тоже был ветер; слышал же Аполлон, будто кто-то ходил по крыше и стучал по ней палкой, слышал же, как раненое чудище стенало и плакало в печной трубе...

Едва забрезжил сумеречный утренний свет, Аполлон уже поднялся. Выглянул в окно. Буря, как будто, слегка поутихла, но ветер все еще был сильный; низко над городом он гнал бесконечные ряды серо-сизых туч. То и дело принимался дождь; ветер — злобный властелин природы — забавлялся его потоками, швырял их то в одну, то в другую сторону. Дома стояли мокрые, унылые.

Аполлон решил сам сходить сегодня в Обуховку и, разыскав там доктора Федотова, потребовать от него объяснений. Но только Аполлон не вполне был уверен, что в такую погоду ему удастся переправиться на Адмиралтейскую сторону.

Внизу, в передней Аполлон встретился с Устишей и выразил удивление, что она поднялась так рано. На это горничная заметила, что девять часов — только для господ рано, а прислуга в это время уж давно на ногах. Устиша сказала, что собирается за каким-то делом в соседний дом — в дом господина Яковлева, известного хозяина пивоваренных заводов. Аполлон не стал любопытствовать, за каким именно делом, поскольку давно подозревал, что Устиша неравнодушна к тамошнему лакею Гришухе; едва только у Устиши появлялась свободная минутка, девушка тут же исчезала...

... Обмотав шею теплым шарфом, подняв воротник и надвинув пониже шляпу, — дабы не сорвало ветром, — Аполлон вышел из дома.

Ветер — холодный и резкий, пронизывающий — сразу ударил ему в лицо; за спиной громко хлопнула входная дверь. Вихрь закружил над сквером и цветниками, взметая под небеса давно облетевшую мокрую листву. Временами меж туч проглядывало солнце — холодное, по-осеннему равнодушное.

Уворачиваясь от летящих листьев, прикрывая глаза от порывов ветра, Аполлон шел по улице в сторону Коллегий, возле которых был наведен большой плашкоутный мост. Редкие прохожие, клянущие непогоду, кутались в шарфы, жались к стенам, заходили погреться в лавки; дамы грели руки в меховых муфтах. Тихо и жалобно поскуливая, дрожа от холода и испуганно озираясь на громкоголосых извозчиков, бежал куда-то бездомный черный пес...

Аполлон невольно оглянулся: «Тот ли?..»