Петербуржский ковчег

Глава 32

Сердобольный солдат приносил ей кипяток, и Милодора пила, обжигаясь, и кашель, душивший ее, на некоторое время отступал. Должно быть, в болезни ее наступил кризис. Милодора знала откуда-то, что кризис всегда наступает ночью. Была ночь... Всюду была темнота. Милодора видела только свои руки, помятую кружку и руки солдата — большие, с желтыми мозолями и крепкими узловатыми пальцами... Но в какой-то момент Милодора заметила, что руки солдата изменились — они как бы постарели и усохли, побледнела кожа, проступили голубые жилы. Ошибки быть не могло: руки, в очередной раз подавшие ей кружку, — были руки немолодого человека (конечно, не такие, какие были у покойного супруга ее Федора Лукича Шмидта — дрожащие, пожелтевшие, с темно-коричневыми пигментными пятнами, — но и не двадцатилетнего солдата)... Сделав глоток, Милодора подняла глаза:

— Кто вы? — она не могла разглядеть этого человека. — Как вы здесь оказались?

Светлое пятно лица проступило из темноты. В первую секунду Милодоре все же почудилось, что это явился из небытия старый Шмидт, что он выбрался-таки из темного дальнего угла и теперь начнет ее мучить — мучить своими извращенными фантазиями.

— Разве вы не узнаете меня, Милодора Николаевна? — здесь, в этих стенах никто еще не говорил с Милодорой таким добрым теплым голосом.

Все плыло у нее перед глазами.

— Я вас знаю?

— Это пот, что катится со лба, — сказал добрый голос. — Он застилает вам глаза...

— Пот? Да, наверное... Это плохо.

— Напротив! Это хорошо, что появился пот. Это может означать, что наступил перелом в болезни... Смею надеяться — в лучшую сторону...

— Ваш голос мне знаком, — Милодора закрыла глаза, которые все равно ничего не видели. — Вы, наверное, пришли ко мне во сне?

Человек осторожно промокнул ей глаза платочком.

— Боже, до чего нужно довести человека, чтобы он меня принимал за сон.

— Это вы, доктор Федотов? — улыбаясь, спросила Милодора и открыла глаза.

— Я. Я, голубушка... Но только никакой я не сон, — Федотов и сам готов был прослезиться. — Теперь вы видите меня, надеюсь. И подадите какой-нибудь знак — убедите в ясности вашего разума. Вы пришли в себя совершенно?.. Вы только что бредили...

Милодора крепко взяла его за руку, будто страшилась, что он вдруг исчезнет — так же внезапно для нее, как и появился.

— Да, я вижу, что вы не сон... И сознание мое ясно... Но коли вы не сон, то ответьте: правда ли, что произошло это несчастье?

— Что за несчастье?

— Непоправимое... ужасное несчастье...

— Какое, голубушка? Самое большое несчастье — что вы еще здесь, в этой проклятой норе.

— А то несчастье... — сбилась на шепот Милодора, — что Палон Данилыч... умер...

— Кто вам такое сказал!... — переменился в липе Василий Иванович.

— Карнизов сказал... Доктор Федотов покачал головой:

— Видать, Карнизов не относится к числу ваших друзей. Впрочем, никто и не думает иначе.

Милодора теперь смотрела на него, как на ангела, спустившегося с небес.

— Значит, Аполлон жив? Жив?.. Ну что же вы молчите, доктор!...

— Жив он, да... Но мне кажется, вы еще в бреду...

— Господи! Я всегда чувствовала это. Я не верила... — Милодора порывалась встать.

Федотов удерживал ее:

— Жив Аполлон Данилыч... А вы лежите, голубушка. Вам надобно, милая, лежать... Вы слышите!... Господин Романов переживает только очень. Тщится вам помочь, места себе не находит...

— Милый... Милый Аполлон... И вы милый, Василий Иванович, — шептала Милодора. — Значит, не обманул солдат, — она была как в бреду, лицо блестело от пота; она пришла в явное возбуждение, узнав, что Аполлон жив. — Как же так! Да есть ли хоть что-то святое для этого человека? Лгать так!... О, как я его ненавижу!... Жив Аполлон... люблю!

— Голубушка, вам нельзя так волноваться, — пытался успокоить доктор Федотов. — Вы сейчас в очень опасном периоде. Вам нужны покой и лечение...

— Да, да... Но вы поймите мою радость, — соглашалась Милодора. — Ведь мне-то сказали... Ведь во мне умерло все... Разве так можно!

— Вот теперь и успокойтесь. А я буду ходатайствовать, чтобы забрать вас отсюда.

— Заберите, заберите... — пришла в еще большее волнение Милодора. — Я не могу тут... Зябко и все время ночь, ночь... И приходит... страшно.

— Кто приходит? Успокойтесь, милая...

— Фронтон приходит. Он будто кается. Я не пойму... И старый мой супруг...

— Да ведь он-то как раз умер давно. И не может к вам приходить... Ох, Господи! Да вы, и правда, еще не в себе. Это вы в болезни. Это представляется вам.

— Нет, нет. Все видно и слышно так ясно...

— Я заберу вас к себе — в Обуховскую больницу, — Федотов платочком вытирал Милодоре горячее лицо. — Но вы должны мне помочь... Успокойтесь, соберитесь с силами и скажите сейчас: вы готовы помочь?..

Доктор Федотов вошел в номер к Карнизову. Была глубокая ночь. Горели в серебряных подсвечниках свечи. Поручик сидел за столом и писал.

Увидев вошедшего Федотова, Карнизов отложил перо.

— Надеюсь, не понадобится забирать ее к вам?.. У нее ведь обычная простуда, как я понимаю.

Доктор Федотов сел перед ним на стул. Лицо доктора было сумрачно.

— Она весьма плоха, поручик...— Что значит — весьма? Она же не при смерти...

— У нее лихорадка. Ее мучит кашель, болезненный в груди... Все говорит за то, что у Милодоры Шмидт развилось сильнейшее воспаление.

— И...

— Если ничего не предпринять, то к утру разовьется отек легких, что вызовет постепенно нарастающую обтурацию, как следствие — асфиксию и...

— Говорите яснее, — занервничал поручик.

— Она вряд ли доживет до следующего вечера.

— Значит, вы хотите ее забрать... Василий Иванович развел руками:

— Я бы мог еще что-то сделать на месте пару дней назад. Но сейчас недуг слишком укоренился. И чтоб подвигнуть его в обратную сторону, нужно немало потрудиться многим людям... Впрочем я не могу поручиться за то, что наши последующие усилия приведут к успеху. Время потеряно, знаете ли...

Карнизов откинулся на спинке стула и некоторое время размышлял.

Доктор Федотов вздохнул:

— Думайте быстрее, поручик. Дорога каждая минута... Ваша... подопечная... сгорает... Я полагаю, не в интересах дознания, чтобы она сгорела здесь. И не в моих, поскольку мне сложнее будет переломить болезнь.

Карнизов вскочил со стула. Карнизов не хотел выпускать из своих рук Милодору Шмидт, и в то же время отлично знал, что, сгори она здесь, начальство его за это не похвалит. Он нервничал и едва мог сдерживать себя, чтобы не сорваться на крик:

— А в полной ли вы уверенности, что дело обстоит именно так? У меня есть сомнения... Не оказывает ли на вас слишком большое влияние личная приязнь?

Федотов кивнул на стол:

— Я изложу свое мнение на бумаге — как и полагается.

— Пишите!... — поручик подвинул ему лист бумаги и чернильницу с пером.

Доктор молча с угрюмым лицом написал несколько строк и размашисто расписался.

Когда с формальностями было закончено, Карнизов сказал:

— Кроме сопровождения, я пошлю с вами еще одного солдата. Он будет стоять на часах возле больничных покоев...

— Охранять?

— Я не хочу рисковать... Милодора Шмидт представляет слишком большую опасность... И в случае побега я слагаю с себя всякую ответственность...

— О каком побеге можно говорить, если она не сделает самостоятельно и пяти шагов?

— У нее могут быть соумышленники, которые...

— Конечно, конечно, голубчик!... Я не подумал... О чем речь!... — сказал, промакивая у себя на лбу пот, доктор. Карнизов вскочил со стула, будто ужаленный.

— Я вам не голубчик, сударь!... Я вам — офицер!... Извольте соблюдать... — у него налились кровью глаза, задрожали губы и подбородок; брызгала на стол слюна.

— Конечно, конечно, го... Простите старика!... — доктор попятился из номера; вид разъяренного Карнизова был ему неприятен, как, впрочем, и вид Карнизова не разъяренного...

— И чтобы все было как положено!... — орал поручик вслед доктору. — Чтобы ответственность!...

... Носилок в тюрьме равелина не нашлось.

Доктор Федотов и тот молодой солдат из караульных под руки вывели Милодору во дворик. Там ожидал экипаж, обитый железом. Поручик Карнизов прохаживался рядом, заложив руки за спину. Поручик желал убедиться: действительно ли так уж плоха Милодора. Он устремил на нее пристальный взгляд... Да, она была плоха. Она была в таком состоянии, что даже не заметила Карнизова, мимо которого ее провели.

Милодору посадили в экипаж и укрыли каким-то одеялом.

В это время Карнизов позвал:

— Господин Федотов!... Доктор оглянулся.

Поручик с каменным лицом погрозил ему пальцем:

— Головой отвечаете...

Спустя несколько минут экипаж выехал из ворот крепости. Уже всходило солнце. В лучах его розовели воды Невы, а также редкие облака, как бы подсвеченные снизу, и городские крыши. Воздух был по-осеннему прозрачен и свеж.

— Все позади уже. Позади... — сказал Василий Иванович.

Милодора сидела на жесткой скамье тюремного экипажа, прижавшись к доктору Федотову и положив голову ему на плечо. Кашель отступил пока... а может, кризис действительно прошел...

Карета ужасно громыхала железом на булыжной мостовой. Но сквозь этот грохот Милодора слышала слова, сказанные доктором:

— Вы знаете, голубушка, кто нам поможет более всего?..

— Аполлон?

— Нет... Вы, быть может, удивитесь, но поможет нам Миша Холстицкий...

Солдат, обняв ружье, дремал на скамейке напротив...

Уже под вечер следующего дня солдат вернулся в крепость с донесением от лекаря Федотова. В донесении было сказано, что, несмотря на все предпринятые усилия его, Федотова, лично как пользующего врача (применялись весьма энергически антифлогоз — против воспаления, и лактукарий — против кашля, а также другие весьма действенные средства, о коих будет доложено отдельно) и ученого совета, переломить кризис в течении болезни Милодоры Шмидт не удалось, и оная Милодора Шмидт рано утром такого-то числа скончалась в семнадцатом покое Обуховской больницы... Смерть Милодоры Шмидт могут свидетельствовать доктор Федотов, фельдшер Яков Зейбельман, сиделка Антонида Телегина и солдат крепости Андрей Стеклов...

Солдат Андрейша Стеклов положил пакет с донесением на стол перед поручиком.

Карнизов исподлобья взглянул на солдата:

— Умерла?

— Умерла-с... господин поручик...

— Иди пока, — ледяным голосом сказал Карнизов.

Когда солдат вышел, поручик разорвал пакет (хотя всегда вскрывал пакеты аккуратно — срезал ножницами край) и прочитал донесение.

— Вывернулась-таки!... — он нервно скомкал бумагу и бросил под стол. — Вывернулась...

Но уже через минуту поднял донесение, расправил его на колене и положил под стопку других бумаг. Потом достал чистый лист и изложил на нем по пунктам указания Федотову: умершую в больнице Милодору Шмидт вынести из покоя завтра после осмотра чиновным лицом; вынести только после вечерней зари, дабы не было слишком многих свидетелей, и о личности умершей не распространяться; тело поместить в особый покой (а если такового не имеется — будет занят, — в мертвецкую); пригласить священника для отпевания по православному обряду; свезти умершую на кладбище, что на Васильевском острове, погрести скромно; все расходы на похороны принять за счет крепости...

Разумеется, тем чиновным лицом был сам поручик Карнизов...

На следующий день примерно в час по полудни поручик приехал в Обуховскую больницу.

Встречавший его на крыльце фельдшер проводил в «особый покой». Комната на втором этаже больницы, окнами на север, была затемнена. В углу под образами курилась кадильница. Кроме кадильницы и иконы Иверской Божьей Матери, в комнате были только три предмета: стул, невысокий стол и гроб на столе. Гроб был очень красивый и дорогой — не иначе из ливанского кедра (того самого знаменитого кедра, из которого некогда египтяне строили свои корабли, из которого они делали саркофаги), лакированный, с резными краями и четырьмя бронзовыми ручками по краям.

Вслед за Карнизовым в комнату вошел доктор Федотов, которому сообщили о появлении офицера из крепости; от доктора пахло камфарой.

Поручик кивнул ему и сел на стул:

— Почему такой дорогой гроб? Я же велел скромнее... Если каждому умершему арестанту крепость будет покупать такой гроб...

— Это подарок...

— Подарок? — неприятно удивился Карнизов. — Чей?

— Граф Н. вернулся в Питер... И, узнав о кончине госпожи Шмидт, сделал ей последний подарок.

Карнизов изменился в лице, но ничего не сказал; сделал легкое движение пальцем, указывающее открыть фоб.

Фельдшер и солдат тут же сняли красивую резную крышку...

Видно, художник потрудился над лицом умершей: глаза ее не выглядели такими запавшими, какими были в последние дни; на щеки и несколько заострившиеся скулы были слегка наложены румяна, также были подведены губы. Блестел мертвенно-желтоватый лоб — будто вылепленный из воска, — в прядях волос, выбивающихся из-под какого-то чепца, виднелись седые волосы...

Карнизов не замечал прежде у Милодоры седых волос.

Противоречивые чувства овладели поручиком. С одной стороны, все клокотало в нем: из-за смерти Милодоры он не смог довести до конца важное дело — дело, на котором намеревался построить всю свою дальнейшую карьеру (не так-то часто появляется возможность вывести на чистую воду такого влиятельного масона, как граф Н., и упускать такую возможность — более чем обидно); когда еще попадутся ему в руки враги отечества, тайные заговорщики — да чтоб еще знатные и потому заметные, вокруг которых можно было бы раздуть шумное дело!... С другой стороны, Карнизов не мог не скорбеть по Милодоре: в последние дни его все более и более влекло к ней, и он ничего не мог с этим поделать. Карнизов знал точно: ни к одной женщине его прежде так не влекло. Он, бывало, не находил себе места ни в городе, ни в крепости, ибо знал, что место это только одно — подле Милодоры... Карнизов боялся признаться себе, что любит Милодору — любит безумно... любит этот предмет так, что обладания им ему мало, ему нужна полная власть над этим предметом, чтобы насытить, удовлетворить свою любовь... а полная власть — это не что иное, как разрушение; разрушить обожаемый предмет — вот высшее проявление любви, вот верх земного блаженства!... И Карнизов разрушил бы Милодору в свое время — вот эту шею, вот эту грудь, вот это лицо — совершенное лицо любимой... Он сжимал бы эту шею пальцами — до хрипа в трахее, до лиловых синяков на мраморно-белой коже; он раздирал бы эту грудь ногтями — стараясь доискаться под нею тонких изящных ребер; он раздавил бы это лицо коленом — и слушал бы хруст косточек, как величайшую музыку в свете...

О, как он любил Милодору!...

Но Смерть опередила его, Смерть разрушила Милодору еще до того, как он к своей любимой, к своей жертве прикоснулся... Он так и не овладел ею... Карнизов положил руку Милодоре на лоб. Лоб ее был холоден... Рука Карнизова дрожала. Доктор Федотов подошел к нему сзади, склонился над ним и сказал тихо:

— Господин поручик! Что вы!...

— А? — взгляд у Карнизова был полубезумный.

— Не тревожьте усопшую, — доктор указал глазами на руку поручика. — Тлен уже коснулся бедняжки — осень ныне теплая... Мы не помещали тело в ледник...

Карнизов убрал руку. Спрятал глаза.

— Вы, кажется, сказали, что граф Н. вернулся?.. Он разве ездил куда-то?

— Не могу знать, — развел руками Федотов. — Так сказали лакеи, когда привезли... последний подарок.

— Лакеи? При чем здесь лакеи? — поручик пребывал сейчас в таком состоянии, что смысл слов доходил до него медленнее, чем обычно.

— Лакеи всегда знают больше, нежели им положено знать, — пояснил Федотов.

Карнизов кивнул; в глазах его, только что как будто погасших, опять загорелся холодный огонек, — должно быть, такой огонек загорается в глазах хорошего охотничьего пса при виде добычи.

— Лакеи, говорите? А ведь и действительно... Оставив фельдшеру какую-то мелочь «на свечи», поручик Карнизов покинул покой.