Петр Чайковский и Надежда фон Мекк

Каждый раз, как Надежда задумывается над своим прошлым, ее поражает пустота ее дней, кажущихся столь наполненными. Избыток денег, комфорта и власти дает ей в такие минуты ощущение полной фрустрации. Она может получить все, и потому ей не угодишь ничем. В сравнении с ее размеренной жизнью в Плещееве и ее роскошно обставленными заграничными путешествиями, в личном вагоне с гербами, бешеный галоп Чайковского по Европе, из города в город, от триумфа к триумфу, кажется ей и утомительным, и завидным. Напрасно он повторяет ей, что вконец измучен, что постоянные разъезды надоели ему и что он всякий раз с ужасом думает о том, какой прием публика и критика уготовили его следующему концерту, – она не может заставить себя жалеть его. В этом контрасте между позолоченной обыденностью ее собственного существования и вихрем композиторской славы она даже видит знак милости неба к тому, кто еще при рождении получил божественный дар творить. Что ни случись, в оправдание всех его слабостей у него есть прекрасное алиби – его творения, которые он взрастил вдали от всех, на радость всем. Что можно поставить в упрек Чайковскому, который своей музыкой заслужил право на всемирную благодарность? Когда Надежда может дать лишь денег тем, кто нуждается, он дает лучшее лекарство от всех человеческих страданий. И, делая этот мелодичный дар, он не беднеет. Он вкушает тихую радость, укачивая толпы себе подобных. Из письма в письмо он рассказывает баронессе об этапах своего восхождения. Так, в начале января 1888 года он сообщает ей с гордостью, что царь только что назначил ему пожизненную пенсию в размере трех тысяч рублей серебром. «Меня это не столько еще обрадовало, сколько глубоко тронуло. В самом деле, нельзя не быть бесконечно благодарным царю, который придает значение не только военной и чиновничьей деятельности, но и артистической». Сходя с корабля в Лондоне 11 марта, он стонет от непомерно большого успеха: «Но что ужасно, невыносимо, это знакомства, приглашения на обеды и вечера, необходимость то делать, то принимать визиты, обязанность постоянно говорить или слушать других и полная невозможность уединиться, отдыхать, читать, вообще что бы то ни было делать, кроме несносного служения общественности».

24 апреля того же года он наконец возвращается в Россию, прямо в свой новый загородный дом во Фроловском, недалеко от Клина, благоустроенный за время его отсутствия Алексеем.

Читая отчет о его днях, Надежда чувствует, что он настолько счастлив тем, что находится у себя и больше не нуждается ни в радушии, ни в постоянных денежных выплатах своей подруги, что сожалеет о благословенной эпохе, когда она одна давала ему комфорт и достаток. Поэтому именно чувство отмщения испытывает она, когда читает в письме от 4 июня 1888 года, что он никак не может обойтись без нее: «Милый, дорогой друг мой! Я никак не могу, чтобы от времени до времени не беспокоить Вас денежными просьбами. Конечно, Вам покажется удивительным, что теперь, когда я сделал концертное путешествие по Европе и получил пенсию от царя, я могу все-таки нуждаться в деньгах. Но дело в том, что путешествие имело в результате, кроме утомления и увеличения известности, страшные, невероятные денежные расходы. [...] И после долгих колебаний я решаюсь, если возможно это, просить Вас вместо 1 октября прислать мне бюджетную третную сумму в настоящее время. Вы оказали бы мне этим огромное удовольствие и облегчение в моем временном стесненном положении. Очень совестно и стыдно беспокоить Вас, особенно ввиду того, что теперь, казалось бы, меньше чем когда-либо я имел бы повод беспокоить Вас и злоупотреблять добротой Вашей. Будьте здоровы и, ради Бога, простите меня».

Он умоляет простить его, а она готова целовать ему руки, чтобы отблагодарить за то, что он снова обращается к ней, несмотря на то что его финансовое положение очевидно поправилось. Осчастливленная этим возвратом к денежному вопросу, она поспешно отсылает ему требуемую сумму. Выполнив его просьбу, она предается мыслям о том, что для нее это просто мелочь, тогда как в нескольких верстах от нее любимый будет так счастлив, что станет молиться на нее, как на посланницу Провидения... Вот, в сердце артиста, она соперница Их Императорского Величества. Не будучи в числе приближенных ко двору, она внезапно начинает чувствовать себя на равных с сильными мира сего. Однако финансовая ситуация Чайковского не менее сложна, чем программа его будущих турне по Европе. Едва получив от Надежды деньги, он сообщает ей, что ему предлагают поехать на три месяца в Соединенные Штаты и обещают невиданный гонорар: двадцать пять тысяч долларов. Он также делится с баронессой, что, несмотря на столь утомительный переезд, он склонен принять предложение. Что ответить? Она не решается давать советов, зная, что в будущем, скорее всего, будет кусать себе локти. Посему она не говорит ни «да», ни «нет» и на том умолкает. В действительности уже несколько месяцев она живет с ощущением, что больше не оказывает на него того влияния, что прежде. Он больше не ее. Да и почти все близкие люди уходят от нее. Все ее дочери, кроме Милочки, замужем, свили свое гнездышко или летают на собственных крыльях, не заботясь о матери. Последний из ее сыновей, Максимилиан, проще Макс, только что приобрел имение и ведет в роскоши пустое существование в лучших традициях клана фон Мекк. Да вот и Милочка собралась вылететь из гнезда. Ее руки попросил князь Ширинский. Как отказаться от столь почетной партии, тем более что малышка, похоже, влюблена по уши. Боясь остаться со дня на день одна, тогда как она рассчитывала держать этого ребенка, саму невинность и жизнерадостность, подле себя вечно, Надежда принуждает себя притвориться, что довольна, когда ей хотелось бы рыдать от досады. О своем будущем зяте, которому всего двадцать лет, но который уже публикует статьи в газетах, ходит в Сибири на медведей и находит время, чтобы заниматься семейным имением, она пишет Чайковскому: «Пожелайте счастья моей Милочке, этому ребенку-невесте. Юная парочка влюблена друг в друга невыразимо и теперь пока счастливы до бесконечности, а что будет дальше, то находится в руках Божьих». Свое письмо она заканчивает, радуясь еще раз чудесному восхождению Чайковского к славе, которая пересекла границы его родины, и сравнивает его с птицей, вырвавшейся из клетки и облетающей на своих крыльях мир.

Польщенный честью быть одним из первых, кому было сообщено о том, что Милочка выходит за князя, Чайковский отвечает баронессе 12 июля 1888 года: «Я очень радуюсь, что она выходит замуж за столь симпатичного Вам человека, даже, признаться, и тому радуюсь, что Милочка будет княгиней, но все-таки у меня при мысли о Вас сжалось сердце. Отсутствие Вашей младшей дочки будет, я думаю, очень тягостно для Вас, особенно в первое время. Она вносила так много оживления и прелести в семейную жизнь Вашу! [...] Как бы то ни было, но нельзя не радоваться, что она выходит замуж по любви и за такого чудесного юношу».

Однако поздравления не заставляют Чайковского позабыть о собственных материальных затруднениях. 22 августа 1888 года он снова пишет Надежде, прося денег, авансом в счет ежемесячных бюджетных сумм. «В течение зимы дела мои, несомненно, поправятся, и я, как Вам известно, могу даже, может быть, серьезно разбогатеть. Теперь же обстоятельства так сложились, что я принужден убедительно, горячо просить Вас прислать мне остающиеся две трети всей бюджетной суммы за будущий год, т. е. четыре тысячи рублей серебром. Если это возможно, убедительнейше прошу Вас прислать эту сумму приблизительно ко 2 сентября».

Надежда выполняет его просьбу, не колеблясь. Что для нее четыре тысячи рублей? Травинка в стоге сена! Она издали представляет себе радость возлюбленного при виде ее подписи внизу чека. Это ее способ вкусить полноту обладания. Никогда не познает подобного упоения Милочка в объятиях своего мужа. Когда Чайковский сообщает Надежде, что «благодаря ей» он воспрянул духом и принялся за правку своей Пятой симфонии и написание увертюры-фантазии по «Гамлету», она ликует, словно ей обещали любовное свидание.

«Усталость страшная, я работаю как каторжник, с какой-то страстною усидчивостью, происходящей оттого, что мне все кажется, что нужно торопиться, а то время уйдет!..»

Подобное усердие в работе и радует Надежду, и огорчает. Внезапно ей становится отчетливо видно, что, будучи безупречным в музыке, как человек Чайковский имеет множество пороков. Забота о собственном творчестве делает его ненормально эгоистичным и мешает ему думать о тех, кто окружает его искренней заботой. Но, возможно, именно это ужасающее безразличие к заботам смертных позволяет ему отдавать все душевные силы одной музыке? Может ли композитор такой величины проявлять внимание и к преходящей жизни, и к вечному искусству? Разве не должен он выбирать между обязательствами перед себе подобными и первостепенной миссией, которую возложило на него небо? Не допустил ли бы он святотатства, отворачиваясь, хотя бы на какой-то краткий миг, от главной цели, чтобы заниматься всем и каждым? Конечно, допустил бы, решает Надежда. Но вопрос в другом: что терзает ее в глубине души, так это странная реакция Чайковского на некоторые события его собственной жизни. Так, она убеждена, что его гениальность должна бы сделать его безразличным к блеску славы. К тому же он мог бы получше выбирать себе знакомых, быть более осмотрительным в мужской дружбе. Почему все-таки он так увлекся этим юнцом Бобом, без которого, говорит, теперь совсем не может? Что особенного находит он в этом подростке, ненормально миловидном, с призывными улыбками? Раздосадованная лестными эпитетами, которыми композитор усеивает свои письма, говоря о достоинствах своего протеже, она пытается урезонить его, сообщая в насмешку, что ей также выпала недавно огромная радость – ее любимая собачка принесла милейших щенков. Однако Чайковский не почувствовал горькой иронии этого сообщения.

Расстроенная ослеплением любимого, Надежда ищет утешения, удвоив свое внимание к членам собственного семейства. Но похоже, что в маленьком племени никто не нуждается ни в ее мнении, ни в ее привязанности. Все женщины вокруг – сплошные животы. Одни торопятся забеременеть, другие уже увлеченно нянчатся, третьи только и мечтают о том, как бы их тоже поскорее полюбили и оплодотворили. Какая идея фикс заставляет их с таким нетерпением ожидать проникновения в себя и торопиться произвести на свет живой, крикливый кусочек себя? Неужели во всем свете нет никого, кроме Надежды, кто ставил бы порывы души превыше животного инстинкта? Возможно, именно потому, что она никогда не испытала телесного контакта с Чайковским, она чувствует себя вправе презирать тех, кто слушается лишь повелений своего пола. Воздержание, которое она наложила на себя в отношениях с композитором, возвеличивает их обоих и облекает, бок о бок, колдовством музыки, которой одной хватило бы, чтобы оправдать существование на земле людей. Уверенная в высшем счастье, которое дарит ей этот аскетизм, она, однако, не решилась бы поклясться, что так же обстоит дело и у него и что он не ищет физического удовлетворения, в котором она всегда отказывала ему. Снова сплетни, которые то и дело возбуждают якобы наличествующие отклонения в поведении Чайковского, беспокоят ее в ее преданности, которую ей хотелось бы по-прежнему выражать ему. Князь Ширинский, этот ненавистный зять, который в несколько месяцев окрутил наивную Милочку, не стесняется делать в разговоре прозрачные намеки на странные нравы композитора и удивляться безумному восхищению, которое проявляет к нему Надежда. Он даже рассказывает по этому поводу скабрезные анекдоты, которые Надежда старается не слушать. Однако этот Ширинский не теряет времени даром в пустых галантностях. Едва выйдя замуж, Милочка оказывается беременной. Увы! Похоже, эта весьма неудачно подобранная пара снискала милость Бога не более, чем любовь баронессы.

9 марта 1889 года Надежда признается Чайковскому в письме, что она день и ночь терзается, что будет с ее несчастной Милочкой, отданной во власть человека, у которого нет ни стыда ни совести: «Замужество ее оказалось очень неудачно (конечно, я говорю это только Вам, дорогой мой), муж ее с таким неспокойным характером, что ссорится со всеми ее родными, отдалил и развел ее со всеми, ревнив, груб, эгоист и в довершение всего мот, который проматывает состояние своей жены. Этот бедный ребенок, Милочка, любит его всеми силами души, и ей, конечно, кажется, что к нему все несправедливы, ей это больно, она страдает, но не знает, что ей делать, как помочь этому. А больше всех, конечно, страдаю я; буквально ни днем ни ночью не знаю покоя от тоски и беспокойства за участь этого несчастного ребенка».

Мало того, когда Милочка разрешается девочкой, в доме, где она живет с мужем, еще и ни с того ни с сего начинается пожар. Испуганным соседям и вызванным на подмогу пожарным удается затушить огонь и перенести мать и ребенка на соседнюю дачу, но, даже при том что обе остались целы и невредимы, Милочка перенесла такое волнение, что, по мнению врачей, ей потребуется много времени на восстановление, вдали от всяких беспокойств. Конечно же, Надежда горит нетерпением навестить спасенную, однако запрещает себе это. «Теперь Милочка встала, но я ее, конечно, не вижу, потому что не поеду туда, где могу встретить ее супруга».

В этом же письме она просит у Чайковского разрешения выслать ему чек на бюджетную сумму от 1 октября 1889 года до 1 июля 1890 года, т. е. четыре тысячи пятьсот рублей: «Мне было бы удобнее перейти к сроку посылки Вам на 1 июля, так как в это время я обыкновенно бываю в России. Если Вы мне это разрешите, дорогой мой, то нельзя ли Вам, будучи в Москве, зайти ко мне в дом и получить от Ивана Васильевича пакет с чеком, который я бы ему и дала для передачи Вам? Если так можно, то не откажите сообщить мне, милый друг мой».

«Дорогой друг» принимает предложение, но этого жеста Надежде недостаточно, чтобы смириться со своей долей женщины слишком богатой, слишком одинокой и слишком требовательной. Идея поселяется в ее мозгу: над ее семьей навис тяжелый рок. Что она сделала такого, чтобы ее близкие и она сама стали жертвами дурного глаза? Будь то Юлия, отданная Владиславу Пахульскому, жалкому и хворому, или милый Владимир, проигравшийся вчистую, или покойная Таня Давыдова, полубезумная наркоманка, баронесса фон Мекк не может отделаться от ощущения, что смотрит фарандолу в исполнении кукол. Опьяненные физической любовью, алчностью и высокомерием, они празднуют у нее на глазах триумф плоти над духом, прозы над поэзией, эфемерного над вечным. И вот что удивительно: все эти пары, торопящиеся жить и наслаждаться, дергаются под звуки музыки, которая ей знакома. Дирижер, невидимый и, наверное, дьявольский, управляет их кривляньями. Имя ему Петр Ильич Чайковский.