Петруша и комар

НА МОСТУ

I

В качестве тормоза Го применял охлажденные пары натрия, тогда как группа Уодсворта использовала для этой цели газообразный рубидий (металл щелочной группы). Чтобы не утомлять публику, не стану пускаться в подробные описания процессов. Поясню лишь, что, когда переносимая фотонами информация считывается, преобразуясь в спин атомов газа, кванты света теряют энергию. Приостановившись, они затем могут снова набрать свою обычную скорость, то есть, как нам известно еще со школы, 300 тыс. км/с. Хорошие новости вызвали, надо сказать, новую волну энтузиазма в отношении квантовых компьютеров.

Ни Го, ни Уолсворт, однако, не были столь наивны, чтобы поверить в быстрое разрешение всех проблем, связанных с квантовыми компьютерами. Мы, физики, замечу в скобках, любим иногда помечтать, но мы не легковерны ни в коей мере. Нет, легковерный физик, это, простите, оксюморон дурного вкуса, этакий «плачущий большевик». Да, фотоны легко перемещать из одного места в другое, но «поймать» их «на том конце» — настоящая проблема, к которой мы еще только-только подступаемся.

И все же я закончу, с вашего позволения, на высокой ноте, ибо в любом, в любом случае появление квантовых компьютеров будет означать революцию не только в вычислительной технике, но также и в технике передачи информации, в организации принципиально новых систем связи типа квантового интернета и, может даже, а, пожалуй, и станет — мы уже можем положительно утверждать это — началом развития новых дисциплин науки, а по сути, новых территорий человеческого знания.

Вопросы?

Исцарапанная мелом черная доска, никаких ноутбуков, проекторов. Стиль!

Молчание. Потом аплодисменты. Светочка хлопнула в ладоши, и зал сдетонировал. Ураган, короче. Разве что на бис не вызывали. Прошло несколько минут, Света бочком пробирается к сцене, по стенке уже крадется хьюлетовский сисадмин, отцеплять проекторы и хабы. Зал зашевелился, вспомнив о фуршете, но тут Сергей Городничий решительными, широкими шагами подошел к сцене, легко запрыгнул на нее и взял микрофон.

Я чувствую себя неловко, как, наверно, чувствует себя абитуриент Гнесинки, которому предоставляется возможность продемонстрировать свои голосовые данные после того, как зал только что пустил слезу на выступлении мэтра. (Захихикали там сзади. Серега тоже может иногда сказать, за то и держат.) — Но я как раз голосовые данные, так сказать, нашей почтенной публике не планировал демонстрировать. Совсем другое заставило меня вырвать у вас еще минутку внимания и отвлечь от приятных мыслей о предстоящем фуршете, который пройдет в соседнем зале (а вот это он зря, грубовато). Кстати, мы благодарим вас за ваше терпение, ведь прослушать эти, порой непростые и непривычные даже для технически подкованных людей выступления, это не каждый осилит. Но не в этом дело. А дело в том, что у Алия Маратовича сегодня день рождения, и не просто день рождения, а круглая дата. Ему исполняется сегодня, простите. Алий Маратович, если разглашаю вашу маленькую тайну… — Да нет, нисколько… — Алию Маратовичу исполняется сегодня восемьдесят лет. Поздравляю вас от всей души!

Овации. Ну все теперь, расходятся, повскакивали с мест, хлопают сиденьями. Оголодали бедные.

Но каков! Колосс, кроме шуток.

Алий, дай я тебя обниму!

Обнимается со своими. Господи, какие все старые уже. И какие-то потрепанные рядом с этими хьюлитовскими лощеными манагерами. Ладно, грех — тоже ведь толковые, грамотные ребята, что там говорить, не груши околачивают. А околпачивают. Все-все, молчу. Молодцы ребята. Все очень корректно. Ну Сан Майкросистемс любимых лягнули, это святое, как без этого, все не могут простить, что Сан в Универе гнездо свил: и Ред Лаб там, и хрен в ступе. Главное, что стол зашибись. Что у вас за вино? Вот это, красное, что за вино? Шато-де-флер вы хотели сказать, видимо. Смешно, они и сами не знают. Хотя чего им знать-то, это мы должны знать, если еще претендуем на роль интеллигенции, которая всегда главная, роль в смысле, даже если и сводится к «чего изволите».

Ну это ты, Василий, загнул. Желчь разлилась опять с похмелья, понимаю. А ты пей Тан, знаешь Тан? Да сейчас в каждой палатке продается. Вроде айрана, оттягивает отлично.

Отстань. Давай еще за бокальчиком сходим. Пока этот их, кто он, ви-пи-бизнес девелопмент, что ли, с Алием щеки надувает, старательно делает вид, что понимает что-то в квантовой механике. — Может, и понимает, ты-то откуда знаешь? — Да ладно, экономический он кончал, знаю я его.

А что это за еда, в общем-то? Да херня это, если разобраться. Тартинки все эти, канапэ. Смех. Почему канапэ? Канапэ, между прочим, это диван по-французски. А все канапэ, канапэ. Вот эта девка их пиар, Светочка, симпатичная деваха, ничего не скажу, и сисястая, но что она знает про канапэ? Хотя, может, и знает. Они языки-то знают: папка забашлял, вот тебе и язык. Если с самого детства, чего ж, дети-то все талантливые, как губки впитывают. Светочка, идите к нам! Щас, как же. Откуда вот она такая тут взялась? Из МИМО, наверно, то бишь МГИМО, или из Плешки. Из провинции наверняка, энергии, как у атомохода Ленин, прут как танки, свежая кровь, закон природы, было и будет. Это мы все сидим, на кухне мировые вопросы все решаем. — Опять понесло. — Да я так, деваха классная, эх, был бы помоложе. Они, надо сказать, быстро пообтесываются, даже лоск какой-то появляется. Смотри, как держится.

Да хрен бы с ней, ты на Алия посмотри!

Хоро-о-ош.

Сияет Алий. Его день.

Сегодня мой день. Надо же, все удавалось. В ударе я. Э-эх!

Смотри, смотри, даже пританцовывает, старый-то.

Спасибо за все, друзья. И я рад. Когда еще всех соберешь, на похоронах разве что. Спасибо, что пришли. Я вас всех очень, очень люблю. И ты здесь! Дай обниму. Все здесь, ну надо же.

Туалетной водой побрызгался, дед. Красавец. Дед, ну ты сегодня элегантен, однако. Как денди просто. — Спасибо, милый. Очень приятно это слышать, я старался. Это Саша, мой внук. — Будущий физик, наверное? — Нет, не дай бог. Лирик. А может, бизнесменом станет, уж очень деловой. — Все, все, дед. Твое здоровье, общайся, тусуйся, сияй, я пошел.

Ну а мы выпьем еще. За что пьем? — За именинника, разумеется. Дальнейших успехов тебе, Алий! — Не надо мне дальнейших. Это перебор, как в преферансе. Главное, вовремя уйти.

Главное, вовремя уйти, оставшись в памяти победителем. Хотя бы не проигравшим.

Но что, Алий Маратович, значит для ученого «уйти»? Бросьте вы. Это же все-таки не поп-музыка, это не эстрада, не художественная гимнастика. Это ж все при вас останется. Разве можно приказать себе перестать мыслить? Мыслю, следовательно, существую, когито эрго сум. Знаете анекдот про Ландау? Лежит он в больнице после той катастрофы, приходит к нему один из учеников, Иванов, скажем, забыл фамилию, ну и говорит: не знаю, сможете ли вы быть нашим Ландау, но я так рад, что вы живы. А Ландау говорит: не знаю, смогу ли быть Ландау, но Ивановым-то смогу быть в любом состоянии. — Хм. Нда. Может, это Абрикосов, хе-хе, ученик-то его был, лауреат наш? — А что, Абрикосов-то, пожалуй, и покруче Ландау будет. Что он открыл, Ландау, положа руку на сердце? Назови мне полдюжины серьезных открытий. А? И никто не назовет. Кстати, вы знаете, этот миф о евреях физиках… в общем слухи преувеличены, там много русских фамилий. — Ну понесло. Не наливать больше ему. — Алий еврей, кстати? Зря смеешься, между прочим. — А кто его знает. Он сам не знает кто он. Он же детдомовский, ты что, не знал? А где он, кстати?

А он ушел уже.

Он ушел под шумок. Ушел, никто и не заметил. Исчез.

Ушел старик. Но не к себе, в академическую двенадцатиэтажку на Академика Ферсмана вернулся, не в свою одинокую, в неприбранную свою квартиру, замусоренную репринтами да распечатанными из интернета статьями, не в логовище свое, где на помойное ведро надет полиэтиленовый пакет из Рамстора, а в пакете бумага, сор, обломки печенья Юбилейное, заплесневелый латышский сыр, хоть бы пакет выбросил. Да, надо было прибраться. Нехорошо. Хотя все равно. Он поворачивает к Дворцу пионеров, огибает пруд (легкий туман напоминает ему о куске тюля, которым набрасывал оператор на объектив телекамеры, чтобы снимать таких, как он, стариков и старух), в котором отражается гостиница Орленок, облюбованная корейцами. Старушки навстречу. Темно, тюль не нужен. Матрона с французским бульдогом, рядом какая-то сухонькая, в огромных очках и зеленой курточке. Точный подросток-велосипедист, нелепо задирающий коленки на столь же нелепом, весь из пружин, велосипеде — удивительно, ведь он, Алий, дожил до второго изобретения велосипеда, а это уже звучит, как второе пришествие, это перебор, пора заканчивать. Это даже смешно. Так можно дотянуть и до квантовых компьютеров. Нет, ни за что, пусть останутся бесплотной мечтой, не надо. Хватит.

На смотровой площадке лотки с матрешками, велосипедисты, байкеры, молодожены выходят из длиннющего лимузина с красными лентами, неуклюжие девочки и их мамы на роликах, шумные немцы, корейцы (южные, разумеется, вот дожил и до южнокорейцев, кто бы мог подумать), музыка электронная унц-унц, мороженое в стаканчиках, джин-тоник, пиво, чипсы в руках и под ногами, группа мордатых молодых мужчин в пиджаках покидает Рыцарский клуб. Дорогие джипы. Дешевые неджипы. Колясочки с многообещающими младенцами. Работает кресельная дорога. То ли еще будет.

Он спускается на полвитка по серпантину, спотыкается о пластиковую лохматую сетку, укрепляющую склон, дальше направо по тропке, неловко подныривает под грязный трос старого подъемника, не запачкав свой элегантный пиджак цвета кофе со сливками.

Здесь уже другое. Не пусто, не одиноко, нет. Но и нет праздничной толпы, и это уже они, Воробьевы горы, почему-то родные, хотя с чего бы? Где я родился? Тайна. И вряд ли я разрешу ее, переселившись даже в другие миры, что, может статься, произойдет скоро, а может быть, и очень скоро. А вот где умереть — да, этот выбор в руках человеческих, в определенных пределах, разумеется. Другой вопрос, как воспользоваться этим правом выбора, да и стоит ли. И последнее дело — оболочка бренная. Тоже, конечно, не в нашей власти, мы-то уж далече будем, а, пожалуй, наиболее контролируемый процесс, удаленно, так сказать, как бы из прошлого. А раз так, то и решить бы, сделать все зависящее. Ан нет. Лень-матушка вперед нас родилась. Не до того вроде, куда б живое еще тело деть, а тут оболочки какие-то… Отговорки, отговорки.

В таком вот, не то чтобы мрачном, скорее элегическом настроении поднимется наш герой по асфальтовой тропке к странному раздвоенному монументу. Этот, между прочим, обелиск воздвигнут на том самом месте (будто бы), где Герцен и Огарев дали друг другу клятву. Что за клятва? Бог весть. Важно ли? Была да сплыла, вместе с клятводавателями, клятву похоронили, поставили в память странную раздвоенную плиту или, если угодно, две плиты, изваяния, разделенные волнообразной трещиной, плиты, рискнем предположить, символизируют тех двух друзей, давших клятву здесь, на Воробьевых горах. Впрочем, ни строчки об этом на плите нет, есть мат, граффити, а про друзей — нет, да и граффити так себе, слабовато, в какую-нибудь Португалию бы их, скажем, на стажировку к местным тинейджерам, а может, просто на краски хорошие денег не хватило у анонимных авторов. Ну а кто хоть строчку из Герцена помнит, не говоря уж об Огареве? Никто. А клятве вот памятник поставили. А мне вот клясться уже поздно, клятва в будущее проецируется, а у меня уже нет будущего. Я устал от будущего. Хочу сюда. Хочу здесь лежать. Вот так лежать.

Он ложится на жухлую траву. Лежит и смотрит в наше северное небо с помятыми ветром облаками, как бы примеривается.

Вам плохо? Помочь?

Нет, спасибо, мне хорошо. Это… прихоть.

Отряхивается. Да, прихоть, но я бы хотел быть похоронен здесь на Воробьевых горах. Но это почти невозможно, нереально. Никто не даст меня здесь похоронить закопать несмотря на мои заслуги перед отечественной наукой. Может быть сделать это тайно? Кто-то украдет мой прах из ниши в стенке в дальнем конце колумбария Николо-Архангельского крематория. Ночью, тайно. И так же тайно закопает здесь. Где? Может быть, прямо здесь, рядом с монументом? Нет, лучше тут, левей, и земля тут мягче, кажется, хотя о чем я говорю. Поздно. Да и некому. У меня ж никого нет. Кому бы я мог доверить столь щекотливую операцию? Забыл я. Нет у меня никого.

II

Прям хоть топись. Или напиться?

Нет, прыгнуть, и все. Страшно! Ужас как страшно. Уж лучше напиться. Лучше, но противно.

Плюет, плевок не спеша летит вниз, ветер мотает его в разные стороны. Исчезает, опять мелькает в пучке света. Исчез.

Высота-то какая, летит, блин, полчаса. И вода какая-то черная, ужас. Как это можно, взять и утопиться? Или это все выдумали? Писатели?

Блин, страшно-то как даже голова кружится. Пить надо меньше. Вон еще один стоит, алконавт. Прыгун в воду. Что ж так все плохо? За что это мне?

Не, точно. Вот старый под. Прыгнуть хочет, точно. А прикольный, в черных очках, в вельветовом пиджачке из секонд-хенда. Лысый, прикольный.

— Прекрасная погода сегодня, не правда ли, дедуля?

— Прекрасная. Дивная погода.

— Ты, дедуля, случайно спрыгнуть не собираешься? Очень смотришь в воду странно.

— Не знаю.

— Не надо, деда, ни к чему это в твоем возрасте. Страшно. Вода холодная. А такой вот день. В такой день топиться?

— Именно. В такой и надо топиться. Если топиться, уважаемая. Как вас зовут?

— Катя. Не топись, деда. И так погано на душе. Давай лучше поговорим, мне поговорить не с кем.

То есть есть с кем, но не хочется. Твари. Твари все. Ненавижу!

— Ты, деда, не грусти. Мне тоже грустно. То есть не грустно, а просто повеситься хочется. У тебя там нет в дипломате коньячку случайно? Мой дед всегда с собой носил. Так и помер с дипломатом в руке. Нет, правда.

Прикольный поц. Сколько ему? Шестьдесят? Девяносто? Черт их знает, старичков, не разберешь. Опять в воду уставился, блин, ебнулся совсем, поц. Э-э, дедуля, ты чего? Давай пойдем выпьем по кружечке, у меня деньги есть, ты не смотри, что у меня джинсы драные, это нарочно.

Алий Маратович вздыхает. Поворачивается к Кате, снимает черные очки, кладет в нагрудный карман своего кремового пиджачка.

Я хотел уйти красиво, Катя.

Пойдемте, Катя, пойдемте. Конечно. Пошли туда, в сторону центра. Все-таки вниз идти, не вверх, а я устал сегодня что-то. Погода-то какая, ясная. Я люблю Москву. Вы любите Москву?

А за что ее любить? Ну люблю.

Я вот всегда любил Москву, Катя. Вам не претит моя стариковская словоохотливость? Это издержки возраста, это неизбежное. Москву испортили, говорят, мол, не та она, не Москва уже. Снобы они, Катя. То зверушки им не те, ну на Манежной которые, Петр в трусах им не угодил, щиты рекламные там и сям, светят неоном не там, где надо. Все правда, а все равно хороша. Как вам кажется? А? Вон, Новодевичий, не хорош разве в лучах заходящего солнца, а небо-то какое сегодня, а? А вон там, левей…

Ты чо, дед, мы на экскурсии?

Замолчал. А про себя продолжает, бродит взором по зубчатой панораме города, по зеленоватому на востоке небу, перечерченному цветным полосами дыма выживших ТЭЦ. Трубы, колокольни, сталинские шпили, лужковские башенки. А это что такое там, левей Новодевичьего? Хм. А, это башня у моста. Точно, мост Багратион, застекленный, бликует. А это еще что за чудо-пенек? А-а, это на Павелецкой, напротив метро, высотка такая безверхая. Почему безверхая, непонятно. Хорошо, пусть будет безверхая. Мост под ногами идущих дрожит, замирает, поезд с Юго-Западной прибыл на возрожденную станцию Ленинские Горы. Вновь полотно многострадального моста пробрало дрожью, поезд покатился под уклон. Катя думает о своем, о женском. Старик в уме пересчитывает сталинские высотки по головам: площадь Восстания, МИД, гостиница Ленинград, на Котельнической, так-так, одна за спиной, пять. Где ж еще две? A-а, вон она. Красные Ворота. А где ж седьмая? Тьфу-ты, Украину забыл. Все, сошлось. А там вон, видите, Катя, левее Украины, видите Украину? Новая высотка вон там, без шпиля пока, на Соколе.

Блин. Триумф-Палас, что ли? Вот уродство-то, совок голимый.

Вы правы. Катя, уродство. Было и будет, урод на уроде сидит и уродом погоняет, а это и есть Москва, да-да, а все вместе, знаете, как организм. Не музей, не мумия, что уже неплохо, согласитесь. Большой организм, большой город, живой город. Хорошо. Очень хорошо. А я вот хотел уйти, Катя, между прочим. Красиво уйти. Надо уходить красиво, не когда тебя просят надо уходить, боже упаси. Самому надо уходить. Однако хватит об этом. Да оставь ты в покое бутылку! Нелепо, ей-богу. Как хочешь, впрочем. То есть как хотите. Не мне вас, Катя, учить. Я уж свое отучил.

Катя размахивается широко и швыряет пивную бутылку в черную бездну реки Москвы. У меня, деда, проблема. Но, боюсь, тебе мне не помочь. Девственности, деда, надо мне лишиться. Причем срочно. До понедельника. Такие вот, деда, дела.

Смеется, поц старый. И правда, смешно. Ну что ты ржешь, как поц? Глупый дед какой-то попался. Ща лопнет сосуд какой-нибудь в башке и пиздец, вон как надулся на виске сосуд. Мама мия, да он совсем старый. Может, ему уже сто? А я со своими половыми проблемами. А у него не то что не стоит, он уже забыл, что это такое «стоит». Нет, не так: он забыл, что это такое «член», я знаю, так бывает. Почему они писаются-то, старики. Хочет поссать, а не знает, как это сделать, то есть не как, а чем, вроде была какая-то штуковина, а где что — непонятно, ну а сил нет терпеть и все под себя. Фу. Пойду-ка я, он, наверно, воняет. Нет, вроде не воняет.

Дедуля, а можно вас спросить? Это деликатный вопрос я понимаю но интересно. Если не хотите не отвечайте канешна. У вас это самое ну короче стоит хоть иногда? Блин ну и вопросы я задаю. Что у него там может стоять. А чо? Я читала где-то забыла где там дедок вот такой зажигал по полной программе. Так что кто знает говорят же седина в бороду а бес в ребро. Хм. Борода не растет вроде татарин наверно у татар борода не растет. Зато другое растет. Может там порнушку внук принесет а он по-тихому днем когда внук в школу пошел включит видик и смотрит и давай типа наяривать под музычку. Фу. Гадость какая. Нет, не буду спрашивать не тронь клопа, вонять не будет, говорит народная мудрость. Прислушаемся к ее голосу.

Деда, можно задать вопрос? Это самое, бестактный.

— А зачем задавать, если он бестактный? — А интересно. — А и не буду отвечать. Позволь уж мне Катя, уклониться от ответа на этот вопрос, который вы же сами справедливо признали бестактным. Что до внука, то он не живет со мной. Один я, Катюша, совсем один я живу. Тихо живу, хорошо. Ничью жизнь не заедаю. Не станет меня, и не заметит никто. Какой же длинный мост.

Все, не блестят уже купола Новодевичьего. И то сказать, к ночи дело идет. А скоро, Катя, дни станут коротки. Вам хватает времени в сутках? — Чево? — Ну я имею в виду двадцать четыре часа в сутках это мало или много, как вам кажется? Мне всегда казалось мало, сколько себя помню, а помню я себя с трех лет, представьте себе. Очень длинный день у меня сегодня, будто время остановилось, ну замедлилось хотя бы. Ну и переход, однако, отгрохали, как из фильма фантастического, но нам туда не надо. Куда нам надо — непонятно, но туда не надо наверняка. Свернем, пожалуй что, на Хамовнический вал. Вот ведь тоже название. Песня, а не название. Вроде как хамы в нем, а мягко, красиво звучит. А ведь я не знаю, что такое Хамовники, а ведь я чуть не всю жизнь прожил в этом городе, и ведь жизнь уже кончилась практически. Катя. — У? — Откуда происходят «Хамовники»? — От «хамовки». — От чего-о? — Ну такая кочерга, которой горшки таскают. Не знаю.

Боюсь, что насчет хамовки вы заблуждаетесь. Впрочем. Хамовка, почему бы нет. Будь по-вашему, тем более что мне нечего предложить. Пойдемте по набережной, если не возражаете. Вам же все равно? Хамовка, хм. Да, я вас перебил, Катя, вы говорили о чем-то весьма увлекательном. — Да ни о чем я не говорила, это ты, дед, говоришь как заведенный.

Да. У меня сегодня был трудный день, Катя. Черт, сейчас, кажется, нечто другое в понятие «трудный день» вкладывают, все так изменилось. — Проблемный, деда, проблемный. — О-о, спасибо, «трудный» нам оставили, и то слава богу. А сколько вам лет, милая? Вы выглядите совсем юной, но я, увы, уже эксперт никудышный, для меня теперь все юные. Вы, кажется, говорили о своих проблемах. Серьезных, видимо, проблемах, нет-нет, я не смеюсь. Но я сегодня плохой собеседник, Катя, такой уж день был проблемный, то есть наоборот, трудный, я хотел сказать. Ужасный я собеседник. Никакой, как теперь выражается молодежь.

Да, так вы девственница? Похвально.

Впрочем.

Все же похвально.

Вот старый поц, помнит. Я уж думала забыл, понесло куда-то в сторону, крыша отъехала, Хамовники, блин. Сто лет, возраст не шуточный. Хотя на маразматика не похож. Прикольный дед.

Немного тележный.

Но прикольный.

Круто. Иду с каким-то дедом туда, не знаю куда. Про девственность перетираем. С первым попавшимся. А первому попавшемуся сто лет в обед. Это ебнуться можно. Ну и денек блин.

Понимаешь, деда, есть один человек, который мне нравится. Никому, между прочим, не говорила. Терпеть не могу в жилетку плакаца, а тебе вот говорю. Ты мне понравился эта… расположил. Понимаешь, он, ну человек, к которому я, мягко говоря, неравнодушна… Неважно. В общем, он мне сказал. В самый, деда, такой как бы момент он прямо и говорит: что ж ты мне сразу не сказала, что ты девушка? Прикинь? Урод, блин. В общем, испугался он, деда. А чего испугался он, не понимаю. Ну девушка, и что? Что в этом такого? А он: ну нет нахуй-на-хуй. Оделся и ушел. Хули ты дед смеешься?

Дед ходит быстро, по-молодому. Не медленно, во всяком случае, не по-стариковски. Ноги длинные, прямые, спина не сутулая, прямая. Почти. Дед всем дедам дед. Дед на зависть.

Умный дед, элегантный почти что, такого не стыдно друзьям предъявить: а это вот деда, он классный, только старый. Да он и не старый!

Не старый я. Мне просто много лет, но я не старый. И тем более не пожилой, ужасное слово, жухлое какое-то. Мне просто много лет, и я хотел уйти, как из спорта уходят в тридцать, а вовсе не потому, что стал стар, вовсе нет, просто потому, что всегда надо вовремя уходить, пока тебя не гонят хозяева, пока хозяева, так сказать, не дают тебе понять — сначала интеллигентно так, полуфразой, как бы проговорившись, что ждут, мол, их еще дела впереди, что на работу завтра, — а тебе все еще кажется, что ничего, еще одна дивная история, им понравится, они не пожалеют, ведь ты в ударе сегодня, а так и есть, хозяева и впрямь смеются, да. Но как-то уже не так, не беззаботно смеются. Ибо и им жаль, что ты уйдешь, но надо, надо уходить. Надо было уходить.

Странный ты, деда. То ржешь как конь, невпопад, то затих вдруг. А я уж выкручусь. Говно вопрос. Отдамся первому встречному, потом приду к нему, скажу: не ссы, любимый, у меня все ок. Путь свободен, доставай свой инструмент и полный вперед и с песнями. Вот так. И все. Прям первому встречному и дам. А, черт, ты и есть вроде первый встречный. Нет, дедуля, тебе не светит. Ты для меня староват. Было б тебе лет на хм, на хм, лет на пятьдесят меньше, тогда б, конечно, хотя вот я читала… где это я читала?

А можно твои очки померить? Модные очки у тебя, где купил? Ты очень модный дед, не вопрос.

А вроде и полегчало, отлегло от жопы, как маменька говорит, дура. Топиться, топиться, надо же. Смешно. Из-за кого главное? Да пошел он. Черт, опять зареву сейчас. Дед, не смотри, я не люблю. Пожалуйста.

Ну и ну. Ревет. Правда плачет. Носовой платок дать? — Ты чего, дед. Ну, покажи сначала. Нет, прости, сам им вытирайся, убери, меня стошнит сейчас. Да я уже не плачу. Это случайность, ошибка, баг. Я никогда не плачу. Я ваще с парашютом раз прыгала, если хочешь знать. Ты вот, небось, не прыгал с парашютом.

Почему же? Довелось. Я…

А, ясна, всю войну прошел. Ладна, давай платок. Ты видел меня в минуту слабости, это, дед, большая удача. Куда мы идем-то, кстати? В кабак? Неохота что-то в кабак, ну его. Пойдем знаешь куда? В МДМ пойдем, там нон-стоп. А? У тебя ж бессонница стариковская, угадала? А правда? Пошли, а? Может, там что покажут прикольное, да вообще какая разница. Там мешки такие, типа с песком, ну какая-то херь там внутри, я не знаю. Пошли, а?

Какие мешки?

А это такой зал во Дворце молодежи. Амфитеатр там уступами спускается к покрытой бежевым ковролином площадочке перед экраном. На уступах — кресла-мешки, их взбивают, как подушки. На них пристраиваются молодые люди. Возлежат, уплетают попкорн из огромных картонных стаканов. Пьют пиво или джин-тоник. Тихо беседуют о своем, пока на экране сменяют друг друга пронзительной красоты пейзажи — волей случая наших героев занесло на «Куклы» Такеши Кетано.

Впрочем, это уже неважно, потому что они спят.

Девушка посапывает, пристроив бестолковую свою головку на коленях разомлевшего старика.

Сады острова Кюсю, раскаты стереофонического грома, сполохи проектора выхватывают из темноты переплетающиеся фигуры поздних зрителей. Старик вздрагивает во сне. Что ему снится?

Бог весть.