Пилюля

Глава 12

5 февраля 1950 года.

Увидев утром дрогнувшую занавеску в доме напротив, я сказал Колобку:

– Василий…

Тот напрягся, я его так называл очень редко.

– Василий, – повторил я, – запомни этот номер. Не записывай, а запомни. Это номер приёмной Василия Иосифовича Сталина. Если со мной что случится… Ну, домой не приду или ещё что-то, звони туда. Докладывай Сталину, а если его нет – старшему лейтенанту Изотову.

Заставил его несколько раз повторить названный номер.

Тренировка "Асов Пикассо" прошла очень весело. На пробежке Колобок всю дорогу трещал про увиденное на капустнике. Даже пёсика изображал типа облизывая любочкину попочку. Потом, как забивая гвозди, вколачивал цитаты Раневской, многие из которых на том моём телевидении непременно бы запикали…

Разъехались на тренировки. Я – на хоккейную, Васечка с Амосовым – на футбольную. Коротков поведал команде, что послезавтра на "Динамо" играем с рижской "Даугавой". Нужна победа, и бла-бла-бла. Мне отдельно сказал, чтобы я на игру не приходил во избежание лишних вопросов. Понятно – не дурак.

Выпил кефирчик, купил тёплый батон, иду к дому, ем аппетитную корочку. У входа в общагу стоит "Эмка" с поднятым капотом. Водила гремит гаечными ключами.

Начальство что-ли приехало?

Проходя мимо машины, обращаю внимание, что над шофёрской задницей в расстёгнутой кобуре НЕТ ПИСТОЛЕТА. Эх, мать-чешуя… На автомате разворачиваюсь в сторону Нижней Масловки и набираю скорость. Нога предательски пробуксовывает на ледяной дорожке, и я лечу на утоптанную дорогу, а ароматный батон – в сугроб…

Всё, приехали. Навалились. Ой, бля!!! Рука!!! Рука!!!

Из общежития выскочила тётя Клава, и всплеснув руками, заспешила внутрь. Без лишних разговоров меня, обыскав, затолкали в машину. К противоположному дому от перекрёстка подъехала ещё одна. Мы тронулись, та осталась.

Эта – за Колобком, наверное…

На все мои вопросы получаю один ответ – "на месте Вам всё объяснят".

Так, соображай башка. Чтобы собака не укусила ей нужно дать что-то для неё вкусное. Что я помню про сейчас интересного? Ну, "Ленинградское дело". Не. Не в тему. Тут про покушения, про шпионов, про маньяков пойдёт. А не помню такого ни хрена. Про Чикатило, Пеньковского, Тоньку-пулемётчицу помню… Тонька! Где я мог про неё услышать? А в метро. Мужик мужику рассказывал как в Локоте у полицаев служила пленная медсестра. И расстреливала наших из пулемёта. А звали её Антонина Макарова. Так, что ещё. Мы тогда-сейчас с мамой в Ленинграде были, а отец под Львовом торфопредприятие помогал восстанавливать. В мартовском письме он нам писал, что был бой с бандеровцами в Белогорще. Там был убит бандеровский генерал Шушкевич по кличке "Генерал Чупринка", бывший во время войны эсэсовцем-карателем. Я это письмо раз пять приходившим в гости нашим родственникам и коллегам отца читал. Поэтому и запомнил. Откуда здесь знаю? А стоял у дома и услышал, как под аркой два мужика про Белогорщу говорили. Что нужно валить с "рыжьём" к генералу Чупринке во Львов. А как бандиты вышли из-за угла – меня увидели. Я от них убежал. Встретились в трамвае. Кондукторша и патруль могут подтвердить, что они меня убить хотели. Мне нужно выиграть время и не потерять здоровье… А может, и жизнь…

Заезжаем в ворота. По команде выхожу из машины. Ещё раз обыскивают. Более тщательно.

– Руки за спиной. Глаза в пол. – командует мне сержант, – вперёд.

По коридорам доводят до места. Снимают пальто, шапку и ремень. Выгребают всё из карманов. Стою мордой в стену, жду. Команда конвоирам. Повели.

Я ещё и месяц не живу новой жизнью. А уже попал так попал. Попаданец долбанный…

Подводят к камере. Ставят напротив лицом к стене. Из неплотно закрытой двери слышен командный голос:

– Нельзя бить, ломать ногти, тушить сигареты… Что? Ласточку? Ласточку можно. Чтобы к вечеру всё было. И, чтобы про своего начальника тоже подписал. Понятно?

Я им что – пепельница? Чтобы сигареты о меня тушить? Я же – свой… Они не посмеют…

Судя по вытянувшимся в струнку конвоирам, вышедший начальник был если не в генеральском звании, то где-то рядом.

Уже целый час переливаем из пустого в порожнее. Щурясь, отвечаю автоматом по пятому кругу:

– Нет, с иностранцами не знаком.

– В Риге? Про Ригу ничего не помню.

– Иосиф Виссарионович со мной свои дела не обсуждает.

– Аня Афанасьева к тому, что Вы говорите не имеет никакого отношения. Василий Колобков тоже.

– Про самолёты и ракеты слышал. Никаких названий и характеристик – не знаю.

– Три заявления на меня? Из общежития и два из команды? Да люди меня просто неправильно поняли…

А Васечка то похоже от них утёк. Время. Мне нужно чтобы оно летело быстрее.

Чувствуя, как затуманивается мой разум от светящей в лицо лампы и, устав до одурения от криков сержанта в почти оглохшее ухо, спрашиваю:

– А можно я всё, что рассказал, запишу на бумаге?

Беру ручку, макаю перо в чернильницу. Медленно пишу. Про себя написал. Про Тоньку-пулемётчицу отдельно. Эта заслужила. А про эсэсовца не стал – у того лоб и так в зелёнке.

Время. Нужно выиграть время. Время – вперёд!

Осторожно улыбаюсь, как бы перечитывая написанное. А в голове играет заставка программы "Время"…[27]

Мы с Колобком должны дотянуться до звёзд. Нужно просто продержаться.

Шум в коридоре. В открывшуюся дверь кричит полковник:

– Лейтенант, бегом сюда. Подписал?

Офицер выходит. Слышен отборный мат. Оставшийся седой сержант говорит мне:

– Мы в двадцатом в Крыму с контрой не нянчились. Офицер, буржуй, казак, поп – всех к стенке. Без разбора. Перед войной комдивов лично отмудохивал. У нас конвейер был. Я днём луплю. Напарник – ночью. Через недельку почти все подписывались. А сейчас даже в морду без приказа не дашь… Гумнан… Гинон…

– Гуманизм, – подсказываю я.

– Во-во, ты это давай подписывай. А то мы не жрамши. Осерчаем…

Открывается дверь. Лейтенант заходит с конвойным и кивает на меня сержанту:

– Вяжи руки.

Тот, завязав сзади узел, спрашивает офицера:

– Куда дальше?

– В душевую. Нужно освежиться.

И ржут. Вылитые упыри, как летёха-мент, что банду резал.

В душевой дав со всей дури мне в солнечное сплетение, отволокли к каталке, уложили и крепко зафиксировали ремнями. Накинули на лицо мешковину и стали поливать сверху из душа. Дыхание перехватило. Все попытки вздохнуть заканчивались втягиванием в себя воды вместо воздуха. Вскоре в груди словно взорвалась граната. Разум перекорёжило. Но эти профессионалы сняли мешок, позволив сделать вдох. Лейтенант спросил в ухо:

– Подпишешь? Кивни, если да…

Я судорожно дыша, с закрытыми глазами выплёвывал розовую пену. И не кивал.

– О, обоссался уже. Что ж повторим…

Снова мешок, вода, взрыв гранаты в лёгких… И ещё, и ещё, и ещё…

Кто-то стучит меня по щекам и переворачивает набок. Пытаюсь вдохнуть, но внутри клокочет вода. Меня наклоняют сильнее. Из носа и рта брызжет вода. Начинаю хрипеть и извергать из себя набранную вместо воздуха жидкость.

– Подпишешь или повторим? – кувалдой бьёт в мозг голос летёхи.

– Ещё полчасика и подпишет, как миленький, – это "ветеран" резюмирует.

Тут дверь отворяется. Голос полковника:

– Ну, что? Как нет? Я вас, блядей, на Колыму пошлю допросы устаивать. Без выходных до конца месяца. Не слышу?

– Так точно, товарищ полковник.

– Этого к врачу. Как очухается. На выход. Ждут его у ворот.

Дверь громко хлопнула. Я снова потерял сознание…

Идем с Изотовым к машине. Коля с водителем держат меня под руки. Меня шатает и трясёт, как под током. Ноги заплетаются. Хочу сказать Изотову: "Потише иди". Но, лишь хриплю, пуская пену изо рта. От мокрой одежды на морозе идёт пар. Коля достаёт бутылку водки сворачивает сургуч, и приставив ко рту вливает в меня немного, больше пролив мне на грудь. Я кашляю изо всех сил. Аж в ушах закладывает. Начинаю рыдать. Коля даёт бутылку бутылку:

– Пей. Пей, кому говорю.

Хлебаю безвкусную огненную жидкость, а в башке колоколом стучит: "ЖИВ! ЖИВ! ЖИВ!"

Изотов снимает шинель, и накидывает на меня. Я, покачиваясь, как беременный таракан залезаю в машину. Трогаемся. Снова отключаюсь…

Общежитие. С помощью Абрамяна переоделся в сухое. Колобок носился с чайником, пока не поставил его на пол, постелив тряпку. Попандопуло следит за шкворчащей яичницей с салом, Васечка достаёт огурцы из банки, Алёша строгает бутерброды с колбасой. Все при деле. Лишь я сижу как инвалид, тупо уставившись в разноцветные абрамянские носки. Все мои лежат в тазике для стирки.

– А как ты сообразил Сталину позвонить? – спрашивает у Колобка Попандопуло.

Колобок, видимо успевший привыкнуть к этому вопросу, вытирает рассольную ладонь, вальяжно садится на скрипучую кровать и начинает:

– Задержался я на базе после тренировки. Там официантка в столовой… Ну, да ладно… Подхожу к выезду, а мне из будки боец говорит: "Тебе на базу кто-то звонил. Просил срочно связаться.". Я дую на базу до телефона в дежурку. Тётя Клава звонила. Набираю. А, она "бац":"Юру арестовали. И ещё машина на улице стоит." Я чуть не обосрался. Думаю, амба… Потом водички выпил и в штаб ВВС позвонил. На моё счастье там Василий Иосифович был. Обсказал ему что знаю. Тот долго молчал, а потом приказал сидеть на базе до распоряжения. Вот я и сидел два часа у телефона. Даже в столовку не пошёл. Из штаба позвонили не мне в дежурку, а тренеру. Меня в общагу Джеджелавы на новой светло голубой "Победе" отвезли. Вчера с завода пригнали…

Выпив водички, продолжает:

– А тут тетя Клава всем входящим тервю… (почесав затылок и вспомнив) не, интервью даёт. Как она героически спасала невинного человека. Про меня и не вспомнила. Она сначала своему начальнику… ну, Кинштейну доложила. По инструкции значица. А тот говорит – на базу Колобку звони. Да, прям так и сказал. Колобку. Ну, и завертелось всё.

Тут, остановившись замечает:

– Ара, ты куски то потоньше режь, а то на утро не останется…

Сделав внушение хмыкнувшему джигиту, вновь продолжает рассказ:

– А Изотов, как ЮркА привёз, рассказывал, как генерал после моего звонка вызвал Кольку на ковёр и при нём звонил генералам эмвэдэшным. Орал – на улице слышно было. Потом стакан коньяку накатил и сестре Светлане позвонил. Она с товарищем Сталиным…. ну, с отцом на даче была. Изотов стоит, ни жив – ни мёртв. Думает, когда паны дерутся – у холопов чубы трещат…

Любит Колобок приврать. Откуда знает кто что думает. Экстрасенс, блин…

Ты за харчами то следи, – войдя в начальственный образ говорит Колобок Стёпе.

Затем Васечка проследив, за установкой шкворчащей сковородки на центр стола, присаживается на табуретку и как опытный житель общаги сразу забирает в миску четверть основного блюда. Оглядев всех, в очередной раз продолжает:

– Что там Сталина отцу говорила не знаю. Врать не буду. (Ну-ну.) Только нашему генералу скоро от Берии позвонили и сказали, что произошла ошибка. И что можете забрать своего человека. Так вот всё хорошо закончилось.

– Будемо здорови. За все хороше.

– Дзер кенаце.

– Ну, будем, – повторяет за всеми Колобок подняв рюмку, и глядя на меня.

– А где, Анечка? – спрашиваю я, и вижу волну безбрежного ужаса поднимающегося в глазах моего соседа.

Хватаю блокнот, и перепрыгивая через ступеньки несусь к телефону. Колобок следом. Тётя Клава благоразумно молчит пока я нервно кручу диск телефона.

– Алло. Госпиталь? – с хрипотцой спрашиваю я, – Афанасьева Аня дежурит? Как не было? Простите…

Опускаю трубку на место.

– А может заболела? – подсказывает комендантша.

Листаю блокнот. Нахожу.

– Пётр Петрович? Извините, что так поздно. Ваша соседка Аня очень нужна. Это её друг Юрий Жаров. Можете её позвать? Премного благодарен…

Сажусь на табурет, не выпуская из рук трубку. Колобок нервно ходит рядом тяжело вздыхая. Проходит минут пять…

– Что? Ещё раз. Ушла утром? Не приходила? Понятно. Извините, за беспокойство.

Поднимаемся наверх. Быстро одеваемся. Прошу Абрамяна с Попандопуло подежурить внизу на вахте. Вдруг придёт? Сами идём, почти бежим по ночной Москве. Редкие машины проезжая подсвечивают запорошенную снегом дорогу. Выдыхая в морозный воздух клубы пара наматываем километр за километром. Одинокие прохожие пугливо сворачивают или переходят на другую сторону улицы едва завидят двух ночных бегунов.

Анин дом. Квартира. Открывает взволнованная мама. Спрашиваю:

– Аня не приходила? У неё подруга есть? Где живёт? Мы сейчас туда сходим. Не переживайте. Всё будет хорошо.

Выходим из подъезда. Я, умывшись снегом, задираю голову, и смотрю на непроницаемо чёрное небо.

Ну, почему? Ну, зачем? Создатель! Если ты есть позволь её увидеть. Ведь она ни в чём не виновата. Не встреться бы мы месяц назад в госпитале, так и жила бы она спокойно… Я же спасать вернулся. Создатель!

Прихожу в себя от толчка в бок.

– Ты идёшь или нет? – со злостью спрашивает Колобок и развернувшись идёт по улице в сторону далёкого фонаря. Плетусь за ним следом. Вдруг замечаю впереди какое-то движение. В освещённый круг входит знакомый силуэт. Срываясь с мета бегу изо всех сил. Задыхаясь останавливаюсь в двух шагах.

Распухшие как сосиски губы, черный синяк под глазом, а в глазах слёзы катящиеся замерзающими дорожками.

– Юра… – начинает и осекается, опустив глаза. Вдохнув морозного воздуха глядя в лицо говорит:

– Юра. Я предала тебя. Я всё подписала.

Становится на колени и повторяет:

– Прости меня, пожалуйста. Прости меня. Прости меня.

Пытаюсь поднять её. Она падает на снег, беззвучно шевеля губами. Подхватываю её на руки и несу к дому.

Мама падает в обморок. Видимо думает самое худшее. Заношу Аню в комнату. Сёстры, накинув халаты, уходят на кухню вместе с очнувшейся мамой. Ваня помогает снять с сестры пальто и ботинки. Укладываю её на кровать. Глажу по голове повторяя:

– Всё хорошо. Всё будет хорошо.

Аня вцепилась в мою руку и плачет повторяя:

– За что они так? За что?

Мама приносит ромашковый чай. Поит дочку с ложечки дуя на каждый новый глоток.

– Мама мне нужно поговорить с ребятами. Им домой пора возвращаться.

– Да. конечно. – говорит мама, уходя на кухню.

– Меня у дома взяли, – начинает рассказ подруга. Вздрагивает, вспомнив что-то и продолжает:

– Привезли. Обыскали. Забрали сумку, пальто и платок. Отвели в комнату. Двое попеременно спрашивали про тебя, про Василия Иосифовича. Называли тебя шпионом, а меня – пособницей. Я им говорила, что это – ошибка, что ничего ими сочинённого подписывать не буду. Тогда тот что помоложе сказал, что отца моего никто на войне убитым не видел. Может он к фашистам перебежал и живёт сейчас за границей. А я значит – дочь предателя. Я взяла стакан с водой и прямо ему в морду. Били меня сильно. Даже устали. Я подняться не могла. Кое-как усадили. Снова стали спрашивать. Лампа в лицо светит. Орут. Пугают. Я падала со стула. Голова кружилась. Потом другие пришли. Я им тоже самое повторяю. Вызвали конвой. Те меня под руки потащили после того как я два раза в коридоре упала. Шли по каким-то лестницам через открываемые решетки. Подвели к железной двери. Открыли. Втолкнули меня внутрь. Темно. В комнате полно людей. Не успела я рот открыть меня схватили за руки. Положили спиной на стол, задрали юбку, разорвали панталоны. И всё со смехом. И рожи страшные такие. Думаю, лучше умереть. А они орут "Занимайте очередь", "Пахана пропустите вперёд", "Открой ротик, сучка", "Чур в дупло – я первый". Я визжать. Кричу: "Подпишу. Всё подпишу.". Тут дверь открылась, вошли двое конвойных и те кто допрашивал. Забрали меня, кинули на стол пачку папирос. Ведут. Я голову хотела разбить об решётку. Не получилось. Разогнаться не смогла…

Плачет. Я, обнял, глажу по голове. Колобок сгонял к артисту Глебову наверх. Принёс стакан водки. Я заставил её выпить и шептал ей что всё будет хорошо пока не заснула.

В общагу вернулись за полночь. Тётя Клава облегченно вздохнула узнав, что Аня нашлась. Мы сказали всем неспящим, что она у подруги задержалась. Ара со Стёпой недоверчиво так покрутили головой. Нужно было не мне, а Колобку говорить. Я-то врать не умею…

6 февраля 1950 года.

На пробежку утром не побежал. Спросил у Колобка, ходившего на футбольные переговоры к Нижним, имя и фамилию их капитана.

– Зачем-зачем?! За надом.

Дворник подсказал номер квартиры. Успел вовремя. Брат "Борзого" собирался на работу и крикнул из прихожей коммуналки:

– Через пять минут выйду – по дороге поговорим.

Услыхав, кто меня интересует, покачав головой ответил:

– Так "Молдованин" это. Игнат Мунтян. Сержант. Из Бутырки. Седой. Под полтинник.

– Ствол нужен. Припугнуть. Можно учебный или спортивный. Поможешь?

– С "волыной" не знаю как помочь. После банды легавые с участковым шманают всех. Стрёмно… А граната учебная есть вроде. Шкеты где-то спёрли. У братана узнаю. Вечером заходи.

Пожав мне руку, Славка Борзов двинул на комбинат "Правды".

На обратной дороге метель швыряла в меня свои колючие стрелы. Закрываясь рукавом дошёл до булочной. Обогнув ароматнопахнущую хлебовозку, занимаю очередь за хлебом и думаю:

А на хрена я пошёл к Борзым? Кого я учить собрался? Этих костоломов ничем не проймёшь. Они давно уже умерли как люди выполняя такие приказы. Здесь не пару-тройку человек – всю систему зачищать нужно. А не широко ли я шагаю? Так не только штаны, но и пасть порвать можно…

Тётя Клава передала что в десять часов заедет Изотов.

Понятно. Поедем на разбор полётов.

Генерал встречает приветливо. Подошёл. За руку здоровается.

Видать доложили, что не заложил никого. У всех вокруг свои осведомители. По нынешним временам нестукач в генеральской свите – большая редкость. Хотя, сколько там со мной "беседовали"? Пару-тройку часов…

– Тебе, Жаров, повезло, ой-повезло, – закурив, начал генерал. Выпустил дымное кольцо в потолок, и продолжил:

– По началу со мной в МГБ никто по твоему делу и говорить не стал. Не в курсе, мол. Отец на даче отдыхал. Секретарь сказал перезвонить утром в Кремль. И тут чёрт меня дёрнул сестрёнке позвонить. А она-то упёртая, да и тебя лично знает. Рассказывали не отходила от отца пока тот Абакумову не позвонил. Нарком пообещал разобраться, типа не в курсах. Да без его разрешения вряд ли… Генерал Апполонов зуб на тебя затаил за то собрание. Проучить захотел. У них дело было шито белыми нитками. Наверняка тебя лишь для остраски хотели прессануть. Типа место указать, чтобы знал против кого лучше не идти. А заодно и на крючок тебя насадить, чтобы в клювике информацию давал кому надо… Тут вокруг меня столько пернатых… (смеётся) И соколы, и долбодятлы… (мне) Что скажешь?

– Хорошо, что коровы не летают!

– А-ха-ха. Хорошо сказал. Изотов запиши. – тушит папиросу и посерьёзнев:

– За проявленное мужество лейтенанту Жарову объявляю благодарность.

Встаю и чеканю:

– Служу Советскому Союзу.

А генерал продолжает:

– В госпиталь ляжешь на недельку. Пусть проверят. А то как бы не того. (покрутил ладонью в воздухе). Были случаи… Ясно?

– Да. – отвечаю, и получив тычок от Коли, поправляюсь, – так точно, товарищ генерал.

– Изотов, что там по Афанасьевой? Медали оформил?

– Так точно, представления на рассмотрении, – чётко отвечает старлей с укоризной глядя на тупорылого меня, – А в архиве 43-й армии нашёл представление к медали "За отвагу" Афанасьевой Анны Ивановны. Но, не двадцать пятого, а двадцать третьего года рождения.

– Это она специально возраст прибавила, чтобы на фронт взяли, – говорю, и замолкаю под укоризненными взглядами присутствующих.

Сталин говорит:

– Оформляй всё, не тяни. (смотрит в её личное дело). К дню рождения вручу лично перед составом госпиталя. Записал? Дело по ней в МГБ закрыли. Даже типа извинились (с-суки) И это… Научи Жарова язык за зубами держать пока не спросят… А то я не всегда такой добрый. Ну, всё свободны.

Позвонил из приёмной Гранаткину. Попросил ещё раз посмотреть заявки команд классов "А" и "Б", первенств Москвы и Московской области, а также их молодёжные команды. Пообещал рассказать что-то интересное. Валентин Александрович дал добро поработать с документами в обеденный перерыв.

Еду в Спорткомитет Московской области. Купил плитку грузинского чая и пакетик сухого чабреца. Самое то для ароматной заварки. Захожу. Здороваемся.

– Ну, выкладывай, что у тебя?

– В марте будет чемпионат мира по хоккею. Мы в нём – не участвуем. Нет сборной, и всё такое. Предлагаю Вам, Валентин Александрович поставить вопрос о создании сборной СССР по хоккею с шайбой и по хоккею с мячом на перспективу. Вместе с опытными игроками включить перспективную молодёжь. Если через год на чемпионате мира возьмём медаль, то на Зимнюю Олимпиаду 1952 года легче будет через руководство заявку пробить. А то маринуемся как рыба в собственном соку. Так и не поедем никуда требуя от спортсменов только победу. Нужно с чего-то начинать. Вот и начните. Будете одним из отцов нашей сборной…

Гранаткин молча сидел ещё пару минут, а я пил ароматный чай с баранками.

– Ну, скажи, Юра. Вот, откуда ты взялся? – чиновник встаёт и начинает что-то листать в блокноте.

– Не поверите. Я здесь, чтобы вывести наш спорт на мировые вершины, мы всех сделаем, – улыбаюсь и ломаю баранку в руке.

– Иди. Документы у секретаря. Не выносить. (посмотрев на часы). У тебя сорок минут.

Гранаткин снимает трубку, крутит диск:

– Здравствуйте, Аркадий Николаевич. Насчёт заседания на следующей неделе. У меня к Вам интересное предложение…

Пришёл в госпиталь. Записался, получил пижаму и тапки. Захожу в палату. Представляюсь. Здороваемся. Из шести коек пять – заняты. Располагаюсь на свободной. В палате идут неспешные разговоры про то, про это. Вот немолодой усатый старшина Евграф Денисович специально для меня (судя по кислым лицам соседей) начинает свой рассказ:

– Мне тута надысь так хвоста накрутили… ПрОтокол написали. Сходил в кино называется. – крутя головой по сторонам говорит усач, ища несогласных в палате. В тишине перемежаемой поскрипыванием кроватей продолжает:

– Отоспался с ночной значится и в пивную. А там Абрамян с Попандопуло. (Как тесен мир). Выпил с ними кружку ерша. Они и говорят, а пошли в кино. Там про лётчиков показывают. А пошли, говорю. – чешет лоб Денисыч, и неспешно продолжает:

– Взял с собой поллитры на вечер. Думаю, посижу потом с ребятами. А они как девок увидали, так и ускакали от меня. Ну, думаю, до свидания. Моё вам с кисточкой. Купил два пирожка, встал в уголок и к началу кина пузырь то и приговорил… Тута и фильма началась. Я в первом ряде. Чтобы никто, значится, не вертел головой впереди. Все смеются, а мне не весело. Войну вспомнил. Я столько девок за войну схоронил. Какие целые, а от кого в брезенте – пепел с костями. "Ночные бомбардировщики" как и в этом кино. У нас ведь как было. Маты, грязь, смерть. В землянке к утру так набздят – хоть топор вешай. А эти с экрана песенки поют. Чистенькие такие. Да у нас за ночь столько вылетов было, что к утру все чумазые как черти. Я встал и сказал всем, что не так было. Врёт фильма. А на меня зашикали. Обидные слова сказали. Ну, я тому кто вывести меня хотел и съездил в ухо. А тот мне. Я упал. Руку вот поломал. (поднимает левую загипсованную). А потом в учебниках детям напишут, что всё как в кино было. Нет правды в жизни. – махнул здоровой рукой дебошир и улёгся на койку.

Заходит медсестра и объявляет:

– Тихий час. Потом на процедуры по графику.

Лежу. Перечитываю список нужных футболистов. Кого-то, вспомнив чей-то неадекват или другие пороки, – вычёркиваю. Кого-то из своих ленинградских знакомых добавляю, хоть их ещё и нет в заявках команд высших классов. Также добавляю играющих на первенство Москвы и области из нового списка. Получилась толпа на две или три волны по сезонам. Многие ещё слишком юны и восемнадцати нет – пусть поварятся в дубле год-два. До конца этого года предложу Маслову пригласить в команду следующих: вратари: Яшин из динамовского дубля, Денисенко из краснодарского "Динамо"; защитники: Байков из владимирского "Динамо", Кузнецов из МВО; полузащитники: Маслёнкин с завода "Красный пролетарий", Войнов с завода имени Калинина; нападающие: Коман из дубля киевского Динамо, Васильев из ленинградского ГОМЗ имени ОГПУ (будущий ЛОМО). Если нас с Колобком добавить, то почти состав на матч набирается.

Вечером Колобок с Анечкой пришли. Вышел к ним, стоим у входа в госпиталь, новости рассказываем. У Пилюли пол-лица под платком спрятано. Осторожно сдвигаю платок. На светло-коричном фоне вокруг глаза размешаны бордовые и фиолетовые оттенки завихрениями переходящие из одного в другой цвет. Распухшая нижняя губа немного вывернута вперёд и хранит на себе останки зелёнки. Покачав головой, говорю:

– Какая же ты у меня красавица. Ничего тебя не может испортить.

– А тебя-то когда Изотов привёз, ты на водяного был похож с зелёно-фиолетовым оттенком. – вставляет Васечка.

Улыбаемся, а Аня спрашивает:

– На работе что сказать? Упала?

– Скажи что поскользнулась и ударилась о поребрик, – советую я.

– Поребрик? Это что за зверь такой? – задаёт вопрос самый любопытный неленинградец.

– Ну, это как бордюр у дороги, только повыше, – отвечаю, и перескакиваю с темы разделявшей когда-то спорщиков на москвичей и питерцев, – Аня, а как у тебя дома, мама, брат, сёстры?

– Переживали сначала, потом успокоились. Сёстры пошли на литературный кружок. К Боре Слуцкому в соседний дом. Они там стихи поэтов Серебряного века читают. Обсуждают пути борьбы за идеалы революции. Умные все, начитанные…

Что-то ёкнуло у меня в груди. Чуйка чего-то плохого.

Десятку могут дать или что похуже…

– Запрети. Запрети сёстрам туда ходить… Придумай что-нибудь. Но, обязательно-обязательно запрети. – говорю глядя в глаза подруги.

– Хорошо, Юрочка. Я всё сделаю…

– А хотите анекдот, – встревает Колобок, – Участковый стоит над утопленником и составляет протокол осмотра. Пишет: "Протокол об утопании"… Зачеркнул. Опять пишет: "Протокол о утопии". Зачеркнул. Подумал и окончательно пишет: "Протокол о входе тела в воду и не выходе из нее".

Ржёт. А Анечка смотрит на своего "утопленника" со слезами… Потом вспоминает что-то:

– Тётя Клава просила… Её начальник Николай Петрович просил Василия Иосифовича помочь в военную академию поступить. Вот Сталин подписал направление. Скоро "Кинштейн" учиться уйдёт на подготовительные курсы. Клавдия Петровна хочет ему песню спеть. Про возвращение в строй. Может вспомнишь…

И, хитрО так улыбается…

Она догадалась, что ли… Да ну нах…

Беру блокнот у Колобка, слюнявлю карандаш, пишу слова.

– Аккорды сам подберёшь…

Отходим в уголок, где я поначалу тихо, а потом и громко начинаю петь представляя, что мне подыгрывает симфонический оркестр…[28]

Тут спустившаяся со второго этажа немолодая медсестра, дождавшись окончания песни, покачала головой и прокричала в коридор:

– Больные и выздоравливающие – по палатам. Вечерний обход.

Перед тем как выйти на мороз, Аня залезла в карман и достав мандаринку протянула мне. И прижалась, как кутёнок ищущий ласки. Колобок увидев в моей руке тайный символ Нирваны фыркнул:

– Ну вы блин даёте…

– Дурак, – сказала ему Анечка сделав страшные глаза. Обернулась и уже ласково мне:

– Поправляйся, Юрочка. До завтра.