Плевенские редуты

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Водрузив на голову лоток с рахат-лукумом, Хасан-Демержи-отлы шел главной улицей Плевны, а за ним плелся прирученный осленок Керимка. Хасан шел не торопясь, балагуря с прохожими, показывая им, как Керимка, садясь, словно собака, на задние ноги, курит сигареты; останавливал знакомых, но все время помнил, что полицейский Вылко Халчев откуда-то наблюдает за ним. Вот привязался, шайтан одноглазый с волчьей шеей! И все вопросы задает, словно карманы твои обшаривает.

Фаврикодоров поставил свой лоток на скамейку у ворот торговки Ханум и сделал вид, что пересчитывает деньги, сам же незаметно поглядел, не отцепился ли проклятый Вылко? Хасан медленно присоединял бумажные деньги — кайме к бумажным, разменную монету — махмудии, бешлыки, пари — ссыпал в мешочек и привязал его к поясу. Кажется, отцепился, соглядатай.

Осленок потерся сухоньким носом о его плечо, прося сладость, а получив ее, замер, словно сделал стойку. Керимка обладал еще одним великолепным и не свойственным его собратьям достоинством: он был молчалив.

Напротив — дом полковника Гамди-эфенди. К нему Хасан заносит иногда свой товар.

А вот из ворот вышла сама Ханум в чадре, держа на руках внучку, крохотную Фатиму.

— Ягненочек ты мой, — нежно воркует Ханум, гладя темные кудряшки девочки. — Мерхаба, — вежливо здоровается она с Хасаном.

Рядом останавливаются два турка, один — в алом ватном халате, другой — в белом шерстяном, но оба в остроконечных шапках.

Тот, что в алом халате, говорит:

— О, великолепный сосуд, наполненный доверху сладчайшим медом! Золотое дно учености и благородства!

Белый халат принимает похвалы как должное, кивками головы словно бы подтверждая справедливость сказанного.

Навстречу им едет на коне турецкий генерал, судя по заляпанным сапогам, — из редута прибыл. На паше — однобортный, на крючках, короткий казакин густо-серого цвета. На голове — малиновая феска с медной бляхой впереди. Интересно, что означает эта бляха? Из-под нее спускается к уху длинная шелковая синяя кисть. Важная персона!

— Рахат-лукум, рахат-лукум! — кричит Хасан-Демержи-оглы.

Он наклоняется, делая вид, что завязывает шнурки. Одноглазого поблизости нет.

Однажды, когда Фаврикодоров вышел за город под вечер и начал разглядывать укрепления, одноглазый, налетев на него, прошипел уличающе:

— Ты что здесь делаешь?

Хасан достал из кармана уздечку:

— Проклятые низамы украли у меня кобылу. Пожалуюсь муширу Осману… Уже и правоверных мусульман грабят!

Самое скверное в этой подозрительности Вылко было то, что Фаврикодоров теперь не мог сам выбраться даже на несколько часов из Плевны к своим, как делал это уже пять раз, а должен надеяться на передатчика сведений — Радова. Константин Николаевич составлял чертежи траншей и батарей; рисовал расположение плевенских площадей, улиц, обозначая места штаба, складов, боеприпасов. Отмечал, сколько здесь орудий горных, новых и старых. Где самые уязвимые места в обороне турок. Последняя вылазка едва не оказалась для разведчика гибельной. Он заблудился в сильном тумане около Биволяра. Шел снег вперемежку с дождем, ноги вязли в липкой грязи, болото засасывало. Константин Николаевич сорвался с кручи и, сильно ударившись затылком, потерял сознание. Пришел в себя только на рассвете и все же дополз до села Рыбина.

Но испытывать судьбу больше не следовало, требовался связной оттуда, от русской армии, об этом Фаврикодоров просил и через своего лазутчика македонца Николу Стерия, и через плевенцев Сарыгеоргиева, Макова. Илия Перванов и Некулай Петраки, кажется, на подозрении у Халчева.

«Насколько все же легче мне было волонтером на бастионах Севастополя, чем сейчас здесь… — невесело думал Константин Николаевич, шагая с Керимкой. — Нельзя оставаться самим собой даже во сне. Не дай бог, заговоришь по-русски».

Да, он безупречно знал молитвы, приемы омовений… Но ошибись в чем-то на йоту, и они изрежут на куски.

Фаврикодоров тяжело вздохнул, ему так ясно представился их домик в Кишиневе, на улице в каштанах. Сидят на скамеечках женщины у калиток… Тротуары, в вечер жаркого дня, облиты водой из ведер… А сам он безмятежно стоит на пороге своей лавчонки с окном, укрытым полосатым тентом. Не странно ли — за все время, что он здесь разузнавачом, — ни Артамонов, ни Радов не предложили ему и копейки. Он, конечно, о деньгах напоминать не станет, но обидно, что уплывают собственные последние сбережения… Хотя, есть о чем тужить! Целым бы остался…

Жизнь Плевны с каждым месяцем все более мертвела. Если после первого и второго штурмов еще были оживленные базары, ночные шантаны, слышалась в городе зурна, попивали шербет турки и устраивали скачки — кушию, то после третьей Плевны город превратился в огромный лазарет. Когда же к русским перешел Горный Дубняк, Плевна стала походить на умирающего от голода и стужи. Черты обреченности, отчаянной безнадежности выступали все явственнее.

Умерли фонтаны и сады. Город рано погружался во мрак, потому что не было фитилей, масла. Оцепенели, обезлюдели улицы, не слышался смех, окоченело стыли дома с выбитыми стеклами, с трупами на подворье.

Еще четыре месяца тому назад, когда заскочили сюда ненадолго казаки Афанасьева, в Плевне было тысяч восемнадцать жителей, причем более половины из них — болгары. А теперь, в этом граде на мертвецах, едва ли наберется тысяча болгар. За счастье считали, если доставали кукурузные кочерыжки, чтобы разварить их в воде. По утрам низамы плетками гнали болгар на земляные работы, рубку деревьев для укреплений и оттуда многие не возвращались: попадали под обстрел, сваливались от истощения.

На прошлой неделе Фаврикодоров и сам пережил страшную ночь, после которой совсем поседел. Высмотрев, где поставлены орудия у Витовского моста, он, уже в темноте, верстах в трех от города, свалился в какую-то яму. Не сразу понял, что это за жидкая масса, словно болото, у него под ногами. Зажег спичку и едва не лишился сознания: глубокая яма с отвесными, скользкими стенами была набита трупами. Миллионы червей копошились на них и уже взбирались на Фаврикодорова. В нос ударил тошнотворный гниющий запах. «Спокойно, севастополец», — приказал он себе. Чтобы привести в порядок нервы, закурил, но трупный газ, смешавшись с табачным дымом, стал душить. Тогда, набрав сырую землю в платок, Константин Николаевич стал дышать через нее. Он простоял в яме до утра, пока подводчики, привезшие новые трупы, не вытянули его оттуда. Увидев лоток, один из могильщиков загоготал:

— Ты, наверное, жалел свой товар и мертвые тебя позвали.

Теперь в городе эту яму называют «Хасанова могила», а полицейский Вылко все допытывается, как он там очутился.

За то время, что Константин Николаевич был в Плевне, он трижды видел Османа собственными глазами. Первый раз — 25 сентября, когда в городе выпал ранний, недолгий снег. Продавец рахат-лукума со своим неизменным лотком на голове и в сопровождении Керимки плелся под вечер мимо дома, где, говорят, был у Османа гарем. И как раз в эту минуту из подъезда вышел командующий, стал прогуливаться возле дома. Осман среднего роста, плотен, на нем свободно сидел синий суконный плащ. Фаврикодорову запомнились круглая, коричневого отлива борода, едва заметная горбинка носа, карие глаза на смуглом, словно припудренном лице. В отдалении следовал за пашой высокий красивый бимбаши, как позже узнал Фаврикодоров, любимый адъютант Османа — Ариф.

Второй раз Константин Николаевич увидел мушира в болгарской корчме. Там было полным-полно народа, и командующий, войдя опять-таки в сопровождении Арифа, непринужденно заговорил с владельцем питейного заведения.

Затем он обратился к присутствующим, называя их то досталаръм (мои приятели), то шехирдашларъм (мои сограждане) и даже севчели аркадашларъм (мои любимые друзья).

На следующий день по городу только и разговоров было, что о посещении командующим корчмы, о том, как прост он в обращении с народом.

И, наконец, недавно Фаврикодоров снова увидел этого человека на площади в трагические часы, когда в городе назревала резня болгар.

Еще во время третьей Плевны шесть болгарских патриотов подожгли турецкие фуражные склады, но были схвачены и повешены.

Турки, живущие в Плевне, начали говорить, что все болгары только и ждут прихода русских гяуров и надо, пока не поздно, вырезать их. «Стоит счастью изменить нам хотя бы на минуту, если на то будет воля Аллаха, как подлые рабы поднимут руку на законных господ и благодетелей!»— так кричали муфтии.

Очень обеспокоенные, болгары послали к Осману в его лагерь депутацию во главе с белобородым чорбаджи Златаном — стариком хитрым и льстивым. Златан пустил слезу, призвал в заступники «его светлость, отца и благодетеля». Осман-паша немедля приехал в Плевну и велел собрать на площади турецких жителей города.

Командующий был хмур и недоволен. Протянув руку в сторону русских батарей, он сказал тихо, но так отчетливо, что все услышали:

— Вот вам враг, если хотите крови. Получайте оружие и ступайте драться на позиции. Если же кто посмеет тронуть хотя бы пальцем болгар — клянусь Аллахом, он будет строго наказан.

Осман сделал паузу и закончил:

— Не забывайте, что они такие же подданные нашего великого падишаха, как и вы.

Про себя же подумал: «Хороший пастух стрижет овец, а не сдирает с них шкуры».

Крайнюю необходимость немедленно послать связного к Фаврикодорову почувствовали и начальник лазутчиков полковник Артамонов из штаба армии, и Скобелев, и его помощник Радов. Решительно настаивал на этом и Тотлебен. Он вообще считал, и не без оснований, что разведка работает кустарно, сведения добывает весьма приблизительные, и не однажды выражал недовольство этим.

Артамонов пытался оправдываться, говорил, что нескольких его лучших лазутчиков Осману удалось выловить, что не так просто подготовить новых и меры принимаются, что важные сведения получает от болгар: они организовали от селения к селению устную почту, и она доходит до русского командования. Две болгарские крестьянки попали к туркам на допрос. Они притворились, что не понимают турецкого языка, слышали разговор офицеров, мол, готовится прорыв, и дали знать об этом русским. Осман щедро одарил одного плевенца, заслал на русские позиции, а тот пришел, выложил деньги мушира…

— Мне сейчас беллетристика не нужна, — решительно оборвал Тотлебен Артамонова, — мне в самые ближайшие дни надо точно знать: каковы продовольственные ресурсы блокированного города, когда и где думает осуществить Осман прорыв? Срок вам для этих выяснений даю три дня.

Начались лихорадочные поиски болгарина, который прежде жил в Плевне и смог бы теперь туда проникнуть. Расспрашивали Столетова, Цветана, и, в конце концов, выбор пал на Стояна Русова.

Ею вызвал к себе подполковник Радов, поддерживавший все эти месяцы связь с Фаврикодоровым.

С помощью переводчика Скобелева, болгарина Александра Людсканова, Радов стал расспрашивать Стояна о жизни его в Плевне, о родителях, о том, как попал он в ополченцы.

Затем Русову было дано задание — пробраться в Плевну, найти жилье рубщика мяса Пенчо Маджарова, у которого живет Фаврикодоров, и принести от него сведения, интересующие Тотлебена.

При этом Стояну запретили появляться в своем прежнем доме, даже на своей улице, и вообще дали совет, насколько это возможно, не встречаться со знакомыми. Если все же избежать встреч не удастся и начнутся расспросы: где был? что делал? — сказать, что был в деревне, недалеко от Горного Дубняка, пересиживал голод и обстрелы, а когда начались бои за Горный Дубняк, подался в город.

Русов двинулся в путь к ночи. Ему пришлось пробираться под навесными скалами, прижимаясь спиной к выемкам. Сверху по хребту, вдоль Вита, расположены были турецкие секреты, и временами слышались оклики:

— Дур! Ким дыро?![35]

И протяжная перекличка часовых;

— Ба-ак![36]

Местами река вплотную подступала к отвесным, крутым берегам, и тогда Стоян брел по грудь в жгуче-холодной воде. Кое-где турецкие пикеты были расположены близко к берегу, навесы кончались, и Русов полз по земле мимо часовых. Он даже услышал, как один из них сказал другому:

— Скоро вырвемся из этой, Аллахом проклятой, мышеловки.

Через несколько часов Стоян добрался до того места, где ручеек Вер впадал в реку Вит, и очутился возле мельницы. Из нее, он знал это еще мальчишкой, тайный лаз вел наверх, к Плевне. Сквозь щели мельничной двери светился огонек плошки. «Не турки ли?» — с тревогой подумал Русов и прильнул глазами к щели. Нет, то белый как лунь дидо Васил понуро сидел и чинил сеть. Детей его убили турки, а сам он доживал свой затянувшийся век.

— Дидо Васил, — тихо окликнул Стоян.

Старик встрепенулся, поднял голову. Тонкая шея его обмотана шарфом.

— Или кто спрашивает?

Русов открыл дверь, скрипнули ржавые петли. Он вошел в мельницу. Валялся в углу на соломе кожух. Потрескивал сальный огарок. Пахло мышиным пометом и лежалой прелью. Догорали ветки в очаге.

— Это я, дидо, может, помни? Мальчишкой прибегал рыбу ловить!

Васил вгляделся в лицо Стояна водянистыми глазами:

— Да разве упомнишь… Сколько вас, сорванцов, ко мне прибегало… Еще сыночки живы были… — Глаза у деда затуманились. — А что ты здесь делаешь? — спросил он у Стояна.

Тот заколебался. Но потом решил, нет, дидо Василу довериться можно, и рассказал ему о намерении проникнуть в Плевну.

— Момче[37] мой! — с тревогой воскликнул Васил. — Как же ты оттуда вырвешься? Турски, собаки, изведут тебя.

— Ничего, дидо, доберусь…

Старик обнял его, перекрестил::

— Ну, помогай тебе бог…

Стоян когда-то хорошо знал этот узкий лаз, ведущий прямо из мельницы, лаз, по которому с большим трудом, но можно было пробраться к центру города, ободрав в кровь колени и локти.

И хотя за последние годы Стоян не очень-то прибавил в весе и был по-прежнему узкоплеч, хрупок, путь по лазу достался еще труднее прежнего.

Только к рассвету, задыхаясь от усталости, выполз Русов недалеко от пустыря к развалинам мечети и пошел разыскивать дом Пенчо. Где-то прокричал недорезанный петух и пугливо умолк.

В парке, на старой дикой груше, висели два болгарина с дощечками на груди: «Отказался идти на окопные работы». Муэдзин с вершины минарета позвал к утренней молитве:

— Ля-хи-ля-лах! Псюрула! Аллах игбар!

На стенах домов мокли оповещения за подписью Османа: о крупной награде тому, кто доставит шпионов, о смерти за их укрывательство.

Городской голова Златан в своем объявлении призывал всех болгар выходить на земляные работы.

На здании госпиталя поник белый флаг с красным полумесяцем.

В центре города возвышались строения европейские, а на окраине сутулились болгарские землянки, покрытые соломой.

В одной из таких землянок и обнаружил Русов Фаврикодорова. Сразу узнал его по тому описанию, что получил от Радова.

— Людсканов шлет сыновний привет, — сказал Стоян.

— Давно ждем, — ответил Фаврикодоров, — проходи, сизокрылый.

— Ну, тогда я дома.

— Дома, дома, и Пенчо не бойся, он свой.

Они повели разговор открыто.

Юноша понравился Константину Николаевичу.

Был он, видно, натурой цельной, страстной, но с трудом сдерживал свои чувства. И тем большую цену приобретала такая сдержанность.

Рассказывая об увиденном в городе, с горечью воскликнул:

— Долго им здесь лютовать?!

— Думаю, недолго, — вмешался в разговор Пенчо Маджаросв — крупный, гривастый болгарин с мускулистыми руками, — а сколько их здесь, это я точно подсчитал.

Пенчо посмотрел на Фаврикодорова с хитрецой:

— Для войска вчера доставили восемь тысяч триста сорок пять окко[38] мяса. Сказали: «Больше не будет — на день». На день низамам выдают восемьдесят драм[39]. Значит, — Пенчо повернул лицо к Русову, — считай, грамотей, сколько солдат?

Стоян собрал складки на лбу, пошевелил губами:

— Почти сорок две тысячи.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул большой головой Пенчо, и его блестящие глаза сузились: — Однако я пойду, мне мясо рубить.

Он оделся и вышел.

Константин Николаевич разогрел чай, пригласил Русова к столу, на скудный завтрак.

— Ты нашим передай, — тихо говорил Фаврикодоров, — снарядов у турок совсем мало. Мы их таскали из церкви на позиции. У моста сложили. Наверное, там Осман будет прорываться к софийской дороге. Турки в городе говорят: «Пробьемся после праздника курбан-байрама…».

Фаврикодоров отпил чаю, помолчал.

— А пока они отняли у населения всю теплую одежду… В городе тиф… С провиантом затруднения. Скажи: низамы получили добавочную порцию сухарей на шесть дней, тоже для прорыва. Склад у них был в церкви святой Параскевы. А теперь по ранцам те сухари рассовали. Табака и вовсе нет. Маются. Крошево из виноградных листьев смолят. От него морды раздувает и припадки случаются.

Он снова отхлебнул чаю из кружки:

— Недавно подслушал я разговор офицеров: на военном совете, мол, решили все годные орудия, снаряды, знамена вывозить к Сыр-Базару — ближе к месту прорыва. Орудия из Упанца и Бали-Баира тоже срочно поставили у моста через Вит и ночами через реку еще мосты из телег строят. Там и повозки с боеприпасами. Патронов раздали по сто семьдесят тысяч на батальон. А вот, гляди, схема: окопы орудий крупного калибра, пороховые склады, минированные подступы. Будешь уходить — отдам. В случае чего — записку глотай.

— Не беспокойся, Константин Николаевич.

— Вчера ко мне турок подошел, взял с лотка горсть сладостей, пообещал: «Расплачусь в Софии, там встретимся». Значит, верят, что прорвутся. А извозчик Гоцо Мичев жаловался: фуража у турок нет, кони дохнут. Даже мой ослик Керимка сдох.

За окном, неподалеку, что-то с грохотом разорвалось, задребезжали стекла, обложенные подушками.

— Наши обстрел начали, — кратко пояснил Фаврикодоров, — двухпудовыми.

Русову на мгновение стало страшно: вдруг погибнет от своего же снаряда.

Снова раздался взрыв, и по крыше затарахтели осколки. После третьего и самого оглушительного взрыва к зимнему небу взметнулись огненные языки.

— В склад патронов попали, — удовлетворенно отметил Фаврикодоров, — значит, пригодились мои донесения.

Стоян не без гордости подумал: «Не иначе капитан Бекасов гостинец послал».

Как обрадовался Русов, повстречав недавно своего капитана, оказывается, воскресшего из мертвых.

Обстрел прекратился так же мгновенно, решительно, как и начался.

— Чудеса иногда бывают с этими гранатами, — спокойно сказал Фаврикодоров. — Позавчера во дворе Илия Червенкова одна пробила стену и шлепнулась рядом со спящим ребенком, не причинив ему никакого вреда. А другая, проломив крышу, упала на обеденный стол и разорвала на куски всех четырех членов семьи. Ну, ты сегодня вечером и назад? — спросил он Стояна.

— Да, хочу по городу еще пройтись, посмотреть.

— А может, не надо?

— Я не надолго. Ты же ходишь.

— Сравнил! — Константин Николаевич посмотрел на Русова смеющимися глазами. — Хасан-Демержи-оглы здесь свой человек во всех лагерях. Даже ординарец Османа покупает у него рахат-лукум. А с камердинером мушира он лучший друг, чаевничает, хлеб выменивает за лакомства. Да, чтоб не забыть! У ставки Османа в Дюлюм-сусе я часто вижу под вечер высокого цыгана с дутой серьгой в ухе. Как бы не доставлял он сведения о наших войсках. Передай Радову. Но, признаюсь, все время хожу как над пропастью. За мной следит здесь одна бестия одноглазая — Вылко Халчев. В полиции служит.

— Я его знаю, он по соседству портняжил! — удивленно воскликнул Русов. — У отца бывал…

— Все же не ходил бы ты по городу, — снова посоветовал Фаврикодоров, — а я буду съезжать от Пенчо. Завтра же. Может, даже сегодня вечером. Есть здесь еще один верный человек. Иначе одноглазый получит награду за мою голову, мне же хочется дожить до победы.

…Русов прошел сначала по главной широкой улице, держась ближе к домам, а потом свернул на улочку, петляющую в гору.

Так захотелось войти в свой двор. Ну хотя бы на минутку. Посмотреть, стоит ли их дом? Разве это опасно? Он повзрослел, у него даже усы пробиваются, никто его не узнает, тем более в этой одежде. Вот нахлобучит шапку на глаза.

Осатанелым от голода волком завывал ветер, мел по улицам снег. Чернели на деревьях покинутые гнезда.

А вот и двор их. Стоян вошел в него. Где-то знакомо ворковала сизокрылая гугутка, не боящаяся снега и мороза.

Двор замощен битым кирпичом, обнесен низкой оградой, сложенной из песчаника. Это все сделал своими руками покойный отец. Плоская крыша покрыта потрепанными циновками, стены обмазаны глиной, стекла двух небольших окон выбиты, двери крест-накрест забиты досками.

Он только оторвет эти доски, зайдет в отчий дом, постоит, помянет родителей, свое детство и уйдет. И тогда возьмет схему у Константина Николаевича…

На втором этаже конака, в длинной, кишкой вытянутой комнате, пропахшей ружейной смазкой и старыми портянками, обычно сменялись после дежурства полицейские — чауши. В углу комнаты стояли прислоненные к давно не беленной стене ружья Снайдера. В шкафу, с дверцей на одной петле, внавал брошены патронташи, ремни, одежда, отобранная у населения, котелки и бутыли.

Сейчас в эту комнату возвратились с поста Вылко Халчев, сержант лет сорока Кимон Клисуров и турецкий полицейский Селим, с черным кустиком волос, фитилем, вылезающим из правой ноздри его широкого носа. Они сидели на скамейке возле дощатого стола с остатками люля-кебаб в глубокой миске и наполовину опорожненной бутылью мутной ракии.

Вылко, наполняя комнату запахом давно не мытых ног, перематывал портянку; похожий на засушенный темный стручок, Кимон отхлебнул из бутыли зелье и довольно крякнул; Селим старательно счищал ножом грязь с сапог. Вылко Халчев с завистью поглядел на ярко-красные сержантские нашивки на рукаве у Клисурова. Везет же человеку. Раньше просто называл его по имени, а теперь — поди ж ты! — должен величать «господин сержант»! Хотя Клисуров не любил говорить об этом, но Халчев-то знал: Осман-паша выдал ему нашивки за то, что выследил Кимон тех шестерых, что подожгли фуражные склады на окраине Плевны.

Вылко тоже не хотел даром есть хлеб полицейского и теперь подозревал почти каждого болгарина, живущего в Плевне, в том, что тот ждет московцев. Вот, например, Илия Перванов или Некулай Петраки, может, ожидальщики, а может, и шпионы.

Халчев ненавидел ожидальщиков, как своих личных врагов, и охотился за ними, получая от этого особое удовольствие.

Из болгар он почитал лишь богатых, именно их считая людьми достойными. Ведь они могут вести себя независимо даже с турками!

— За мушира надо держаться, как за отца родного, — сказал Вылко, втискивая ногу в сапог и натужливо натягивая его за ушки, — похоже, днями прорыв Осман готовит, значит, надо уходить с ним.

— Да, уж ты-то крепко с нами спелся, — усмехнулся Селим.

Кимон тоже поддакнул, а сам подумал о Вылко: «Дурак ты, дурак и есть. Не видишь, что песенка Османа спета. А я до времени укроюсь в подполе у Златана. Не выгонит он своего племяша… Потом и новой власти пригожусь…».

Халчев заторопился:

— Ну, я пойду домой. Отдохну.

Приладил кобуру с револьвером и вышел на улицу.

Когда русские взяли ненадолго Зеленогорские редуты, Вылко ходил мрачный, как на похоронах, — не ждал для себя добра. Но только выбили русских из редутов, как Халчев повеселел, пошел хозяином по улицам Плевны.

Теперь он шагал, настороженно поглядывая по сторонам, словно высматривая дичь. Сегодня на рассвете заметил Вылко, что в дверь к рубщику мяса Маджарову вроде бы метнулась какая-то тень. Что-то в ней померещилось ему даже знакомое. Может быть, зайти туда?

Роста Халчев небольшого, но сам себя приподнимает. Икры ног у него полные, грудь колесом, а единственный глаз (второй в детстве выбил, напоровшись на сук) сверлил каждого, на кого глядел. Нет, к Пенчо и его квартиранту он зайдет чуток позже.

Эх, поймать бы русского шпиона и получить обещанную за это денежную награду, а то и орден Меджидие. Вылко представил, как пересчитывает он заработанные деньги, да все со счета сбивается, так их много, как ловко прицепляет к груди орден…

…В каждом новом человеке, появляющемся в Плевне, Вылко предполагал шпиона. Вот и этот продавец рахат-лукума. Где повредил он себе левую руку? Когда Халчев увидел его возле редута и Хасан сказал, что ищет кобылу, Вылко сделал вид, что отправился в город, а сам спрятался за камнями. Хасан же пошел дальше к редуту, и тут путь ему преградил низам:

— Ты кто? Чего здесь шляешься?

— Вас, ворюг, ищу! — стал хватать за грудки солдата этот лоточник. — Вы меня ограбили, жеребца украли, а он три тысячи пиастров стоит!

Вылко ахнул: ему Хасан говорил, что кобылу украли, а низаму — что жеребца.

А подозрительный Хасан продолжал разоряться:

— Ты у меня попляшешь, как потяну тебя к самому Осману-паше, — вцепился в его рукав, — пойдем к нему сейчас! Я тебя не выпущу, пойдем!

Этот олух-низам струсил. Наверное, рыло в пуху, стал ублажать:

— Ну что ты! Какой масти-то жеребец? Я тебе сам поищу.

— Поищу! Искальщики! — смягчился Хасан, выпуская рукав. — Смотри! — И повернул в город.

…Халчев поднялся на веранду своего дома и ошеломленно выпучил единственный глаз. В соседнем дворе появился Стоян Русов, проклятый Русов, что сбежал из города с казаками за несколько часов до прихода Османа! Да, это он — сомнений быть не может. Походка его, плечи и подбородок.

Это он сегодня утром шмыгнул к рубщику мяса. Оказывается, хотя и один у него, Халчева, глаз, да наметан, не проведешь напяленной шапкой.

Стоян пересек двор, поднялся по ступенькам своего дома. Оглядевшись по сторонам, отодрал доску от двери и скрылся за ней. Первой мыслью Халчева было побежать в полицию, ведь Русов, возможно, вооружен и не один. Но верх взяло желание самому отличиться.

«Считай, награда у меня в кармане», — ликуя, подумал Вылко. Одним прыжком соскочил он с лестницы на землю, пригнувшись, пересек двор, перемахнул через забор, неслышно ступая, вошел в дом Русова.

Здесь было холодно, полутемно, толстым слоем лежала пыль, а на подоконнике — снег.

Русов стоял спиной к Халчеву. Вылко вскинул перед собой револьвер и крикнул: — Давранма![40]