Пляски на черепах

27

Ввиду малограмотности членов Политбюро, Ленин принял решение пройти начальный курс по арифметике, русскому языку, географии и обществоведении. Сталин плохо владел арифметикой, все время считал на пальцах, а когда доходил до сотни, хватал трубку, набивал ее табаком и отставлял в качестве наказания самого себя за то, что дальше сотни у него не шло. А что касалось русского языка, он поднимал обе руки кверху и просил:

— Ставьтэ минэ двойка. Я русский понимайт, но говорит — никак нэ выходыт.

— Язык тебе надо заменить, Коба, тогда все будет хорошо, — обычно говорил Бронштейн, глядя в глаза своему сопернику в борьбе за власть и награждая его неприятным унизительным взглядом. — Давай, если Политбюро согласится, отрежем тебе и взамен пришьем свиной язык, будешь хрюкать, пока не научишься говорить. Ну как?

— Иды на пи…да, обезьян с хвостом. Моя разберется сам, — медленно, но убедительно отбояривался Коба.

— Друзья, вы не очень. У меня тоже проблема с языком. Я вот не выговариваю букву «р», но это мне не мешает быть вождем мио…овой…еволюции. Боюсь, что и другие буквы начнут выпадать из моего речевого аппарата. Ты, Коба, не переживай. Това…ищ Т…оцкий ищет п…облему там, где ее нет. Давайте лучше проведем первый урок!

Ленин был в этот раз приветливый со всеми, исключая Апфельбаума (Зиновьева), на которого поглядывал косо, словно хотел его укусить за мочку уха.

— Итак, если я возьму три нуля, сколько это будет…., товарищ Коба?

— Будет три.

— Гершон, сколько?

— Так и будет ноль, поскольку ноль без палочки и есть ноль.

— Гершон, ты молодец. А если поставить палочку?

— Если поставить палочку впереди, бут тысяча, — бодро ответил Зиновьев и задрал голову, словно покорил женщину.

— Товарищ Коба, сколько членом в числится в Московской партийной организации?

— Много члэн, очэн много, в бочка нэ помэстится. Палавина надо отдат Дзержинский, пуст даст пуля в затылок. Мне с ними никак не разабратца. Зачем так много члэн на партия, понымайш? Волод, пусти в расход половина члэн партия.

— Коба, у тебя что, грузинское вино кончилось? Иди выпей дружок, а то ты ерунду мелешь. Если мы расстреляем всех членов партии, кем же мы будем руководить?

— Народный масса. Народный масса очэн мобилэн, очэн подвижэн. Народный масса сказат, народный масса дэлат.

— Где Бронштейн? подать Бронштейна! А, Троцкий! Товарищ Троцкий, сколько у тебя дивизий на сегодняшний день?

— Двадцать, Владимир Ильич.

— Вчера ты докладывал — 200.

— А может двести. Я путаюсь в этих цифрах.

— Товарищ Дзержинский, скольких врагов ты сегодня расстрелял?

— То ли семь, то ли семьдесят. У меня с математикой туго.

— Вот что, товарищи! всем нам надо пройти начальный курс математики, точнее арифметики, это архи важно, иначе революция погибнет. Я тоже буду учиться вместе с вами. У меня тут четыре ящика с монетами царской чеканки, а сколько это на самом деле, я не знаю. Все мы знаем, что нас окружают враги, что надо их отстреливать, всю Россию, всех дураков надо перестрелять и строить коммунизм, а больше мы ничего не знаем. Я обяжу Надю, мою супругу, организовать курсы для членов Политбюро. А, вот она, легкая на помине. Надежда Константиновна, тебе выпадает большая честь организовать курсы начальной грамоты для членов Политбюро. У тебя лучше получится, чем у меня. Товарщи посвятили свою жизнь за дело рабочего класса, за счастье всего человечества и потому не могли окончить даже начальной школы, кажется, кроме Гершона Зиновьева, да Бронштейна, а это никуда не годится.

— Будэм все учитца. Два плюс три равно десять, это все знают.

Надежда Константиновна имела кое-какой опыт преподавания и начала обучение с Ильича.

— Володя, — умоляюще произнесла Надежда Константиновна, — мы сегодня должны продолжить занятие по арифметике. Ты уже научился умножать однозначное число на однозначное, а вот двухзначное на однозначное нам предстоит усвоить. Так что недолго отдыхай, у меня тоже много государственных дел. Я полагаю, тебе хватит пятнадцать минут, не более.

— Учиться, учиться и еще…аз учиться, — произнес Ленин и расхохотался.

Соратники замерли при этом. Никто из них, кроме Троцкого, не знал, как умножить 9х8, а Ленин уже знал. А вот 99х8 вождь мировой революции все еще не умел, и ему предстояло это усвоить.

— Вот что, товарищи. Вы все свободны. Если ваши жены также грамотны и талантливы, как моя Надежда Константиновна, то можете заняться самообразованием в домашних условиях. Партия вам не запрещает. Я плохо стал спать ночами. Все думаю, что нашу интеллигенцию, а она слишком задирает нос, следует отправить за границу… на вечные времена. Часть можно и в Сибирь. Мы так и поступим, а что касается умножения двух цифр на одну, это мы выучим и станем инженерами.

— Чэловэчэских душ, — подсказал Джугашвили.

Бронштейн уже был в дверях и с революционным размахом открыл ее так, что она ударилась о стену и снова закрылась. Апфельбаум заморгал глазами от страха, а Джугашвили загадочно улыбнулся, потирая подбородок.

— Ти, Бронштейн, учись, как надо открывать дверь, если ти претендуешь на роль второго вождя мировой…революсий, — сказал Сталин, раскуривая трубку.

— Кажется, это больше к тебе относится, товарищ Коба, — парировал Троцкий. — Но история все расставит на свои места.

— Кто скажет, сколько будет пятью семь, т. е. пять умножить на семь? — спросила Крупская.

— А сколко вам надо? — спросил Сталин и все громко засмеялись.

На этом великие люди России покинули квартиру Ильича. Они отправились по своим бойням, где человеческие головы отделялись от туловища, как лист от яблони в осеннюю пору при легком ветерке.

Еще до того, как послать Инессу на юг, чтоб она там быстро заболела холерой, Ильич сидел у ее ног и путано доказывал, что Николая Второго следовало казнить на Красной площади как когда-то Степана Разина, но он, великий гуманист двадцатого века, помиловал царя и дал ему возможность умереть от революционной пули, поскольку такова была воля народа. А то, что он плясал над отрубленными головами царя и царицы, то он каким-то косвенным образом отомстил за казнь своего брата Александра.

— Ты — дикарь и очень жестокий, — сказала Инесса, не вытирая слез.

— Ради достижения цели все средства хороши, — горячо сказал Ленин. — Пусть погибнет половина России, но коммунизм должен победить во всем мире.

— Мир чужд жестокости, Володя.

— Инесса, у тебя уклон. Я очень прошу тебя: не будем углубляться, а то можем поссориться. Лучше нам говорить о других вещах. А когда революция победит во всем мире, а я стану всемирным вождем пролетариата, ты сама придешь, падешь перед гением на колени, и будешь просить прощения у меня. Ну, прошу тебя. Если у тебя хромает революционный дух, то у тебя прекрасное революционное тело. А мне, гению, это нужно как никогда. Старые памятники у нас повсеместно сносят, а взамен их мы поставим новые. Начнем с Карла Маркса, Энгельса, потом меня в скромном виде, а затем увековечим тебя.

— А Надю?

— Надя подождет. Я боюсь, что у нее глаза вывалятся совсем. Эта проклятая болезнь. Я не развожусь с ней из-за ее болезни.

— Что ты будешь делать с интеллигенцией, которая не признает советской власти?

— Интеллигенция — это отбросы общества. Мы ее уничтожим. На первых порах, руководствуясь принципами социалистического гуманизма, значительную часть вышлем за границу. Часть пошлем осваивать Сибирь и Дальний Восток, часть расстреляем. Вот скажи, что делать Бердяеву в молодой социалистической республике? Он подлец, пишет лучше меня. Он хочет быть лучше Ленина, вождя народов. Разве это допустимо, скажи, Инесса, мой неизменный друг? Вообще-то интеллигенция, любая интеллигенция в государстве это говно. Но я человек добрый, не все это понимают, я решусь на создание советской интеллигенции, которая будет руководствоваться идеями марксизма.

— И ленинизма, не так ли?

— Да, да, я не возражаю. Я свою жизнь отдал марксизму, я развил его, я доказал, что он возможен и в одной отдельно взятой стране. И еще докажу, что он победит во всем мире.

— Володя! Я когда даже ненавижу тебя за твою жестокость, я тебя люблю. Если ты меня повесишь, я на виселице буду кричать: да здравствует сумасброд Ленин! А теперь иди ко мне. Мы давно не были…

— Ты прости, Инесса, но моя жена теперь революция, а ты, как и Надя, остаешься моим партийным товарищем. Памятник тебе обеспечен.

— Тогда я поеду во Францию на год, — сказала Инесса, поднимаясь и опуская ножки на пол.

— Во Францию? э, нет. Там тебя могут арестовать, а то и хуже: подстерегут и убьют, — что я тогда буду делать? Революция — это моя жена в духовном плане. Дух и тело находятся в постоянном противоречии. Ты поедешь на один из курортов нашего социалистического государства. А пока прощай, мой партийный товарищ.

— Посиди, куда торопишься?

— Надя мне будет преподавать математику. Следующий урок двузначные числа. Гениям математика тоже нужна, не так ли, моя раскрасавица?

Прелестная улыбка осветила лицо Инессы. Обычно она не слышала комплиментов от вождя мировой революции. И, вообще, ее жизнь сложилась чрезвычайно драматично: ушла от мужа Александра Арманд с четырьмя детьми к его младшему брату Владимиру, от которого родила пятого ребенка. Но здесь ей не повезло: муж умер от туберкулеза. После смерти второго мужа она познакомилась с Лениным за границей и согласилась на личную жизнь втроем. Крупская превратилась в прислугу и, тем не менее, удовлетворения и счастья Инесса никогда с Лениным не испытывала.

— Ты малограмотный? — спросила она. — Как же ты собираешься высылать академиков и докторов наук? Или ты им завидуешь?

— Я слаб в науках, но я силен в политике, в философии. Ты читала «Материализм и эмпириокритицизм?»

Инесса вздохнула.

— Ладно, не будем об этом. Ты — великий человек, я знаю. Единственное, что…

— Нет, нет, Инесса, не сегодня. Я всю ночь не спал, прощался с Николаем Вторым, намечал планы с товарищами, меня ждет Надя, потом мое выступление на политисполкоме, потом работа над архивами. Ты лежи, не вставай. Не провожай меня, я человек скромный. Все время мне предлагают поставить памятник, а я пока отказываюсь: скромность мешает.

Он вернулся в свой кабинет. Надя его ждала с тетрадкой на коленях.

— Володя, давай займемся умножением, а потом делением. Но сначала ответь мне, сколько будет 8х9?

— Семьдесят два.

— Молодец, ты воистину гений. А как умножить 99 на 8? Сколько это будет?

Володя задумался. Он сощурил свои дьявольские глаза и расхохотался.

— Ну, ты даешь! Чтобы я, гений, занимался такой ерундой? Ты лучше займись с этими дебилами, членами моего Политбююро. Ты понимаешь, Надя, когда я сюда шел, в коридоре остановился перед открытой форточкой. Стою и смотрю как Юлий Цезарь. Вдруг раздается колокольный звон. Да так громко, так отчетливо, будто здесь, в Кремле кого-то хоронят. Что это такое, кто разрешил? Это Тихон, видать, собрался меня хоронить. Ну, погоди, каналья, я тебя схвачу за мошонку. Ну, ладно, пусть. Но ты знаешь, Наденька, сколько золота и серебра в церквях и монастырях? Даже есть серебряные гробницы. А что если все это национализировать, а? Это золото мы раздадим коммунистическим партиям других стран на закупку оружия, да и свою армию вооружим по последнему слову техники. Как только мы продвинемся к границе, ну скажем, к Польше, польский пролетариат сразу же поднимет восстание. А мы их поддержим. Польша наша, Германия наша, Франция, Англия, короче, весь мир наш. А ты мне суешь в нос свои дурацкие цифры. Да плевать я на них хотел. А еще серебряные гробы начнем откапывать, содержимое вытряхивать, а гробы переплавлять. Что же касается священнослужителей, то их всех чик-чик до единого. Интеллигенцию тоже туда же, профессоров, академиков — туда же всех в одно место. Пусть все идут к своему Богу. А мы взрастим и воспитаем своих ученых, они у нас даже в колониях могут воспитываться: они будут проводить опыты над своими…своими….открытиями, а мы над ними, такую их мать.

— Но, Володя, не жестоко ли это?

— Что ты, Надя? Чем больше мы расстреляем этих сволочей, тем лучше. Это весьма гуманно, это будет социалистический гуманизм, но не буржуазный. Мы наш, мы новый мир построим, — разве ты не помнишь эти строки? Давай спляшем! И споем: кто был ничем, тот станет всем!

— У меня не сгибается колено, Володя. Потанцуй один, а я тебе похлопаю в ладоши.

— Враги революции должны быть уничтожены: повешены, расстреляны. Не разделяющие прелести советской власти — сосланы в Сибирь или отправлены за границу. Все архивы уничтожить, землевладельцев ликвидировать, владельцев фабрик и заводов сгноить в Сибири, их дома отдать…, кому же отдать, а?

— Пролетариату.

— Ах да, пролетариату всех стран и, прежде всего пролетариату Германии. Писателей и поэтов, отказывающихся восхвалять социалистический строй, выслать из страны. Мне нужна новая Россия. Со старой все покончено. Ат…та…та, ат…та…та!

— Ты гений, Володя.

— Если я умру раньше времени, ты постарайся, чтобы эти русские дураки наставили мне такое количество памятников, чтобы никакая машина не смогла посчитать. Я заслужил, я памятник себе воздвиг нерукотворный… кто это сказал? А, вспомнил. Маркс это сказал. У нас уже есть памятник Марксу? У Большого театра? Закрыть Большой театр, как рассадник буржуазной культуры.

— Володя, ты не умрешь.

— В сердцах людей — никогда. Пусть меня забальзамируют и выстроят мавзолей. Человечество должно лицезреть своего гения.

— А этой сучке Инессе надо ставить памятник?

— Ну, Надя, зачем так? Это же мой партийный товарищ.

— А кто она тебе была и есть в постели?

— Только товарищ по партии — га…га…га!