Пляски на черепах

5

Едва Ленин и его собратья по крови, тщательно подрезавшие пейсы, облачившись в новые костюмы и надев плохо повязанные красные галстуки, переехали из Питера в Москву и оккупировали Кремль, создав довольно солидное еврейское поселение в районе Красной площади, как к Ленину на прием, ринулись братья, не сбрившие пейсы.

Это всякие цуцукальсоны, мосиондзы, кранки, портянки, в основном интернационалисты, откликнувшиеся на призыв Ленина помочь в деле свержения правительства и участвовавшие в перевороте. Они так походили на проходимцев со всей Европы, что Ленин глядя на их рожи, поросшие рыжими кудрями, не мог нарадоваться.

Несмотря на свою занятость государственными делами, в задачу которого входило: и миловать и резать, но больше резать, чем миловать, он добровольно бросал перо в заплёванное ведро, откладывая все на потом на неопределенное время, укладывал подбородок на ладошку согнутой руки и говорил:

— Слушаю вас, батенька, вы должно быть долго торчали у меня в приемной и вас не пускали в мой кабинет. Знаете, дела. Революции враги сопротивляются, саботируют мои решение и представляете, даже берут вилы в руки. Этто, я вас скажу, дело архи серьезно.

Толстопузый и толстозадый Кнейфис Абрам Моисеевич, приглаживая пейсы, тяжело садился в кресло и, убавляя свист воздуха через ноздри, выдавал:

— Золотой ты нас, любимый ты нас, мы так сцасливы, сто ты нас не отталкиваес. Я потерял немало нервов с этими гусскими бесхвостыми обезьянами, когда давал команду закалывать стыками, а в связи с переездом лисился работы. Сделай меня нацальником ВЧК Москвы. Я наведу порядок в тецение пяти дней, увидис, дорогой Ильиц. Я улозу половину этих дураков, этих бесхвостых…, как говорит нас любимец Бонстейн.

— Абрам Моисеевич, голубчик, где ты был раньше? Начальник ВЧК Москвы уже назначен. Он тоже Абрам и тоже Кнейфис. Как же так?

— Это мой двоюродный брат, Владимир Ильиц. Он просто гусская свинья: занял кресло, золотое кресло и нет стобы пригласить, но да не принимает, все с бабами возится. Надо исклюцить его из насей общины.

— Ну, не знаю, не знаю. Иди к нему в замы. Потом я вас поменяю: он будет замом, а ты его начальником. Впрочем, посиди почитай «Капитал» Маркса. Ты Маркса читал?

— Никогда не цитал. Заголовок одназды и то ахнул от слова капитал. Как зе? мы боремся с капитализмом, а тут тебе этот Мордыхай сует свой капитал, да прямо под нос, жид парсывый.

— Так и ты еврей, Абрам, — произнес Ленин и расхохотался.

— Я еврей и ты еврей, и все мы евреи, но мы долзны выкурить гусских дураков и заселить эту территорию евреями. За сто я люблю Бронстейна? за его науцный труд по поводу гусских. Это нелюди, это рабы…бесхвостые и их есцо называют людьми, Это не люди, а зевотные, Ильиц. Нам надо заселить…

— Абрам Моисеевич, пока придет твой брат тоже Абрам, я тебя познакомлю с новой установкой марксизма по этому вопросу. Это ленинская установка, то есть, моя. Эй, Фотиева, вызови мне начальника ВЧК Абрама Кнейфиса.

— Слушаюсь, Владимир Ильич, — произнесла Фотиева с карандашом и блокнотом в руках.

— Абрам, садись ближе и внимательно слушай. Я приведу тебе научную теорию нашего физиолога Павлова, ученого с мировым именем. Слышал о таком?

— Признаться, нет. Если и слысал, то не придал знацения. Для меня любой гусский — обезьяна и больсе ницего.

— Ты законченный русофоб, Абрам.

— Фоб, Фоб, тоцно, ты угадал, Бланк. Ну да ладно, цеси.

— В смысле, чеши. Но ты только внимательно слушай.

Знаменитый физиолог Павлов…

— Ильиц, Павлов не мозет быть знаменитым, он гусский, знаменитым мозет быть только еврей, а это знацит, сто он не Павлов, а Павлус. И так, сто там говорит этот Павлус?

— Павлус говорит, что ему удалось выработать рефлекс свободы у обезьян.

— У гусских обезьян.

— Пусть будет так. Когда он поставил обезьяну на стол с ограничением свободных движений (зажал в тиски…), то она не могла с этим смириться. Обезьяна всё время царапала пол, грызла веревки. Тогда он решил давать еду обезьяне в тех же тисках и только в тисках. Морил ее голодом, а потом кормил в тисках. Что произошло? Обезьяна стала кушать только в тисках. Она отказалась от свободы. Она предпочла неволю и в неволе чувствовала себя прекрасно. Обезьяна сама стала влезать в этот станок и скулила до тех пор, пока ее не зажимали в тисках. Вот что, Абрам! Ты понимаешь это? Нет, ничего ты не понимаешь.

— Ну, давай до конца, мозет и пойму…

— Так вот, дорогой Абрам. Мы русских обезьян зажмем в тиски. Это будут тиски голода. Тиски можно еще назвать рабством. Мы будем их морить голодом. Почему у обезьяны выработался другой рефлекс? Да потому что первоначально ей давали еду только в тисках, что спасало ее от голодной смерти. Это целая наука, она для нас, большевиков, представляет исключительный интерес. Закономерности подсознания и психики эффективно действуют на управление людьми. Когда животному (человеку) стала угрожать потеря жизни от голода, то оно быстро пришло в правильное соотношение с действительностью и задержало прежний рефлекс свободы, развив на него торможение. Мы это применим во внутренней политике, чтобы голодом заставить многочисленных «старорежимных», «царских» специалистов, упорно не желающих сотрудничать с новой властью. Мы их приучим к сотрудничеству за пайку — за продовольственную карточку. Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность являются в руках пролетарского государства… самым могучим средством учёта и контроля…. Это средство контроля и принуждения к труду сильнее законов конвента и его гильотины. Ты хоть что-то понял, Абрам?

— Ты так уцоно говорис…, а вот и мой брат. Абрам, дорогой. Будем вместе работать.

Начальник ВЧК рассеялся и произнес:

— Я буду плевать в ведро, а ты будешь выносить это ведро на помойку, отмывать и вытирать до блеска носовым платком. Есть у тебя платок?

— Ну вот, это брат, — стал плакаться Абрам.

Ленин нахмурился и неожиданно сказал:

— Выйдите оба в коридор. Постарайтесь договориться. Я, когда освобожусь, приглашу вас. Оба Абрама вышли. Начальник Московского ВЧК широко раскрыл руки и заключил в объятия своего брата.

— Абрам!

— Абрам!

— Абрам, дорогой!

— Абрам, любимый брат.

— Абрам, брат, я буду не только ведро выносить, но и выполнять все, что ты прикажешь, — сказал безработный Абрам.

— Самый дорогой брат! не надо этого делать. Я перед тобой виноват. Мне показалось, что ты не тот, за кого себя выдаешь, но, присмотревшись к тебе, я увидел под правым ухом бородавку. Такая же и у меня, Абрам, посмотри. Поэтому сделаем так. Когда я буду париться с проститутками в бане, ты будешь восседать в моем шикарном кресле и давать распоряжения. В основном это команда — расстрелять! она одна и та же. Потом ты пойдешь париться, я сяду в кресло, и буду отдавать тот же приказ.

— У меня уже не поднимается эта стука, Абрам. Узе давно. Она годится только для слива моци. И то спасибо. А посему баня для меня одно расстройство. Я могу расплакаться прямо там, в бане. Хоцес, могу показать, посмотри, Абрам.

— Не переживай. Я тебе выберу такую, которая тебя оживит.

— Ой, спасибо. Ну, пойдем, доложим Ленину, что у нас все типочки-тапочки.

— Не стоит, Абрам. Ленин о нас уже забыл. Вон, сколько нашего брата толпится у его двери. Все пришли выпрашивать должности для себя и своих чад.

— Абрам, брат, а поцему Ленин отказывается от уничтожения бесхвостых белых обезьян, объясни мне, позалуста.

— А зачем их уничтожать? Ленин планирует превратить их в рабов… послушных, бессловесных, работающих только за еду, одежду, за сапоги, кепку, ленинскую кепку… Им будет разрешено строить коммунизм, славить своего вождя и думать о светлом будущем, но больше ни о чем.

— Так это же здорово, Абрам.

— Ну, вот видишь, а ты мучился. Пойдем.

Но в это время из кабинета Ленина стали выносить худощавого еврея по имени Мордыхай. Он был однофамильцем Маркса. Требовал у Ленина должность председателя Моссовета, и ни на какую другую должность не соглашался.

— Я родственник Маркса, у меня особые привилегии, — громко кричал он и даже грозил кулаком.

— Ну, батенька, что я могу сделать? Должность уже занята… нашим человеком. Это Сруль Моисеевич Карпуцке. Ему 82 года, может он скоро помрет, подожди немного.

Мордыхай схватился за сердце и упал на пол, точнее на ковер, чуть-чуть заплеванный евреями просителями. Его тут же схватили и вынесли в коридор, а там вызвали медицинскую помощь. Но Мордыхай вскоре пришел в себя, сел на стул и расплакался.

Ленин тоже расстроился, а всякий раз, когда он расстраивался, он много кушал, предпочитая черную икру остальным блюдам. А потом приступил к чаепитию. А за чаем его, как правило, посещали великие идеи. И сейчас у него возникла новая идея превратить русских в рабов не только при помощи кормежки в зажатых тисках, но и применять другие методы воспитания масс. К голоду надо присоединить и боль в виде красного террора, специальных концлагерей, пыток и веревок, вымоченных в соляном растворе, лишением сна в сочетании с лишением пищи.

Всем этим можно отбить у русских дураков желание свободы и тогда они вынуждены будут смириться с новой действительностью и постепенно у них выработается новый приобретенный рефлекс — рефлекс торможения свободы или по-другому — рефлекс раба.

Чтобы никто нас не упрекнул в искажении фактов, придется привести несколько скучных цитат из выступлений и сочинений дорогих, любимых некоторыми нашими современниками, вождей.

Как откровенно поведал член Политбюро ЦК КП(б)У (Украины) Мендель Маркович Хатаевич:

Троцкий, принимая делегацию церковно-приходских советов Москвы, в ответ на заявление профессора Кузнецова о том, что город буквально умирает от голода, заявил:

Нельзя обойти и немецких евреев, отцов марксизма, духовных наставников Ленина. Этим двум жидам и мое поколение поклонялось как богам. Карл Маркс и Энгельс — это были величайшие, гуманнейшие люди на земле, а то, что они были безнравственными и психически больными русофобами, никто не знал.

Вот посмотрите:

Ф.Энгельс: «Необходима безжалостная борьба не на жизнь, а на смерть с изменническим, предательским по отношению к революции славянством… истребительная война и безудержный террор».

Мораль Мордыхаев; письмо Маркса Энгельсу от 10.08.1869:

Г.Е. Зиновьев (Овсей-Гершон Аронович Апфельбаум) прямо поставил задачу: