Плывущий медведь

~~~

Я был стаканом джина. Я был рыбой, которую вытащили из фьорда. Костюмом без человека. Бармен встряхнул меня и сказал, что здесь спать нельзя. Я объяснил, что он видит все, что осталось от моей беспутной жизни. В ответ он предложил мне стакан воды.

Журналисты собрались за столиком у окна. Я слышал, как ТВ-2 сказала, что 24-й канал взял у нее интервью. «НТБ» написал очерк о Бороде из «Народной газеты». «Дагсависен» сказал, что если взять голую статистику, то в Одде убийств больше, чем в Осло. «НТБ» пожаловался, что от Одды его уже тошнит. «Афтенпостен» бросил взгляд в мою сторону. Я приветственно поднял стакан.

В бар зашел Эрик Бодд. Он подошел к стойке. На носу у него была повязка. И это меня весьма порадовало.

— Привет, Чайнатаун! — сказал я.

Он улыбнулся мне так, будто мое общество было самым приятным на свете.

— Как дела? — спросил Бодд.

— Как у елки на Рождество, — ответил я.

— А здесь что делаешь?

— А мне нравится смотреть, как люди выпивают.

Бодд рассмеялся. Потом схватился за нос.

— Я сожалею о том, что произошло сегодня утром, — сказал он. — Знаешь, как оно бывает. Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— О чем ты! Ты и так много для меня сделал.

— Суть в том, что я волнуюсь, — сказал Бодд. — Я всегда волнуюсь за других.

— А я и не знал, что такие люди еще остались.

— Просто скажи, что я могу для тебя сделать.

— Ты так добр. Дай я тебя расцелую.

Бодд рассмеялся и взял свой стакан пива. Сказал, что предложение остается в силе. Я ответил, что приму его совет всем сердцем. И подумал, что, по всей видимости, Бодд из тех, кого нужно побить, прежде чем они начнут тебя уважать. Побить его, что ли, еще раз — чтоб уважал больше?

Бодд направился к остальным. Сказал что-то, от чего все засмеялись. Как же это все-таки забавно — журналисты сидят в углу и думают, что знают все на свете. А на самом деле не знают ничего. Людям нужна правда. И в газетах людям хочется читать правду. А что им подсовывают? Болезни, смерти, катастрофы, громкие разводы и сплетни.

Скоро машины газетчиков заснуют снова. Скоро репортеры вновь бросятся писать, находя утешение в кофеине. «Дело Ирен». Я жевал сигарету и думал. О людях, которые исчезли. Через несколько дней в газетах и на телевидении будет полно материала по какому-то конкретному делу. Тебе подадут подробности. Ты узнаешь все о пропавшем человеке. О его или ее последних действиях. Какое-то время ты будешь помнить имя, место, подозреваемых. Потом где-нибудь случается другое происшествие — и журналисты едут дальше, как артисты на гастролях. А первое дело бросают не распутав. Я любил Ирен. Действительно любил. А в печати все будет выглядеть банально и просто.

Я встал и подошел к столику журналистов. Спросил, как им нравится жизнь в Одде. Никто не ответил. Я спросил, не нужно ли им еще чего-нибудь. Может, найти еще каких-нибудь сельских олухов для интервью? Я знаю город как свои пять пальцев. Не хотят ли они написать статью о моих пальцах? Или, возможно, сфотографировать их?

Может, им хочется прогуляться до поймы? Я там видел соловья-белошейку. Редкая птица. И поет чудесно. Засними они соловья-белошейку на пленку — и премии с наградами обеспечены. Соловья-белошейку удается увидеть раз в двадцать-тридцать лет. Говоря все это, я смотрел на Мартинсена. Тот отводил глаза. Я откровенно валял дурака, а он на меня глаза поднять боялся.

Все за столиком молчали.

— Ну, вы знаете, где меня найти, — сказал я и вернулся за стойку.

Я заказал еще виски. Бармен с неохотой налил и поставил стакан на поднос передо мной. За столиком журналистов послышался смех. Очевидно, кто-то проявил не свойственное ему остроумие. Я понюхал свой пиджак. Пах он потом и дерьмом — но дерьмом ни в коей мере не моим. В зеркале между бутылками я увидел свое отражение. Выглядел я бледно, но неплохо. Как соловей-белошейка. Редкая птица.

В бар брызнул синий свет. Я обернулся и увидел, как мимо мчится «скорая помощь». Журналисты достали сотовые телефоны. Я встал из-за стойки и вышел на улицу. В воздухе по-прежнему висело тепло. Я чувствовал асфальт под ногами. Я пошел вдоль набережной. Проехала машина полиции, и мне вдруг показалось, что это я сижу на заднем сиденье. Я ускорил шаг. Я побежал. У наплавного моста собрались люди. У бухты сверкала мигалка «скорой помощи».

Сквозь толпу зевак была видна желтая бразильская футболка. Над маленьким телом склонился мужчина. Я закричал, чтобы меня пропустили. Кто-то меня удержал. Мальчика положили на носилки и унесли в машину. Когда носилки поднимали, я увидел, как безжизненно качается его голова.

Я подошел к «скорой помощи» и встал рядом с парнем в красном жилете.

— Ты кто? — спросил он.

— Он не умел плавать, — ответил я.

Парень схватил меня за плечи и посмотрел мне в глаза.

— Ты пьян? — спросил он.

— Я отец, — сказал я.

— Хорошо, поехали, — сказал парень.

Он открыл для меня заднюю дверь, и я запрыгнул внутрь. «Рональдо» лежал на носилках, словно неживой. С его волос и одежды стекала вода. К телу были подведены какие-то трубки. В машине стоял резкий запах, и я подумал, что это — запах фьорда и чертовщины. Мы неслись через Одду. По другую сторону дрожащих окон в кашу сливались огни, как на горках в парке развлечений, когда мир вокруг кружится, и всех поташнивает, и все счастливы.

У больницы «Рональдо» вынесли из машины и понесли через самораскрывающиеся двери. Немного постояв, я отправился следом. Меня взяла за руку медсестра. Она говорила по-шведски.

— Можете пойти со мной, — сказала она.

Я пошел за ней по коридору. Она куда-то шмыгнула и вернулась с кружкой кофе. Я сделал глоток.

— Я хотел научить его плавать, — сказал я.

— Да?

— Сегодня. Мы собирались в бассейн. Там я хотел научить его плавать.

Она смотрела на меня:

— Вы его отец?

Я кивнул.

— Нам нужны кое-какие сведения о вашем сыне. — Она достала блокнот.

Я сделал еще один глоток.

— Как зовут вашего сына?

Я промолчал. Только посмотрел на нее.

— Как зовут мальчика?

— Не знаю, — сказал я.

— Не знаете?

— Нет.

Она взяла меня за локоть и сказала, что мне лучше присесть. Я послушно сел. Свет белой лампы под потолком бил в глаза.

— Он умрет? — спросил я.

— Поговорите с врачом, попозже, — сказала она. — Но состояние сейчас критическое.

Она сказала, что ей нужно бежать. Но как только что-то прояснится, она сообщит. Я сидел в кресле. Кресло было черным. Двери лифта не двигались. Табличка над дверями показывала, что он сейчас на третьем этаже. Потом он поехал вниз. Двери лифта не двигались. Я сидел в кресле. Двери лифта не двигались. Кресло было черным. Я сидел в черном кресле. Я давно уже протрезвел и сидел упираясь лбом в ладони.

Я не выдержал и встал. Подошел к окну. Река внизу расширялась, разделялась надвое и с ревом неслась мимо Эйне. Ирен ждала меня в машине. В той машине, где мы любили друг друга. Вот и сейчас она обняла меня. На ней было белое летнее платье. Она курила. Мы целовались, потом вышли на воздух. Земля ушла у нас из-под ног. Мы летели через ночь, летели над деревьями, над рекой, над островом, над улицами.

…Медсестра провела рукой по моей спине:

— Вы можете пройти к нему. А потом поговорить с врачом.

«Рональдо» лежал в палате, подключенный к аппарату искусственного дыхания. Он был весь утыкан трубками. На экране отображались пульс и кровяное давление. Рядом стояла медсестра — следила за сердечным ритмом и работой аппарата и держала наготове утку. «Рональдо» был по пояс раздет. Руки безжизненно лежали на простыне. При таком слабом освещении лицо казалось расслабленным. Глаза были закрыты.

— Нужна еще одна кровать? — спросила медсестра.

— Его зовут «Рональдо», — сказал я.

Я положил руку ему на лоб. Провел пальцами по волосам. Комната была теплой, а он казался холодным.

— Это я, — прошептал я. — Папа здесь.