По маршруту 26-й

II

Она стояла и смотрела на бухту. Как каждая жена подводника, она не могла равнодушным взглядом провожать уходившую от берега лодку. Даже если знала, что это корабль — не его.

Теперь было ясно: уходит он.

Ложка все удалялась. Рубка, похожая на длинную башенку старинного замка (как их рисуют на картинках), становилась все тоньше и будто бы еще выше. Видны были люди над рубкой. Сначала несколько, а потом — один. Он чернел неподвижным силуэтом — казалось, повернулся и смотрит сюда. Смотрит все, смотрит. Долго.

Вдруг она вздрогнула.

Лодка выбросила фонтаны: от бортов, сильно вздохнувших, разлетелись белые струи. Донесся гул, похожий на негромкий взрыв. Береговые скалы ответили четким эхом.

Лодка начала погружаться. Ее кормовая и носовая надстройки будто бы меркли: уже становились и короче. Совсем их скрыла вода. Башенка стала укорачиваться. А он все стоял.

У нее заколотило сердце, и она прижал его сильно руками. Она чувствовала его, сердце свое, под ласковым шелком сорочки, под грудью мягкой, совсем недавно ставшей грудью матери; она не отпускала его, сердце, рвавшееся пугливыми частыми толчками.

«Как же он стоит?»

Это был не он. Это, конечно, выхлопная труба, про которую в разговорах они упоминали. Труба — как силуэт человека. А люди уже сейчас все внизу. Они закрылись. И он вместе с ними, один из них, ее друг, ее постоянное, негаснущее беспокойство, ее муж!

Лодка исчезла… Рассказывают, что это называется дифферентовкой. Перед тем как куда-нибудь уйти, подводный корабль еще вот тут, в своей бухте, будто бы прощается, купается. Нырнет. Совсем скроется с башенкой. Потом башенку покажет, кормой вынырнет. Или вдруг нос из-под воды торчит. И опять все скроется… Выверяют центр тяжести, способность корабля держать курс под водой по строгим горизонталям.

Но казалось ей, что сегодня звук был совсем не таким. Будто бы действительно — взрыв и фонтаны очень большие. И может быть, все-таки кто-то стоял? Стоял на этой башенке, а башенка все уходила вниз, тонула.

Ее долго нет сегодня, лодки. Шло время. Это секунды ли шли? Или минуты? Шло время. Долгое. Долгое-долгое. Ничего не было видно. Она слышала, как колко в недобром предчувствии бьется, торопится сердце. И прижимала его.

Показалась. Сначала — будто голова человека. Вынырнул человек, осматривается. Это — та самая труба для выхлопа газов, когда, как они говорят, лодка идет «под РДП». РДП — это устройство, через которое, не появляясь на поверхности, лодка может дышать.

Появилась башенка. Стала расти. Теперь уже видно, что она не темная, как кажется сначала, а зеленая. Выросла. Под нею обозначилось туловище, длинное, как у рыбы. Вдоль всего туловища будто черта — это прорези в легком корпусе. Лодка на секунду вся, ниже линии прорезей, как будто льдом обросла — это пенные потоки хлещут из-под надстроек. Замерла неподвижна…

И она здесь, на берегу, неподвижна. А сердце очень бьется. Колко, болезненно.

Вот родилась волна. Впереди, перед носом двинувшейся тихо лодки. На гладкой, темно-синей воде бухты она так хорошо видна, эта некрутая невысокая волна. Разбежалась от носа — будто вода раздвинулась, хотя кажется, что лодка все еще стоит на месте. Долго на месте. Только башенка все тоньше и тоньше. И вот уже люди (видны были люди над рубкой) слились с темным силуэтом, как бы ушли в него. Башенка все тоньше и тоньше. Уже не видно длинной кормы, она словно втянулась под высокую рубку. И башенки вот уже нет — просто черная точка в широком проливе.

Все дальше лодка… И скрылась…

Тревога была сыграна, когда в кают-компании (такое громкое название носил узкий стол во втором отсеке) еще обедали. Командир минно-торпедной части старший лейтенант Хватько еще подшучивал над инженер-механиком Батуевым, а точнее сказать, изводил его: описывал достопримечательности Москвы, красоты Крыма и Кавказа.

Механик, капитан-лейтенант Батуев, несколько дней тому назад совсем было собрался в отпуск. Он служил на другой лодке. Но механику барабановского корабля врачи не разрешили идти в поход, и Батуеву было приказано заменить его.

Минер Хватько, не проглотивший сейчас и ложки супа, неподвижно сидевший над жирным пловом, позеленевший (сегодня, хотя шли под РДП, но сильно качало), нашел как бы отдушину для себя в том, чтобы изводить Батуева — не пристало встречать такими шуточками нового члена экипажа. Но дело в том, что отношения между Батуевым и Андреем Хватько уже давно были известны всей базе. Эти офицеры, оба молодожены, занимали по комнате в одной квартире. И, как про них рассказывали, друг друга не могли переносить.

Батуев считал своего соседа неотесанным мужиком, Андрюхой. Не стеснялся назвать его иногда противогазом или каким-то иным иным обидным, неморским прозвищем. Андрей Хватько платил своему надменному соседу той же монетой. Не признав строгостей, почти корабельных, которые пытался утвердить в квартире Роальд Батуев, Хватько загромоздил ванную комнату и общий коридор рыбацкими снастями, охотничьими принадлежностями. Рассказывали, что, когда Батуев садился в своей комнате играть на пианино, Хватько втаскивал на кухню легкий мотоцикл и запускал мотор.

Еще рассказывали, что с капитаном третьего ранга Барабановым, подводником выдержанным, спокойным, чуть не случился удар, когда он узнал о назначении Батуева на его лодку: никак не хотел, чтобы эти соседи по квартире были и у него на лодке, так сказать, соседями. Командиру бригады, как передавала молва, пришлось пристукнуть кулаком по столу и напомнить властным голосом Барабанову: «Приказы не обсуждаются!»

Коротыш Хватько, развалившийся сейчас на своей разножке, уткнув в бока кулаки, хохотал над мрачным долговязым Батуевым. Капитан-лейтенант Кузовков, подав вестовому, матросу Ситникову, тарелку, попросил еще положить второго. В эту минуту и загремели звонки сигнализации: «Боевая тревога!»

…Цель отвернула. Штурман понял это скорее — он был старым опытным штурманом, — акустики не поняли. Они минуту-полторы никак не могли сориентироваться. И в их докладах о пеленге на цель, хотя доклады и звучали подчеркнуто сухо, явно сказывалось замешательство.

Но они все-таки поняли. Радостный возглас: «Цель отворачивает вправо!» — хотя и сказал командиру о запоздалой реакции молодого старшины акустиков, но вместе с тем и настроил Барабанова успокоено. «Неплохой старшина акустиков. Очень даже неплохой. Отточится».

Капитан третьего ранга жил сейчас той глубокой, привычной собранностью, когда все доклады — из локационной рубки, от штурмана, от акустиков, голоса рулевых вертикальщиков и на горизонтальных рулях — все принимается сознанием, как росчерки пера на чистом листе бумаги. Одни цифры тут же складываются, вычитаются, другие как бы записаны в стороне — они в памяти, но еще не запущены в машину напряженно работающего ума. Действуют автоматы. Сложные схемы решающих устройств подхватывают каждую цифру коротких докладов и выбивают из всей запутанной сложности отсчетов, из всего их многообразия то предельно простое, то нужное, что называется временем и точкой предстоящего залпа.

Работают автоматы, но мысль, ее быстрый, натренированный бег не должны уступать машинной четкости; спокойная собранность, когда возле ствола опушенного перископа стоит командир, когда кажется, что он задумался, забылся, — это и есть минута необычайного напряжения мысли. Поза какой-то кажущейся расслабленности, руки будто бы безвольно опущены вдоль туловища — это потому, что сейчас в предельном напряжении мускулы мозга.

— Поднять перископ!

На короткую долю секунды удивительное зеркальце, размеров крошечных, но захватывающее сразу полмира, запрессованное в вершине длинного и полого стального столба, взметнулось вверх. Щелкнули массивные рукоятки, разброшенные в стороны от туловища перископа; ладонь правой руки легла, захватив одну из них; левая локтем вверх упала по другую сторону стального столба. Лицо утонуло в резиновых щитах, прикрывающих глаза от здешнего внутреннего света.

— Глубина?!

Только лишь приникнув к окуляру перископа, командир сразу же отпрянул назад и суровыми глазами посмотрел на боцмана. Шайтанкин ответил спокойно: назвал ту самую цифру, которую обязан держать во время подъема перископа.

— Глубина?!

«Не выдержал заданной! Ушел вниз!» — эта мысль появилась, и чувство неприязни к боцману Шайтанкину, нет-нет да и рождавшееся раньше, сейчас поднялось волной, выросло. Барабанов не любил этого боцмана. Трудно было любить его, когда шесть лет плавал со старым, испытанным волком-подводником. Тот и могучий, и опытный, наверное, знал в иных случаях больше своих командиров. Не любил Шайтанкина капитан третьего ранга, потому что хоть и смышлен этот бойких парнишка и расторопен, но не чувствует он себя хозяином глубины.

«Сколько же глубина?» — хотел еще раз, не скрывая своей ярости, бросить в сторону Шайтанкина Барабанов. Вспомнилось сразу, как в штабе бригады говорил и доказывал: «Для такого ответственного похода нужен боцман-сверхсрочник». И наверное, согласились бы, дали бы сверхсрочника, если б не позиция Кузовкова, расписавшего в политотделе стопроцентно розовыми красками «свой» экипаж. «Сколько?..» — спросить не успел. В глазке перископа вдруг побелело; свет, все более сильный, как бы прорывался, распахивался. И вот уже тугой желтоватый луч ударил в глаз — волна, накрывавшая перископ, прошла.

Припав к окуляру, утопив лицо в резиновых щитках-щечках, Барабанов успел подумать: «Ведет уральский чертушка точно. Случайно или не случайно, но точно».

— Цель номер один!

С автомата торпедной стрельбы сообщили данные. Акустики доложили свой пеленг. Штурман сказал свои расчеты. От боцмана — глубина… Атака!

В каждой атаке есть свой азарт. Лихо, по-кавалерийски, атакуют катерники. В движении эсминцев, маневренных, быстрых, есть что-то от танкового строя, вламывающегося в оборону врага. Артиллерийский налет, ракетные залпы — это секунды, это огненный вихрь, идущий в атаку.

Атака подводников — выдержка. Есть в этой атаке стремительность, есть в ней напор. Есть в ней обычная, присущая всяким атакам суматошливость, нервность. Но самая главная черта ее, дух ее — волевая, беспредельная выдержка.

Может быть, лодку уже обнаружили. Может быть, напрягшийся взор чужого акустика разглядывает на экране гидролокатора синие огненные вспышки — отраженное подводное эхо. Может быть, гремит уже голос чужого акустика: «Подводная лодка!» И этот возглас, переданный радио, семафором, предостерегающей серией цветных ракет, разносится по эскадре врага.

Может быть… А подводник идет. Он на курсе атаки. Его приборы, его пеленгаторы, звуковые, локационные, визуальные, должны взять несколько отсчетов — направлений на цель. Дистанция, угол. Еще раз: угол, дистанция. Еще раз… И высчитать. Скорость движения чужих кораблей, направление их движения. Расчеты, расчеты и — залп.

Короткая, тяжелая команда: «Пли!» Сотрясается корпус. Будто распахнулись все тяжелые сферические двери — по отсекам проносится тугая волна. Пошли!.. Сначала пошли акустические. Навстречу тем кораблям, которые ближе. Которые, может быть, уже знают, уже нащупали лодку, уже охватывают ее смертоносными клещами ответной атаки. Навстречу им, на грохот их натруженных винтов, идут акустические. И целый веер, несколько торпед, вымахнув из носовых аппаратов, захватывая площадь, с которой не отвернуть, не уйти, не переждать с застопоренными машинами, веер торпед идет на главную цель.

— Цель номер один!..

Голоса в центральном посту, как удары рапир, — короткие, стремительные. Из рубки акустиков, от штурмана, от автоматов стрельбы — доклады, доклады.

— Цель номер два!..

Последние отсчеты, последний доклад. Тишина. Пауза. Работают счетно-решающие устройства. «Пли!..»

Тишина. Та же самая, что и до залпа. Торпеды в трубах. Прихвачены стопорами. Неподвижны. Не было залпа. Просто штурман сделал отметку на карте: где находились, когда прозвучала команда. И где в эту секунду были цели: номер один, номер два. Матрос «на записи» тоже поставил последние цифры. По этим цифрам минер Хватько вычертит схему, и будет тогда ясно, поразили бы торпеды цель или же на курсе атаки случилась ошибка и залп ушел в сторону.

После того как прозвучал отбой тревоги и снова встали под РДП, в кают-компании появился Барабанов. На его черном, цыганском лице морщины, всегда глубокие, резкие, сегодня как бы разгладились. Большие черные и обычно холодные глаза весело щурились. Курчавые волосы, заметно редевшие, — сказывалась суровость подводной службы, — сегодня распались пышнее. Доволен был командир. Радовался, что одну из первых задач учебно-боевого похода выполнили невероятно легко.

«Повезло!» считал он так. «Повезло!» Соседняя лодка, которой не удалось перехватить эскадру (таковую обозначал старый крейсер в сопровождении эсминцев), очень толково сообщила координаты и направление, в котором двигались корабли. Сблизились неожиданно быстро и под таким удачным углом, что можно было сразу вставать на курс атаки. А море! Как по заказу. Волна. Барашки. Перископ и даже антенну локатора так легко и просто прятать в этой волне.

— Давай-ка, братец, — сказал кузовков вестовому, — командиру горяченького. А нам давай хоть компотику: закончим обед. Выпьем по случаю первой победы.

— Как говорится, едем да едим, — съязвил Батуев. — этой поговоркой вы, Михаил Иванович, войдете в историю подводного флота.

— Не этой, — ответил добродушно кузовков, — а, как говорят космонавты: идем дальше!

Незадолго до выхода в море слушали всем экипажем радиопередачу, посвященную полетам человека в космос. Голос первого космонавта, прорывавшийся через радиошумы и неизведанность сурового пространства, запомнился. Особенно врезалась в память фраза, энергичная, напористая, удивительно простая и казавшаяся поэтому великой: «Идем дальше!»

— А Оскаров-то, — продолжал замполит (во время атаки Кузовков находился в отсеке электромоторов), — как будто у него механические счетчики вмонтированы в мускулы. Ни одного оборота лишнего. Будь сегодня практическая стрельба, под мостиком крейсера шли бы торпеды.

Об атаке говорили долго. Со всех сторон ее разбирали. Спорили. Даже Хватько, улегшийся отдыхать (ему скоро предстояло заступать на вахту), подрыгивал иногда неразутой ногой, вываливавшейся из тесной офицерской каюты сюда, в кают-компанию. Он возражал Батуеву. Если механик начинал что-то утверждать, минер обязательно это же самое оспаривал.

Кузовков напомнил вдруг, что сейчас по распорядку послеобеденный отдых.

— Да, да, — поддержал его командир, доедавший свой плов. Барабанову не пришлось пообедать вовремя: караулил эскадру.

— Да, да. Всем, кому сейчас положено, спать!

Но голос Барабанова прозвучал ненапористо. И командир вдруг поймал себя на мысли, что ему самому не хочется отсюда, от людей, уходить.

Он вдруг ясно ощутил ту тяжесть, что последние дни давила его, несильно но постоянно. Он вспомнил вдруг сейф. Небольшой железный ящик, который стоит на столе в каюте. И только проснешься, скинешь голову, а сейф будто смотрит. Один у него глаз — замочная скважина. И этот глаз все время смотрит. Когда бы ты на него ни оглянулся, как бы резко ни поворотился, а он всегда — на тебя, будто следит. Сказать словно хочет: «А я знаю… Никто не знает. Ты только знаешь на лодке. И я знаю. Папка! В ней карта. На карте маршрут. Вот кончатся сейчас полигоны. Кончились уже, пока ты сидел, обедал. Море наше скоро останется позади. И ляжет через океан дорога, маршрут. Как у той, у 26-й. Ей тоже этот маршрут прочертили. Штурманы его изучали. И ты, старший помощник на 26-й, тоже его изучал. Тебя аппендицит спас. За два дня до выхода вдруг схватило. А они, хотя они досконально его изучали…»

Он почувствовал, как пятки стали ледяными, будто их коснулся холод моря, холод, который там, в глубине. Барабанов знал, что сейчас этот холод опять оденет его всего, с ног до головы. Но он заставил себя быть спокойным. Он встал, держась за спинку стула. Кузовков допивал компот: Ситников ему еще немного долил.

— Вот что, — сказал командир, обращаясь к Батуеву. А значит, и к Хватько, нога которого торчала из каюты. И к штурману, которого здесь не было, но которому должны были передать, что он, командир, скажет. — Вот что, ребятки (любил он иногда так, иронически, обратиться к своим офицерам: «ребятки»). За распорядок драться железно. Чтобы распорядок, как сталь. Если надо, чтобы гнулся, приспосабливался к условиям похода, но не ломался. После обеда, например, кому положено, чтобы все спали. Чтобы до единого спали. Почему у вас, — посмотрел на Батуева, — например, матрос Комарников не спит? Вчера я его спрашиваю: почему не отдыхаете? Да, говорит, мне радостно. В такой поход идем! Я думал, мне не пойти… Вот, чтобы он у вас не думал, не брыкался от радости, — посмотрел сердито на механика. — Когда не надо, чтоб не брыкался. Чтобы если время спать — спал.

Батуев вздохнул, точно хотел сказать: «Вы уж чересчур требовательны, товарищ командир. А если действительно у матроса радость?» Но не сказал этого, а суховато бросил:

— Хорошо, товарищ командир, я учту ваши указания.

Разошлись. Кузовков остался один в кают-компании. Ситников только погромыхивал у своего шкафчика: мыл посуду. Кузовков мелкими-мелкими глотками допивал компот. Прислушивался. Его удивляло, что из-за тонкой переборки командирской каюты не доносится обычное всхрапывание (командир, когда спал, похрапывал негромко).

Ситников выглянул из-за шкафчика; лицо белое, с зеленым, неприятным оттенком.

— Вам еще, может, налить, товарищ капитан-лейтенант? У меня полчайника целых осталось.

Кузовков помотал головой: «нет. Не надо». Спросил негромко:

— Ты, значит, тоже укачиваешься?

— Укачиваюсь, товарищ капитан-лейтенант, — в голосе молодого матроса одно страдание. — Спасу нет. Как только качнуло, так меня и выворачивает.

— Это ничего, Кузовков говорил негромко, чтобы не мешать Хватько, забывшемуся тяжелым сном, — Нельсона адмирала знаешь?

— Знаю. По истории изучал.

— Знаменитый ведь был адмирал?

— Знаменитый. Он Англии господство на море завоевал.

— Насчет господства, может быть, и не совсем точно, а в общем что-то около этого. Так вот, он укачивался. Волна еще маленькая, а он уже готов. А ведь, считай, вся жизнь на море…

— Неужели укачивался? — Ситников повеселевшими глазами смотрел на замполита. — Адмирал и укачивался?

— Море, оно не смотрит, адмирал ты или не адмирал. И еще даже радоваться сейчас надо. Штормит. А море-то пока наше. Свое. А вот завтра уже…

— Так мы еще по своему морю идем, товарищ капитан-лейтенант?

— По своему…

Молодой матрос поднял голову, послушал гул моря, катившего через лодку сильные волны: в глазах матроса появилась грусть. Но это не та грусть, которая давит, пригибает, а которая делает грудь такой легкой. Грусть с радостью вместе. «Еще наше море!» Он не только понял это, но и почувствовал.

«Наше поре! Наша земля!» — Не каждый может это почувствовать. Надо уходить далеко и надолго от берегов Родины, чтобы такое простое, обычное слово, как «наше», вдруг тронуло бы, взволновало, заставило бы забыть на минуту дела и задуматься.

В центральном посту вдруг разнеслось: «Работает радиолокационная станция самолета „Нептун“!»

— К погружению!

Старший помощник командовал. Командир еще выскакивал из своей каютки, а в центральном посту уже гремело:

— Опускается антенна «Бумеранг»!

— Опускается антенна локатора!

— Задраен верхний рубочный люк!

— Открыть кингстоны!.. Дифферент!..

Где-то под корпусом глухо прошумело: вода ворвалась в цистерны. Наклон. Даже здесь, в кают-компании, почувствовали, как лодка наклонилась, пошла вниз.

Ситников держал в руках горку тарелок и смотрел вверх. Слушал. Будто хотел услышать гул моторов чужого самолета.

— Вот, — сказал Кузовков, вздохнув, кончилось наше море.

Матрос Ситников качнул головой, раз и два, неторопливо, грустно. «Да, кончилось наше море… Кончилось».