По поводу одной машины

XXIV

В первой части доклада Дзанотти, самокритичного до самоуничижения (предназначен он для ВИКТ[12], но предварительно «совершенно секретно» роздан членам Внутренней комиссии), говорилось: «Руководство предприятия, действуя ловко и оперативно, парализовало действия ВК[13] на первом же этапе борьбы. Как уже сообщалось, в свое время за несколько часов до закрытия завода на августовские праздники была обнародована окончательная цифра: 320 „лишних“ единиц, подлежащих сокращению „в очередности, диктуемой чисто гуманными, а также объективными соображениями“». Имена всех 320 были в алфавитном порядке занесены в список, который предполагалось держать в секрете. Однако довольно большая его часть получила огласку. Я полагаю, что «просочились» те имена, которые были отобраны самой дирекцией. У нее были на то свои соображения, и не трудно понять какие. Первая группа уволенных получила уведомление на дом, когда нас не было на заводе. Их было немного: человек двенадцать, от «А» до «Ам». Дирекция хотела поставить нас перед свершившимся фактом, тем самым заявив без обиняков, что ей безразлично, как мы отреагируем. Вернувшись на завод после праздника, мы совсем было настроились приступить к осуществлению своего плана — бастовать всем сектором, но дирекция, которая тем временем уволила еще группу людей, вплоть до буквы «Д», еще раз дала нам подножку — разослала всем без исключения рабочим завода повестки, в которых предлагала льготные условия (увеличение выходного пособия на 30–50 %, в зависимости от трудового стажа) каждому, кто «добровольно» подаст заявление об уходе.

Порядок наметили следующий: сколько будет получено заявлений об уходе, столько вычеркнуто имен из списка «лишних», причем отбор этих имен дирекция предполагала производить жеребьевкой. «Разумеется, сама же Внутренняя комиссия, — говорилось далее в докладе, — 1) была застигнута врасплох и 2) включилась в дело с опозданием и слишком нерешительно. Когда же распространилось эго последнее известие, взбаламутившее весь завод, то комиссия совсем утратила способность проводить последовательную линию. Поначалу мы заняли жесткую, непримиримую позицию (смотри приложение № 1 —листовку „Долой увольнения!“), а потом постепенно стали приноравливаться к фактическому положению дел. Например, Внутренняя комиссия не возражала против так называемого „добровольного прекращения трудовых отношений“ за исключением нескольких случаев — когда речь шла о людях, которых нам не хотелось терять… Позднее, видя, что число „добровольцев“ растет (оно достигло 107), мы стали добиваться, чтобы из списка были исключены активисты, внесенные в него дирекцией в порядке репрессии. По нашему настоянию их имена были вынесены в отдельный список, по поводу которого должен был состояться особый разговор… В итоге, на первом этапе разногласий дирекция удержала инициативу в своих руках. Мы же заняли оборонительную позицию и сумели добиться некоторых результатов лишь по второстепенным вопросам…»

Это весьма многозначительное многоточие взято из оригинала. Через несколько абзацев автор доклада уже в ином, гораздо более бодром тоне приступает к описанию второго этапа борьбы. «В первых числах декабря во время совещания, созванного в отделе кадров в связи с контрольными посещениями больных на дому, дирекция вроде бы проявила готовность не настаивать на своем решении и соглашалась обсудить требование Внутренней комиссии о сокращении общего числа увольнений, которые тем временем дошли до буквы „П“. Наши профсоюзные работники, действуя энергично и единым фронтом, добились очень неплохих результатов: за неделю до рождества один из наших циркуляров (смотри приложение № 22 — „Победили рабочие“) сообщал, что с увольнениями покончено. Число „уволенных по собственному желанию“ было сокращено в итоге на 50 единиц. Успех дела был обеспечен отчасти благодаря своевременному и решительному вмешательству профсоюзов, но, главным образом, благодаря нажиму со стороны масс, а также ценной поддержке ФИОМ и местных организаций рабочих партий…»

— Сколько людей приложили руку к этому гнусному делу! — возмутилась Га-вацци, прерывая чтение «совершенно секретного» доклада. — Хозяевам даже удалось заставить нас, Внутреннюю комиссию, расписаться в том, что мы согласны с увольнением ста семидесяти трех рабочих, не считая тех, кто ушел «по собственному желанию»… Ничего себе, «успех»! Сварганили дельце!

Сантина: — Я прикинула, сто семьдесят все же лучше, чем…

Сильвия: — Ну, а если дирекция решит в будущем месяце уволить двадцать человек с «Бронделей»?

Амелия: — Ты сама слышала?! Действительно распустят по домам двадцать человек с «Бронделей»?

Сильвия: — Дирекция считает, что «Брондели» стали нерентабельными и что их надо убрать. Высвободятся сорок человек, куда их девать? Стычка с Внутренней комиссией. Они грозят нам, мы — им. Вмешивается ФИОМ… В результате мы даже оглянуться не успеем, как двадцать товарищей с «Бронделей», а дирекции только того и надо, окажутся за воротами. Выпустим еще одну листовку «Победили рабочие» и 1ем ограничимся.

Сантина: — Двадцать человек… Значит и нас, с намоточных, тоже…

— Да нет, это я так, к слову!

Но по одним этим разговорам можно судить, какая неуверенность, какая растерянность владеют людьми, хотя увольнения за несколько недель до этого полностью прекратились.

Маньялос по природе нытик и маловер, но и он сменил пластинку. Раньше все вопил: «Хватит бастовать! Издергали рабочего человека! Издеваетесь!» А теперь заговорил по-другому:

— Уж не заключили ли пакт с самим дьяволом наши господа из Внутренней комиссии? Не обязались ли погрузиться в спячку на неопределенный срок, лишь бы уволили на несколько человек меньше?

Маньялос затронул больное место, что дало дополнительную пищу для подозрений и недовольства. Послышались голоса: «Что это за привилегии активистам? Или у их детей лучше аппетит, чем у детей других уволенных?» «Надо учесть и другое». Это соображение высказывает Сильвия — «передовик» во всем, в том числе и в вопросе дисциплины:

— Слава богу, что благосостояние страны зависит не только от «Ломбардэ».

Она намекает на круговую поруку, на то, что есть рабочие, которые прибегают ко всяким уловкам и хитростям, прямо под носом у начальников и охранников занимаются своими личными делами, иными словами — разучились по-настоящему работать. Сильвия не упускает случая, чтобы повторить свою любимую присказку:

— Эх, дожить бы до того дня, когда у нас, на социалистическом предприятии, будет социалистическая дисциплина!

Но хуже всего то, что предположение о новых увольнениях, высказанное Сильвией наугад, по-видимому, становится реальной угрозой. Заказы для «Бронделей» все сокращаются и сокращаются. Заказы для «Гумбольдтов», до сих пор поступавшие регулярно, тоже пошли на убыль. Естественно, сокращается и рабочий день. На всех машинах, в том числе и на намоточных, прошлогодняя сорокачетырехчасовая рабочая неделя к ноябрю — декабрю дошла до сорока часов, а во второй половине января сократилась до тридцати шести. Пришлось группе добровольцев (двое с «Бронделей», трое с «Гумбольдтов», да еще Сантина от намотчиц), которых возглавил Брамбиллоне (вместо Гавацци — последнее время она просто невыносима, плюет на всех и вся, грубит), взобраться на «Голгофу», к инженеру д'Оливо. Но тот через секретаршу передал, что до конца следующей недели занят — не сможет выкроить для них ни минуты.

— Оказывается, спускаться с «Голгофы» еще горше, чем на нее взбираться, — вздыхает, возвращаясь в цех, работница с «Гумбольдта» Бруна Брамбилла (к Брамбил-лоне не имеющая никакого отношения; она из Лоди, вдова, муж погиб на русском фронте). По ее собственному определению, она из породы «бунтарей». — Раз уж мы все равно шляемся, давайте заглянем к Кишке!

Перед тем как идти к Рибакки, та же Бруна Брамбилла делает еще одну попытку обработать Гавацци, так как, по общему мнению, только она способна проесть Кишке печенку. Но та ее отшила:

— Идите вы все к черту!

Рибакки выдержал натиск, а также попытку Бруны Брамбиллы пустить слезу (впрочем, решительно пресеченную ее товарищами), не поведя бровью. Он сидел за столом, опустив свои близко поставленные глаза, и вертел в холеных руках резинку до тех пор, пока не превратил ее в сплошной комок. Наконец, не поднимая глаз:

— А что сказал господин Бонци?

— Господин Бонци? По таким делам мы разговариваем только с вами. С инженером и с вами.

Вопрос Рибакки прозвучал странно. Еще более странной показалась следующая фраза:

— Отныне соблюдайте субординацию. Господин Бонци начал разбираться в жизни цеха, и было бы неправильно не поставить его в известность о том, что вас беспокоит.

Воспользовавшись недоумением и замешательством Брамбиллоне и других, эта гадюка Рибакки как бы между прочим бросает:

— Будьте добры, сообщите вашим друзьям, что восстанавливается старый распорядок: сорокачетырехчасовая неделя.

— И для «Бронделей», и для «Гумбольдтов»?

Рибакки: — Для тех и других.

— А намоточные?

— Если бы вы меня не отвлекли от дела, у меня уже были бы готовы для вас новые учетные листки.

Он кладет руку на стопку заказов — в подтверждение своих слов и чтобы прикрыть шифр «С» — «Склад». Он и сам не знает, откуда привалило столько. Как бы, там ни было, а приказ явно идет вразрез с железным принципом: ни в коем случае не накапливать задела. Рибакки терялся в догадках; он кое-что подозревал, могло быть и так, но проверить трудно. Единственный, не подлежавший сомнению, хотя и неопределенный вывод сводился к следующему: наверху что-то затевают.

Делегация возвращается в цех. Одни с сияющим видом, словно восстановление сорокачетырехчасовой недели — их личная заслуга. А кое-кто (например, Брамбиллоне), хмурясь: если на заводе что-то происходит, что на первый взгляд кажется бессмыслицей, то это еще вовсе не значит, что так и есть на самом деле — просто до смысла трудно доискаться.