По прозванью человеки

Никуда не спеши, перекатная голь…

Забайкальская степь, Кострома мон амур…

Ты судьбой изначально помножен на ноль,

и прорехи в штанах — не всегда «от кутюр».

Ты в Рангуне сгорал в малярийном бреду,

нотрдамский собор запирал на засов,

с далай-ламой вдвоём посещал Катманду,

где буддистских святынь — как нерезаных псов.

В Свазиленде война. Ты сбежал в Браззавиль,

а оттуда на Нил, где живал фараон…

Каждый атом на коже — дорожная пыль

от отчаянной сшибки пространств и времён.

Ты не томный июль, а мятежный апрель,

ибо понял судьбы назначенье и роль:

мол, движение — всё, а конечную цель

кто-то, как и тебя, перемножил на ноль.

Бостон скрыт под белою кольчугой.

Лютый холод. Ветрено. Туман.

Улицы, пронизанные вьюгой,

реками впадают в океан.

Мой day off[2] —без смысла и без спешки.

Даунтаун мёртв, как Оймякон…

Плотный завтрак в маленькой кафешке —

что-то из мучного и бекон,

клейкий шорох утренней газеты,

кофе, оставляющий желать…

(Как дела у Дугласа и Зеты? —

тишь и, как обычно, благодать).

Лишь бы быть под крышей! И в колоде

смешаны шестерки и тузы:

финансист, похожий на Мавроди,

программистка с берегов Янцзы,

мелкий клерк из ближнего «Файлинса»,

менеджеры среднего звена…

Шторками задёрнутые лица.

За семью засовами весна.

Завтрак позади. Пора наружу,

на скрещенье улиц и эпох,

в бешено мятущуюся стужу,

ставшую болезненной на вдох.

Бойкий угол Вашингтон и Саммер

нынче тих. Не видно бизнес-дам.

Мир живых скукожился и замер,

спрятав бесприютных по домам.

Путь домой, он и по цвету Млечный…

Грусть в душе. Одиннадцатый час.

И за весь квартал — один лишь встречный,

и один лишь взгляд печальных глаз.

В Париже мы — особенная раса,

в крови которой радость и кураж.

Взгляни: закат клубничного окраса

на эйфелев нанизан карандаш.

Весь мир — театр, а Париж — как сцена;

на ней огни танцуют фуэте.

Причудливо змеясь, сомкнула Сена

питоново кольцо вокруг Ситэ.

И вновь над миром — терпкий запах кофе,

и вновь поёт Пиаф: «Падам-падам…».

Мне видится Гюго библейский профиль

над серою громадой Нотр-Дам.

Пронзая сумрак, пароходный зуммер

бьёт, как в литавры, в перекаты крыш…

А я Париж увидел — и не умер.

Нельзя со смертью совместить Париж.

Империя Номер Один — загадка. Замок без ключа. От пальм до арктических льдин — разлапистый штамп кумача. Страна неизменно права размахом деяний и слов. А хлеб — он всему голова в отсутствие прочих голов. Разбитый на кланы народ мечтал дотянуться до звёзд; а лица идущих вперёд стандартны, как ГОСТ на компост. Придушены диско и рок. Орлами на фоне пичуг — Михайлов, Харламов, Петров, Плисецкая и Бондарчук. Но не было глубже корней: попробуй-ка их оторви!.. И не было дружбы прочней и самозабвенней любви. Хоть ветер, сквозивший на вест, дарил ощущенье вины, холодное слово «отъезд» заполнило мысли и сны. Под баховский скорбный клавир, под томно пригашенный свет нам выдал районный ОВИР бумагу, что нас больше нет.

От хип-хопа и грязи в метро невозможно болит голова. Что сказали бы карты Таро про Империю с номером два; про страну, где святые отцы, повидав Ватикан и синклит, изучив биржевые столбцы, превращают мальчишек в Лолит; про страну, где юристов — как мух, и любой норовит на рожон; про страну моложавых старух и утративших женственность жён?! О, Империя с номером два, совмещённая с осью Земли! — прохудились дела и слова, а мечты закруглились в нули… Но и в ней — наша странная часть, выживания яростный дух, не дающий бесследно пропасть, превратившись в песок или пух… Хоть порой в непроглядную тьму нас заводит лихая стезя — нам судьба привыкать ко всему, потому как иначе — нельзя.

В Петербурге, Детройте и Яффе,

наподобие дроф и синиц,

мы не будем в плену географий

и придуманных кем-то границ.

Нашим компасам внутренней боли,

эхолотам любви и тоски

не нужны паспорта и пароли

и извечных запретов тиски.

Пусть услышит имеющий уши,

пусть узнает считающий дни:

нам с рожденья дарованы души.

Говорят, что бессмертны они.

И они матерьялами служат

для Империи с номером три…

Две Империи — где-то снаружи,

а одна, всех важнее — внутри.

Мой приятель, любивший попкорн и «Kill Bill»,

говорил мне, что села его батарейка.

Оттого он на всё отрезвлённо забил

и уехал в страну побеждённого рейха.

Лет за пять наплодил он детей ораву

с уроженкою Гамбурга, либэ фрау.

Мой приятель ещё не брюзглив и не стар,

любит лыжи и русскую литературу,

и на Джаве кодирует, как суперстар,

в чем намного гурее любого из гуру.

У него фазенда плющом увита,

и повсюду символы дойче вита.

Мне приятель звонит до сих пор иногда —

перед ужином, чтобы остыло жаркое.

На вопрос же: «Ты счастлив?» ответствует: «Да» —

и уводит беседу на что-то другое:

например, о том, как достали ливни,

и о курсе евро к рублю и гривне.

Мой приятель и в стужу звонит мне, и в зной —

вот и нет германий и нет америк.

Телефон безрассудной тугою волной,

как китов, выбрасывает на берег

под скалу, на пляжное изголовье

две судьбы, вмещённые в междусловье.

Вровень с землёй — заката клубничный мусс.

Восемь часов по местному. Вход в метро.

Лето висит на городе ниткой бус…

Мелочь в потёртой шляпе. Плакат Монро.

Грустный хозяин шляпы играет блюз.

Мимо течёт небрежный прохожий люд;

сполох чужого хохота. Инь и Ян…

Рядом. Мне надо — рядом. На пять минут

стать эпицентром сотни луизиан.

Я не гурман, но мне не к лицу фастфуд.

Мама, мне тошно; мама, мне путь открыт

только в края, где счастье сошло на ноль…

Пальцы на грифе «Фендера» ест артрит;

не потому ль гитары живая боль

полнит горячий воздух на Summer Street?!

Ты Би Би Кинг сегодня. Ты Бадди Гай.

Чёрная кожа. Чёрное пламя глаз.

Как это всё же страшно — увидеть край…

Быстро темнеет в этот вечерний час.

На тебе денег, brother.

Играй.

Играй.

Узнаю́ тебя, осень,

по недобрым глазам,

по прищуру пылающе-рыжего цвета.

Чудодейственный Рижский

Оноре де Бальзам

выжигает из жил постаревшее лето.

Вот и небо обрюзгло.

И, набравшее вес,

наклонилось к земле в пароксизме одышки;

и нечёток,

как будто на фото без вспышки,

горизонта клинически точный разрез.

Узнаю́ тебя, осень,

твой рассеянный взор

и шаманских дождей полушёпот и шорох…

Ни за что не сменю я

твой прохладный минор

на присущую лету тональность мажора.

Приведи меня, осень,

к несвятым образам:

к сероватой луне

и к светилу без света…

Пусть несётся по жилам

агонией лета

чудодейственный Рижский

Оноре де Бальзам.

В зеркалах — потускневший мужчина неведомой масти,

а ведь, помнишь, смеясь, ты звала меня «жгучий шатен»…

Набегает волна, лижет гальку оскаленной пастью,

и пишу я тебе из прибрежного города N.

Ты, возможно, припомнишь его: променады, таверны,

синусоидным скользким угрём — незатейливый пляж.

На парковке машины, как прежде, малы и двухдверны:

коль в разгаре сезон, то в разгаре и ажиотаж.

Здесь все люди попарны. Одна — только чёрная кошка,

что с бордюра глядит на небес пламенеющий край…

Как же странно: осталась от времени мелкая крошка,

а когда-то казалось, что времени — хоть отбавляй.

Вот трёхлетний малыш из песочка построил запруду,

а в ручонке его в виде лейки — пластмассовый гусь…

Я когда-то сказал, что тебя никогда не забуду,

сам не ведая толком, насколько я прав окажусь.

На улице Рамбла воздух тягуч и зрим.

Цветы, сувениры, смех, голоса сирен…

И гибок, как кобра, неутомимый мим — горячая ртуть асфальтовых жёстких вен.

Платить за квартиру нечем. Добит FIAT.

Но Боже спаси — фиглярство считать за грех.

Он трёх цирковых училищ стипендиат

и в двух театральных студиях ярче всех.

Глаза его рысьи зорки, подвижна стать;

иначе — пустой карман, неуют, сума.

Он сделан из пластилина. Он может стать

любой производной от твоего ума:

он станет пустой скамейкой. Бродячим псом.

Актёром, который в роли забыл слова.

Он в воздух взлетит пушинкою, невесом,

за скромную плату в евро. А лучше — в два.

Ну что говорить — талантлив. Но замени́м

по всем человечьим нормам добра и зла.

На улице Рамбла — праздник, в котором мим

всего только винтик. Винтикам — несть числа.

Монет я отсыплю. Каждому — по труду.

Побуду в сторонке, глаз не сводя с него…

И только немного позже, когда уйду,

иголкой уколет наших кровей родство.

Здесь воздух горяч и тесен,

как жаркий гриппозный бред.

В печальнейшей из процессий

намешаны тьма и свет.

Уйдите подальше, леди,

сжимая полоску губ,

от яростных всхлипов меди

из ярких, как солнце, труб.

Кривитесь, солдатик стойкий,

туземный обряд кляня…

Чернеют костюмы-тройки

на белом наброске дня.

В конце той дороги — яма,

крестов однотипных ряд…

Танцует Большая Мама.

Лишь слёзы в глазах горят.

И вы не считайте пошлым,

греховным и напоказ

уменье прощаться с прошлым

под нью-орлеанский джаз.

В тихом омуте водится гомеостаз. Неизменная сцепка времён и событий. И статичное солнце застыло в зените. А покой и достаток — почти напоказ. В недрах каждой души — тишина камышей, безмятежности свет в каждом встреченном лике. Никого не клянут и не гонят взашей, и давно как упали до шёпота крики. Гарнизонная служба — балы да балы; никаких тебе стрельб, ни муштры, ни учений… Лишь привычная мягкость подводных течений, да вконец отупели прямые углы. Безгранично растёт совокупный продукт; нет причин для тревоги в большом или малом… Ну, а если мерещится: воздух протух — нужно только слегка помахать опахалом. Постоялый дворец под названием «Ritz» принимает гостей с византийским комфортом. И застыли улыбки, как маски post mortem на холодном безжизненном мраморе лиц. На хиты разошёлся двухстопный хорей, тешит нёба согражданам жвачная мята… А словечко «несчастье» из всех словарей королевским указом навеки изъято. А в соседней стране морок, глад и война, продуктовые карточки, вопли с трибуны… Здесь азартно вкушают грядущие гунны животворную кровь молодого вина. И клянут здесь соседей, погрязших во зле, и поют только то, что не может не петься… И несёт ароматом немыслимых специй, беззастенчиво смешанных в общем котле. Здесь на подвиг зовёт героический стих, здесь задумчиво бредят травою у дома; здесь уравнен в правах каждый sapiens homo, но одни ощутимо равнее других. И под залпы орудий летит конфетти, и проходят года в беспросветной надежде под волнующий трёп об особом пути, ни единым народом не хоженном прежде. На пространстве, сроднившем и пальмы, и льды, где везде тупики и поди да пойми-ка, кто сегодня сильней: Аввакум или Никон под крылатою тенью извечной вражды. И в раздумьях мудрец и духовный урод: кто извечно фальшивит в той горестной гамме? — то ли это вождям не везёт на народ, то ль народу всегда неуютно с вождями.

Ну а где-то, с историей времени слит, но давно не служа обстоятельством места, проживает повсюду — от Иста до Веста — незлобивый насмешливый космополит. Да, с каких-то позиций ему повезло: он возможность имел выбирать — вот и выбрал, чтобы просто дышать, никому не назло, и себя выражать в гибких рамках верлибра. Без восторженной нежности к тем и другим, не храня в себе ненависть к тем или этим — он живёт не в стране, он живёт на планете, где давно упразднён государственный гимн, где пронырливый страх не вселяется в сны: сны, в которых бои, старики и калеки; на планете, где нормы всё так же важны, но границы прозрачны, как горные реки. В остальном он как все: есть друзья и родня, есть успехи, ошибки, метанья и муки, и мятежный безжалостный ветер разлуки, и улыбчивый гомон весеннего дня. Но вдогонку ему шепоток, шепоток: мол, без Родины он — из разряда уродин…

Подведёт ему совесть последний итог. От неё лишь одной он всегда несвободен.

Приоткрывая радостные дали,

исполненные солнечного света,

слабай мне «Деми Мурку» на рояле,

седой тапёр из бруклинского гетто.

Давай с тобою по одной пропустим —

мы всё же не девицы перед балом…

А джазовой собачьеглазой грусти

не нужно мне. Её и так навалом.

Давай друг другу скажем: «Не печалься!

Мы и такие симпатичны дамам…».

Пусть из тебя не выйдет Рэя Чарльза,

а я уже не стану Мандельштамом.

Несётся жизнь галопом по европам

в препонах, узелках да заморочках…

Ты рассовал печали по синкопам,

я скрыл свои в русскоязычных строчках.

Мы просто улыбнёмся чуть устало,

и пусть на миг уйдут тоска и страхи,

когда соприкоснутся два бокала

над чёрной гладью старенькой «Ямахи».

Как здорово звучит: Тмутаракань; но след давно простыл Тмутаракани… В лубочную малиновую рань меня не затащить и на аркане. Мне больше это всё не по плечу — одноколейки да нескорый поезд… Но я и в мегаполис не хочу. Глаза бы не видали мегаполис. В деревне буду слишком на виду; везде — от Сахалина и до Бреста… Моей душе не близок Катманду: в его названье слышу непотребство. Жить в Польше? — но меня не любит лях, арабов до хрена в Александрии. На кампучийских рисовых полях всё дуже гарно, кроме малярии. Во Франции — заносчивый халдей, в Израиле кругом одни евреи. А в Эритрее кушают людей, я лучше обойдусь без Эритреи. В Гренландии — неприхотливый быт, на Кубе слово молвить запретили… В Бангкоке наводнения и СПИД, на Амазонке — перебор рептилий. Фекалии легли на вечный Рим; южней его — сплошная «Коза Ностра»… Поэтому мне ближе остров Крым (хоть он, по мненью многих, полуостров).

Здесь не полезет в голову Монтень, не тянет слушать оперу «Эрнани»; здесь торжествует сладостная лень, не тронутая жаждою позна- ний. Здесь очень хорошо депрессий без, здесь далеки война и мирный атом… Здесь, разбивая лоб о волнорез, летит волна стремительным домкратом на шумный пляж, где тучные тела соседствуют с модельными телами, где радостным знакомствам несть числа (и прочим отношеньям меж полами). В песок зарылись люди, как кроты; им отпуск — и надежда, и отрада… Им просятся в иссушенные рты беременные гроздья винограда; забыт любой континентальный криз, забыты дом, заботы и поступки, пока с ума сводящий легкий бриз летит от Феодосии к Алупке. И здорово средь этой красоты, на этом ослепительном просторе вовсю кидать эвксинские понты, как камни в зеленеющее море.

Писателям здесь тоже ничего, и даже — не поверите! — поэтам. А то, что не бывал здесь Ивлин Во — так он и сам не раз жалел об этом. Качает шевелюрой кипарис, погодным соответствуя канонам, и вдохновенье, словно главный приз, является к нуждающимся в оном. Поэт в Крыму сверкает, как рубин; фантазиям его открыты двери, и создаёт он всяких черубин; придумает — да сам же в них поверит. И я б хотел сидеть на берегу, как многие Великие сидели, и убеждать себя, что я могу, и этот факт доказывать на деле созданием невероятных строк, что станут для людей небесной манной… А чуть поздней, когда наступит срок, я звучно их прочту своей желанной; и для неё взыгра- ют краски дня от мощи поэтического слова…

Увы, но без стихов она меня не любит. Как Волошин Гумилёва.

Но дело в том, что нет меня в Крыму, и горизонт мой слишком редко ясен. И в Бостоне я грустен, как Муму, которую несёт к пруду Герасим. Сижу, на всех и каждого похож. Обжил отменно жердочку насеста… А кто-то всё твердит, что это ложь — считать, что человека красит место, что, дескать, всё как раз наоборот, что человек сильнее обстоятельств… Но лучше б он закрыл на время рот и с глаз свалил долой, по-рачьи пятясь. Мы все, пока свободою горим, о дальних странах сочиняем песни…

Сегодня мне опять приснился Крым. И будет сниться завтра. Хоть ты тресни.

Между Кембриджем и Бостоном

мостик, птички, стар и млад…

Как бы к месту было по́ сто нам —

да законы не велят.

Мы смешались с этой гущею,

как с заваркою вода…

Улыбнитесь нам, бегущие

от инфарктов в никуда.

Между Кембриджем и Бостоном —

гладь речная, как стекло…

Как же раньше было просто нам,

как же нынче тяжело.

И не то чтобы пробоины,

и не то что белый флаг…

Просто мы с тобой устроены

чуть неправильно. Не так.

В этом сне, не нами созданном

век проходит, словно час…

Между Кембриджем и Бостоном —

мир, счастливый и без нас.

Оскома ноября. Пустые зеркала.

Зелёный стынет чай. Допей, а хочешь — вылей.

Последнюю листву съедает полумгла.

Пора перечитать «Собаку Баскервилей».

На крыше лёгкий снег, на стёклах первый лёд…

Заройся в тёплый плед, замри женою Лота.

Держаться в стороне от торфяных болот

немыслимо, когда вокруг одни болота.

Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу,

скукоженная тень в застиранном халате…

Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушёл

к тому, кто меньше пьет и регулярней платит.

А скомканная жизнь летит, в глазах рябя.

И красок больше нет, и век уже недолог,

да сети, как паук, плетёт вокруг тебя

свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог:

он фосфором своих покрасил пуделей,

чтоб выглядели те чудовищно и люто.

Покоя больше нет. Гулять среди аллей

рискованнее, чем со скал — без парашюта.

Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям,

но телефон молчит. Часы пробили восемь…

На полке Конан-Дойл. Метафоры — к чертям.

На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.

Июльский ветерок, горяч и чист,

по лицам хлещет, как заряд картечи…

У входа в молл седой саксофонист

играет «Summertime», сутуля плечи.

Храни нас, Бог. И музыка, храни.

И души утомлённые согрей нам…

Ну что нам сорок градусов в тени,

коль рядом тени Паркера с Колтрейном?

Позволь нам рассмотреть, бродяга-скальд,

живущий вопреки законам рынка,

как время вытекает на асфальт

из мундштука подтаявшею льдинкой,

и шепчет нам на языке небес,

познавших всё, от штиля и до вьюги,

что Порги точно так же любит Бесс,

как сотню лет назад на жарком Юге.

Не осознать непросвещённым нам —

мы в силах лишь следить заворожённо, —

какие чудеса творятся там,

в причудливом раструбе саксофона…

Прохожий, хоть на миг остановись

и ощути, умерив шаг тяжёлый,

как музыка и боль взлетают ввысь,

взрывая музыканту альвеолы.