Глава одиннадцатая Край Пиков и Шеффилд

В Мэкклсфилде я знакомлюсь с людьми, которые до сих пор ткут шелк вручную; затем в дербиширском Краю Пиков попадаю в снежную бурю, но несмотря на это, пробираюсь через горы в Бакстон — город голубой воды. Я встречаю амазонку в бриджах, посещаю деревню, где все еще обсуждают Лондонскую чуму, и исследую разноцветный дым Шеффилда.

1

Я наконец оторвался от Ливерпуля и сбежал от него, как иные мужчины сбегают от чересчур властной любовницы. В городе слишком много всего интересного, такого, о чем хочется написать. Следовало либо поставить крест на своем путешествии, либо бежать оттуда сломя голову. Я выбрал второе и покатил по Чеширской дороге, которая уводила в дербиширский Край Пиков. По дороге я заехал пообедать в маленький городок под названием Мэкклсфилд (могу засвидетельствовать, что тамошние собаки совсем не ведают страха смерти и бросаются прямо под колеса).

Мэкклсфилд расположен у самой границы Чешира, напротив него уже начинаются отроги Пеннинских гор. Горы эти недаром называют Спинным Хребтом Англии: физически они разделяют Ланкашир и Йоркшир, а духовно озаряют своим светом всю страну. Что касается Мэкклсфилда, то, на первый взгляд, в нем нет ничего примечательного, если не брать в расчет старинных названий улиц (некоторые звучат совершенно по-средневековому) и особой разновидности чеширского сыра — он белый, крошащийся и, в отличие от того сыра, который мы едим в Лондоне, совсем не щиплет язык.

Я заметил, что во многих домах верхние этажи выглядят нежилыми — окна с освинцованными стеклами пыльные и пустые, даже без занавесок.

— Ну, правильно, — пояснил мне старик, отдыхавший возле фонтана, — это же мансарды. Там раньше, до того, как понастроили фабрики, располагались мастерские ткачей.

Я вспомнил, что на некоторых старых улочках Нориджа тоже можно встретить подобные памятники дофабричной эпохи. Правда там фламандские ткачи устраивались под острыми голландскими карнизами в виде перевернутой буквы «V».

— А что, Мэкклсфилд по-прежнему является центром шелкоткачества? — поинтересовался я. — Или же он уступил эту роль Спитлфилдсу?

Мой вопрос, похоже, рассердил старика.

— Конечно, Мэкклсфилд! — ответил он и досадливо сплюнул.

Свернув на боковую улочку, я увидел надпись на дверях фабрики:

ТРЕБУЮТСЯ

ШЕСТЬ ТКАЧЕЙ ПО ТРАВЧАТОМУ ШЕЛКУ

ДЛЯ РАБОТЫ НА РУЧНЫХ СТАНКАХ

Объявление заинтересовало меня, показалось весьма символичным для этой части страны. Дело в том, что Мэкклсфилд считается последним оплотом ручного ткачества. В то время, как механический ткацкий станок уже завоевал практически весь Север Англии, здесь, в Мэкклсфилде, продолжают работать по старинке. Шедевры местных умельцев невозможно повторить на современном механическом станке, они требуют ручного труда. В настоящий момент в городе работают около двухсот пятидесяти мастеров ручного шелкоткачества. У них даже есть собственный профсоюз.

— Наша фабрика нанимает шестьдесят «ручников», — сообщил мне фабричный служащий, — для производства самых сложных, эксклюзивных вещей. Тех, что можно изготовить лишь вручную! Мы бы наняли и больше мастеров, если б смогли найти. Это настолько перспективное дело, что мы уже подумываем об организации производственного обучения…

— Вы, наверное, специализируетесь на дорогостоящей одежде для женщин?

— Как раз-таки нет! Наш конек — мужские шелковые галстуки ручной работы.

— А, знаю! Это те самые непомерно дорогие галстуки, которые рекламируют на всех углах Берлингтонской аркады?

— Но они стоят тех денег, за которые продаются! — возмутился мой собеседник. — Ведь каждый галстук — это подлинное произведение искусства. Такого вы нигде больше не найдете! И потом, нам нет нужды кому-то навязывать свою продукцию. Она и так хорошо расходится. Все богатые и модные мужчины носят галстуки из сотканного вручную шелка. Кому же придет в голову надевать приличный костюм с дешевым готовым галстуком!

Я почувствовал себя пристыженным.

Из длинной мастерской доносился медленный, размеренный стук ручных ткацких станков. В наше время ланкаширцы уже начинают забывать этот звук. А между тем именно благодаря ему край возвысился до своего нынешнего величия!

Мне доводилось бывать на современном производстве, и я хорошо помню то бездушное, суматошное тарахтение, которое заполняет ткацкие цеха. По контрасту с ним здешняя мастерская, в которой мерно постукивали шесть десятков старомодных станков, кажется картинкой из далекого прошлого. За станками сидели одни мужчины, многие уже в преклонных годах. Так повелось исстари: женщины пряли, а мужчины ткали. Один из ткачей позволил мне сесть за свой станок. Выяснилось, что это нелегкое дело: каждое нажатие педали приводило в действие груз весом в хандредвейт.

— Да я как-то и не замечаю, — пожал плечами старик. — Я ведь занимаюсь этим всю свою жизнь. Учился у отца, а он — у деда. В нашем роду все с незапамятных времен были ткачами…

Он признался, что любит свою работу. Ему нравится создавать шелковые узоры. Некоторые из них он придумывает сам. По его словам, механические станки ни в какое сравнение не идут с ручными. Нет, те тоже неплохие машины… Но на них не сделать то, что надо!

— Вы не поверите, насколько различаются узоры, созданные на старых и на новых станках — рассказывал мой собеседник. — Я с закрытыми глазами смогу их различить. Шелк, сотканный вручную, совсем другой на ощупь — в нем есть какая-то самобытность, можете даже назвать это душой!

Должен сказать, что внешне ручной ткацкий станок выглядит исключительно неуклюжим. Трудно даже поверить, что тончайшие шелковые нити могут без ущерба для себя проходить через это громоздкое и нелепое устройство, словно списанное с карикатур Хита Робинсона. Вы бы посмотрели на систему толстых бечевок, на ножные педали с подвешенными грузами, на вращающиеся рычаги и прочие, столь же неописуемые приспособления! Тем не менее из недр этой тяжеловесной машины выходит тончайшее шелковое полотно, которое затем воплощается в эксклюзивные галстуки для «изысканных джентльменов».

И я в душе пожелал долгих лет здравия этим пожилым мастерам из Мэкклсфилда, равно как и их уникальным станкам.


Распрощавшись с городком, я вновь вернулся на дорогу, которая должна была привести меня в Дербишир.

2

Чтобы рядовой лондонец мог представить себе Край Пиков и понять, чем тот является для обитателей индустриального Севера, я бы предложил проделать мысленный эксперимент — взять и перенести кусочек Дартмура в Эссекс. Именно такое чудо сотворила природа для жителей переполненных северных городов: буквально в двух шагах от промышленного Манчестера (и Шеффилда на востоке) простираются многие мили дикой, первозданной красоты. Чтобы очутиться среди пустынных, необжитых холмов, манчестерцу потребуется меньше времени, чем лондонец тратит на ежедневную поездку от Банка до Хаммерсмита.

Южанин, не знакомый с этими местами, был бы поражен, узнав, с какой легкостью житель Манчестера или Шеффилда устраивает свои выезды на природу. Бедному кокни — чтобы получить такое же удовольствие — пришлось бы отправиться, по крайней мере, в Девоншир! В выходные дни тысячи мужчин и женщин покидают тесные, задымленные города и уезжают в горы — подышать свежим воздухом и зарядиться энергией на предстоящую рабочую неделю.

Я ехал по «Кэт-эн-Фидл-роуд» (одной из самых высокогорных дорог Англии), наслаждался теплым апрельским деньком и не подозревал о том испытании, которое приготовила мне щедрая на сюрпризы здешняя погода.

С утра шел мелкий английский дождик, ничуть не портивший удовольствия от поездки. Дорога проходила по безлюдным торфяным пустошам. С обеих сторон от шоссе стояли невысокие холмы, и известняк, из которого они были сложены, блестел и лоснился от дождевой влаги. По склонам холмов бродили безмятежные овцы, время от времени из травы вспархивали кроншнепы. Картину довершали кучевые облака, которые плыли так низко над землей, что казалось, будто машина постоянно ныряет в полосы тумана.

По пути я заметил егеря с охотничьей собакой и вспомнил, как тщательно охраняются местные, дербиширские тетерева.

Дорога неуклонно шла вверх. Взглянув на карту, я определил, что нахожусь на высоте 1200 футов над уровнем моря, и решил ненадолго остановиться. Я вышел из машины и оглянулся назад. Взору моему открылась впечатляющая панорама — на фоне серого дождевого неба высились многочисленные холмы. Они громоздились, наползали друг на друга… И ни единого признака человеческого жилья. Мрачный, неприветливый пейзаж, напомнивший мне Дартмур! Даже не верилось, что всего в часе езды отсюда стоит многолюдный Манчестер…

Я поехал дальше и сразу за поворотом увидел на обочине автомобилиста. Судя по всему, у него возникли какие-то проблемы с машиной.

— Не беспокойтесь, все в порядке! — откликнулся он на мой вопрос. — Если не считать вот этого…

И мужчина продемонстрировал увесистый ком снега, который только что выковырял из щели между подножкой авто и шасси.

— Наверху идет жуткий снег, — сообщил незнакомец. — И ветер дует… Прямо настоящая пурга! Следите повнимательнее за дорогой.

Честно говоря, я ему не поверил. Откуда бы взяться снегу в теплый апрельский день?

Тем не менее поинтересовался, какое расстояние отделяет меня от этого природного катаклизма.

— Примерно через милю вы въедете в снежную бурю!

Я вспомнил, что на этом участке дорога резко уходит в гору, повышаясь на двести, а то и триста футов на каждую милю.

И действительно, вскоре резко похолодало. Я посмотрел налево. Видневшийся вдалеке холм подозрительно побелел, со стороны казалось, будто его обрызгали негашеной известью. Однако никаких признаков обещанной пурги не наблюдалось. Тут я бросил взгляд направо и обомлел! Оттуда шла стена снега, закручиваясь на ветру спиральными вихрями. Сквозь снежные хлопья проглядывала темно-зеленая пустошь. И лишь вдалеке, почти у кромки горизонта снег сменялся дождем.

Я продолжил подъем. Теперь и вокруг меня начал кружиться снег — сначала как-то медленно и нерешительно. Снежинки падали на дорогу и тут же таяли, образуя на поверхности ледяное крошево. Ветер сносил льдистую влагу на склоны холмов.

Затем, по мере подъема, снег усилился, воздух приобрел студеную пронзительность. Невероятно, но окружающий мир разительно изменился за какую-то четверть часа. Из апрельского дня я угодил в самую гущу зимней вьюги!

Вскоре на обочине показалась гостиница «Кэт-эн-Фидл», изрядно занесенная снегом. Белые хлопья уже завалили основание дымовой трубы, набились в оконные рамы и мастерили небольшой сугроб возле входной двери. Типичный декабрьский пейзаж!

Располагаясь на высоте 1690 футов над уровнем моря, «Кэт-эн-Фидл» вполне может претендовать на звание самой высокогорной английской гостиницы. Правда, я слышал, будто йоркширская «Тэн-Хилл» стоит на высоте 1727 футов, но если вдуматься, то разница не столь уж и велика. Внутри я застал одного или двух автомобилистов, как и я, застигнутых в дороге снежной бурей. Они отогревали у огня замерзшие руки и с ожесточением растирали покрасневшие уши.

Снег за окном продолжал валить с завидным упорством. Мы чувствовали себя отважными путешественниками, отрезанными от внешнего мира. Ощущение приятно будоражило кровь. Ведь не секрет, что преодоление физических трудностей возвышает дух путника. Представляю, как уже завтра мои товарищи по несчастью будут хвастаться перед своими манчестерскими приятелями. Еще бы, ведь они вышли победителями из борьбы со стихией! Я и сам, что греха таить, намеревался сделать то же самое по прибытии в солнечный Бакстон. Засяду в баре, выберу самого толстого и мягкотелого из посетителей и начну расписывать ему во всех красках, как мчался сквозь снежный вихрь, как разгребал засыпанный автомобиль… Заранее предвкушаю его удивление:

— Какой такой снег? Где вы нашли снег в апреле?

Нет, что ни говорите, а у Края Пиков отличное чувство юмора!


Ветер даже усилился, пока я ехал по пустынной дороге в Бакстон. Он пытался с корнем вырвать мои бедные «дворники», а саму машину забросить на обочину, откуда ей неминуемо пришлось бы падать вниз, на острые скалы.

Однако ничто на свете не длится вечно. Постепенно дорога пошла вниз, под укос, и ветер стал стихать. Снег тоже прекратился, на обочине вновь показалась зеленая трава. Маленькая дербиширская Швейцария осталась позади. Мимо промелькнул дом, во дворе которого буйно цвели нарциссы. Я снова вернулся в апрель.

Бакстон встретил меня мокрыми улицами, ослепительно блестевшими после весеннего ливня. Недавняя метель казалась здесь не более чем дурным сном. Я с сомнением оглянулся на оставшиеся позади холмы и разглядел небольшое снежное пятно, белевшее на самой вершине. Нет, все-таки это мне не приснилось!

3

Я полагаю, что бакстонская вода — одна из лучших во всей Англии. При взгляде на нее у меня перед глазами всегда встает Капри. Здешняя вода имеет бледно-голубой оттенок — в официальных источниках цвет этот именуется аквамариновым, но лично мне он напоминает ту едва уловимую голубизну, которая появляется в миске с водой, если вымыть в ней не слишком испачканное перо чернильной ручки. Стоя на берегу водоема, можно наблюдать, как на дне образуются пузырьки азота. Они медленно поднимаются сквозь толщу воды, а достигнув поверхности, с громким хлопком лопаются.

В настоящий момент я стоял на краю большой ванны, заполненной этой бледно-голубой водой, и боролся с неодолимым желанием немедленно скинуть с себя всю одежду и нырнуть в самую гущу всплывающих пузырей. Что интересно, здешняя вода, поступающая из девяти природных источников, всегда имеет одну и ту же комфортную температуру в двадцать восемь градусов. Полагаю, Бакстон единственный в нашей стране курорт, где вода не требует искусственного подогрева — она нагревается за счет процессов, происходящих в нижних слоях земли. (Что касается Бата, то там, наоборот, вода бьет чересчур горячая, и ее приходится разбавлять холодной.)

Итак, Бакстон ежесуточно получает полмиллиона галлонов теплой минеральной воды. Что бы ни случилось, эти два параметра — объем и температура — всегда остаются неизменными.

Но есть еще такие показатели, как внешний вид и вкус воды. К примеру, батские воды по цвету напоминают гороховый суп, а по вкусу — если верить Диккенсу — остывающий чугунный утюг. Харрогитскую воду я уже описывал выше. Но всем им далеко до бакстонских источников: здешняя водичка хороша сама по себе, независимо от ее целебных свойств. Ее приятно просто созерцать! Хорошо бы, чтобы все воды были похожи на бакстонские. Полагаю, что человек, догадавшийся наполнять ванну цветной водой, сделал бы на этом состояние. Наверняка подобный метод снискал бы массу поклонников. В конце концов в нашем мире, где существует столько всевозможных обществ и содружеств, нашлось бы место и для Ассоциации любителей цветных ванн.

В Бакстоне царит необычная тишина, которую нарушают лишь хлопки лопнувших азотных пузырей. Атмосфера в городе на редкость умиротворяющая, а воздух столь же чист, как и в Херефорде ранним майским утром.

Это самый высокогорный город Англии — по крайней мере, среди населенных пунктов такого размера. Ваша встреча с ним происходит неожиданно. Когда вы едете по пустынным холмам со стороны Гойтс-Мосса и меньше всего ожидаете увидеть какой бы то ни было город — вот тут-то Бакстон и выскакивает перед вами, подобно чертику из табакерки. Вы с удивлением озираете город, внезапно нарисовавшийся меж двух округлых холмов. На мой взгляд, он больше всего напоминает изящную безделушку, примостившуюся на дикой и голой крыше Англии. В восемнадцатом веке ситуация с Бакстоном почиталась уродливой. Но, слава Богу, мода на пейзажи со временем меняется, и современная эпоха более милостива к городу и его окрестностям.

Что касается меня, то мне по душе здешняя расслабленная и усыпляющая обстановка — в особенности, после изматывающего напряжения Ливерпуля и Манчестера. Бездумно наблюдать, как азотные пузырьки медленно поднимаются из глубин на поверхность, — почти столь же прекрасный способ ничегонеделанья, как и долгое стояние на мосту и наблюдение за катящимися речными водами.

Пик сезона еще не наступил, и основная волна наших отечественных ревматиков и подагриков пока не успела нахлынуть в Бакстон. Я отправился в Насосный зал отведать местной голубой водички. Меня встретила молодая девушка, стоявшая возле большого мраморного бассейна овальной формы. Внутри него притаился источник Святой Анны, который непрерывно извергал целебную воду со скоростью пятьдесят галлонов в минуту. Девушка поместила стаканчик в углубление на конце длинного металлического прута и, дважды зачерпнув в кипящей и булькающей ванне, достала уже наполненным и передала мне.

Я опасливо приложился к радиоактивному кубку и с облегчением вздохнул: у воды был великолепный вкус — то есть никакого.

Одинокое пребывание на бальнеологических курортах не слишком благотворно действует на людей моего типа. Рано или поздно неминуемо наступает миг, когда вы берете в руки одну из тех брошюрок, которые в изобилии выпускаются местными властями. Вначале вы рассеянно перелистываете страницы и просматриваете рекламные объявления. Но затем — по мере того как вчитываетесь в список болезней, подлежащих излечению на местных водах — вы неожиданно обнаруживаете у себя те или иные симптомы. Вы с тревогой прислушиваетесь к своему организму и пытаетесь понять, что это — первая атака ревматоидного артрита или же начало какой-то иной грозной болезни?

Не на шутку обеспокоившись, вы перелистываете странички и задерживаетесь на той, где восхваляются красоты местной природы.

«Вересковые пустоши, — читаете вы, — являются домом для шотландского тетерева, бекаса, кроншнепа, кречета, ястреба-перепелятника, пустельги и значительного количества более мелких птиц. Для любителя природы…»

«Как, должно быть, это трудно, — думаете вы, — любить природу и одновременно страдать от подагры. Артрита! Артериосклероза! Вам невольно приходится снижать темп жизни, а то и вовсе покончить со всеми развлечениями…»

Перевернув страничку, вы читаете:

«Почти каждый холм или невысокая насыпь скрывает под собой место погребения древнего вождя, и слово «лоу» (от англосаксонского hlow, что означает погребальный курган, могилу) частенько встречается в местных топонимах. Тем, кто интересуется археологией…»

Вы прерываете чтение, чтобы полюбоваться на одну из тех милых старушек, которые являются непременными обитательницами водных курортов. Верные привычкам своей юности, они носят цепочку на поясе и тонкую черную бархотку на шее. Передвигаются они при помощи двух тросточек и храбро улыбаются, когда кто-то говорит им при встрече: «О, миссис Такая-то, вы сегодня намного лучше выглядите!» Но тут мимо провозят на кресле-каталке старого джентльмена, который дремлет на ходу и видит во сне блистательную елизаветинскую эпоху. Вы понимаете: настало время принимать процедуры!

К тому моменту вы чувствуете себя уже в достаточной степени больным. Если же нет — если никакие конкретные боли вас еще не мучат, — то вы догадываетесь, что артрит, ишиас и неврит лишь выжидают время, чтобы неожиданно напасть и стереть в порошок. Отлично, думаете вы, одна-единственная вовремя принятая ванна может сэкономить время и средства, потраченные на врачей с Харли-стрит…

Итак, вы принимаете решение последовать за толпой болезных завсегдатаев курорта.


Я подошел к мраморным ваннам Бакстона.

Подробно рассказал мужчине в белом халате, где и что у меня болит, и он высказался в том роде, что при таком состоянии здоровья мне не повредит глубинная ванна. Это один из самых популярных видов лечения. Просто-напросто рай для ипохондриков!

Лестница из пяти-шести ступенек ведет в мраморный резервуар, в углу которого примостилось сидение; Служитель поворачивает медный кран, и замечательная голубая водичка Бакстона, шипя и бурля, набирается в бассейн до тех пор, пока не закрывает верхнюю ступеньку. Поспешно разоблачившись, вы бесстрашно спускаетесь в воду. Она по-прежнему голубая и теплая. Азотные пузыри приятно щекочут кожу. Ощущение такое, будто вас окружает невидимая стайка золотых рыбок. Служитель велит занять место на сидении, но это не так-то просто, ибо голубая вода искажает чувство пространства, и есть возможность промахнуться.

Когда вы все-таки благополучно справляетесь с этой задачей, оказывается, что ваше лицо едва высовывается из воды. Со стороны кажется, будто на поверхности бассейна плавает огромная водяная лилия. Наверное, выглядит смехотворно, но в интересах здоровья вы решаете пренебречь условностями…

Служитель вооружается толстым шлангом и сразу становится похожим на пожарного. Стоя на краю бассейна, он направляет мощную струю теплой голубой воды на те части вашего тела, которые, по его мнению, нуждаются в гидромассаже. Затем проходится вдоль спины, и ваш позвоночник отзывается благодарным мурлыканьем. Вы ощущаете, как все тело наполняется животворным радием.

Увы, вскоре наступает минута, когда надо покинуть бассейн. Вы отказываетесь. Служитель пытается втолковать, что избыточная доза натрия, калия и магния может повредить вашему организму, но вам нет дела до его объяснений. Вы идете на хитрость: сообщаете, что хотели бы завести подобную ванну у себя дома, и пускаетесь в длинные разглагольствования о плачевном состоянии сантехнического оборудования в Англии.

Ваш собеседник не выглядит заинтересованным. Тогда вы вдохновенно предсказываете, что настанет время, когда все истинные ценители водных процедур объединятся и потребуют кардинального расширения ванных помещений в британских домах…

И в этот самый миг вы чувствуете, как ваш левый локоть пронзает настоящая, не придуманная боль. Вы стремглав выскакиваете из бассейна и с тревогой думаете, что, похоже, таки напросились на неврит.

Бакстон — с его холмами и кроншнепами, с его погребальными курганами и пещерами, с его херриерами, ишиасами и, превыше всего, замечательными источниками — тот самый город, куда я обязательно вернусь, когда достоверно будет установлено, что мой организм нуждается в кальции, барии, магнии, алюминии, марганце, натрии, калии, аммонии и т. д., одним словом, в чудодейственной голубой воде.

4

Она ела яйца.

Ее изящные длинные ноги были облачены в бриджи цвета хаки, длинные руки прятались в рукавах старой твидовой куртки. Обута девушка была в тяжелые походные ботинки. Свежий ветер разметал ее светлые волосы, а дождь придал им неожиданные изгиб. Она наслаждалась процедурой завтрака. Ей явно нравились яйца.

Кроме нас двоих в обеденном зале гостиницы был только старый жирный пес, который безмятежно дремал на коврике. Стены зала украшали древние рекламные плакаты с изображением жизнерадостных джентльменов в шелковых цилиндрах: они куда-то катили в кабриолетах в обществе затянутых в корсеты дам. Окна гостиницы выходили на поросшие вереском холмы, чьи вершины — гладкие, лоснящиеся — напоминали могучие спины спящих быков. Дождь, начавшийся с утра, и не думал утихать. Крупные дождевые капли усеивали оконное стекло и стекали вниз длинными извилистыми ручейками. Вот, кстати, отличная забава для ланкаширцев — заключать пари, который из ручейков первым достигнет подоконника!

Я наблюдал, как девушка поглощала яйца. Она явно относилась к племени пеших туристов, или «походников», как их еще называют. Таких, как она, немало в здешних краях — тысячи мужчин и женщин увлекаются пешими прогулками по Краю Пиков. Некоторые, как киплинговская кошка, предпочитают гулять сами по себе. Другие собираются большими компаниями, или клубами, и совместно осваивают дербиширские пустоши. Насколько я знаю, существует две категории «походников» — обычные туристы и любители гроз.

И если первые планируют свои путешествия в соответствии с погодными условиями, то вторые, словно нарочно, ищут трудностей. Для них самое большее удовольствие — спуститься «с гор» воскресным вечером, когда тьма уже окутывает улицы Манчестера и Шеффилда. Выглядят они при этом так, будто их продувало всеми ветрами и окунало во все горные ручьи, а напоследок протащило через ограждения из тонкой проволоки и бросило в сражение с дюжиной егерей со сторожевыми псами. Их лица светятся триумфом победы над превратностями судьбы. Эти бесстрашные любители гроз — с их взъерошенными волосами, румяными лицами и горящими глазами — служат живым укором изнеженным обитателям больших городов, которые даже в выходные дни не покидают любимых кушеток.

В этих людей, и парней, и девушек, невозможно не влюбиться!

В течение рабочей недели покорители Края Пиков кажутся вполне обычными людьми, которые ходят на службу в банки, магазины и на фабрики. Но вот когда наступает воскресенье — тут они превращаются в настоящих завоевателей! Обычно они являются сущим кошмаром для своих домовладелиц. Поднимаются еще до рассвета, нарезают мясо для сандвичей, наполняют кипятком термосы, грохочут по лестницам тяжелыми башмаками и, вооружившись походными посохами (которые побывали уже на десятках вершин), радостно отбывают в поисках новых испытаний. Их одежда, как правило, символизирует протест, их брюки — это декларация независимости.

Мне кажется, я понимаю, почему этих молодых людей влечет Край Пиков. Полные трудностей и опасностей походы помогают им избавиться от раздражения, которое вызывает противоестественная жизнь в больших городах. Таким образом, Дербишир играет роль своеобразного предохранительного клапана для Манчестера и Шеффилда. Там, на самой крыше северного края, еженедельно встречаются сотни ланкаширцев и йоркширцев: они вместе пьют пиво или горячий чай, едят крутые яйца вперемешку с консервированными ананасами и распевают походные песни.


Тем временем девушка покончила с яйцами.

В зал заглянула хозяйка гостиницы и сообщила массу новостей. Оказывается, мисс Джонс прошла этим путем еще рано утром — она намеревалась обойти кругом Скаут. Мистер Браун и «его молодая леди» отправились верхней дорогой в Идейл, а миссис Робинсон собиралась вернуться пораньше, потому что вечером ей предстоит принимать участие в концерте духовной музыки. Что же до другого мистера Брауна, то он еще не появлялся.

(Край Пиков хорошо знает своих энтузиастов — не хуже, чем они сами знают Край…)

Дождь за окном, похоже, усилился.

— Сегодня на Скауте сыро, — произнесла прекрасная амазонка, ни к кому не обращаясь.

Я рискнул откликнуться:

— Дождь хорошим ходокам не помеха!

— Я обожаю гулять в дождь, — заявила девушка, и это стало началом нашей беседы.

Куда я направляюсь «на это воскресенье»? В Идейл. Мне надо забрать оставленную там машину. В этом месте моя собеседница поморщилась (любители гроз ненавидят автомобили и презирают велосипеды). И какой дорогой я планирую идти? Через Роттен. Вот это напрасно! Ей известен куда более удобный путь, и если я пожелаю… Конечно же, я пожелал.

— Позвольте вам помочь?

Ответом мне стал еще один возмущенный взгляд. Девушка ловко вскинула рюкзак на спину, повела плечами на манер бывалого пехотинца, утверждая ношу на положенном ей месте, и весело застучала своим ясеневым посохом по булыжникам. Мы решительно направились в сторону пустоши…

— Вперед! — воскликнула девушка. — Вот только башмаки у вас неподходящие — будут скользить на склонах.

Бледная амазонка вышагивала не хуже тренированного мужчины. Она обладала тем неспешным, устойчивым шагом, которому специально обучают в швейцарских альпинистских клубах. Я с восхищением поглядывал на ее залитый дождем профиль. Если у нее был младший братишка, то в эту минуту она наверняка на него походила.

По дороге мы разговорились. Девушка сообщила, что работает секретаршей. Это показалось мне абсурдным. Трудно было представить, что какой-то начальник диктует письма по поводу хлопчатобумажных отходов этой вольной Диане, с легкостью покоряющей вершины! (Хотя мне говорили, что по понедельникам любители гроз превращаются в обычных людей и даже выглядят иначе.) Мы шагали по узким тропинкам через пустоши, преодолевали горные ручьи — коричневые ручьи с круглыми, гладкими камнями на дне — и разговаривали, как двое попутчиков-мужчин.

Возле мокрой каменной стены нам повстречались еще двое туристов — мужчина и женщина из Нью-Миллс. Выяснилось, что они приехали сюда на поезде, а сейчас направляются в Идейл, откуда у них забронированы обратные билеты. Дальше мы пошли вместе. Беседа вертелась вокруг их прошлых походов: обсуждали, каков бывает Край Пиков зимой и летом; вспоминали недавний случай, когда на Киндер-Скауте пропал один из туристов — и как все «походники», объединившись, прочесывали цепью каждый клочок холма, пока не обнаружили мертвое тело товарища.

В конце концов мокрые, раскрасневшиеся, мы пришли к маленькой гостинице — конечному пункту нашего путешествия. Внутри было не продохнуть от табачного дыма. Небольшая по размеру комната оказалась битком забитой мужчинами и женщинами в различной стадии изнеможения. В жизни не видал более здорового и вдохновляющего зрелища!

Рюкзаки кучей свалены на полу, рядом красовалась коллекция разнокалиберных посохов. На столе покоились остатки общего пиршества — в основном вареные яйца и консервированные фрукты. Мужчины пили пиво, женщины прихлебывали горячий чай из высоких пивных кружек, которые показались мне даже толще, чем знаменитые кубки из Кру. Одни приехали из Манчестера, другие из Шеффилда. Кто-то путешествовал в одиночку, кто-то в большой компанией. Здесь можно было увидеть как одиноких девушек и парней, так и мужей с женами, попадались и влюбленные парочки, приехавшие на романтическую прогулку. Какой-то юноша поднялся и предложил хором спеть. Все охотно откликнулись на его призыв, и вскоре в комнате уже звучала песня: «Чем больше мы будем вместе, будем вместе мы, будем вместе…»

Ланкаширцы и йоркширцы пели на редкость слаженно и душевно. Похоже, что тридцатимильная прогулка под дождем никак не отразилась на их голосовых связках.

Наконец кто-то бросил взгляд на часы. Время отправляться на вокзал! Все поднялись (и моя амазонка тоже), скользнули в лямки своих походных рюкзаков, покрепче сжали в руках ясеневые палки и тяжело затопали на выход. С улицы, где по-прежнему шел дождь, донеслась их веселая песня…

5

Жители маленькой дербиширской деревушки под названием Им до сих пор говорят о Лондонской чуме так, словно это случилось на прошлой неделе. Пожалуй, Им — последнее место на карте Англии, где сохранились живые воспоминания о страшном поветрии 1665 года.

Собственно, вся деревушка состоит из одной улицы с каменными домами, которая притаилась в узком ущелье среди высоких холмов. Здесь есть церковь, обнесенный стеной господский дом и куча полуразрушенных строений. Заглянув в церковь, я познакомился с ее престарелым сторожем. Подобно остальным жителям деревни, он сразу же завел речь о Чуме.

— Вы знаете, — говорил старик, — мы оставляли деньги на дне колодца, чтобы вода могла их отмыть. Люди из соседней деревни приносили нам еду — клали возле колодца, а деньги забирали. Для дезинфекции мы добавляли в воду для питья уксус… кошмар! И каждый ужасно боялся подцепить заразу…

(И опять же — он рассказывал так, будто речь шла о прошлогодней эпидемии гриппа!)

В сознании современных англичан Великая чума (равно как и последующий Великий пожар) — нечто такое, о чем говорится в дневниках Пипса, да в замечательной книге Дефо «Дневник чумного года». Пожалуй, память о том печальном событии сохраняется еще в обычае украшать душистыми травами здание Гилдхолла на Михайлов день, когда проходит церемония переизбрания лондонского лорд-мэра. Но в любом случае для нас это дела давно минувших дней. В Лондоне столько всего приключилось со времен правления Карла II, что чума отодвинулась в прошлое, стала не более чем воспоминанием. Однако для Има это последнее по времени знаменательное событие!

Вот как все происходило.

Осенью 1665 г. деревенский портной получил из Лондона сундук с заказанными тканями. Они оказались отсыревшими, и портной отправил слугу посушить ткани у костра. Вскоре несчастный слуга заболел и умер, за ним последовали и остальные домочадцы портного. Так ужасная болезнь пришла на дикие ветреные пустоши Дербишира.

Люди жили в страхе. Никто не знал, кто окажется следующей жертвой заразы. Каждое утро начиналось с того, что люди осматривали себя и близких в поисках набухших желез — эти шишки в буквальном смысле слова стали предвестниками близкой смерти. Стоит ли удивляться, что многие жители побросали дома и укрылись на пустошах. Они стремились как можно дальше уйти от родной деревни, которая в одночасье стала средоточием ужаса.

Но затем в деревне произошло некое событие, которое ставит Им на первое место среди всех отважных английских деревень.

Местный приходской священник по имени Уильям Момпессон понимал, что массовое бегство людей способствует распространению заразы на север Англии. И тогда он собрал односельчан и убедил остаться в деревне, дабы бросить вызов страшной эпидемии. Он пообещал, что и сам останется со своей паствой. Момпессон очертил круг радиусом в одну милю: обитателям деревни запрещалось пересекать эту линию. Никто не имел права выйти за границу — ни мужчина, ни женщина, ни ребенок. В нескольких местах были устроены хранилища для пищевых продуктов. В назначенное время сюда приходили жители соседних деревень и оставляли еду. Так Им кормился.

На воззвание Момпессона откликнулись триста пятьдесят человек — ровно столько прихожан осталось с пастором. Болезнь свирепствовала двенадцать месяцев. Когда же она окончилась (так же внезапно, как и началась), выяснилось, что двести шестьдесят семь человек погибли.

Только восемьдесят три человека сумели пережить страшную эпидемию. Именно они и поведали миру историю кошмара длиною в целый год.

Наверняка в Англии сыщется немного деревень, которые в час тяжкого испытания проявили бы столько отваги и гражданского мужества…


Я прохаживался по Иму и все пытался представить себе картину ужасного бедствия, что некогда постигло деревню. Честно говоря, удавалось это с трудом. Сегодня поселение выглядит таким мирным и уютным. На улицах слышен детский смех, окна настежь распахнуты. Лица людей, которые время от времени в них мелькают, кажутся спокойными — если чем и омрачены, то лишь повседневными заботами. Но затем я вспоминаю, что это те самые окна, мимо которых ежедневно катились чумные дроги, доверху наполненные трупами. Мужья хоронили своих жен, а дети родителей…

Странно также видеть чистые, ухоженные домики, которые в любой другой деревне носили бы название «Дома роз» или «Сиреневый коттедж». Здесь все они называются «Чумными». Я заглянул в один такой дом, где сейчас размещается кондитерский магазин, и уже не удивился, когда продавщица, молодая девушка, завела разговор о чуме. Причем говорила она в том же тоне, что и церковный сторож — будто все это приключилось только вчера. Уверен, что первая (и главная) история, которую узнает любой ребенок из Има — это рассказ о чуме 1665 года.

События того далекого времени оставили неизгладимый шрам в памяти деревни, о них будут помнить вечно. Мне рассказывали, что среди жителей Има до сих пор живет страх перед заразой (в последнем поколении он даже ощущается сильнее, чем прежде). Если кому-то случится откопать в поле чьи-то кости, то их торопятся поскорее перезахоронить, ибо люди по-прежнему боятся инфекции.

Среди тех, кто погиб во время эпидемии, была и Кэтрин Момпессон, жена героического пастора. Имя ее до сих пор вспоминают в деревне. Мужественная женщина отправила шестерых детей к родственникам, а сама осталась с мужем. Потрясающим по своей силе документом служит сохранившееся письмо пастора к «милым детям», в котором он сообщает о смерти матери и перечисляет ее многочисленные добродетели — «дабы дети сохранили в памяти драгоценный образ Кэтрин и смогли унаследовать ее лучшие черты».

Я посетил маленькое деревенское кладбище, которое, на мой взгляд, является самым трогательным памятником грозных событий 1665 года. Кладбище расположено в поле, поодаль от Има. Чтобы уберечь от случайного вторжения овец и другого домашнего скота, участок огородили низкой каменной стеной. Кучка старых могил, поросших зеленой травой, представляла бы собой мирную, идиллическую картинку, если бы не атмосфера спешки и печали, которая до сих пор их окружает. Здесь я наткнулся на захоронение семьи Хэнкок: за восемь дней у них умерли семь человек.

Я долго стоял посреди кладбища, разглядывал старые, покосившиеся кресты. И мне показалось, что я начал лучше понимать, каково это — прожить целый год взаперти, один на один с жуткой, неотвратимой угрозой. Однако, думается, в полной мере никому не дано познать, сколько мук пришлось претерпеть жителям деревушки за этот год, и как героически они сражались со смертью во имя веры и христианской любви к ближнему.

А ведь дикие пустоши — безлюдные и безопасные — были совсем близко! Люди могли их видеть из своих окон, и наверняка у них не единожды возникало искушение бросить все и бежать подальше от этого проклятого места, где смерть, непрошеная гостья, ходила между домами и собирала свою тяжкую дань.

Будь в нашей стране принято награждать населенные пункты крестом Виктории, я бы, не задумываясь, присудил эту награду маленькой деревушке Им — за то холодное и взвешенное мужество, которая она проявила в годину страшных испытаний.

6

Клубы дыма валили из десятков высоких труб. Клубы эти были разноцветными — черные, серые, коричневые, с редкими проблесками белого пара, и они накладывали свой отпечаток на окружающий пейзаж: небо казалось темнее, солнечный диск едва проглядывал сквозь дымную пелену, а очертания холмов превращались в размытые тени. Пока я созерцал эту апокалиптическую картину, рядом со мной остановился житель Шеффилда и весело произнес:

— Ну, кажись, дела пошли на лад! Мы потихоньку выкарабкиваемся..

Дым для местных жителей — то же самое, что и интенсивность движения по Главной портовой дороге для ливерпульцев. Это своего рода барометр благосостояния. Чем чернее дым над Шеффилдом, тем светлее и радостнее лица горожан. Чем гуще эти клубы, тем реже толпы безработных, ошивающихся на каждом углу города. По мере того как одна за другой оживают фабричные трубы, и оранжевые сполохи из заводских топок разгоняют ночную темноту, город восстает от мрачного сна, и людские сердца наполняются надеждой.

Мрачное уродство промышленного центра не лишено странного, своеобразного величия. Оно и понятно: вы не сможете выпускать орудийные щиты в розовом саду. И мне кажется очень правильным и справедливым, что огромные пушки и снаряды, которыми они расстреливали человеческую плоть во время войны, изготавливаются именно здесь, в Шеффилде. Ибо город этот никогда не претендовал на роль записного красавца, он всегда был и остается холодным, тяжеловесным королем стали. Шеффилд — гигантское обиталище станков, которые всячески измываются над сталью — проделывают в ней дырки, гнут и нарезают ее длинными, изогнутыми лентами с той же легкостью, с какой нож режет хлеб.

Странное впечатление производит город по вечерам: он выглядит совсем нечеловеческим. Высятся мрачные, черные трубы, зловещим пламенем тлеют заводские печи-вагранки, время от времени выбрасывая в небо длинные, змееподобные языки пламени. Кажется, будто город построили не люди, а трудолюбивые кузнецы-гномы. И тем не менее Шеффилд — одно из самых впечатляющих свидетельств власти человека над силами природы.

Он представляет собой полную противоположность тихим соборным городам, таким как Йорк и Кентербери.

Сталь является самой основой существования Шеффилда. Здесь все связано с ее производством и преобразованием во множество нужных и полезных вещей. В последнее время все чаще ведутся разговоры о зависимости человека от машин. Глядя на Шеффилд, можно было бы предположить, что его населяют такие же холодные и бездушные люди, как и те умные станки, которыми они управляют. Ничего подобного! Человеческая природа в очередной раз опровергает заумные гипотезы высоколобых теоретиков. В Шеффилде живут очень веселые и энергичные люди. Многие из них приехали из Шотландии и соседних графств. Они радостно улыбаются сквозь клубы разноцветного дыма. Чем больше дыма на улицах Шеффилда, тем шире улыбки на лицах его обитателей.

А еще шеффилдцы обожают своих женщин. И то сказать: прелестное девичье личико под задорной красной шляпкой гораздо больше радует глаз, когда оно возникает на фоне иссиня-черного дыма. Здесь оно выглядит подлинным подарком судьбы…

Огромные жароустойчивые горнила, соединяющие топки с изложницами, дымятся от жара расплавленного металла. Вот они медленно накреняются, и жидкий металл течет в сторону форм, там он остывает, затвердевает. И пожалуйста — Шеффилд выдал на-гора еще одну броневую плиту или пушку. Очередной вклад в дело победы над врагом!

Самой крупной деталью, которая производится на шеффилдских заводах, является стальной колесный бандаж для железнодорожных составов. А самой мелкой, наверное, будут граммофонные иголки.

На изготовление одной такой иголки уходит целый месяц, а срок службы ее составляет едва ли пять минут. Ученые установили множество интересных подробностей из жизни этого деликатного изделия. Оказывается, за время воспроизведения одной записи граммофонная иголка пробегает путь длиной в семьсот двадцать футов, и при этом нагрузка на нее составляет три с половиной унции. Поскольку площадь острия иголки (если тут вообще уместно говорить о площади) чрезвычайно мала — примерно три тысячных дюйма, то давление составляет колоссальную цифру — двенадцать тонн на квадратный дюйм. Сами понимаете, какой прочностью должна обладать иголка при таких нагрузках. Обычно их изготавливают из специальной закаленной стали.

Я побывал на фабрике и понаблюдал за процессом изготовления граммофонных иголок. На моих глазах девушки брали пучки тонкой стальной проволоки около фута длиной и пропускали их через устройство, которое каждый кусок проволоки заостряло с обоих концов. Следующий станок «откусывал» заостренные концы, получая, таким образом, по две иголки с каждого куска проволоки. Что дальше? А дальше все повторялось сначала: куски проволоки снова заострялись и шли на «обрезку». Так продолжалось до тех пор, пока из-под резца не выходила последняя пара иголок.

Миллионы заготовок выкладывались на особые подносы и отправлялись в недра раскаленной печи. Здесь иголки раскалялись до ярко-оранжевого цвета, по их поверхности пробегали ослепительные искры. Выждав, когда заготовки в достаточной степени прокалятся, подносы накреняются и сбрасывают их в масляную ванну. Так происходит процесс закалки.

Затем иголки полируются на специальных токарных станках. Через месяц после того, как проволоку заострили и настругали, граммофонные иголки готовы к исполнению «Зампы».


Боюсь, я настолько увлек читателей описанием шеффилдского дыма, что они позабыли о главном достоинстве этого города — я имею в виду ту легкость, с которой можно из него сбежать. Ровно полчаса понадобилось нам с моим приятелем-шеффилдцем, чтобы попасть из самого задымленного пекла на безлюдные и прохладные вересковые холмы. Я не знаю другого крупного промышленного города, который бы предлагал столько легких и быстрых путей к отступлению.

Кроме того, Шеффилд знаменит своими живописными пригородами — здесь тоже ему нет равных (если не брать в расчет Бристоль).

И все-таки главной отличительной особенностью Шеффилда, его, так сказать, визитной карточкой, является дым. У большинства англичан само имя города ассоциируется с клубами разноцветного дыма — черным, белым, серым, коричневым. Если приглядеться повнимательнее к этим клубам, то можно разобрать в них очертания канонерских лодок, крейсеров и пушек, безопасных лезвий для бритья, ножей и вилок, граммофонных иголок, гальваностереотипов и множества других вещей, больших и маленьких, которые человеческий гений научился извлекать из самого сердца твердой, неподатливой стали.

Загрузка...