По старой доброй Англии. От Лондона до Ньюкасла

Глава пятая Северные аббатства

Я открываю для себя три бриллианта Норт-Ридинга — аббатства Фаунтинс, Жерво и Риво.

Бывают такие мгновения, когда путник останавливается и говорит себе: «Ну, вот и все! Мое путешествие окончилось, едва успев начаться. Нет никакого смысла ехать дальше! Ведь исколеси я даже все дороги, пространствуй еще сто лет, все равно ничего более прекрасного не увижу».

Со мной такое случилось трижды за один день. Подобная мысль приходила мне в голову всякий раз, когда я в восхищении замирал перед разрушенными алтарями Фаунтинса, Жерво и Риво. Могу засвидетельствовать: все три старинных аббатства — истинные драгоценности Норт-Ридинга. Следовало бы учредить какой-нибудь благотворительный фонд, который бы собирал всех несчастных людей, всех больных телом и духом, и привозил бы их к этим аббатствам. Ибо это место, где царят Мир, Покой и Красота.

Раньше мне уже доводилось видеть Гластонбери с его разрушенной аркадой над зеленой травой; я видел королевский монастырь Бьюли в Нью-Форесте, чьи развалины маячат подобно белому призраку в полях; я осматривал аббатства в Тинтерне, Тьюксбери, Билдвасе и еще с дюжину подобных мест в Южной и Западной Англии. Но нигде я не встречал ничего, что смогло бы сравниться по красоте с этими тремя аббатствами — Фаунтинс, Риво и Жерво. В Англии нет другого такого места, где бы мне захотелось провести долгий летний день. Будь моя воля, я бы на рассвете приехал в Фаунтинс, полдень встречал бы в Риво, а Жерво отвел бы вечерние часы — это аббатство как самое меланхоличное из всей троицы наиболее подходит для созерцания летнего заката.

Любому из своих соотечественников (не важно, женщине или мужчине), жаждущему духовного катарсиса, я бы посоветовал: «Отправляйтесь в Рипон и посетите все три аббатства по очереди». Их белые останки излучают благостный покой, в этих аббатствах сосредоточена вся гордость и слава нашего прошлого. Подобно трем святым, остановившимся помолиться в пути, они застыли коленопреклоненные посреди зеленых йоркширских лугов с россыпью белых маргариток. Странные, двойственные чувства одолевают протестанта на развалинах этих аббатств. Я не могу разделить радость Джорджа Борроу по поводу разрушения этого средоточия средневековых суеверий. Но, с другой стороны, мне не понять и ужаса католика перед Реформацией, которая в конечном счете привела к падению великих аббатств. Одно я могу сказать с уверенностью: нет прощения человеку, поднявшему руку на такую совершенную красоту. Да будет покрыто позором имя того грубого, бесчувственного варвара, который посмел разрушить столь прекрасные творения!

И когда вы безмолвно взираете на разоренный неф, когда на цыпочках идете по боковому приделу, над которым вместо крыши сияют голубые небеса, или же сидите на треснувших сидениях в опустевшем здании капитула — возможно, вас, как и меня, посетит крамольная мысль о том, что ныне, в годину своего упадка, эти святыни ближе к Богу, чем в прежние, более счастливые времена.

Упрямый зеленовато-бурый мох покрывает главный престол Фаунтинского аббатства. Ласковые лучи послеполуденного солнца освещают западную стену, проникают сквозь многочисленные проломы внутрь церкви и отпечатывают золотые квадраты и треугольники на нормандских колоннах главного нефа. Мелкие птички беспрепятственно летают туда-сюда через пустые глазницы окон, освещающих хоры, а от главного алтаря к западным вратам протянулась зеленая ковровая дорожка, состоящая из легчайшего и нежнейшего дерна во всей Англии. Обратите внимание на оконные проемы, в которых не осталось ни единого дюйма стекла, и вы будете поражены открывшимся зрелищем. Такое впечатление, будто вы смотрите на оправленную в раму картину, на которой переплетенные ветви и зеленые листья образуют сакральные узоры.

Здание аббатства, в котором преобладают серые и красно-коричневые цвета, стоит в самом центре старинного парка. Оглядитесь по сторонам, пока шагаете по тропинке длиной в целую милю. Слева от вас за деревьями скрывается декоративный водоем, и вы то и дело отмечаете проблески блестящей водной глади. А справа сплошное буйство красок: там на многочисленных пригорках и лужайках высыпали первые весенние цветы — бледно-желтые примулы, лиловые фиалки, а рядом с ними простодушные незабудки и синие колокольчики, вместе они формируют облачко темно-голубого тумана, которое парит в футе над травой.

Очередной поворот, и вашему взору предстает здание аббатства — заброшенное, пустынное, но невыразимо прекрасное даже в своем разрушении. Оно стоит на берегу небольшой речушки, наполовину заросшей камышами и сорной травой…

Фаунтинское аббатство — одно из самых прекрасных зрелищ во всей Англии. Оно радует глаз и производит неизгладимое впечатление на душу человека. Вы смотрите на полуразрушенное здание и подсознательно достраиваете его, восстанавливая былое великолепие. Здесь вы подправили арку, там возвели недостающую колонну… Увы, сегодня уже не создают такой безупречной красоты. Как зачарованный, двинулся я к безмолвным руинам. Навстречу мне вышел сторож, присматривающий за памятником. Он оказался пожилым джентльменом с блекло-голубыми глазами. На лице его отразилось явное удовольствие, когда я заметил, что из всех развалин католических аббатств Фаунтинс сохранился лучше всего. Старик, в свою очередь, сообщил мне, что в этом году настоящее нашествие маргариток. Сущее бедствие! Так густо растут, и такие неподатливые — он просто замучился их пропалывать. Ах, если б этому аббатству удалось избежать ярости Реформации…

Затем сторож рассказал, что свинцовое покрытие с крыши было продано еще в пятнадцатом веке одному «влиятельному джентльмену из Лондона».

— Генриху VIII?

— Никак нет. Того джентльмена звали сэр Ричард Грешэм. Он содрал весь свинец с крыши и тут же переплавил его в слитки. А затем погрузил их в телегу и укатил обратно в Лондон. Ну и, конечно, после этого здание стало стремительно разрушаться…

День выдался на редкость солнечный и ясный. Тишину нарушало лишь пение дрозда, который восседал в нише трансепта, подобно маленькому святому в коричневой рясе. Он пел самозабвенно: выдавал несколько длинных трелей, затем умолкал и чутко прислушивался, склонив набок свою лягушачью головку. Птицы свободно летали внутри полуразрушенной церкви. Время от времени из невысокого придорожного кустарника выскакивали дикие кролики и неслись в тенистое укрытие стен, мелькая на ходу короткими светлыми хвостиками…

Я уселся со своим походным блокнотом возле торчащей каменной плиты, некогда служившей главным престолом храма. Мне припомнилась история, которую я прочитал в исторической хронике. Как-то один француз сказал Ричарду I:

— У себя дома, в Англии, вы лелеете трех дочерей, которых любите превыше Божьей благодати. Их имена — Гордыня, Роскошь и Алчность.

На что король якобы ему ответил:

— Увы, мой друг, вы ошибаетесь: этих красавиц давно уже нет в Англии. Я выдал их замуж: Гордыня перешла к тамплиерам, Роскошь к августинцам, а что касается Алчности, то ее следует искать у цистерцианцев.

Оставим сие утверждение на совести историка. Однако были времена, еще до этого пресловутого «замужества», когда бедные, добродетельные монахи бродили по дорогам Англии в поисках места для аббатства. И мне приятнее думать об этих бессребрениках, нежели об их погрязших в роскоши и разврате собратьях. Самая же главная заслуга английского монашества, на мой взгляд, заключается в том, что в темные, смутные времена они сохранили для потомков светоч знаний и культуры. Но, боже мой, как они умудрялись строить свои невероятно прекрасные аббатства? Этот вопрос я задал одному знакомому архитектору и получил неожиданный ответ:

— Они пели, и их работа делалась сама собой. Они просто пели! Вспомните мои слова, когда будете в Фаунтинс. Ибо церковь эта не что иное, как воплощенный в камне псалом. Бедные, скромные монахи покидали обитель в Йорке и шли по бездорожью, по диким, пустынным местам. Они терпели всяческие лишения, зачастую голодали и холодали, но в сердцах их жила одна мечта — возвести храм во славу Божию. Монахи брали камень из местных каменоломен, сплавляли его по реке, выгружали на заросших колючим кустарником лугах — и все это время пели! Именно так выросло замечательное аббатство Фаунтинс — как воплощение их великой, непреходящей веры.

Вот так и создавались самые великие шедевры Средних веков — анонимно, руками безвестных и бескорыстных тружеников.

Ныне эти великолепные развалины стоят посреди зеленой поляны, и солнечные лучи, проходя через оконные проломы, пронизывают их насквозь.

Теперь лишь птицы распевают здесь вечерние молитвы… День близится к концу, тени удлиняются. И хотя на замшелом, позеленевшем алтаре Фаунтинс еще играют солнечные лучи, между колоннами пустынного нефа уже сгущается тьма. Я никак не могу оторваться от этого места. Здесь каждый камень пропитан миром и покоем. Я брожу по разрушенным галереям, спускаюсь в холодные подвальные склепы, разглядываю серые норманнские арки и наслаждаюсь царящей повсюду печальной тишиной.

Наконец я покидаю здание и медленно иду прочь. Но на самой границе поляны — там, где кролики резвятся в колючем кустарнике — останавливаюсь и в последний раз оглядываюсь на аббатство. Издалека оно кажется светло-серым, почти серебристым. Фаунтинс напоминает мне старого, седого монаха, преклонившего колени посреди луговины. И, глядя на него, я понимаю: не столь уж важно, что там происходило потом. Главное, что когда-то — пусть на короткое время — прекрасная мечта воплотилась в реальность.

Солнце уже садилось, когда я снова вернулся в Рипон. Задерживаться там я не стал, а сразу повернул на северо-запад, в сторону Уэст-Танфилда и Мэшема. Окружающий пейзаж постепенно менялся: плодородная долина переходила в негостеприимные болотистые пустоши, а затем и вовсе сменялась отрогами Пеннинских гор. Вскоре я увидел справа от себя аббатство Жерво — оно стояло посреди зеленого луга, на некотором расстоянии от дороги. Приблизившись к домику смотрителя, я постучал в дверь и попросил ключ от аббатства. Сторож попытался меня отговорить. Уже очень поздно, ворчал он, солнце почти село. Может, лучше отложить осмотр здания на завтра? Ну, хорошо, хорошо… Вот вам ключ, сэр, но все равно вы в темноте ничего не разглядите…

И я потопал напрямик через луг, на котором паслись длиннохвостые овцы с ягнятами. С трудом нащупав под колючими побегами ежевики поворотный затвор, я отпер ворота и направился к заброшенным руинам. Это все, что осталось от некогда могущественного аббатства Жерво. На уцелевшей колонне посреди здания капитула сидел дрозд и распевал свою вечернюю песню. Запрокинув крошечную головку, он посылал в темнеющие небеса пронзительные переливчатые трели. Верхушка стен еще хранила тепло закатных лучей, а их основание уже погрузилось во тьму.

Величественные развалины казались мне призрачными декорациями из волшебной страны фэйри. Я словно бы попал в сказочный дворец Спящей Красавицы. Не смея нарушать волшебных чар этого места, я тихо прошел по открытому дворику, миновал полуразрушенную аркаду, свернул за угол и лицом к лицу встретился с призраком величественной церкви. Здесь царила тишина, нарушаемая лишь птичьим пением да доносившимся с луга жалобным блеянием ягнят.

Я присел на каменную скамью, почти целиком затянутую побегами ежевики. В сочетании с мелкими голубенькими цветочками они создавали живописный ковер, имитирующий средневековую вышивку. Шесть колонн, которые некогда поддерживали крышу, сейчас бесполезными обрубками тянулись в небо. На полу в беспорядке валялись надгробные камни, обозначая место, где вечным сном спят увенчанные митрой аббаты. На память мне пришла чудесная история, повествующая о том, как было основано это аббатство. Давным-давно, еще на заре христианства, случилось так, что группа странствующих монахов из Байлендского аббатства заблудилась в здешних краях. Пришлось им заночевать прямо под открытым небом. И вот во время ночевки одному из монахов, а точнее сказать, аббату явилось чудесное видение. Увидел он женщину с маленьким мальчиком.

— О прекрасная дама, — удивился аббат, — что ты делаешь ночью в столь диком и пустынном месте?

— Мне часто приходится бывать в пустынных местах, — со сдержанной улыбкой отвечала женщина. — Недавно я посетила Риво и Байленд, а сейчас направляюсь в новый монастырь.

Обрадовался аббат неожиданной удаче и обратился к женщине с такими словами:

— Какое приятное совпадение! Мы с братьями тоже принадлежим Байлендскому аббатству. Не иначе, как сам Бог послал нам тебя, добрая женщина! Не откажи в помощи бедным монахам — укажи дорогу к новому монастырю, дабы не пришлось нам ночевать в этом диком краю.

Незнакомка посмотрела на него все с той же едва заметной улыбкой и поправила:

— Это раньше вы принадлежали Байлендскому аббатству, а ныне вы монахи Жерво.

После чего она обернулась к мальчику и сказала:

— Помоги им, мой дорогой сын! Проводи этих людей, ибо долг призывает меня в иное место.

И с этими словами она исчезла.

А мальчик пошел впереди монахов, в руке он держал ветку, отломанную от дерева. Шли они довольно долго, пока не достигли пустынной поляны, со всех сторон окруженной холмами. Здесь ребенок остановился и воткнул ветку в землю. И, о чудо! В тот же миг слетелись на нее белые птицы. Посмотрел мальчик на монахов и промолвил:

— Пройдет совсем немного времени, и здесь будут поклоняться Богу.

И прежде чем монахи поняли, с кем разговаривают, прежде чем они успели упасть на колени и вознести благодарственную молитву, Он тоже исчез…

— Здесь будут поклоняться Богу…

Мало-помалу птичье пение смолкло, последние закатные лучи угасли. А я все никак не мог уйти — сидел на каменной скамье и наблюдал, как сгущаются ночные тени. В проеме сломанной арки виднелся кусок темного неба, на котором уже зажглась первая звезда. В шепоте ветра мне слышались слова молитвы. Нет, что ни говорите, а Жерво обладает загадочными чарами, которые берут вас в плен, побуждают забыть обо всем и преклонить колени прямо здесь, на замшелых камнях аббатства.

В темноте моя рука нашарила что-то гладкое и холодное. Это оказался осколок средневекового изразца с характерным рисунком — голубая лилия на желтом фоне. Когда-то такими плитками был вымощен пол в здании капитула, где собирались аббаты, дабы обсудить весьма серьезные и важные проблемы. Этот кусочек изразца помнит прикосновение их сандалий, как поступь рыцарей и сквайров, приходивших в Жерво со всей округи. Даже святые отшельники время от времени покидали свои негостеприимные холмы и устремлялись в Жерво в поисках тепла и человеческого участия. Неодолимый инстинкт коллекционера заставил меня опустить найденную плитку в карман. И тут же я услышал суровый голос совести:

— Ты не можешь забрать ее!

Я пытался спорить:

— Все равно кто-нибудь это сделает! Если не я, так какой-нибудь американский турист. А я сохраню эту плитку в память о Жерво.

— Разве ты забыл заповедь: не укради?

— Но если это воровство поможет сохранить реликвию? — возражал я.

— Оглянись вокруг! Ведь ты здесь далеко не единственный вор. Подумай сам: может ли Жерво позволить себе лишиться даже одной-единственной, пусть самой маленькой плитки? И что от него останется в результате?

Этот довод меня убедил. Я вынул плитку из кармана и засунул ее подальше — туда, где никто не сможет найти. Если бы эта история приключилась при свете дня, то, думаю, я все же унес бы свою находку с собой. Но сейчас, когда древние стены аббатства нашептывали молитвы в сгущавшихся сумерках, подобный поступок показался мне настоящим святотатством…

Тем временем совсем уже стемнело. Над рекой и на прилегавших лугах клубился густой, белесоватый туман. Овцы бродили в этом тумане, подобно призракам давно умерших послушников. Я в последний раз оглянулся на развалины аббатства, темным пятном выделявшиеся на фоне неба.

— Пройдет совсем немного времени, и здесь будут поклоняться Богу.

Если вы хотите увидеть подлинную английскую глубинку — настолько английскую, что в это даже трудно поверить, — тогда отправляйтесь на север от Йорка, к болотистым пустошам Пикеринга. Отсюда уже рукой подать до аббатства Риво.

По дороге я сделал остановку в Керкдейле и был вознагражден необычным зрелищем: здесь в квадратной башне старой саксонской церкви поселился рой диких пчел. Мерное, деловитое жужжание оживило серые камни собора Святого Григория и наполнило их энергией. Это же гудение задавало ключевую ноту в тихой, дремотной атмосфере всего городка.

Огромные тисовые деревья отбрасывают глубокие синие тени. Очаровательный церковный дворик ничуть не уступал тому, что я когда-то видел в сомерстетском Коршеме, неподалеку от Бата. Здесь до сих пор сохранились солнечные часы саксонских времен. Надпись на них гласит, что церковь была перестроена в эпоху Эдуарда Исповедника!

В этой части мира живут прелестные девушки с румяными лицами и льняными волосами. Проезжая по дороге, вы видите, как они стоят по колено в траве и собирают в передники желтые лютики. По полю медленно движутся плуги, оставляя за собой ровную коричневую борозду. Следом за ними лениво летят вороны, оглашая окрестности хриплым карканьем. Дойдя до края пашни, смирные рабочие лошади останавливаются на несколько минут, чтобы ухватить молодые побеги боярышника, а затем разворачиваются по широкой дуге и тянут новую борозду. Леса и кустарник оглашаются несмолкаемым птичьим пением. По канавам щедро рассыпаны желтые головки первоцвета. По обочинам бродят флегматичные овцы, рядом с ними пасутся короткохвостые ягнята. Эти создания набрались уже достаточно опыта, чтобы не бросаться в испуге от каждого прохожего и не жаться к своим матерям, подобно застенчивым детям.

Я заехал в городок Хелмсли и на главной рыночной площади увидел глашатая с колокольчиком. И хотя его никто не слышал, кроме статуи лорда Февершема, глашатай продолжал кричать о том, что сегодня после обеда на лугу состоится матч по крикету! Я словно заглянул в Англию столетней давности. Маленькие домики из серого камня выглядели исключительно достойно. Весь городок раскинулся так привольно, будто пространство как таковое абсолютно не важно. И жизнь он воспринимает с таким спокойствием, словно время для него тоже ничего не значит. За околицей протекает шумный ручеек. Иногда на берегу появляются женщины с ведрами, а порой в ручей заходят коровы — они тоже очень умные с виду и, судя по всему, приходят сюда не воды напиться, а поразмыслить над вечными проблемами.

Узкий переулок выводит вас за пределы Хелмсли в направлении Риво. Добравшись до вершины холма, я отыскал домик, стоявший в самом центре березовой рощи. Я позвонил у ворот, уплатил положенный шиллинг и в результате был допущен к величайшему зрелищу во всей Англии. Передо мной простиралась аккуратно подстриженная лужайка — от обилия маргариток она казалась молочно-белой, — а на дальнем конце ее громоздились развалины аббатства Риво.

Это происходило в 1758 году, когда английские джентльмены не только развлекались псовой охотой, но и почитывали на досуге Вергилия, а на заседаниях парламента, свободно цитировали Феокрита. К этой славной плеяде относился и сэр Томас Данком, богатый помещик из Северного Йоркшира. Пока его супруга на манер пасторальной пастушки томно почивала в тенистой беседке, сэр Томас загорелся мечтой возвести на своих землях небольшой греческий храм. В качестве места для строительства он избрал один из холмов по соседству с аббатством Риво. И поныне можно лицезреть классические колонны этого храма, которые горделиво высятся на заросшем маргаритками холме.

Ах, что это было за время! Его по праву можно назвать счастливой эпохой для нашей мелкопоместной аристократии. Никогда еще — ни до того, ни после — английские сельские джентльмены не жили столь полной жизнью. По окончании строительства сэр Томас пригласил итальянского живописца по имени Берничи, дабы тот расписал потолок готового павильона. От него требовалось создать фрески в духе «Авроры» Гвидо — известного произведения, украшавшего палаццо Роспильози в Риме. Работа эта снискала итальянцу вековую славу, и до сих пор имя Берничи поминают во всех сельских трактирах до самого Йорка! Рассказывают, будто он три года (а кое-кто утверждает, что и все семь!) пролежал на спине, малюя пышнотелых богинь. Непонятно, правда, с чем связана такая медлительность: то ли сэр Томас слишком хорошо оплачивал услуги приглашенного мастера, то ли Берничи оказался не слишком трудолюбивым живописцем и до последнего момента откладывал исполнение заказа.

В любом случае храм был выстроен и расписан. И ныне он возвышается над болотистыми пустошами Северного Йоркшира памятником великолепному восемнадцатому столетию. Прямо от его ступеней начинается насыпная дорога, достаточно широкая, чтобы по ней могли проехать четыре повозки в ряд. Эта зеленая полоса, засеянная гладким, ухоженным дерном тянется почти на милю, извиваясь по гребню холма.

Внизу же, в чашеобразной долине, лежат серебристо-серые развалины Риво. Вокруг бывшего аббатства громоздятся йоркширские холмы, испещренные узкими белыми тропинками. В небе проплывают облака, и тени их неслышно скользят по долине. Над руинами гуляют ветры, приносящие с собой запах далеких полей и чего-то свежего, соленого, намекающего на близость моря.

Местные жители ухаживают за долиной. Они так же коротко подстригают траву, как делал это старый сэр Томас, которому пришла в голову фантазия воссоздать идиллический пейзаж с маленьким греческим храмом в центре.

Трудно подобрать слова, чтобы описать аббатство Риво. Я бы сказал, что оно не уступает по красоте Фаунтинс и одновременно лишено меланхоличности, присущей Жерво. Густой ковер из маргариток устилает пол в нефе, с успехом заменяя утраченное мозаичное покрытие; на разрушенных хорах воркуют дикие голуби, справляя свою вечернюю службу; длинные тени протянулись через все трансепты. Чудесная картина! Волшебная мечта…

Если среди моих соотечественников и есть люди, недовольные министерством общественных работ Его Bеличества, то им было бы весьма полезно побывать в Риво. Несколько лет назад руины аббатства перешли на попечение этой организации, и ныне Риво наслаждается такой заботой, какой не знал со времен печально знаменитого разрушения монастырей.

Сегодня аббатство является объектом научного изучения. Раскопки ведут квалифицированные археологи, и каждый камень, каждый извлеченный из-под земли осколок находят свое место в специально организованном музее.

Полагаю, в нашей стране немало исторических памятников, которые терпеливо ждут и мечтают о таких же умелых и заботливых руках.