Победа Элинор

Глава XXIX. НАСТОРОЖЕ

Два ревнивых глаза неусыпно наблюдали за Элинор, после того октябрьского вечера, в который нотариус и мисс Мэсон, стоя друг возле друга, смотрели на группу у солнечных часов.

Джильберт Монктон был слишком горд, чтоб жаловаться. Он схоронил прекрасные надежды возмужалости в ту же могилу, в которой уже заключались разбитые мечты его юности. Он склонил голову и покорился своей судьбе.

«Я ошибался, — думал он. — Было слишком нелепо рассчитывать в сорок лет на любовь восемнадцатилетней девушки. Моя жена добра и прямодушна, но…»

Но что? Могла ли эта женщина быть прямодушна и добра? Разве не умышленно обманула она самым жестоким образом того, кто так искренне любил ее, объявив ему с полным самообладанием, что совершенно равнодушна к Ланцелоту Дэрреллю.

Монктон припоминал собственные слова Элинор, взгляд ее внезапного удивления, в котором высказывался почти ужас, тогда как он обратился к ней с важным вопросом.

— Вы не любите Ланцелота Дэррелля?

— Люблю ли я его? О, нет, нет! — отвечала Элинор.

И несмотря на это энергичное отрицание, мистрис Монктон, с самого приезда в Толльдэльский Приорат, по-видимому, принимала самое живое, почти лихорадочное участие в этом недостойном человеке.

— Если она способна на ложь, — думал Монктон, — то, верно, на земле не существует правды. Доверяться ли мне ей и терпеливо ожидать разрешения тайны? Нет, между мужем и женой не должно быть ничего скрытного! Она не имеет права таиться от меня.

Таким образом Монктон ожесточал свое сердце против прекрасной молодой жены и строго и неусыпно наблюдал за каждым ее взглядом. Он прислушивался к каждому изменению в ее голосе, строго охраняя свое достоинство и свою честь.

Бедная Элинор была слишком невинна, чтобы верно разгадать все эти приметы; она только находила в муже перемену; этот строгий, мрачный спутник ее жизни не был тем самым Джильбергом Монктоном, которого она знала в Гэзльуде; он не был тем снисходительным наставником, философом и другом, которого тихий бас в темные вечера давно — давно тому назад — раздавался так звучно и выразительно в небогатой гостиной мистрис Дэррелль и отзывался в ее ушах как нечто вроде душевной гармонии.

Не будь Элинор вся поглощена одной мыслью, постоянство которой и сила придавали ее взгляду односторонность, она горько почувствовала бы перемену в своем муже. Теперь же ее разочарование в нем казалось ей чем-то далеким, на что обратить внимание, о чем следует пожалеть, разве только со временем, после того, как будет исполнена главная цель ее жизни.

Но между тем, как пропасть между мужем и женой расширялась с каждым днем более, Элинор нисколько не приближалась к своей главной цели. Проходили день за днем, неделя за неделей, а Элинор не видела себя ближе к концу предпринятого ею дела.

Несколько раз она ездила в Гэзльуд и исполняла свою роль как только умела; однако ж ее дарования там, где следовало прибегать к обману, были более чем посредственны, она наблюдала за Ланцелотом Дэрреллем, расспрашивала его, но не открыла ни малейшего следа улики, которую могла бы представить мистеру де-Креспиньи, обвиняя сына его племянницы.

Нет, каковы бы ни были тайны, скрытые в груди молодого человека, он был так осторожен, что с успехом отражал все усилия Элинор. Он в совершенстве владел собою, не изменял себе ни взглядом, ни звуком голоса. Между тем он проводил много времени в обществе Элинор. В это время Монктон с удивительным упорством поощрял молодого художника с пустым карманом ухаживать за Лорою Мэсон, а тот слишком был непостоянен, чтоб долго оставаться верным одному и тому же чувству. Притом же, с одной стороны, он находился под влиянием своей матери, с другой, ему льстил нескрываемый к нему восторг Лоры, так что вскоре он почел себя счастливым, преклоняя колени перед новым алтарем, и простил мистрис Монктон ее измену.

«Элинор и мать моя были правы, — думал молодой человек, бросая взгляд на свою судьбу с чувством грустного уныния. Надо сознаться, что они были умнее меня. Я непременно должен жениться на богатой. Я бы не был в состоянии выносить нищету. Бедность для холостяка — вещь уже довольно некрасивая, хотя в ней и заключается своего рода поэзия беззаботной нищеты. Шамбертен один день, а на следующий кисленькое дешевое винцо; вдова Клико у „Трех Братьев“, или в „Парижском“ кафе вечером, а на другое утро плохое пиво на мрачном чердаке. Но бедность в супружеской жизни — грязь и отчаяние, вместо беззаботного веселья: больная жена, изнуренные, голодные дети и муж, относящий под залог ростовщику еще мокрое белье… Уф! Право, Элинор поступила весьма хорошо для себя и мне следует ступить на ту же стезю — приобрести любовь богатой наследницы и оградить себя от всякой мгновенной причуды моего достойного старика-дяди».

Таким образом, Ланцелот Дэррелль сделался частым гостем Толльдэльского Приората. Именно в это время у Монктона случились дела, довольно незначительные, он легко мог сдать их на руки своих двух помощников и почти всегда был дома, чтоб самому принимать своего гостя.

Ничто не могло представлять более разительной противоположности, как характеры этих двух людей. Между ними не могло существовать ни сочувствия, ни одинакового взгляда на вещи. Слабость одного становилась еще очевиднее от силы другого. Решительный характер нотариуса казался суровым и непреклонным в сравнении с небрежным равнодушием художника.

При виде такого поражающего различия, Элинор Монктон настолько же восхищалась своим мужем, насколько презирала Ланцелота Дэррелля.

Если бы нотариус это знал, если бы он мог увидеть, когда серьезный взгляд его жены следил за каждым изменением в лице молодого человека, когда она слушала особенно внимательно его небрежную и мечтательную, а но временам даже и блестящую болтовню, что она видела насквозь его пустоту, его ничтожность, лучше, чем Сделал бы это самый внимательный наблюдатель; если бы Джильберт Монктон мог попять все это — от скольких липших мук, от скольких напрасных страданий он был бы избавлен.

— Что сталось бы со мною, если б я полюбила этого человека? — думала Элинор, когда с каждым днем больше узнавала характер Ланцелота Дэррелля.

Ум ее как будто одарен был сверхъестественною проницательностью, происходившею от сильного желания просмотреть его насквозь.

Между тем Лора Мэсон шла по пути, усеянному розами, единственные шипы которых заключались в ревности к Элинор, причинявшей ей по временам мучительную боль.

«Ланцелот любил ее прежде, чем полюбил меня, — думала богатая наследница с унынием, — Я знаю, это верно. Он предлагал ей свою руку в тот самый день, когда швея принесла мне голубое шелковое платье, с таким окороченным лифом, что я была вынуждена отдать его перешить. Поэтому именно она — т. е. Элинор, а не швея — уехала из Гэзльуда. Неприятно подумать, что тот, кого боготворишь, менее чем три месяца тому назад, восхищался другого. Элинор была не права, завлекая его».

Этой последнею, неопределенною фразою мисс Мэсон обыкнопрнно извиняла своего жениха. Элинор завлекала его; этим Лора извиняла и минутное увлечение Ланцелота, которое на время удалило его от нее. А чем именно завлекала его Элинор? Молодая девушка не давала себе труда разъяснить. Она желала простить своего жепиха, желала иметь повод даровать ему прощение и поступала так же, как вообще все слабые женщины, когда они предаются владычеству мечтательной любви к красивому лицу. Но хотя Ланцелот Дэррелль помирился с питомицей Монктона и стал ухаживать за ней, говоря ей множество нежных слов и миленьких стереотипных фраз под тенистыми тисовыми деревьями старинного толльдэльского сада, он даже формально просил ее руки, и его предложение было принято, как опекуном, так и его самою, но Лора все-таки не была удовлетворена вполне. В сердце ее скрывалось какое-то тайное недоверие и муки ревности, которые, как мы уже сказали, заключали в себе шипы ее розами усеянного пути. Шипы эти были очень остры и очень многочисленны.

Монктон тоже не был совершенно спокоен насчет Лоры, хотя и согласился на ее союз с Ланцелотом Дэрреллем. Он сделал более того: он поощрил молодого человека на этот шаг, и теперь, когда возвращаться назад было уже поздно, он вдруг стал сомневаться в благоразумии своего поступка.

Он старался заглушить голос совести, но не мог скрыть от самого себя, что главная причина, побудившая его согласиться на замужество Лоры, заключалась в желании удалить Ланцелота Дэррелля от общества его жены. Он не был достаточно слеп к своей собственной слабости, чтоб не сознавать тайного наслаждения, с которым пользовался случаем доказать Элинор ничтожность чувства, способного так легко переходить от одного предмета к другому. Кроме того, Джильберт Монктон старался убедить себя, что насколько от него зависело, он избрал лучшее для счастья легкомысленной девушки, вверенной его попечениям. Воспротивиться любви Лоры значило бы нанести ей тяжелый удар. Ланцелот Дэррелль даровит и приятен, он происходит от семейства, в котором благородсто почти достоинство врожденное. Характер его может приобрести со временем более твердости, и на нем но праву опекуна будет лежать прямая обязанность пробудить в муже питомицы все лучшие чувства его натуры и поставить его на стезю приличной и почетной деятельности.

«Я постараюсь развить его талант… Кто знает, — думал Монктон, — может быть, у него явятся гениальные способности, он отправится в Италию и будет изучать великих мастеров живописи».

Свадьба была назначена в самом начале весны, а тотчас после нее Ланцелот со своею женой отправится за границу, объедут все города континента, где представится что-нибудь интересное для изучения художника. Таким образом, они пробудут в отсутствии около года, а зиму проведут в Риме.

Смертельная бледность покрыла лицо Элинор, когда муж сообщил ей о дне свадьбы.

— Так скоро! — воскликнула она тихим голосом, почти задыхаясь от волнения, — Так скоро! Мы теперь в начале декабря… далеко ли до весны?

Монктон следил за выражением ее лица в мрачной задумчивости.

— Чего же ждать? — спросил он.

Элинор молчала несколько минут. Что ей было говорить? Должно ли ей допустить свадьбу? Должна ли она позволить Ланцелоту находиться среди этих людей, которые доверялись ему, не зная его. Может быть, она высказалась бы и открыла мужу, по крайней мере, часть своей тайны, но удержалась из опасения, чтоб и он также не стал смеяться над нею, как делал это Ричард Торнтон? Не мог ли он — который в последне время стал с него так холоден, так осторожен, иногда саркастичен и даже суров — не мог ли он строго осудить ее за безумное желание мести и тем или другим способом помешать исполнению главной задачи ее жизни? Она доверилась Ричарду Торнтону, умоляла его о помощи. Из этого доверия она не почерпнула ровно никакой пользы: ничего, кроме предостережений, упреков и убеждений, даже насмешек. Нет, с этой минуты она твердо решилась не открывать своей тайны никому и рассчитывать только па одну себя для достижения победы.

— Зачем было бы откладывать свадьбу? — повторил Монктон свой вопрос довольно резко, — разве у тебя есть на то какие-либо причины?

— Нет, — произнесла Элинор, запинаясь, — причины нет никакой, если только ты находишь Дэррелля достойным доверия Лоры, нет, если ты считаешь его человеком хорошим.

— Разве ты имеешь повод думать противное?

Мистрис Монктон уклонилась от прямого ответа на этот вопрос.

— Ты, первый внушил мне сомнение на его счет, — сказала она.

— Ах, действительно! — возразил Монктон, — я совсем забыл об этрм. Я, право, удивлюсь одному, Элинор, почему у тебя о нем такое дурное мнение, а между тем ты так много занимаешься им?

Пустив эту стрелу в сердце, по мнению его, виновное в тайной любви к другому, нотариус вышел из комнаты.

«Да поможет ей Бог, бедное дитя! — думал Монктон. Она вышла за меня ради положения в свете, а я, может быть, считал вещью слишком легкою побороть сентиментальную мечту, лишенную глубины. Как мне кажется, она старается исполнить свой долг, и когда молодой человек будет далеко от нее, она может полюбить меня».

Размышления, подобные этим, обыкновенно сопровождались переменою в обращении нотариуса с Элинор, и убитая духом молодая женщина оживлялась под благотворными лучами его возвращенной любви. Дочь Джорджа Вэна уже полюбила своего мужа. Правда, эта любовь не стоила ей большого труда, ей не следовало превозмогать никакого чувства отвращения. Напротив, она уважала Монктона и восхищалась им с первой минуты, как встретилась с ним. Она готова была любить его более искренне, от всей души, когда ей удастся достигнуть своей главной цели в жизни, освободиться от одной всепоглощающей мысли.