Победа Элинор

Глава L. ПИСЬМО ДЖИЛЬБЕРТА

Было уже поздно, когда проснулась Элинор. Ее разбудил обеденный звонок, звучавший в куполе над ее головою.

Во время болезни Лоры, она почти пе отходила от нее, в эту неделю она изнурилась до крайней степени и спала очень крепко, несмотря на сильное нетерпение услышать о том, что произошло при чтении духовного завещания. Со дня смерти мистера де-Креспиньи она редко видела своего мужа, и хотя холодность и сдержанность в его обращении с нею очень огорчали ее, она не воображала, чтобы в настоящее время он был более прежнего отчужден от нее или чтобы сердце его исполнено было подозрений. Она отворила дверь своей комнаты, вышла в коридор и стала прислушиваться: но всюду царствовала тишина. Только по временам с нижнего этажа до нее доходил отдаленный стук серебра и посуды в столовой, где старый буфетчик ходил взад и вперед, делая приготовления к обеденному столу.

«Монктону следовало бы прийти ко мне с известием насчет духовного завещания, — подумала Элинор, — он должен бы знать, с каким нетерпением я его жду!»

Она освежила свое разгоревшееся лицо холодной водой и по обыкновению переоделась к обеду. Из уважения к памяти друга ее отца, погребение которого было совершено во время ее сна, она надела черное шелковое платье, и, набросив на плечи черную кружевную косынку, пошла вниз отыскивать мужа.

Повсюду она находила большую тишину, почти неестественную. Странно! Как скоро бывает замечаемо внезапное отсутствие кого-либо из обитателей дома даже и в таком случае, когда отсутствующий имел привычки самого спокойного свойства. Элинор заглянула в гостиную, заглянула в кабинет и нашла обе комнаты пустыми.

— Где мистер Монктон? — спросила она у старого буфетчика.

— Он уехал, сударыня.

— Уехал!

— Да, уже около двух часов тому назад. Разве вы не изволили знать, что барин собирается ехать?

Любопытство старика было возбуждено взглядом удивления Элинор.

— Разве вы не изволили знать, что барин хотел отвезти мисс Мэсон на берег моря для перемены воздуха? — спросил он вторично.

— Да-да, я знала, что он собирался это сделать, но не думала, чтобы это было сегодня. Нет ли ко мне письма от мистера Монктона?

— Есть, оно лежит на камине в кабинете барина.

Элинор пошла в кабинет. Сердце ее сильно билось в груди, щеки покрывались ярким румянцем негодования за оказанное ей пренебрежение. Да, вот и письмо и запечатано его кольцом. Он не имел обыкновения запечатывать своих писем, стало быть, это он считал важным.

Мистрис Монктон сорвала пакет и побледнела при чтении первых строк. Письмо было написано на двух листах почтовой бумаги и следующего содержания:

Письмо выпало из рук Элинор, когда она прочла эти слова.

«Моего прежнего возлюбленного? — вскричала она! Ланцелот Дэррелль мой возлюбленный!.. Может ли мой муж думать, чтобы я могла любить Ланцелота Дэррелля? Почему могла прийти ему в голову подобная мысль?»

Элинор подняла письмо и села к столу мужа. Потом медленно еще раз перечла перву страницу.

«Как мог он написать мне подобное письмо! — воскликнула она с негодованием, как мог он придумать такие жестокие вещи обо мне после того, как я созналась ему во всем… после того, как я открыла ему тайну моей жизни!»

Она продолжала чтение.

Вот содержание письма, которое нотариус написал своей молодой жене. Оно поразило все ее чувства, подобно громовому удару. Она долго сидела, читая и перечитывая его. В первый раз после ее замужества она забыла о мести и думала серьезно о другом. Оно было слишком жестоко — это письмо. Ее душою овладело одно чувство — негодование. Она и не подозревала отчаяния, которое могло наполнять грудь Джильберта Монктона в ту минуту, когда он писал это прощальное письмо. Она не знала, как его сильная душа боролась против каждого подозрения, против каждого нового сомнения, подавляя его по мере того, как оно возрастало, и только для того, чтобы пасть наконец от неодолимой силы обстоятельств, из которых каждое казалось новой уликой против его жены. Элинор не могла знать этого, она понимала только, что муж жестоко оскорбил ее и не могла чувствовать ничего, кроме негодования — еще и теперь. Она разорвала письмо на мелкие куски. Ей хотелось бы уничтожить и его оскорбительные обвинения. Как смел Монктон думать о ней так низко! Холодное отчаяние запало ей в душу тяжелым бременем, пригнуло ее к земле и на время поразило ее бессилием.

Во всем она встречала одни неудачи. Перед смертью мистера де-Креспиньи она не успела увидеться с ним, ей не удалось доказать вину Ланцелота Дэррелля, хотя доказательство его преступления было в ее руках, хотя она сама была свидетельницей его преступных действий. Все было против нее. Случай свел ее с тем человеком, которого она так искала только для того, чтобы возбудить обманчивые надежды и иметь последствием совершенную неудачу. А теперь она была покинута, была предметом подозрения мужа — человека, которого она любила и уважала всеми лучшими чувствами натуры возвышенной, но искаженной всепоглощающей целью ее жизни. В своем негодовании против Джильберта Монктона, ее ненависть к Ланцелоту Дэрреллю стала еще ожесточеннее прежнего, он был причиною всего: его низкое вероломство отравило ее жизнь со дня смерти ее отца до настоящей минуты.

В то время как Элинор сидела погруженная в грустные размышления о письме мужа, старый буфетчик пришел доложить ей, что обед подан. Почтенный слуга, вероятно, долго уже бродил вокруг столовой, с надеждою открыть на лице его госпожи, при ее выходе из кабинета, ключ к какой-нибудь семейной тайне.

Мистрис Монктон старалась показать вид будто она обедает. Не говоря о желании сохранить внешнее приличие — желание, свойственное людям, даже самым впечатлительным — она хотела услышать что-нибудь о завещании мистера де-Креспиньи, и была вполне уверена, что старый буфетчик снабжен всеми возможными сведениями.

Она заняла свое обыкновенное место за столом, а Джеффриз стал за ее стулом. Она попробовала суп и стала играть ложкою.

— Слышали вы, что-нибудь о завещании мистера де-Креспиньи, Джеффриз? — спросила она, после минутного Молчания.

— Сказать по правде, у нас в людской, четверть часа тому назад, был булочник Бэнкс из Удлэндса, он говорил, будто бы мистер Дэррелль получил все имение старого барина, как движимое, так и недвижимое — за исключением пожизненного дохода двум дев… двум мисс де-Креспиньи, а так как они во всем до крайности скупы, то никто не жалеет, что имение досталось не им. Чего прикажете, хересу или медку?

Элинор машинально взяла одну из своих рюмок и держала ее, пока старик — уже не той ловкой и проворной рукой, как при жизни отца Джильберта Монктона, налил ей вина. Потом он снял со стола суповую чашку.

— Да, — продолжал он, — Бэнкс из Гэзльуда говорит, что мистеру Дэрреллю досталось все состояние. Он слышал об этом от горничной мистрис Дэррелль. Кроме того, мистрис Дэррелль, по возвращении из Удлэндса, сама сообщила всей прислуге это известие и была вне себя от радости, по словам горничной. Мистер же Дэррелль, напротив, был бледен как смерть, при всеобщей радости, никому не нашелся сказать ни слова, а говорил только с тем иностранным господином, с которым он так дружен.

Элинор обратила мало внимания на все эти подробности. Главный вопрос исключительно занимал ее: отчаянная игра Ланцелота ему удалась, победа оставалась за ним. Выйдя из-за стола, мистрис Монктон отправилась в свою комнату, потом собственными руками вытащила из ста-, ринной кладовой чемодан и стала укладывать в него самые простые из своих платьев и других принадлежностей туалета.

«Завтра утром я уеду из Толльдэля, — говорила она себе, — по крайней мере я докажу мистеру Монктону, что не желаю пользоваться выгодами моего брака. Я уеду отсюда и снова буду прокладывать себе путь в жизни. Ричард был прав, моя мечта о мести, конечно, была безумной мечтой, и я наконец начинаю думать, что так должно и быть: по всему видно, что низким людям следует иметь успех в этом свете, а нам остается только довольствоваться тем, что мы присутствуем при этом и видим их торжество».

Элинор не могла без горечи вспомнить о внезапном отъезде Лоры. Она не могла быть побуждаема теми же причинами, под влиянием которых находился Джильберт Монктон. Почему же она рассталась с нею, не сказав ей ни слова на прощанье? Почему? И этому ее горю опять-таки был причиною Ланцелот Дэррелль, как причиною и всех других ее страданий. Ревность, в отношении к нему, внушала Лоре предубеждение против друга.

На следующий день рано утром Элинор уехала из Толльдэльского Приората. Она отправилась на станцию Уиндзора в кабриолете, исключительно предоставленном в распоряжение ее и Доры. Она взяла с собой только один чемодан, письменный прибор и несессер.

— Я еду одна, Мэртон, — сказала она горничной, взятой Монктоном собственно для нее, — Вы хорошо знаете, что я давно привыкла обходиться без прислуги, притом я не полагаю, чтобы вам было удобно жить там, куда я еду.

— Но вы, конечно, едете ненадолго, сударыня? — спросила девушка.

— Еще сама не знаю, я ничего не могу сказать вам наверняка. Я писала к мистеру Монктону, — поспешно отвечала Элинор.

При бледном свете раннего весеннего утра мистрис Монктон оставила дом, в котором мало счастливых минут ей выпало на долю. Она обернулась назад и взглянула на величественный старинный дом со вздохом сожаления. Как могла бы она быть счастлива в этих стенах, поросших плющом! Каким счастьем могла бы она наслаждаться со своим мужем и Лорой, не будь одного препятствия, одной гибельной преграды — Ланцелота Дэррелля! Она подумала, чем бы могла быть ее жизнь, если бы торжественный обет, данный ею, не побуждал ее беспрерывно стремиться к его исполнению. Любовь доброго мужа, ласки и привязанность милой девушки, уважение всех ее окружающих — все принадлежало ей, не будь только Ланцелота Дэррелля.

Она бросила еще один взгляд на старый дом, его красные стены виднелись сквозь обнаженные ветви дубов. Она могла еще видеть окно той комнаты, в которой она проводила время. Эту комнату Монктон нарочно отделал для нее. В ней висели богатые темно-малиновые занавеси и стояла статуэтка, им самим выбранная, которая белела при красноватом отблеске огня в камине. Элинор смотрела на все эти предметы и с сожалением расставалась с ними, но гордость ее удовлетворялась мыслью, что она покидает роскошный свой дом и все его удобства для жизни бедной, н одиночестве и лишениях.

«Пусть муж мой по крайней мере увидит, что я не выходила за него для его прекрасного дома, для лошадей и экипажей, — думала она, следя взором за последними трубами, исчезавшими за деревьями, — Как низко бы он пи думал обо мне, на это я не дам ему права».

Было еще очень рано, когда Элинор прибыла в Лондон. Она решила не ехать к синьоре: ей пришлось бы тогда рассказать доброй учительнице музыки все, что произошло, без всякого сомнения ей весьма было бы трудно убедить своего старого друга и доказать, что она поступила хорошо.

— Синьора, пожалуй, станет настаивать на том, чтобы я возвратилась в Толльдэль и старалась оправдать себя в глазах Джильберта Монктона, — думала Элинор, — Нет, я никогда не унижу себя перед ним. Он оскорбил меня напрасно и последствия этого незаслуженного оскорбления пусть падут на его же собственную голову.

Как видно, природа молодой женщины была еще так же необузданна, как и в ее детстве, когда бросившись на колени в маленькой комнатке, в Париже, она поклялась отомстить убийце своего отца. Она еще не научилась смирению. Казалось, она еще не была проникнута возвышенным учением Евангелия, не умела переносить незаслуженное оскорбление с терпением и покорностью. Ее письмо к Джильберту Монктону было очень коротко.

Письмо это не выражало и сотой доли того негодования, которым было преисполнено сердце Элинор. Ее гордость возмущалась против оскорбления, нанесенного ей мужем, она страдала, тем более что под ее наружным равнодушием, в самых отдаленных тайниках ее сердца, таилась истинная и чистая любовь к этому жестокому Джильбсрту Монктону, подозрения которого так жестоко уязвили ее душу.

Соразмерно с силою ее любви, в сердце ее скрывалась и сила негодования. Она уехала из Толльдэля с гневными мыслями, которые возбуждали всю ее энергию и придавали ей мнимую твердость.

Когда Элинор достигла Лондона, то все еще находилась под этим же влиянием. В кошельке у нее было только несколько фунтов стерлингов, поэтому надо было тотчас же подумать о приобретении средств к существованию. Мысль об этом занимала ее всю дорогу от Уиндзора до Лондона, и она приняла уже решение на этот счет. По приезде в Лондон, она взяла кэб и приказала везти себя в небольшую тихую гостиницу в Стрэнде, оставила там свой чемодан и другие вещи и отправилась пешком в одну из контор для помещения гувернанток, находившуюся в окрестностях Кэвендишского сквера. Она бывала там и прежде, когда жила еще с синьорой, для справок насчет уроков музыки, но содержательница этого заведения не знала ее настоящей фамилии.

«Я должна принять новое имя, — думала она, — так как я хочу укрыться от Джильберта Монктона и от синьоры. Кстати, мне следует тотчас же написать к этой доброй душе и уведомить ее, что я цела и невредима, иначе она будет мучить себя предположениями на мой счет, когда услышит, что я уехала из Толльдэля».

Содержательница конторы для помещения гувернанток была видная, пожилая девица, в постоянно шумевшем шелковом платье и с глянцевитыми косами седых волос, покрытых кружевным чепцом. Она приняла Элинор с торжественной снисходительностью, осведомилась о ее требованиях, о ее познаниях, потом, взяв слегка между тонких пальцев карандаш в золотой оправе, она с минуту оставалась в размышлении. Элинор сидела против нее и следила за выражением ее лица с тоской и волнением. Она нуждалась в доме, в тайном убежище, где могла бы скрываться от света, который, казалось, весь восстал против нее. Ей было все равно, где бы ни было укрываться, у кого бы ни жить только бы уйти от Монктона, который оскорбил ее напрасным обвинением, уйти от Ланцелота Дэррелля, вероломство которого постоянно торжествовало над ее истиной.

Конечно, она не высказывала этого вслух. Она только выразила желание получить место учительницы музыки, надзирательницы за детьми или компаньонки, считая плату вопросом весьма незначительным.

— Я понимаю, — сказала медленно содержательница заведения, — я вполне понимаю ваши чувства, мисс, мисс…

— Мое имя Виллэрз, — возразила с живостью Элинор, опустив при этих словах глаза на свою муфту.

Глаза содержательницы последовали за ее взором и тоже остановились на соболиной муфте, ценою в двадцать пять фунтов. Монктон подарил ее жене в начале зимы. Она вовсе не соответствовала простому мериносовому платью Элинор, ее шерстяной шали и ее желанию поступить в гувернантки без большого жалованья. Мисс Бэркгэм, хозяйка конторы, с некоторым подозрением взглянула на хорошенькое личико посетительницы и в рассеянии не договорила начатой фразы.

— Я полагаю, что вы можете представить надежные рекомендации? — сказала она холодно.

Элинор вспыхнула. В эту минуту представлялась ей непреодолимая преграда при самом начале ее нового поприща.

— Рекомендации? — пролепетала она, запинаясь, — разве рекомендации необходимы?

— Положительно необходимы. Мы ни в каком случае не можем помещать из нашей конторы молодых девиц без самых надежных рекомендаций или аттестатов. Правда, некоторые довольствуются и просто письменными свидетельствами. Что же касается меня, то я считаю личную

рекомендацию необходимой, и без этого не решусь предоставить вам место. Элинор приняла очень огорченный вид. Она не имела понятия о таких дипломатических проделках и не знала никаких хитрых уверток. Она разом высказала истину, нисколько не испуганная строгими взглядами мисс Бэркгэм.

— Я никак не могу представить вам рекомендаций, — сказала она, — мои друзья не знают, что я ищу место и не должны этого знать. Уверяю вас, я принадлежу к очень достойному семейству и вполне имею надлежащие сведения для обязанностей, которые беру на себя.