Победа Элинор

Глава LIII. ПРЕСТУПЛЕНИЕ МАРГАРЕТЫ ЛЕННЭРД

Мистрис Леннэрд была очень добра к Элинор, и если б вообще ласки и приветливое обращение со стороны хозяев дома могли придать спокойствие мистрис Монктон, она была бы совершенно счастлива в своем новом положении.

Но спокойствие было имя — существительное, значение которого даже самое, как я полагаю, было недоступно понятиям майора и мистрис Леннэрд. Они были очень молоды, когда соединились, ошибочно вступили на путь жизни, и с той самой поры оставались в постоянном треволнении, физическом и нравственном. Они походили на двух детей, которые представляют взрослых, продолжают эту игру целых двадцать лет и в конце ее еще остаются такими же детьми, какими были вначале.

Жить с ними — значило находиться в постоянной атмосфере заблуждений и суматохи, иметь с ними какие-нибудь отношения — значило погрузиться в хаос беспорядка, из которого самый ясный ум едва ли мог бы выбраться, не потерпев совершенного расстройства. Самое большое несчастье этих двух лиц было — их сходство между собой. Будь майор Леннэрд человеком с умом энергичным и твердой волей, или будь он только наделен порядочной долей здравого смысла, он управлял бы своей женой и навел бы в своем доме некоторый порядок. С другой стороны, будь мистрис Леннэрд умной женщиной, она, без сомнения, овладела бы мужем и спасла бы этого добродушного сына Марса от сотни сумасбродств, вовремя приняв серьезное выражение лица или даже — когда этого требовали обстоятельства — и строгим выговором в силу власти жены.

К несчастью, они походили друг на друга как две капли воды. Они были двумя старыми сорокалетними детьми и смотрели на свет, как на большую детскую, обитатели которой не могли иметь другого занятия, как отыскивать забавы и обманывать учителя. Они были великодушны и до такой степени мягки сердцем, что, по мнению их более мудрых знакомых, доброта их доходила до глупости. Их обманывали со всех сторон, употребляли во зло их доверие в течение целых двадцати лет, а они все не приобрели умственного сокровища мудрой опытности, как дорого ни платилй за каждый урок. В этом году майор оставил военную службу и остался на половинном жалованьи, он имел на то возможность вследствие смерти одной из его теток, старой девицы, которая отказала ему восемьсот ф. с. годового дохода. До получения этого приятного наследства наш военный со своею женой должен был существовать своим жалованьем, умножаемым иногда случайными благодеяниями, выпадавшими на его долю от богатых родных. Семейство, к которому принадлежал наш силач-майор, было очень многочисленно и принадлежало к аристократии. Главою его был маркиз, который нашему майору приходился дядей.

Итак, эта парочка взрослых детей решилась наслаждаться весь остаток своих дней, и для начала этой новой жизни праздности и веселья майор привез свою жену в Париж, откуда они намеревались ехать в Баден-Баден для свидания с некоторыми из аристократичных двоюродных братьев майора.

— Он сам мог бы, моя милая, наследовать титул маркиза, — рассказывала мистрис Леннэрд Элинор, — если б умерли семнадцать его двоюродных братьев. Но как я говорила бедному папаше — когда он ворчал на меня за невыгодную партию, которую я сделала — нельзя же надеяться, чтобы семнадцать двоюродных братьев отправились на тот свет единственно для того, чтобы одолжить нас и доставить Фредди титул маркиза.

Может быть, ничто другое не могло быть счастливее для Элинор, как эта жизнь в постоянной суете и хлопотах, в которой мысли вечно находились в напряженном состоянии от ничтожных забот и волнений, в этом постоянном расстройстве одинокая женщина не имела времени думать о своем собственном горе или об одиночестве, на которое обрекла себя. Только ночью, когда она уходила в маленькую комнатку, находившуюся на одном из самых верхних этажей Дворцовой гостиницы и на четверть часа ходьбы от комнаты майора и его жены, только тогда она имела время вспоминать о торжестве Ланцелота Дэррелля и о несправедливых подозрениях ее мужа. Но и тогда она не могла долго размышлять о своем несчастье, она обыкновенно была изнурена и телом и душой, вследствие путаницы и волнения дня. Естественно, она должна была скоро засыпать и разве только видеть во сне причину своих страданий.

Эти сны были для нее гораздо мучительнее, чем треволнения целого дня, потому что во время их она постоянно возобновляла борьбу с Ланцелотом Дэрреллем, постоянно находилась накануне победы и никогда не торжествовала.

Майор оставался в Париже гораздо дольше, чем предполагал: взрослые дети находили этот город бульваров очаровательным местом для их игр и разбросали очень много денег на дорогие обеды в известных ресторанах, на мороженое, на билеты в оперу, на новые шляпы, на перчатки Пивера, на духи Любеиа и на извозчиков.

Они продолжали жить в дорогой гостинице, сообразно теории майора, что самые дорогие в итоге обходятся самыми дешевыми. Иногда они обедали за общим столом с двумя-тремястами посетителями и убивали много времени в больших залах, играя по маленькой, смотря в стереоскопы, перелистывая газеты, прочитывая разнообразные отрывки или с напряженным вниманием изучая в фельетоне главу какого-нибудь романа, пока, наконец, им не придется стать совершенно в тупик от множества трудных слов, которые приводили их в отчаяние.

После завтрака майор обыкновенно оставлял свою жену с компаньонкой, а сам уходил или в комнату для чтения полежать на диване, или в обширную курильную, расхаживать по каменному полу и курить сигары. Иногда он пил содовую воду с вином, или читал английские газеты у Галиньяни, или выжидал прихода почты, или отправлялся в кафе Гилль повидаться с соотечественником. В другой раз он останавливался, чтобы посмотреть на худощавых молодых солдат, которые учились на дворах Лувра, или на зуавов со смуглыми лицами, которые совершали такие чудные подвиги в Крыму. Иногда ему случайно приходилось набрести на какого-нибудь седовласого ветерана, который сражался под знаменами Наполеона I. Он заводил с ним дружеский разговор, ставя каждый глагол в самом озадачивающем невозможном времени и угощал старика рюмками светлого коньяка.

Тогда мистрис Леннэрд приносила свои пяльцы, ящик с красками, бархат, кисти и остальные принадлежности и совершенно предавалась восхитительному занятию живописи на бархате. Этот талант был приобретен ею весьма недавно в шесть уроков по гинее за каждый, во время ее последнего непродолжительного пребывания в Лондоне.

— Молодая девушка, которая давала мне уроки, называла себя мадам Асканио де-Бриндизи, но я готова ручаться, мисс Виллэрз, что эта хвастунья была истая уроженка Лондона из низших слоев общества. В объявлениях своих она говорит, что посредством этого изящного занятия каждый может приобретать по пять фунтов в неделю, а я могу вас уверить, решительно не понимаю, каким бы образом могла я заработать пять фунтов в неделю. Я около месяца трудилась над этой подушкой для дивана, она стоит мне уже тридцать пять шиллингов, но до сих пор еще не закончена. Майору неприятно видеть меня за работой, что вынуждает меня заниматься, когда его нет дома, как будто это большое преступление рисовать на бархате. Если бы вы были так добры, моя милая, и зашили мне перчатки: они распоролись на большом пальце, а настоящие перчатки Пивера по четыре франка с двадцатью пятью… как их там называют, не должны бы пороться таким образом. Майор правду говорит, что виновата я сама, зачем беру номер шесть с четвертью. Я так была бы вам благодарна, — прибавила мистрис Леннэрд убедительно, садясь за свою работу у одного из больших окон, — я чудо как подвину вперед мою работу, — восклицала она, — если император не вздумает поехать кататься, в таком случае я уж должна буду ее бросить и смотреть на него: он такой душка!

Элинор имела искреннее желание, как говорится в объявлениях, быть во всем полезной леди, у которой жила. Она одарена была возвышенной душой, способной сильно негодовать за каждое оскорбление, была чувствительна и горда, но не имела ложной гордости. Она не стыдилась исполнять того, за что взялась, и если бы по какому-нибудь поводу добровольно взяла на себя обязанность кухарки, то исполняла бы ее усердно, по мере своих сил. Вследствие этого, она зашивала перчатки мистрис Леннэрд, чинила ее тонкие кружевные воротнички и старалась ввести нечто вроде порядка в ее туалете, она убирала окурки сигар, которые майор имел обыкновение оставлять на всем, что попадалось ему под руку, и была крайне полезна. Мистрис Леннэрд объявила ей положительно, что не может более существовать без своей милой мисс Виллэрз.

— Но я знаю вперед, что появится противное создание! — восклицала мистрис Леннэрд, — вы поживете таким образом некоторое время, заставите полюбить себя и тогда именно, как мы на вас не надышимся, вы нас бросите, чтобы выйти замуж, и тогда мне придется взять такое же старое чучело, как была мисс Пэллистер, которая жила у меня до вас. Она никогда не хотела оказать мне ни малейшей услуги, а все толковала об одном и том же, как она принадлежит к знатному роду и на привыкла жить в зависимости. Уверяю вас, я часто желала, чтобы она происходила из самого простого семейства. Да уж я знаю, что это непременно случится и именно тогда, когда мы будем ценить вас всего более, вы возьмете да и выйдете замуж за какого-нибудь отвратительного человека.

Элинор вспыхнула и покачала головой.

— Я не считаю это вероятным, — сказала она.

— Да, вы это теперь так говорите, — возразила мистрис Леннэрд с видом сомнения, — но вам нелегко меня убедить. Я знаю, что вы вдруг возьмете да и выйдете замуж, но вы не ожидаете того, сколько горя навлечете на себя, если выйдете замуж слишком рано, как я, например, — прибавила она, роняя кисть на свою работу и глубоко вздохнув.

— Горе? Любезная мистрис Леннэрд, — воскликнула Элинор, — мне, напротив, кажется, что вы никогда в жизни не знали горя.

— Кажется, Гамлет! — воскликнула мистрис Леннэрд трагически поднимая глаза, — нет, оно есть, я не знаю мнимых страданий, — говорит королева Гамлету — или Гамлет говорит это королеве, что, впрочем, может быть совершенно все равно. О! мисс Виллэрз, как счастлива была бы моя жизнь, если бы не гибельные последствия моего собственного преступления, преступления, которое я никогда не могу загладить — ни-ког-да!

Элинор очень испугалась бы этих слов, не будь они произнесены самым веселым тоном. Мистрис Леннэрд отодвинула от себя пяльцы и бросила в беспорядке свои кисти на дорогой стол из розового дерева. В Дворцовой гостинице была одна изящная дорогая мебель, палиссандр, эбеновое дерево, позолота и бархатные драпировки; скромный стул красного дерева, простой коврик и ситцевый занавес был бы облегчением для утомленного взора — и она сидела, скрестя руки на угол стола с пристальным неподвижным взором ее светло-голубых глаз, которому старалась придать трагическое выражение.

— Преступление, мистрис Леннэрд! — повторила Элинор с тоном ужаса и удивления, не столько вызванным ес настоящим испугом, чем сознанием, что от нее ожидают подобного восклицания.

— Да, моя милая, пр-р-е-ступление! Преступление, не слишком сильное слово для поступка той женщины, которая кокетничает с человеком, преданным ей от души, накануне самого дня свадьбы, тогда как самое богатое приданое ей приготовлено за его же счет, не упоминая уже о куче дорогих подарков, о бриллиантах в таком же количестве, как мусор, полученных ею от него — а потом убегает с другим. Может ли что-нибудь быть ужаснее, мисс Виллэрз?

— Ничего не может быть ужаснее, — сказала Элинор, видя, что мистрис Леннэрд ожидает от нее подобного отзыва.

— О, не презирайте же меня! Вы не станете меня ненавидеть, мисс Виллэрз? — вскричала мистрис Леннэрд, — вы почувствуете к тому склонность — я это знаю, но не делайте этого. Я совершила подобное преступление — я совершила его… но я все же не такое низкое создание, каким могу вам казаться, я поступила таким образом более для моего папаши — право так.

Элинор решительно недоумевала, каким образом непохвальный поступок мистрис Леннэрд против ее жениха мог принести пользу ее отцу, и выразила нечто в этом роде.

— Вот видите, душа моя, чтобы пояснить вам это, я должна возвратиться к самому началу всего, то есть к тому времени, когда я была в пансионе.

Так как мистрис Леннэрд очевидно извлекала большое наслаждение из этого разговора, то Элинор имела слишком доброе сердце, чтобы -^те поощрить ее к рассказу. Таким образом, живопись на бархате была брошена, но крайней мере на этот день, и жена майора вкратце передала историю своей жизни мистрис Монктон.

— Вам надо знать, моя милая, — начала мистрис Леннэрд, — что мой бедный папаша был владельцем поместья. Некогда он был очень богат, по крайней мере принадлежал к некогда богатому очень древнему роду, хотя менее знатному, чем родство майора. Однако ж так или иначе через сумасбродство одного или другого, мой бедный папаша находился в страшной нужде, и его поместье в Беркшире было… как это называется? заложено, что ли?

— При слове Беркшир Элинор слегка вздрогнула, что не ускользнуло от внимания мистрис Леннэрд.

— Знаете вы Беркшир? — спросила она.

— Да, часть его.

— Итак, моя милая, я уже сказала вам, что поместье бедного папаши было заложено и перезаложено и едва ли у него оставалось что-нибудь, что бы он мог назвать своим, исключая ветхого старого дома, в котором я родилась. Кроме того, он имел пропасть долгов и жил в постоянном страхе, чтобы кредиторы не засадили его в тюрьму, где ему пришлось бы закончить свои дни. Не было ни малейшей вероятности, чтобы он мог уплатить свои долги иначе, как посредством чуда. Все это, как вы видите, было очень грустно. Однако по молодости своей я мало имела об этом понятия, а папаша поместил меня в один модный пансион в Бате, где воспитывались его сестры и где, он был уверен, что может иметь кредит до окончания моих наук.

Элинор, усердно зашивая распоротую перчатку, сначала слушала эту историю довольно равнодушно, понемногу, однако она стала слушать с большим участием и, наконец, опустила руки на колени и бросила шитье, чтобы лучше следить за рассказом мистрис Леннэрд.

— Там, в этом пансионе, мисс Виллэрз, я встретила свою звезду — ту звезду, которой назначено было управлять моей судьбой — то есть майора. Он был тогда ужасно молод, без малейшего подозрения бакенбард, вечно сидел у кондитера на самой фешенебельной улице и ел клубничное мороженое. Он только что поступил на службу и квартировал со своим полком в Бате. Его сестра, Луиза, была вместе со мной в пансионе мисс Флорэторн. Однажды утром он пришел ее навестить, а я случайно именно в то время твердила в гостиной свой урок музыки. Вот как мы встретились, и с этой минуты наша судьба была решена.

Я не стану распространяться насчет всех наших свиданий, устроенных Луизой и вообще очень неудобных. Фред должен был влезать на стену нашего сада, упираясь на одни носки сапог. После он мне рассказывал, что штукатурка совершенно истирала кожу на носках его сапог и тем, естественно, эти свидания влекли за собой ужасные издержки, но чему не подвергаются из-за любви? Сам он должен был цепляться за что мог. В таком неудобном положении, когда изо всей его особы была видна одна только верхняя часть его головы до подбородка, он сделал мне торжественное предложение своей руки и сердца. Я была молода и глупа, мисс Виллэрз, я приняла его предложение, не подарив ни одной мысли моему бедному папаше, самому снисходительному из отцов, который всегда позволял мне делать все, что я хотела, и поистине находился в долгу на сумму пятидесяти фунтов в одной игрушечной лавке Уиндзора за куклы и разные вещички, которые покупал для меня, когда я была еще маленькая.

Итак, с этой минуты я и Фредерик принадлежали друг другу. На другой день утром он опустил кольцо с бирюзой в кусты, находившиеся в конце нашего сада, и нам с Луизой пришлось его искать более часа. Мы были помолвлены, но недолго нам было дозволено наслаждаться теплым солнечным лучом взаимной любви. Спустя две недели, полк Фредерика послали в Мальту, и я стала несчастна. Не стану останавливаться на моих страданиях, быть может, вовсе для вас не интересных, мисс Виллэрз, скажу вам только, что ночь за ночью моя подушка была смочена слезами и что, не оказывай мне Луиза такого живого участия, я, кажется, умерла бы с горя. Мы постоянно переписывались через Луизу, и эта переписка служила мне единственным утешением.

Между тем понемногу приблизилось время моего выхода из пансиона отчасти потому, что мне пошел восемнадцатый год, отчасти потому, что папаша не мог более платить мисс Флорэторн — и я вернулась в ветхий дом наш, в Беркшире. Там я все застала вверх дном, а бедного палашу в страшном унынии. Его кредиторы стали безжалостно нетерпеливы, преследовали его всеми возможными судебными вызовами, описями, приговорами суда и другими подобными юридическими ужасами. Если они могли бы посадить его в две тюрьмы за раз, я думаю, они это сделали бы, так как одни хотели, чтобы он был заключен в одной тюрьме, а другие настаивали на том, чтобы он сидел в другой, а все вместе это было просто ужасно!

Теперь надо вам сказать, что у папаши был один только старый друг. Он был нотариус и имел Собственную большую контору в Сити. Он то и вел дела моего отца, этот друг недавно умер, а единственный его сын, получивший богатое наследство после смерти своего отца, гостил у папаши, когда я приехала домой из пансиона.

Я надеюсь, мисс Виллэрз, что вы не припишите мне слишком высокого мнения о себе, но для ясности моего рассказа я вынуждена сказать, что в то время я слыла очень хорошенькой девушкой. Меня считали первой красавицей в пансионе, а когда я возвратилась в Беркшир и стала выезжать, обо мне подняли страшный шум. Конечно, моя милая, заботы о деньгах, странствующая жизнь и французские обеды не под силу слабому пищеварению: все это произвело во мне большую перемену, как вы легко можете понять, и теперь я ни капли не похожа на то, кем была прежде.

Молодой нотариус, гость папаши — я не скажу вам его имени — считая очень неблагородным даже постороннему лицу называть имя того, которого я так обманула, был очень ко мне внимателен. Я, впрочем, не обращала на него внимания, хотя он был очень хорош собой, имел благородную внешность и ужасно был умен. Сердце мое оставалось верно Фредерику, от которого я получала через Луизу письма, раздирающие душу. Он сообщал мне в них, что часто находится на одной нитке от самоубийства, отчасти от комаров, отчасти от разлуки со мною, отчасти от долгов на честное слово товарищам-офицерам, не имея в виду никаких средств, чтобы их уплатить.

Я не говорила папаше о моей помолвке с Фредди, потому, моя милая, что знала вперед, как он станет ворчать, как станет упрекать меня в том, что я связала себя с бедным прапорщиком. Конечно, Фредерик мог бы в то время стать маркизом, между ним и этим титулом тогда было всего только одиннадцать двоюродных братьев.

Однажды папаша поехал со мною кататься, пока молодой нотариус ходил на охоту, дорогой папаша стал мне говорить, что молодой человек отчаянно в меня влюблен, судя по некоторым невольно им высказанным словам, что это будет его спасение, папашино, то есть, если я выйду за него, так как в подобном случае он знал наверняка, что молодой человек, по своему великодушию и благородству, заплатит его долги, папашины, то есть. И тогда он может уехать в чужие края и доживать остаток дней своих в совершенном спокойствии. Сцена, которая произошла между нами, мисс Виллэрз, раздирала мою душу. Я сказала папаше, что люблю другого. Я не смела ему сказать, что дала уже слово бедному милому Фредерику… а папаша умолял меня пожертвовать тем, что он называл безумной мечтой пансионерки и несколько поощрить молодого человека с возвышенной душой, который, без сомнения, вывел бы его из самого ужасного положения, а для меня был бы превосходным мужем. Да, моя милая мисс Виллэрз, после долгих убеждений, после того, как я пролила целый океан слез, я по просьбе папаши подала некоторую надежду молодому нотариусу.

Я вынуждена называть его молодым нотариусом, потому что вообще с понятием о нотариусе обыкновенно соединяются седые волосы, полнота и синие очки. Недели через две он сделал мне предложение, и я приняла его, хотя сердце мое оставалось верно Фредерику и я все еще переписывалась с ним чрез Луизу…

Лицо Элинор стало очень серьезно на этом месте рассказа и мистрис Леннэрд перетолковала это выражение ее лица безмолвным упреком.

— Да, я знаю, я поступила очень дурно, но что же мне было делать, ради самого Бога? С одной стороны, меня сводил с ума папаша, а с другой — Фредерик, который клялся, что застрелится, если я не стану ему писать с каждой почтой.

Одним словом, мисс Виллерз, молодой нотариус, которого я теперь стану называть моим женихом, поступил крайне великодушно. Во-первых, он купил поместье папаши, вовсе не за тем, чтобы оно ему было нужно, а потому только, что папаше необходимы были деньги. Сверх того, он дал папаше взаймы еще более денег, чем стоило все имение, чтобы дать ему средство покончить свои счеты со всеми кредиторами и купить билеты государственного займа, процентами которых он мог бы жить за границей. Конечно, это было очень великодушно с его стороны, тем более что сам он считал это совершенным пустяком, утверждая, что моя любовь вознаградила бы его за еще большие пожертвования. Вы понимаете, он воображал, что я его люблю, я даже пробовала, не могу ли полюбить его и бросить бедного Фредерика для папаши, но чем более я старалась изгнать его образ из моего сердца, чем более я была холодна в моих письмах, тем более письма его становились раздирающими. Он напоминал мне в них слово, данное в саду в Бате, и объявлял торжественно, что ежели я изменю ему, то его кровь падет на мою голову. Таким образом, куда бы я ни обернулась, везде жизнь мне представлялась тяжким бременем.

На уплату долгов и приведение в порядок папенькиных дел понадобилось некоторое время, даже с помощью моего жениха. Наконец все было устроено, и мы отправились путешествовать но Европе. Нас сопровождал мой жених. В Лозанне должна была совершиться свадьба. Нужно ли мне говорить, как несчастна я была во все это время! Я сознавала всю низость моего поступка, когда обманывала лучшего из людей, может быть, хуже всего было то, что мой жених имел ко мне неограниченное доверие, что я ни сказала бы, или ни сделала — исключая моего последнего действия — ничто не могло бы поколебать его веры в меня. Иногда он говорил о моей молодости, о моей детской наивности, и я наконец вообразила себя совершенной Лукрецией Борджио. Ах! мисс Виллэрз, это было ужасно! Часто я была готова броситься к его ногам и рассказать ему все про Фредерика, но мысль о бедном папаше, мысль о деньгах за имение, которые нечем было возвратить, осуждала меня на молчание, и день проходил за днем, а я все продолжала обманывать лучшего из людей. Видите, я зашла слишком далеко и не имела возможности возвратиться. О, моя милая! В этом и заключается наказание за всякое вероломство. Обманув кого-нибудь однажды, вы должны продолжать идти далее и далее, от одной лжи к другой, до тех пор, пока почувствуете себя самым низким созданием на свете.

По крайней мере я испытывала это, когда прелестные наряды, драгоценные вещи и все, что мой жених выписал для меня из Парижа, привезено было ко мне. Если я могла бы ходить на золоте, я полагаю, что этот сумасбродный человек — хотя он, впрочем, был человеком очень умным, а только от меня без ума — едва ли счел бы слитки самого чистого золота достойными служить мне мостовой. Шелковые материи и атласы — атлас тогда не был еще так пошл надо вам сказать — были так толсты, что могли бы стоять, если вздумалось бы кому-нибудь их поставить, кружева… Однако я пе стану на этом останавливаться: я уверена, что вы уже с нетерпением ожидаете конца рассказа, который вам, верно, надоел, что так, долго длится.

— Нисколько, мистрис Леннэрд, — возразила Элинор серьезно, — напротив, я очень заинтересована вашим рассказом. Вы не можете себе представить, какое живое я принимаю в нем участие.

Мистрис Леннэрд очень обрадовалась позволению продолжать. Она принадлежала к числу тех женщин, которые находят величайшее наслаждение в рассказе истории их собственной жизни, или нескольких замечательных в ней случаев.

— Настал канун свадьбы, — продолжала мистрис Леннэрд торжественным голосом, почти наводящим ужас, — когда непредвиденный переворот моей судьбы вдруг разразился надо мною, как громовой удар. Панаша и мой жених ушли куда-то вместе, я осталась одна в квартире, занимаемой нами в Лозанне. Было уже около часа пополудни, на мне было одно из шелковых платьев, привезенных из Парижа, и я чувствовала себя довольно примиренной со своей судьбой. Я решилась прилагать все усилия, чтобы составить счастье моего будущего мужа и доказать ему мою благодарность за доброту к моему отцу. Вообразите же себе мой ужас, когда мне доложили, что меня желает видеть дама — англичанка — и прежде чем я успела решить принять ее или нет, в комнату стремительно вбежала Луиза Леннэрд, вся в пыли, в измятом платье, как была с дороги, а в то время не было железных дорог в Лозанну.

Итак, моя милая, мисс Виллэрз, молчание Фредерика, которое я приняла за покорность обстоятельства, было в самом деле совершенно тому противоположное. До Луизы дошел слух о моем замужестве. Она написала об этом брату, а тот почти совершенно сошел с ума, и так как ему в то время полагался отпуск по расстроенному здоровью — климат нанес ему страшный вред — то он тотчас же выехал из Мальты. Он и сестра его вздумали уговорить старую тетку — которая очень любила Фредерика и теперь ему оставила свое состояние — ехать с ними в Швейцарию, и вот она только что приехала. Старушка-тетка была совсем разбита от дороги и не имела и тени подозрения, каким орудием служит.

Вы видите сама, мисс Виллэрз, всякое — даже самое жестокое сердце — было бы тронуто подобной преданностью. В ту минуту я забыла все великодушие моего жениха и свято обещала Луизе — которая, по правде сказать, была в этом деле главным двигателем — в этот же вечер повидаться с Фредериком, хотя бы только на несколько минут. Конечно, я не сказала ей, что свадьба назначена на следующий день. Я слишком боялась ее негодования, она сердечно любила своего брата и была свидетельницей моего торжественного обета верной любви в саду, в Бате, но люди в гостинице все рассказали ей — противные сплетники! Последствием было то, что когда я встретилась с Фредериком на паперти собора, пока папаша и мой жених сидели еще за столом и пили вино, Фредерик был в таком положении, что на него страшно было смотреть.

Я не в состоянии описать этой сцены. Когда я вспоминаю ее, то она мне кажется сном, полным смятения и шума, совершенным хаосом. Фредерик говорил мне, что приехал из Мальты требовать меня как свою невесту и называл моего жениха бароном в золоте и драгоценных камнях, как говорится в балладе «Алонзо Храбрый», которую он учил наизусть етце в школе. Бедный, милый Фредерик! Теперь, когда я увидела его опять, мое сердце, которое всегда оставалось ему верно, было еще более прежнего исполнено нежности к нему. С другой стороны, Луиза — девушка с очень твердым характером — нападала на меня, называя меня корыстолюбивой, вероломной, лицемерной. Фредерик то бросался передо мною на колени на этой холодной паперти, поминутно вскакивая, когда сторож, который обыкновенно показывает собор иностранцам, смотрел в нашу сторону. Едва ли я понимала что говорю и что делаю, когда Фредерик почти силой взял с меня обещание бежать с ним в эту же ночь вместе с Луизой и обвенчаться, как только мы найдем пастора, который мог бы нас соединить.

Я не в состоянии передать вам событий этой страшной ночи, мисс Виллэрз. Довольно того, что я убежала из дома отца, не взяв решительно ничего с собой, и что Фредерик, Луиза и я, мы совершили втроем самое ужасное путешествие большей частью в дилижансе и, почти до смерти разбитые тряской, добрались из Лозанны в Париж. Там Фредерику удалось, с помощью некоторых друзей и соотечественников, отыскать протестантского пастора, который обвенчал нас в доме английского консула, не без больших, однако, затруднений и проволочек, во время которых я ежеминутно ожидала прибытия моего взбешенного жениха.

Однако ж нотариус ничего подобного не сделал. Впоследствии я слышала от папаши, что он не имел ни малейшего намерения меня преследовать и положительно требовал, чтобы мне ничем не препятствовали поступать как я желаю относительно Фредерика. Если он поехал бы за мною в погоню, мисс Виллэрз, я, без сомнения, вернулась бы и вышла за него, я очень слаба характером и, такова уж моя натура, я все исполняю то, чего от меня требуют другие.

Он этого, однако, не сделал, ходил тихо, бледный как призрак, и твердо переносил смешное положение, в которое был поставлен побегом его невесты накануне свадьбы. Потом он расстался с папашей, отправился в Египет, плавал по Нилу и делал всякого рода заморские проделки.

— И вы никогда с тех пор его не видели? — спросила Элинор, с живостью.

— Только один раз, — отвечала мистрис Леннэрд, — а это и есть самая странная часть рассказа. Около трех лет после моего замужества я жила в Лондоне. Мы с Фредериком были очень, очень бедны. В то время еще не прощала ему старая тетка того, что он так ловко ее провел, и нам приходилось жить одним его жалованьем. Только иногда нам помогала Луиза. Вскоре после нашей свадьбы она вышла за богатого негоцианта. У меня был только один ребенок, маленькая девочка полутора лет, в честь богатой тетки Фреда ей было дано ее имя. Полк Фредерика отправлялся в Индию, я тоже готовилась к отъезду, в Соутгэмптоне я должна была с ним встретиться. Я очень страдала при мысли, что должна взять с собой мою крошечку: все говорили, что климат убьет ее. Я нанимала меблированные комнаты близ Юстонского сквера. Однажды я была очень грустна и сидела в сумерках у топившегося камина, держа на коленях мою крошку. Представьте же себе мое удивление, когда дверь вдруг отворилась и кто же входит — тот, которого я так жестоко обманула!

При виде его, я вскрикнула, но он просил меня не пугаться. Тогда я спросила его: простил ли он меня? Он ответил что старается простить. Он был очень серьезен и спокоен, но хотя и старался принять ласковый вид, в его обращении со мною заметна была какая-то сдержанная суровость, которая мне внушала страх. Он недавно возвратился из своего путешествия на Восток и чувствовал себя, как говорил он, одиноким и несчастным. От отца моего он слышал, что я еду в Индию и вынуждена взять с собой мою девочку, не имея средств пристроить ее у кого-нибудь в Англии. Он предложил мне взять ее и воспитывать как собственную дочь, если на то согласится мой муж.

Кроме того, он обещал обеспечить ее, в случае своей смерти, и дать ей хорошее приданое, если доживет до ее замужества. Весьма правдоподобно, что она будет наследницей всего моего состояния, — говорил он, — но единственным условием с его стороны было то, чтобы ни я, ни отец не имели более никаких на нее прав. Мы должны были совершенно отказаться от нее и довольствоваться тем, что иногда через него получим о ней известие.

— Я человек одинокий, мистрис Леннэрд, — сказал он, — даже мое богатство бремя для меня, жизнь моя бесцельна и пуста. Ныне ничто не побуждает меня к труду, мне некого любить, некому покровительствовать. Отдайте мне вашу маленькую девочку: я буду лучшим для нее отцом, чем, может быть, ваш муж.

Сначала мне казалось, что у меня никогда не достанет сил для подобного решения, но мало-помалу, однако, его серьезные и убедительные доводы заставили меня усмотреть против моей собственной воли, выгоды его предложения. Я не имела даже достаточно средств, чтобы нанять няньку, которая поехала бы со мной в Калькутту. Я напечатала в газетах объявление, не найдется ли такая, которая желает возвратиться в Индию и решится ехать со мною за плату за переезд, но никто не отозвался на мой вызов. Итак, я решилась написать Фреду и спросить его, согласен ли он расстаться с нашей малюткой. Со следующей почтой я получила от Фреда коротенькое письмо.

— Я согласен, — писал он, — на корабле с ребенком страшная мука, и для нее гораздо лучше остаться в Англии. Я послала его письмо к нотариусу и на следующий же день он привел няньку, женщину степенную и пожилую, и увез мою дорогую малютку.

Видите ли, мисс Виллэрз, ни я, ни Фред, мы не представили себе вполне той мысли, что навсегда расстаемся с нашим ребенком. Мы имели перед глазами одно удобство настоящей минуты, возможность оставить ее в Англии, не платя денег, пока мы подвергались всем возможным опасностям дальнего плавания. Но — увы! Когда проходили годы, один за другим, когда мы схоронили наших двух детей, рожденных в Индии, я страшно стала скучать по моему ребенку, потерянному для меня навсегда. Если я не была бы той, кого люди называют легкомысленной, если бы Фред и я не жили бы так согласно и так или иначе всегда вместе, были счастливы, несмотря на все наши заботы, я думаю, что грусть по моей девочке убила бы меня. Но я стараюсь покориться судьбе, — заключила мистрис Леннэрд с глубоким вздохом — Каждые полгода я имею известие о моей малютке, хотя никогда не получала слова от нее самой; я даже сомневаюсь, знает ли она, что имеет на этом свете мать. У меня есть ее портрет — мое сокровище, она очень похожа на меня, как я была лет двадцать тому назад.

— Да, она очень похожа, — отвечала серьезно Элинор.

— Похожа? Так вы ее знаете?

— Да, милая мистрис Леннэрд, странные случаи бывают в этом мире, а тот случай, который свел нас вместе может считаться одним из самых удивительных. Я близко знаю вашу дочь. Ее имя Лора — не так ли?

— Да, ее зовут Лорой Мэсон Леннэрд, в честь богатой тетки Фреда, Лоры Мэсон.

— А вы урожденная Маргарета Рэвеншоу?

— Господи Боже мой! — вскричала мистрис Леннэрд, — Да вы, кажется, знаете все обо мне.

— Я знаю и то, что человек, которого вы обманули, Джильберт Монктон, владелец Толльдэльского Приората.

— Конечно! Толльдэль принадлежал моему бедному папаше, он продал его мистеру Монктону. О, мисс Виллэрз! Если вы знаете его, вы должны очень меня презирать.

— Я только удивляюсь, что вы могли…

Элинор вдруг остановилась, вспомнив, что окончание ее речи не могло быть очень лестно для добродушного майора. Мистрис Леннэрд отгадала причину ее внезапного молчания.

— Я знаю, что вы хотели сказать, мисс Виллэрз. Вы хотели сказать, что удивляетесь, как я могла предпочесть Фреда Джильберту Монктону, я совсем на это не обижаюсь. Я знаю так же, как и вы это знаете, что мистер Монктон гораздо, гораздо выше Фредерика и по уму, и по положению, и по образованию, и по всему. Но видите ли, — прибавила мистрис Леннэрд с заискивающей улыбкой, — Фред так пришелся по мне.