Победа Элинор

Глава XXX. ПРИХОТЬ СТАРИКА

Хотя крайняя бдительность Элинор не открыла ей ничего, что доказывало бы тождество между Ланцелотом Дэрреллем и тем человеком, который был виною смерти ее отца, она имела успех в другом отношении, к большой досаде многих, а в число их следует включить и молодого художника.

Морис де-Креспиньи, много лет уже не принимавший участия ни в чем и ни в ком, оказывал большое расположение к молодой жене Джильберта Монктона.

Старик никогда не забывал тот день, в который воспоминание о прошлом внезапно предстало перед ним вследствие появления молодой девушки с прекрасными светлыми волосами, которая показалась ему живым изображением потерянного друга. Минуты этой он не забывал никогда и, спустя немного дней после прибытия Элинор в Толльдэлль, он случайно встретил ее во время прогулки. Оп настойчиво требовал, чтобы остановились и дали ему возможность поговорить с нею, к душевному прискорбию двух старых девственных стражей. Элинор пользовалась каждым случаем для сближения с другом ее отца, на него она рассчитывала для исполнения своего обета мести. От законов она удовлетворения ждать не могла, один де-Креспиньи имел в руках и мог располагать тем состоянием, на которое так сильно надеялся его молодой родственник. В его власти было наказать низкого обманщика, который ограбил беспомощного бедного старика. Даже если б не существовало такого побуждения, любви Элинор к ее покойному отцу было бы достаточно, чтоб внушить ей нежное чувство к владельцу Удлэндса. Ее обращение с ним, под влиянием этого нежного чувства, на него действовало, как волшебство. Он требовал непременно, чтобы во время его ежедневных прогулок всегда направлялись к той стороне, где их имения разделялись только легкою железною решеткой и где он мог надеяться встретить Элинор. Понемногу он вынудил ее дать обещание в назначенный час выходить к нему на встречу, если только погода бывала хороша, и тщетны были все усилия двух старых девиц посредством всех возможных хитростей, какие они только могли придумать, удержать старика дома в назначенный им час. Они усердно молили Бога о постоянном дожде, бурях, туманах, ураганах и других непогодах, которые могли бы удержать дома болезненного старика, их пленника.

Наконец, однако, ни дождь, ни буря не могли приносить более пользы этим ожидающим девам, приведенным в отчаяние. Морис де-Креспиньи положительно настоял на том, чтоб пригласить мистера и мистрис Монктон в Удлэндс.

— Прошу вас приезжать, когда вам только будет можно, хотя бы и каждый день, — писал старик дрожащею рукою, немного криво, но еще достаточно твердо для того, чтобы подписать свое имя под духовным завещанием. Две сестры не могли видеть, как он пишет без того, чтобы не вспомнить об этом акте. Написан ли он, и в их ли пользу? Или еще предстоит его написать? Или, может, его никогда не составят, а Ланцелот Дэррелль получит столь желаемое состояние, как законный наследник.

Лавииия и Сара де-Креспиньи терзались при одной мысли о возможности этого последнего случая. Они думали не об одних деньгах, землях и постройках, они думали также о доме, в котором прожили гак долго, с которым сроднились, о тех сокровищах из домашней утвари, с которых пыль они стирали сами, не допуская до них более низких рук — такими священными предметами они были в их глазах. Тут были старинные серебряные подносы, сервизы для кофе и для чая, большие фарфоровые вазы с драконами на лестнице, и игорные столы с инкрустацией в зеленой гостиной. Неужели безжалостный законный наследник захватит в свои руки и эти предметы благоговейного поклонения двух престарелых сестер? Они знали, что не могли по праву прибегать к милосердию Ланцелота Дэррелля. Не они ли настояли на его отправление в Индию и тем на век сделали его своим врагом. Может быть, было бы лучше, если бы они с ним обходились более ласково и позволили ему оставаться в Англии и бывать в Удлэндсе сколько угодно, давая ему полную возможность чем-нибудь оскорбить старого дядю.

— Кто может рассчитывать вперед на прихоти старика, — думали сестры, — может быть, от того только, что дядя редко видел Ланцелота, он к нему лучше расположен. С другой стороны, теперь угрожала еще большая опасность от внезапной прихоти, внушенной больному старику к Элинор Монктон; сестры следя за успешным ходом этой странной дружбы, становились с каждым днем бледнее и мрачнее.

Джильберт Монктон не препятствовал посещениям своей жены Удлэндса. Он знал, как тщательно дверь дома мистера де-Креспиньи ограждалась от племянницы-вдовы и ее сына, и был уверен, что там Элинор, вероятно, не встретится с Ланцелотом Дэрреллем.

Вследствие этого, мистрис Монктон пользовалась полною свободою навещать друга ее покойного отца, когда ей было угодно, и вопросом первой важности для нее было находиться в дружеских отношениях с мистером де-Креспиньи и иметь свободный доступ в его дом. Она вполне могла судить по наружному виду старика, по страшной изменчивости его здоровья, что положение его было ненадежно: один день он был весел и оживлен, а на другой лежал, обессиленный на болезненном одре. Он мог еще прожить несколько лет или умереть внезапно — умереть, оставив свое состояние в руках Ланцелота Дэррелля.

Две сестры с возрастающим беспокойством наблюдали за успехами мистрис Монктон в расположении их дяди. Старик как будто повеселел в ее обществе. Он не имел и тени подозрения об истине, он верил вполне, что сходство между молодой женой нотариуса и Джорджем Вэном один из тех случаев, которые встречаются в жизни каждого. Он думал это, а между тем, несмотря на то, ему казалось, что присутствие Элинор возвращало ему честь утраченной молодости. Ему даже как будто возвратилась память в обществе дочери его покойного друга: он мог сидеть с ней целыми часами, разговаривая так, как не слыхали его племянницы, чтобы он говорил уже много-много лет; он рассказывал о том прошлом, в котором Джордж Вэн играл такую важную роль.

Элинор никогда не наскучали его рассказы, и Морис де-Креспиньи находил наслаждение передавать их слушательнице, которая слушала их с таким участием. Он привык только к равнодушной учтивости своих племянниц; случалось иногда, что, слушая его, они подавляли зевоту в самую интересную минуту рассказа и тем перебивали нить его мыслей очень неприятным образом. Их неподвижные и тупые физиономии производили неприятное впечатление, как будто смотрели на него и слушали двое деревянных шварцвальдских часов. Он не привык к тому, чтоб во время его разговора было к нему обращено прекрасное, серьезное лицо, пара ясных, серых глаз, оживлявшихся новым блеском в критическую минуту рассказа и прелестные губы, полураскрытые от напряженного внимания.

Старик не привык ко всему этому, он совершенно сделался рабом и поклонником Элинор. Старые девицы поистине радовались, что мисс Винсент уже замужем за Монктоном, а то, пожалуй, мистер де-Креспиньи мог бы привязаться к ней до безумия. Мисс Винсент могла быть побуждена корыстолюбием и вместо Толльдэльского Приората Удлэндс мог бы получить новую хозяйку.

На счастье Элинор, встревоженные души старых девиц были в некоторой мере успокоены несколькими словами Мориса де-Креспиньи в разговоре с мистрис Монктон. В числе сокровищ, которыми владел старик, и воспоминаний о прошлом, главная ценность которых заключалась в мысли ими возбуждаемой, было одно особенно драгоценное для Элинор. Это был миниатюрный портрет Джорджа Вэна в одежде, которую он носил шестьдесят лег тому назад, в Оксфордской коллегии.

Этот портрет был очень дорог для Элинор. Отделка не представляла дивного произведения искусства, но терпеливое, добросовестное исполнение, которое стоило более времени и денег, чем изображения половины членов Нижней Палаты могли бы стоить теперь. Портрет представлял белокурого юношу с ясными голубыми глазами, исполненными надежд. Это было живое олицетворение юности ее покойного отца. Глаза ее наполнялись слезами, когда она смотрела на эту миниатюру на слоновой кости в овальном футляре красного сафьяна.

«Крокодил», — подумала одна из старых дев.

— Льстивая угодница, — пробормотала себе под нос другая.

Но именно этот портрет и подал повод к разговору, который имел такое благодетельное, успокаивающее действие на двух сестер.

— Да, моя милая, — сказал Морис Де-Креспиньи, — этот портрет был написан шестьдесят лет тому назад. Джордж Вэн, будь он теперь жив, имел бы около восьмидесяти. Вы сами, вероятно, не можете судить о вашем сходстве с этим лицом, редко бывает, чтоб мы видели, его сами! Но лицо этого юноши до того походит на ваше, моя милая, что вы мне напоминаете мою молодость точно гак же, как запах старомодного цветка, изгнанного нашим усовершенствованным садоводством в палисадники коттеджей, напоминает мне лужайку, где я в детстве игрывал у ног моей матери. Знаете ли вы, что я намерен сделать, мистрис Монктон? Элинор подняла немного брови, плутовски улыбаясь, как будто говоря: — «Я не в силах разгадать ваших причудливых фантазий».

— Я намереваюсь в моем завещании назначить вам этот портрет.

Обе старые девы вздрогнули, взволнованные одним и тем же чувством: глаза их встретились.

Старик написал завещание или еще думает его написать. Это намерение уже имело свое значение. Они так много выстрадали от мысли, что их дядя умрет, не оставив завещания, и имение, конечно, перейдет в руки Ланцелота.

— Да, моя милая, — повторил мистер де-Креспиньи, — я оставлю вам этот портрет после моей смерти, он не имеет никакой ценности, но я и не желаю, чтобы вы, когда меня не станет, имели другой повод вспоминать обо мне, как только по нежному чувству вашего сердца. Вы слушали с живым участием мои рассказы о Джордже Вэне, со всеми его недостатками, которых я вовсе не отвергаю, он был и лучше меня и с более блестящими дарованиями. Может быть, вам иногда доставит удовольствие взглянуть на его портрет. Вы озарили лучом солнца очень печальный путь жизни, моя милая, — прибавил старик, не обращая никакого внимания на то, как мало лестного заключалось в этом замечании для его преданных сиделок и попечительниц, — Я вам очень благодарен. Если бы вы не имели состояния, я бы оставил вам денег, но вы замужем за богатым человеком и, кроме того, мое имение уже предназначено. Я не имею права им распоряжаться по собственному усмотрению, на мне лежит исполнение долга, долга, который я считаю священным, и я исполню его.

Старик никогда еще не говорил так откровенно о своих намерениях. С бледностью на лице, сестры, едва переводя дыхание, устремляли друг на друга неподвижный взор.

Что значили эти слова? Ясно, что состояние должно же быть оставлено им. В каком долгу мог быть Морис де-Креспиньи у кого-нибудь другого, как у них? Не ходили ли они за ним столько лет? Не держали ли его взаперти и 15 отдалении от всякого живого существа? Какое право имел он быть благодарен кому-нибудь, кроме них, когда они гак тщательно наблюдали за тем, чтоб никто не мог оказать ему услуги?

Однако для Элинор Монктон слова старика имели другое значение, кровь прилила ей к лицу, сердце забилось сильно.

«Он думает о Ланцелоте Дэррелле, — заключила она в уме, — он оставит свое состояние Ланцелоту; он умрет прежде, чем узнает зло, нанесенное моему отцу. Его духовная, верно, уже написана, и он может умереть, прежде чем я решусь ему сказать: „Сын вашей племянницы — низкое существо и обманщик“».

Это был единственный раз, когда Морис де-Креспиньи упомянул о своих намерениях насчет своего состояния. Он высказал ясно, что Элинор его деньги не достанутся, и сестры, которые до сих пор неусыпно наблюдали ревнивым взором за стариком и его любимицею, с той поры предоставили мистрис Монктон полную свободу приезжать и уезжать, когда ей было угодно. Но все это не приближало Элинор к достижению ее главной цели.

Ланцелот Дэррелль бывал в Толльдэле, он ухаживал за своею невестою со свойственным ему свободным и несколько равнодушным обращением. Лора была счастлива по временам, по временам же невыразимо страдала, когда жестокие муки ревности — ревности к Элинор и ревнивые подозрения в искренности ее жениха — терзали ее душу. Джильберт Монктон сидел день за днем то в библиотеке, то в гостиной, то в комнате Элинор, наблюдая внимательно за женой и влюбленными.

Но хотя дни и недели мчались с неестественною быстротой, как казалось Элинор, и тянулись с убийственной медленностью, по мнению ее мужа, — время проходило, а дочь Джорджа Вэна не подвигалась ни на шаг по тому пути, который избрала себе.

Настало Рождество. Девушка, молодость которой прошла в бедных жилищах, где отец ее скрывал нищету последних дней своей жизни, прежняя молодая хозяйка, изведавшая одну нужду, не знавшая, как разделить несколько унций чая, как умилостивить лавочника и вымолить у него отсрочку долга, теперь была вызвана принять на себя роль щедрой владетельницы Толльдэльского Приората и раздавать мясо и хлеб, одеяла и водку, уголья и шерстяные платья целой толпе голодных нищих, дрожащих от холода.

Прошло Рождество, и новый год являлся в свете при самых невыгодных условиях дурной погоды, тогда как весна, эта страшная весна, которая должна быть свидетельницей свадьбы Лоры, приближалась незаметными шагами, с каждым днем ближе и ближе.

В отчаянии Элинор обратилась к Ричарду Торнтону. Она сделала это скорее по силе привычки — подобно тому, как нетерпеливый ребенок жалуется матери — чем в надежде получить от него помощь для главной цели ее жизни.

«О Ричард! — писала она в отчаянии. — Помогите мне, помогите мне, помогите! Я думала: все пойдет так легко, если только я доберусь до Гэзльуда. Но я здесь, я вижу Ланцелота Дэррелля ежедневно, а несмотря на то, я не подвинулась ни на шаг. Что мне делать? Январь на исходе, а в марте Лора Мэсон выйдет за этого человека. Мистер де-Креспиньи очень болен и с часу на час может умереть, оставив все свое состояние сыну своей племянницы.

Неужели этому человеку, который причинил смерть моему отцу, суждено пользоваться всем счастьем, какое только может быть дано на этом свете? Неужели же ему выпадет на долю большое состояние и прелестная жена? А мне так назначено стоять при этом и допустить его счастье, припоминая, что произошло в ту страшную ночь в Париже, припоминая, что мой бедный отец лежит в своей неосвященной могиле и что кровь его на руках счастливца. Помогите мне, Ричард! Приезжайте ко мне, помогите мне отыскать явное доказательство вины Ланцелота Дэррелля. Вы можете помочь мне, если только захотите. Ваш ум яснее моего, ваша проницательность не омрачена страстью, как моя, вы не ослеплены негодованием. Вы были правы, говоря, что я никогда не буду иметь успеха в моем предприятии. Но я надеюсь на вас, чтоб отомстить за смерть моего отца».