Почти совершеннолетний

Мышиный писк. Ирина Родионова

— Газовая служба, откройте.

— Нету взрослых дома! Я вас не пущу.

— Девочка, как тебя зовут? — хмыкнула газовщица и поправила сумку на плече. Глухо звякнули в полотняном брюхе железные ключи. — Я тетя Надя, плиты проверяю, чтобы ничего не взорвалось. Пусти меня, пожалуйста, я зажгу конфорки и бумажку тебе отдам, для родителей. Я нестрашная.

— Мне нельзя с вами говорить. Уходите.

И голосок такой дрожащий, писклявый. Газовщица поморщилась: прямо как у ябеды из садика или отличницы, если уж ей родители приказали — ни за что не пустит. Наде как-то открыл совсем уж малыш, он держал в ручонках огромный черный топор для мяса, явно показывая, что так просто не сдастся. Эта девчонка не из таких.

...Сквозь дверь послышалось, как вздохнули в подъезде и, переваливаясь, медленно пошли по ступенькам вверх. Саша прижала кулак к груди, задышала ровно. Из зеркала на нее смотрело белое перепуганное лицо с черными дырами вместо глаз. На вид Саша казалась взрослой, а ей только-только исполнилось семнадцать лет.

И это был первый раз, когда извечный мышиный писк пришел к ней на помощь.

Голос был Сашиным проклятием. И вроде бы все у нее хорошо: и мама с папой есть, и сама она нестрашная, только щербинка между зубами и волосы жирные, но всю Сашу перечеркивал один лишь голос.

Она говорила как трехлетний ребенок.

Казалось бы, какая глупость — голос, но жить с этим писком, вечно вылетающим изо рта, было невыносимо. Все ехидничали и косились, продавщицы переспрашивали по три раза, только бы снова услышать ее детский голосок, убедиться.

— Ух, малышечка! — умильно говорили они и улыбались так, словно щеки вот-вот лопнут.

Казалось, что во всем человеческом мире голос — это едва ли не самое важное, что определяет человека. Саша не находила подработку, потому что не умела говорить. Она благодарила небеса за супермаркеты, потому что перед кассиршами натягивала на лицо марлевую повязку и молчала, тыча пальцами и кивая головой. На нее глядели как на чумную, ведь маски уже отменили, но Саша прикрывала рот и, будь ее воля, даже подвязывала бы челюсть, чтобы случайно не пискнуть, не выпятить слабость...

— Голос и голос, — пожимала плечами мама, прежде чуткая и внимательная, но тут совершенно ледяная. — И инвалиды живут, и уроды, прости господи. У меня вон вообще: ни груди, ни фигуры, только жир и лицо в прыщиках, не вылечить. И ничего, и такую меня любят. Прыщавенькую.

Саша замолкала и перед мамой. Она вообще не слушала свой голос, а как только о нем заходила речь, то он с концами исчезал из комнаты. Металлически стучали мамины спицы, тревожно шипел газ под чайником на кухне. Папа кашлял на балконе, затягиваясь сигаретой.

А Саша молчала.

— Тебе просто надо принять себя, — убеждала мама.

Но если бы это и правда было так просто...

Через полчаса после стука в дверь Саша собралась, позвякивая ключами и хлопая пустым футляром, жадным до очков. Нацепила на лицо маску: губы под тонким, бело-голубым казались ей склеенными, онемевшими. Саша иногда подумывала сшить их черной ниткой или прикинуться перед незнакомцами немой, но боялась попасться. Мир вокруг нее был полон звучания прекрасного и гармоничного: далеко за городом грохотала гроза, небо наливалось черным. Саша, молчаливая и тихая, вслушивалась и боялась услышать себя.

В подъезде ее все же поймала газовщица — сбежала по ступенькам, рыхлая и желейная, крикнула:

— Девушка, я к вам!

И Саша, ни слова не говоря, бросилась от захлопнувшейся двери, оставив изумленную газовщицу на ступеньках. Цок-цок, извинились каблуки, выбивая звучную дробь из холодного бетона. Саша пулей вылетела в ветер, свищущий, неистовый, и побежала на остановку.

Она и сама не поверила бы, что от голоса может быть столько проблем. Ни одно ее выступление у доски не обходилось без смешков: одноклассники так и не привыкли к ломкому девичьему клекоту. Скрипел мел по доске, Саша уголком туфли чертила по линолеуму и просяще смотрела на учителей. Те посмеивались. Саша не сдавалась: пробовала курить, чтобы голос сломался, захрипел, а зимой выходила на незастекленную лоджию и сидела в сугробе, подтягивая завязочки на купальнике. Мороз хрустел и звенел вокруг нее льдинками, с шорохом неслись под балконом пустые санки, визжала малышня... Саша дрожала и ела снег, пока пальцы на ногах не становились сине-белыми, мучительно болела воспалением легких и лечилась по-женски. Даже такие болячки не делали ее взрослой.

Голосу было все равно.

Во Дворце культуры железнодорожников стояла особая тишина: густая и плотная, пахнущая пылью. Так звучал тяжелый темно-бордовый занавес на сцене, с шорохом раскрывающийся перед зрителями; так скрипели половицы и эхом отражался от потолка неживой смех. Саша торопливо взбежала на сцену и кивнула малышам в костюмах ромашек, черно-желтых пушистых шмелей.

Зрительный зал, погруженный во тьму, будто затаил дыхание. Через пару часов вспыхнут желтые, по-советски теплые лампы, забегают гардеробщицы, потянутся зрители. Саша спрячется в углу, где навалены декорации и мятые костюмы, прочтет сказку своим детским голоском, пока по сцене закружится цветочный вальс.

Она и сама не помнила, как нашла место в молодежном театре-студии. На сцену выйти не смогла: длинная, как жердь, и с голосом недоростка, Саша казалась себе чудищем, а вот озвучивать детские праздники было ей по плечу. Сегодня ждали концерт «Подснежников»: скоро скрипучие сиденья заполнят мамы и бабушки, редкие довольные отцы, а Саша спрячется за кулисами и поможет празднику случиться.

Она поглядывала на дрожащих от волнения ромашек, мяла листы и читала. Зрители хлопали маленьким танцорам, хлопали и ей, а Саша собирала сумку и сбегала прочь. Только тут она не стыдилась своего голоса, быть может потому, что ее никто не замечал.

После выступления ее за руку поймал Владислав Иванович — он был единственным, кто, услышав проклятый голос, поднял вверх два больших пальца. С длинными, серебристо-седыми волосами до лопаток и щеткой белых усов, Владислав Иванович обожал кислотно-яркие пиджаки. Сегодня он был в темно-фиолетовом и больше напоминал собой сладкую ягоду ежевики. Саше вспомнилось, как с тихим шелестом ежевичные плети цепляли ее за ноги, царапали на речном берегу.

А еще Владислав Иванович вел городские праздники и смешно картавил, но никто этого не замечал — так любили горожане его уверенный голос, разносящийся над стадионом и заглядывающий в каждый уголок окрестных дворов.

Владислав Иванович постоял, глядя на Сашу.

— Молчим?

Она кивнула.

— А хочется?

Саша протяжно-громко шмыгнула носом и отвернулась.

— Попробуем?

Она снова кивнула, и он еще крепче ухватил ее за руку. Повел куда-то в глубину застывших, впитавших все звуки пустынных коридоров. Владислав Иванович говорил о том, что ей самой надо вслушаться в себя, найти мелодику, душу, суть. Что никто не поможет, пока она сама не захочет, и что он, Владислав Иванович, попробует, конечно, но и она должна постараться.

А еще недавно из Москвы вернулся его сын, загорелся идеей озвучивать сериалы.

— Сын у меня, Игорек, такой же вдохновленный дурак, как я. Как и ты! — повторял Владислав Иванович, петляя лестницами заброшенного дворца.

В общем, Игорь решил арендовать кабинетик здесь, в родном городе. Уже нашел главный женский голос, отличный — Наталья Симоновна, солистка хора «Сударушка», так умела играть с возрастом, чувством и сутью героев, что лучше было не найти.

Пришел и Сашин черед пробоваться.

— Я не смогу, — шепнула она, но даже шепот вышел слабым, детским.

Владислав Иванович схватился за дверную ручку:

— Всё, сама. Сама!

Светлый кабинет с мягким, беззвучным тюлем, пустота и сухой кактус на деревянном подоконнике. За единственным столом, уткнувшись носом в экран, сидел паренек в черном и с черными же волосами в куцей косичке. Только во всей этой мрачности проблескивало что-то настолько добродушное, что Саша чуть успокоилась.

Игорь обернулся, и оказалось, что у него лицо Владислава Ивановича, только без усов. Он вскочил с места, пожал цыплячье-тонкую Сашину руку и затараторил про замысел, про душу. Он рассказал о мечте и отцовской поддержке, что они выбрали два корейских сериала и подготовили перевод, осталось найти всего-то два голоса — и можно приступать, и что со временем будет хорошая зарплата...

У Саши засвистело в ушах, заныл затылок. Она натянуто улыбалась, пока он не спросил:

— А ты на кого пробоваться пришла?

Саша вытерла мокрые ладони о брюки. Тишина, обступившая их, оказалась удивительно уютной и легкой, наполненной закатными солнечными лучами.

Тучи, не пролившиеся дождем, смыло с неба. Гроза ушла.

— Я могу говорить ребенком.

У Игоря отвисла челюсть.

Он втолкнул Сашу в черный закуток за плотной шторой, сунул наушники, вручил листы и убежал на пульт. Крикнул из-за стекла, и голос его почти исчез, но загремел в ушах у Саши:

— Читай!

И она прочла. Не пытаясь сделать голос взрослее или ниже, исказить его, затолкнуть в глотку. Она говорила как маленькая, растерянная девочка, что потерялась на улице среди гудков машин и хлопков стеклянных дверей, она хотела докричаться до мамы — девочка эта ждала своего голоса на листе. И Саша щедро делилась с ней, и впустила ее в себя, и теперь говорила ее страхом и надеждой.

Ее не прерывали, не останавливали. Она дочитала весь лист и только тогда подняла глаза. Игорь пытался изобразить скучающий вид, но лицо у него горело. Владислав Иванович улыбался так, будто только что отыскал в бесплодных щелчках газовой плиты синий огонек, жадный и шипящий.

Игорь хмыкнул:

— Нормально. Приходи завтра, найдем тебе дело.

Саша вылетела на улицу, в гомонящий городской вечер, раскинула руки и засмеялась — девчачий смех разнесся по парку и окрестным гаражам, забился в трещинки между кирпичами. Она смеялась и понимала, что наконец-то нашла себя и чтение под медленный вальс ромашек и шмелей было лишь началом ее большой истории.

Выглянул охранник:

— А, это ты тут ржешь?! А я думаю: откуда дети, всех вроде поразбирали после концерта...

— Я! — звонко крикнула ему Саша голосом своей чудесной трехлетки. — Все это время здесь была я.