Под небом Аргентины

Наша комнатушка с трудом вмещала походные койки четырех жильцов, стоявшие чуть ли не вплотную. Свободное место между ними и дверью занимали три расшатанных стула — мы предоставляли их обычно гостям, а сами располагались на кроватях. Здесь же находился столик с примусом и неизбежными приборами для мате. На гвоздях, набитых по стенам как попало, висела одежда. Это холостяцкое жилье ничем не отличалось от бесчисленных квартир одиноких иммигрантов, приехавших в Аргентину в поисках лучшей жизни.

Дружно жил наш маленький разношерстный коллектив. Мы делили радости и горести и всегда помогали друг другу в трудную минуту. Мы — это недавний землепашец, высокий молчаливый человек лет сорока, исключенный из гимназии юноша с пушком на щеках, пустившийся по свету искать правду, кузнец, который начал ковать железо, как он говорил, едва научившись ходить, и бывший мелкий чиновник, пожилой коммунист, потерявший службу на родине и надеявшийся в Аргентине заново начать жизнь. Нельзя сказать, чтобы мы были довольны своей иммигрантской долей, одно было хорошо — наша сплоченность и в горе и в беде.

Дни бежали чередой — то ровные и серые, то тревожные и мрачные. Но вот один из нас, всеобщий любимец, душа и сердце нашей маленькой товарищеской семьи, человек умный и начитанный, коммунист, часами, бывало, рассказывавший нам о великой классовой битве, остался без работы. Поползли неделя за недолей. Как всегда в таких случаях, коллектив взял на себя его расходы. Разве могли мы оставить в беде товарища, к тому же такого хорошего человека! Но сознание собственной беспомощности угнетало его, он не хотел быть нам обузой. Напрасно просили мы его подождать, пока найдется работа, не спешить с решением. Он все же уехал и бесследно исчез в бескрайней аргентинской пампе.

Его кровать осталась на прежнем месте: мы надеялись, что рано или поздно он возвратится. Но в глубине души каждый из нас понимал, что огромная страна никогда не вернет нам товарища.

Впрочем, скоро совсем неожиданно осиротевшее место в комнате оказалось занятым.

Как-то кузнец пришел взволнованный: он встретил Гутьереса, секретаря квартальной партийной организации, и тот попросил нас приютить на время нашего соотечественника. Как всегда немногословный, он только сообщил, что секретарь ручается за новичка и просит нас не проявлять излишнего любопытства.

Мы приняли предложение без особого восторга. Не потому, что времена были трудные — тогда никто не боялся помочь нелегальному. Нас беспокоило другое — сохраним ли мы дух взаимопонимания в нашей товарищеской семье.

Гутьерес привел гостя в тот же вечер.

Незнакомец вошел с приятной подкупающей улыбкой, пожал всем руку и попросил нас называть его просто Банка. Это был человек лет сорока с лишним, коренастый, плечистый, руки у него были маленькие и нежные. Говорил он тихо, ровным, приятным голосом.

В нашей комнатке будто праздник наступил. Слово за слово разговор незаметно оживился. Тема — исход битвы на Волге — волновала всех честных людей в мире. Банка увлекся. Он пил освежающее мате машинально, его темные глаза то загорались радостью, то сверкали гневом, а речь, изобилующая остроумными замечаниями и едкой иронией, подчинялась железной логике. Мы слушали его затаив дыхание и думали о том, что место уехавшего товарища занял достойный преемник. Он сразу же сжился с нашим маленьким коллективом, будто давно уже находился среди нас.

Появление Банки не только духовно встряхнуло нас. На утро следующего дня он критически осмотрел комнату, улыбнулся и как бы невзначай заметил, что всегда можно устроиться так, чтобы собственная нищета не бросалась в глаза. Мы мечтаем о лучшем мире, сказал он, боремся за него, потому прежде всего надо воспитать в себе любовь и понимание прекрасного, чувство порядка и чистоты. Когда мы вернулись с работы, нашему удивлению не было пределов. Мы испытывали смешанное чувство стыда и угрызений совести. Как мы сами не додумались до этого! На первый взгляд ничего особенного не случилось. Кровати были переставлены так, что комната сразу стала шире. Столик с приборами для мате сверкал чистотой. На импровизированной вешалке из доски висели наши "выходные" костюмы, заботливо накрытые большим листом оберточной бумаги. В углу аккуратно была сложена грязная одежда. Нам даже показалось, что мы переехали на новую квартиру.

Сколько времени жил с нами Банка, трудно сказать. Да и так ли это важно? Он принадлежал к тем редким людям, встреча с которыми навсегда западает в сердце: достаточно провести несколько часов с таким человеком, чтобы почувствовать, будто знаешь его давным-давно.

Мы все любили Банку, и он отвечал нам тем же, но особенно привязался он ко мне. Когда Банка говорил нам о том, что каждый сознательный рабочий должен прежде всего своими делами подавать пример другим и всегда помогать товарищу, или же рассказывал о зверствах фашизма, о героизме советских воинов, отдающих жизнь во имя спасения мира, он то и дело поглядывал на меня, и мне казалось, что слова его предназначены мне одному. Незаметно Банка стал для меня дороже брата.

Исторический поединок на Волге приближался к развязке. Напрасно реакционная печать уверяла, будто прорывы Советской Армии продиктованы "гениальной" стратегией Гитлера. Простые люди труда сердцем чувствовали, что это начало конца фашистского кошмара. Они жили в напряженном ожидании вести, о которой давно мечтали. Те, что верили в правду, верили и в победу советского народа и каждый день, каждый час, каждую минуту ждали исхода решающей битвы.

И победа пришла.

— Ее так долго ждали, что в первый момент все словно растерялись от радости. Трехмиллионный Буэнос-Айрес молчал, не смея поверить потрясающей новости. Словно не летели в прозрачном воздухе светлого вечера по всем направлениям ликующие радиограммы: "Победа под Волгоградом!", а звучал лишь молчаливый вопрос: "Что же теперь будет?"

Но прошло две, три, а может быть, и пять минут — кто мог измерить время в величайший момент, предшествующий всеобщему ликованию! — и наступило нечто невообразимое.

Мужчины вышли на улицы города: толпы смеющихся, пьяных от восторга людей заливали кафе, рестораны, сады, площади. А вслед за мужьями и женщины, бросив домашние дела, забыв о повседневных заботах, выбежали на улицу, смеясь и выкрикивая что-то ликующее. У всех на устах было одно: "Слышали?. Победа!"

Буэнос-Айрес трудно было узнать — он походил на гигантский человеческий муравейник. Казалось, жителей в нем стало вдвое больше.

Лишь на заре город притих. Впрочем, тишина была обманчивой. По инициативе Коммунистической партии Аргентины многочисленные прогрессивные организации лихорадочно готовились к демонстрации, чтоб на ней народ выразил свою бурную радость. К этой массовой мирной демонстрации с нетерпением готовились и все честные люди, трудящиеся Буэнос-Айреса. Пусть советские богатыри знают, что за океаном есть миллионы людей, которые радуются за них, восхищаются их великими подвигами, любят их. А те немногие, что жгли в церквах свечи и молились за победу человеконенавистнического фашизма, пусть смотрят на мирную демонстрацию и делают выводы для себя.

В городе закипела напряженная работа: люди шили флаги Организации Объединенных наций, писали лозунги и плакаты, листы с изображением знак "V", символизирующего победу. Коммунисты решили вынести на демонстрацию как можно больше советских знамен. Нелегко было найти материал для них поздним вечером. Но разве это могло послужить препятствием? Правда, один советский флаг уже имелся, его понесут в голове колонны. Но нужны десятки, сотни советских знамен. Впервые за много лет улицы Буэнос-Айреса запылают от множества победоносных советских знамен, воплощающих надежды всех честных людей.

Демонстрация всколыхнула город.

Я и Банка шли в головной колонне, наши товарищи примкнули к рабочим квартала. Центр огромного города являл собой невиданное зрелище. В огромном квадрате между площадью Мажо, улицами Кориентес, Кажао и широкой Диагональю Норте волновалось человеческое море. Люди стояли так плотно, что трудно было дышать, а трамваи, автобусы, поезда метро, грузовики, легковые машины непрерывно подвозили все новые и новые группы их. Банка, крепко держа меня за руку, возбужденно говорил:

— Давай сюда, поближе к красному знамени… Всегда будь с ним, парень! Видал, какая мы сила! Подумай только, чего бы мы достигли, если бы всегда были так едины! Но пробьет и наш час! Битва на Волге знаменует начало светлого будущего всех трудовых людей земли. Это хороший урок не только насильникам и милитаристам, но и нам. Волгоград учит нас быть едиными, чтобы добиться своего.

Внезапно Ванко помрачнел. Я смотрел на него с удивлением. После некоторого молчания он сказал:

— Битва двух миров становится все ожесточеннее. Я из того поколения, которому суждено погибнуть под каким-нибудь Волгоградом. А ты… ты будешь строить социализм…

Я не успел ответить.

Головная колонна с улицы Флорида повернула к Диагонали Норте, когда вдруг загремели частые ружейные выстрелы. Людской поток сразу остановился, качнувшись, окна зазвенели от страшного крика. То был оглушительный гневный рев тысячеголового раненого животного. Спустя мгновение толпа неудержимо понеслась вперед…

Я не сразу понял, почему вдруг поредела сжимавшая нас со всех сторон плотная людская масса и Банка, отпустив мою руку, сползает вниз. Горло мое сжалось, по спине поползли холодные мурашки. Наверно, тогда-то и появились у меня первые седые пряди в волосах.

Какой-то человек помог мне довести Банку до стены и усадить на тротуар.

— Не кричи, — попросил он с вымученной улыбкой. — Ничего особенного…

Лишь после этих слов я осознал, что дико кричу, призывая на помощь.

— Перестань… Не поможет… — заговорил он с усилием. — Люби народ… Служи ему верно, служи партии… — Он глубоко вздохнул, прикрыв глаза. — Возьми себе мой чемоданчик… Там рукопись, это единственное мое имущество. Люби тех, о которых я писал… А обо мне сообщи по адресу…

Струя крови хлынула у него изо рта, захлестнув последние слова. Банка сделал усилие, чтобы заговорить, потом вдруг притих и резко вытянулся…

Я не смог узнать, кто скрывался под именем Банка. Сколько потом ни бился, пытаясь отыскать хоть какие-то следы, даже прибегнул к помощи партии, но так ничего и не узнал. Банка незадолго до этого вышел из тюрьмы, туда же попал с вымышленным именем. Несколько тысяч рабочих, провожавших его в последний путь, знали только, что хоронят одного из своих товарищей. Об этом говорили и оба оратора: в борьбе пал безымянный, до последней капли крови преданный партии ее солдат.

В стареньком потрепанном чемоданчике под бельем я нашел две объемистые папки. Когда я перелистывал страницы, из них выпали две фотокарточки. С одной смотрела миловидная седая женщина с такими же лукавыми искорками в глазах, как у Банки, на другой улыбалась счастливой улыбкой белокурая девушка. На обороте стояла лаконичная надпись: "Не забы вай меня! Буду ждать!" Даты не было. Подпись совсем неразборчивая.

Сотни листов в папках были исписаны мелким аккуратным почерком. Какое терпение! Так мог писать только человек, посвятивший всего себя одному всепоглощающему идеалу, одной великой, неугасимой любви.

Вот они, эти страницы волнующего репортажа из заокеанского мира.