Под небом Аргентины

Рынок рабов

— Эй, друг, вставай!

Проводник легонько толкнул вытянувшегося на сиденье купе пассажира. Тот приоткрыл глаза, заморгал, шумно зевнул и улегся поудобнее.

— Не жестко ли спать? — засмеялся проводник и тряхнул его за плечо.

Наско вздрогнул, увидел над собой широко улыбающееся лицо с большими русыми усами и тоже улыбнулся.

— Целую неделю не смыкал глаз.

Проводник присел напротив, окинул взглядом запачканный комбинезон молодого человека и добавил шутливо:

— Верно, путешествуешь по Аргентине с научной целью.

— Не угадал. Я главный директор компании "Свифт". Сейчас возвращаюсь из Комодоро-Ривадавии.

— Уж не акционер ли ты из "Стандарт ойл"?

— Нет, эти акции здорово упали. Я было думал вложить в них миллион-другой, да отказался.

Серьезный тон юноши заставил проводника громко рассмеяться. Но вагон вдруг качнулся, и он посмотрел на часы.

— Господин директор, сожалею, что приходится побеспокоить вас, но если вы не сойдете сейчас, поезд уйдет на глухую линию, и вам придется пешочком прошагать целый километр до канала.

— Как? Но мне нужно в Энсенаду.

— Мы сейчас, господин директор, именно на станции Энсенада.

Наско вскочил:

— Ну и дурак же я! Проехать мог.

— Здесь конечная станция, — объяснил проводник. Верно, вас ждут на вокзале с музыкой и цветами, господин директор?

— Нет, я путешествую инкогнито.

— В таком случае вот что: как раз напротив станции канал, пройдите немного по берегу и, дойдя до лестницы, зовите лодочника.

Наско достал сверху потертый брезентовый чемодан и произнес важным голосом:

— Я не забуду вас. Посетите меня в моем кабинете на фабрике.

Проводник ответил ему довольным смехом.

Пройдя сотню метров, Наско поставил чемодан на землю и осмотрелся. Перед ним лежали три дороги. Он в недоумении пожал плечами. Товарищи, объяснявшие ему, как добраться до места, ничего не говорили о трех дорогах.

"Куда же сейчас?" — подумал он. Медленно закурил и затянулся несколько раз. Потом свистнул и громко рассмеялся: "Середины держаться, золотой середины! Умница мой старик, всегда говорил: "Середки держись, сынок. Далеко пойдешь и шею не свернешь".

Он легко поднял чемодан и зашагал по ровной дороге. Вспомнив отца, унесся мыслями к родному дому. Как там сейчас? Думают ли о нем? Верно, тревожатся — давно не писал… Он пососал догорающую сигарету, обжег губы и, чертыхнувшись, выплюнул окурок. Потом с наслаждением вдохнул прохладный ночной воздух и ускорил шаг.

Вскоре в темноте показались очертания канала.

"Золотая середина привела меня к желанной цели…"

Десяток ступеней, вделанных в каменный берег, спускались к самой воде. В темноте она казалась черной.

"Фантастично! Русло, наполненное чернилами", — подумал про себя Наско.

Ночной ветерок гнал легкую рябь по воде, местами отливавшей металлическим блеском. В этот поздний час лодочников уже не было, а до моста, как ему говорили, оставалось порядочно. Напрасно он напрягал зрение, высматривая у противоположного берега лодку. Он сел на каменную ступеньку, свесил ноги над водой. "Не все ли равно! Ночь теплая, до рассвета ждать недолго".

На том берегу в темноте проступали расплывчатые силуэты каких-то высоких строений, напоминавших неведомую сказочную неприступную крепость. Наверное, какая-нибудь фабрика. Ниже построек, словно прилепившись к ним, темнели громады океанских пароходов. Не было слышно ни звука. Может, это корабли-призраки?

Он не отрывал задумчивого вгляда от противоположного берега.

Как выглядит этот фабричный городок? Какие там люди? Хоть бы не такие, как те, среди которых он жил до сих пор. Интересно, чем же кончится его авантюра. Захотел Америку — вот она, Америка, получай! Целый год жизни загубил в этой Патагонии. Отправился грести доллары из "океана черного золота", да еле-еле сам оттуда выбрался. А сейчас… Он передернул плечами, словно его обдала ледяная струя. Подумал было, что можно написать отцу и попросить обратный билет, но сразу же представил себе торжествующее лицо отца и сказал вслух:

— Нет, пока еще не сдамся!

— Эй, лингер[5], ночную ванну собрался принимать?

Наско вытаращил глаза: откуда взялся этот худой, оборванный человек с заросшим лицом?

— Почему лингер? — возмутился Наско.

— А что, уж не сын ли ты абиссинского царя?

Тон незнакомца, возраст которого трудно было определить, успокоил Наско. Хорошее настроение вернулось к нему. Он охотно подхватил разговор.

— А почему ты решил, что я лингер или сын негуса?

— Очень просто. Сейчас пора воров и линтеров. Ты не таишься, громко разговариваешь — значит, ты не вор. Воры любят тишину. Следовательно, ты лингер.

— Смотри, какой философ выискался!

— Каждый линтер — философ. Но настоящий, не как ты. Линтер-одиночка это ренегат.

— Ладно, не сердись. Может, я всего-навсего обыкновенный человек и жду лодку.

— Верно. Это мне не пришло в голову. А по акценту сразу видно, что ты гринго[6].

Незнакомец собрался уходить.

— Куда ты? — спросил его Наско.

— Не твое дело.

— Видишь, не я, а ты плохой лингер.

— Почему?

— Настоящий линтер всегда откровенен — ему нечего скрывать и нечего терять.

— Ну, не всегда, — незнакомец как-то особенно усмехнулся.

— Может быть, ты из новообращенных…

— Глупости! В Аргентине нет такого города и села, даже хижины, куда бы не сунул нос Панчо-линтер. Я переходил через Кордильеры в Чили!.. А сейчас иду за дровишками. На ужин у нас есть винцо, мате и даже белый хлеб. Только костер никудышный.

— Где же этот костер?

Наско смерил взглядом незнакомца, потом посмотрел на свой чемодан. "Чего он крутит? Уж не приглянулись ли ему мои жалкие пожитки?"

— С тобой есть люди?

— В двухстах метрах отсюда наш лагерь, — с гордостью ответил незнакомец.

— Но я не вижу огня.

— Опытный лингер, мой дорогой, не разводит костер на поляне. Даже если поле ровное, как поднос, и то можно отыскать укрытие для костра. А если не веришь, идем к нам в гости.

— Хорошо, — согласился Наско, движимый любопытством.

— Подожди меня здесь!

Человек растаял в темноте так же неожиданно, как и появился. Глубокую тишину вдруг нарушил треск выламываемых досок. Через несколько минут незнакомец вновь вырос перед Наско.

"Завтра у хозяина будет причина ругаться", — подумал Наско. Он зашагал рядом с незнакомцем. Вскоре в черной стене тьмы замигало светлое пятнышко. За выступом стены, окаймляющей канал, они увидели трех мужчин, лежавших вокруг догорающего костра, который отбрасывал мрачные тени на заросшие лица.

— Вставайте, доски надо наломать, гостя согреть!

Трое одновременно подняли головы и принялись бесцеремонно разглядывать Наско.

— Прямо барин, — лениво произнес один из них.

— Сначала представь нас, Панчо. — Это сказал молодой человек с красивым лицом и добрым взглядом.

— Представить, говоришь? — иронически переспросил тот, кто привел Наско. — Ты, Чиче, кажется, еще не примирился с ролью отверженного.

— Глупости! Все же я в меньшей степени паразит, чем любой акционер этих фабрик…

— Слышали песенку, — оборвал его Панчо и, изменив голос, видимо, подражая Чиче, сказал: — При этом проклятом строе мы есть общественно полезное сословие, ибо через всю страну несем наш протест против существующих порядков. Мы — обвинительный акт, мы — наглядный пример гнилости буржуазного строя… и так далее и тому подобное.

— Ты примитивен, Панчо. Если бы мы жили в равноправном свободном обществе…

— Да, да, да… Лингеров бы не существовало, потому что блага распределялись бы поровну. Так?

Панчо засмеялся и повернулся к Наско:

— Это Чиче, наш теоретик. Если в пампасах его не укусит какая-нибудь бешеная собака, он вырастет в идеолога лингерского движения.

— Коммунист? — спросил Наско.

— Нет, он ненавидит коммунистов. И прав. Представь себе, они, как и буржуазия, считают нас паразитами. Он анархист или, точнее, романтик, мозги немножко набекрень.

— Не звони, лучше представь нас гостю, — рассердился Чиче.

— Ладно, раз ты так придерживаешься протокола. Вот этот толстяк — Жан. Он утверждает, что родился не от матери и вообще не простой смертный. Доказательством тому, что до сих пор ни один гаучо не всадил в его толстую задницу дробь. А они прекрасные стрелки. И вот еще что: в полицейских участках больше всех его бьют. Но мы по несколько дней охаем, а он как выйдет, так и запрыгает, будто освежающий душ принял. Никто не знает его настоящего имени. Даже полиция не докопалась. Жан — и точка. Эй, медведь, — обратился он к вытянувшемуся на земле Жану, — встань-ка, доски надо наломать!

Тот не шевельнулся.

— А этот с физиономией учителя на пенсии — Бо-би, — продолжал Панчо. — В противоположность Жану, его жизнь нам досконально известна. Был главным кассиром какого-то большого предприятия. Но скучная профессия не мешала ему иметь сердце нежное и сентиментальное. В сорок лет взял да и женился на своей подчиненной, этакой восемнадцатилетней кошечке, нищей, как церковная мышь, и красивой, как мадонна. Дальше все пошло, как в серийном голливудском фильме. Кошечке требовались туалеты, служанки, автомобиль. И чем больше она желала, тем чаще посматривал Боби на сейф, пока, наконец, не сунул в него руку. А сунувши раз, стал частенько туда залезать. Помолодевшее сердце Боби запылало страстью обеспечить будущее кошечки и своего чада. Он выгреб из сейфа все, что мог, купил два-три дома, обеспечивших жене солидную ренту, и сел в тюрьму. Беда пришла потом. Через несколько лет наш герой вышел из тюрьмы и отправился прямо к своей кошечке. А она царапается и кусается: "Кто ты такой? — говорит. — Я тебя не знаю. Вор!" Боби хотел приласкать ребенка, а она тигрицей на него бросается: "Назад! Не трогай ребенка, а то позову его отца!"

— Я назначу тебя моим официальным оратором, — пробормотал худой, сутулый человек, выглядевший стариком. — Ты очень интересно рассказываешь эту глупую историю.

Панчо продолжал:

— А этот красавец — Чиче. Чиче — значит красивая желанная игрушка. Он наша гордость, хотя все мы, так сказать, избранные. Мозги у него, как губка. За шесть месяцев Жан выучил его английскому. Сейчас Боби учит его вести бухгалтерию. Все в себя впитывает его красивая болгарская тыква…

— Почему болгарская? — удивился Наско.

— Потому что он болгарин. Есть такая маленькая страна, затерянная в мире, Болгарией называется.

— Я тоже оттуда! — обрадованно воскликнул Наско.

Чиче вскочил:

— Не может быть!

— И все же да, — сказал Наско по-болгарски.

— Значит, болгарин? — Чиче схватил его в объятия и быстро заговорил, переходя с болгарского на испанский. — Ведь это замечательно! Ребята, смотрите, какие у меня соотечественники — первый сорт! Дайте-на бутылку вина! Рассказывай, рассказывай, что нового у нас…

Они сели у огня, и Чиче засыпал его вопросами. На угли бросили доски, и пламя взвилось вверх, осветив странную группу. Панчо достал бутылку, все выпили по стакану кислого вина. Потом Боби принялся за приготовление мате. На раскаленные угли поставили большой, невообразимо помятый чайник. Видно, он уже послужил детворе вместо футбольного мяча. Наступило молчание. Жан зевнул и повернулся спиной к костру.

— Как ты докатился до бродяжничества? — спросил Наско, украдкой взглянув на своего соотечественника.

— А что?

— С твоими знаниями можно найти лучшее место в жизни.

Чиче тряхнул головой:

— Что значит по-твоему "лучшее место"?

— Жить достойно, без унижений, быть полезным…

— Глупости! — презрительно скривил губы Чиче. — Сытое брюхо, жена, дети и вечно согнутая спина. От колыбели до гроба одно, слово руководит тобой: долг! Ты должен работать до пота, подлизываться и глотать оскорбления, чтобы не прогнали со службы. А хочешь пробиться наверх, ползай, сделай свой позвоночник резиновым. Да, долг и долг. Ты должен отдавать жалованье какой-нибудь юбке, которая, если не стерва, так уж наверное чучело. Должен делать детей, потом, как раб, работать на них и жить хуже скотины, чтобы дать им воспитание. Долг, долг! Везде только это и слышишь. А когда же жить собственной жизнью? Так, как тебе вздумается: хочешь спать — спи, хочешь плевать или петь — плюй и пой, ходи в одной рубахе, не мой лица, не брейся, если это доставляет тебе удовольствие. Да, идиотски устроено теперешнее общество. Плюю я на него!

— Но все же…. — Наско запнулся, стараясь подыскать подходящие слова, — ты молод, а жизнь лин-гера лишена смысла и содержания.

— Как? — Чиче искренне удивился. — Ах да, — махнул он рукой, — ты ведь недавно приехал.

— Если у тебя голова на плечах, всегда можно выбиться в люди.

— Ты в Берисо останешься, да? Ну вот и посмотрим. Дубовая у тебя башка, а то бы еще в Патагонии поумнел.

— И стал лингером, не так ли?

— Можешь стать дьявол знает кем, но пойми — напрасно бьешься головой о стенку. Сытые крепко обгородились. И вместо того, чтобы быть их рабом…

— Стать лингером? — повторил, улыбаясь, Наско. Чиче истолковал его слова по-своему.

— Знать бы тебе, браток, что это за жизнь! Ничто не связывает тебя ни с кем. Надоест смотреть на окружающие физиономии, берешь котомку и уходишь прочь. Весь мир перед тобой. Никто тебя не ждет. Никуда не надо спешить. Идешь, куда захочется, поешь во всю глотку или ругаешься, если нравится…

— Как пес, брошенный хозяином.

Наско невольно произнес эти слова по-испански. Панчо вскочил как ужаленный.

— Кто пес? Лингер? А ну-ка придержи язык, парень! Вчера еще я потом добывал себе хлеб. Виноват я, что ли, что мне работы не дают? Уволили, потому что бастовал, а ты говоришь — пес. Не позволю! Хватит, наслушался этих слов от проклятых хозяев!

— Извини, Панчо, но со слов Чиче…

— Я тебе говорил — мозги у него малость набекрень. Да и как не свихнуться на его месте? Умен, — молод, красив, а работы нет. Сейчас он зол на весь мир. И прав. За что погубили его молодость? Да, Чиче фантазер. И озлоблен. Думает, если сытых разогнать, все будет в порядке.

— Говори, говори, может, завербуешь нового члена; в штаб линтеров.

— Не торопитесь, — пробурчал Жан. — Сначала пусть стаж выдержит. А это не просто.

Он отодвинулся от костра, бегло взглянул на Наско и продолжал:

— Что правда, то правда — нет жизни привольней нашей, — загудел в тишине ночи его бас. — Не думаешь о завтрашнем дне, о хлебе. Никаких условностей не признаешь. Да, мы живем на воле…. Полицейского за десять улиц обходим. В городах нас гонят плетками, а крестьяне, завидев нас, хватают двустволку. Пристукнет какой-нибудь богатей человека и хоп! — схватят первого попавшегося под руку лингера, чтоб за него в тюрьме гнил. На вокзалах облавы устраивают, охотятся за нами, как за дичью. Гонят нас хуже собак бешеных. В участках даже не допрашивают, только избивают. А начнешь ругаться и требовать работы, гогочут и бьют еще сильнее. Да, нет людей счастливей и свободней нас….

Жан схватил камень и сжал в огромном своем кулаке, словно хотел выжать из него воду. Потом тихо договорил:

— А я готов на любую работу….

— Как странно подействовал на нас гость, ха-ха-ха! — Боби захохотал, но тут же оборвал смех. — Сколько мы уж не говорили о работе — месяцы, годы… Скитаемся по жаре и под проливным дождем, трясемся в товарных вагонах или валяемся на земле у костра и сами себя обманываем. Рассуждаем про "армию лингеров". Воображаем, будто мы сила, способная творить чудеса, если организоваться. Говорим, что в голову взбредет, говорим обо всем, но только не о, том, от чего сердце ноет: что не находим никакой работы и приюта для измученного тела. Зачем мы обманываем себя? Даже я, за дело наказанный обществом, мечтаю о работе и теплой конуре. А об этом мечтают все, каждый из ста тысяч лингеров в Аргентине! Кто из нас не хотел бы жить нормально? А знаете, у скольких лингеров есть жены, дети, близкие — здесь или на родине?

— Почему же ты не работаешь? — поддразнил его Жан. Боби задумался, поворошил костер щепкой, и его лицо в глубоких морщинах озарило внезапно вспыхнувшее пламя.

— Если верить Чиче, мы какие-то избранные, лучшая часть современного общества, восставшая против отживших порядков. Ребячья романтика! Мы просто неудобные для общества люди, отверженные им. Я — за то, что нарушил его законы, ты, Жан и Панчо — за бунтарство, Чиче — за то, что ищет правду, справедливость и так далее. По сути, мы, сто тысяч лингеров — осужденные, заживо похороненные люди, бывшие люди…

— Именно поэтому мы должны бороться за право на жизнь. Мы хотим работать, но не так, как заставляет нас твое "общество".

Чиче приготовился произнести длинную тираду, но Боби резко оборвал его:

— Знаем — безвластие, абсолютная свобода личности и прочее. Хорошо жить химерами. Полиция еще не придумала, как отнять у нас способность мыслить. Но что нам дает бесконечное чесание языком? Единственная польза — время у костра проходит незаметно, бескрайние километры кажутся короче, дни, месяцы, годы катятся и катятся…

— Смотрите на тихого Боби! Да у него есть какой-то свой рецепт! Можно ли ознакомиться с ним?

— Рецепт не мой, Жан. Но у вас глаза откроются, если вы прочтете программу Коммунистической партии.

Панчо пожал плечами:

— Коммунистическая партия? Впервые слышу.

— Неудивительно, Панчо. Она образована недавно, а ты газет не читаешь.

— Ну, и что же советуют социалисты? — вызывающе спросил Чиче.

— Нечто совсем простое. Вместо того, чтобы тратить время на пустые разговоры о "штабах лингеров" и тому подобном, мы создаем секцию безработных и согласовываем нашу борьбу с указаниями партии.

Чиче развел руками:

— Кто бы подумал, что в его закостеневшем буржуазном мозгу заведется такой червь! — и засмеялся.

— Эх, если бы мне кто-нибудь раньше открыл глаза!

— Неплохо бы познакомить нас с этой программой, — задумчиво проговорил Панчо.

Наско зевнул и потянулся. Разговор начинал раздражать его. Как-то смешно было слышать от этих заросших оборванцев такие громкие слова. Он прикрыл глаза, и ему показалось, что голоса исходят от какой-то невидимой граммофонной пластинки.

"Какая польза от праздного умствования?" — подумал он.

Вдруг тихий, равномерный плеск заставил его вздрогнуть. Он подошел к каналу и вгляделся в воду. Она уже не казалась такой черной. Робко наступавший день снял со всего таинственное покрывало ночи. Ясно видны были большие океанские пароходы, многочисленные мачты походили на голые стволы причудливого леса. За ними, на том берегу, белели трехэтажные и четырехэтажные фабричные постройки. Быстро скользя по воде, канал пересекала лодка. Высокий лодочник, стоя во весь рост, с ленивой ритмичностью двигал веслами.

— Эге-ей! Лодочник, сюда! — крикнул, обрадовавшись, Наско. Его голос ударился о белые стены построек, и эхо вернуло его назад.

— И куда торопишься? — недовольно спросил Чи-че. — Берисо никуда не убежит. Лучше бы поговорили.

— Штаб остается в старом своем составе, — провозгласил Панчо.

— На этот раз твои медовые уста не помогли, — поддел его Жан.

— Я устроюсь и вернусь, — солгал Наско.

Панчо отодвинулся от огня.

— Не трудись напрасно. Мы скоро отправимся дальше.

— Почему?

— Настоящий лингер не встречает рассвета там, где его застал вечер.

Наско поднялся с чемоданом в руке.

— Спасибо вам. Вы хорошие люди.

Он помялся, словно забыл что-то, и повернулся к Чиче:

— Зайдешь ко мне, Чиче? Я остановлюсь в кабачке бай Стефана.

— Как-нибудь увидимся, — махнул рукой Чиче. — Берисо не так уж велик.

Наско шумно вздохнул и заспешил к лестнице. Его встретил густой низкий голос:

— Ты что ж не доспал у красоток? Заплатил мало? Или ночевал там, куда хозяин под утро возвращается?

Наско, не отвечая, сел в лодку, перевел дух и посмотрел на лодочника. Это был крепкий, широкоплечий старик с длинной седой бородой. Его серые глаза насмешливо поблескивали из-под густых бровей.

— Ошибся я, парень. Ты, оказывается, приезжий.

Наско стало весело.

— А ты, дед, не Харон ли?

— Нет, меня здесь называют Большим дьяволом. А свое настоящее имя я и сам уже стал забывать.

— А почему, дед Харон, тебя так называют?

Старик посмотрел на него ласково, достал пачку сигарет, протянул одну Наско и спросил:

— Трогаем?

— Как хочешь, дед Харон. Но ты не ответил на мой вопрос.

— Да я и сам не знаю, как стал Большим дьяволом Я так думаю: люди потому меня прозвали "дьяволом", что я всегда нахожу возможность выпить, даже когда ломаного гроша нет за душой. А из-за роста прибавили "большой" — вот я и стал Большим дьяволом.

С этими словами лодочник лениво погрузил весла в воду.

Где-то за мостом, очертания которого едва угадывались на горизонте, небо залило огненно-желтое сияний.

— Но для меня ты остаешься Хароном: эта борода, эти мощные мускулы, эта мутная вода… Поучил бы ты меня, дед, уму-разуму — в Америке надо знать всякие хитрости. Я впервые направляюсь в Берисо, а там, слышал, далеко не рай.

Старик долгим взглядом посмотрел на энергичное лицо путника, опустил весла и тихо сказал:

— Ты прав, парень. Не одного и не двух перевез я туда. Приходили, как и ты, полные энергии, с верой, жаждой счастья. А назад никто не возвращался таким, как пришел… Да, туда людей перевозил, а обратно трупы живые… Некоторые даже не могли заплатить за перевоз. Ты прав — Хароном впору мне называться.

Наско поразили слова старика.

— Ты знаешь про Харона?

Старик усмехнулся и глубоко затянулся догорающей сигаретой.

— Когда-то я много знал, парень. Потом случай оторвал меня от своих, и попал я сюда. Годы летели мимо меня, и каждый уносил с собой мечты и иллюзии. Каждый новый год обрывал еще одну нить, связывавшую меня с родиной. Но нитей оказалось меньше, чем отпущенных на мою долю лет. И когда оборвалась последняя нить, я стал Большим дьяволом, или Хароном, как ты говоришь. Да, парень, не давай жизни лететь мимо тебя. А то и тебя когда-нибудь опросят, откуда ты знаешь про Харона.

В голосе старика звучала тоска.

— Но как же так случилось, что ты остался здесь?

— Харон, который перевез меня, умер, вот я и сменил его. Потом полюбил лодку, да и поздно уже было…

Лодочник взялся за весла, принялся энергично грести и добавил, вздохнув:

— Не упускай времени, парень, потом тебе уже станет все равно. А когда-нибудь мое место освободится…

Лодка резко обогнула нос парохода, скользнула между ним и берегом и причалила к ступеням, ведущим на набережную.

Оба долго молчали: Наско словно забыл, что должен идти, а старик вынул новую сигарету и закурил. Из задумчивости их вывел чей-то голос — с того берега звали лодочника.

— До свидания, парень, — старик засуетился. — Может, для тебя здесь уготовлен рай. И такое случалось..

— Сколько, дедушка? — спросил Наско с напускной веселостью.

— Харон не берет денег, — улыбнулся тот. — Но и души твоей не хочу. Может, поднесешь мне когда-нибудь поллитровку. Хо-хо, Харон любит иметь должников. Когда застигнет безденежье при великой жажде, все выручит кто-нибудь из них.

Лодка змеей скользнула мимо парохода. Наско взбежал наверх на широкую стену, приложил руки ко рту и крикнул во весь голос:

— До свидания, дед Харон! Здесь меня ждет рай!

Уже в субботу после полудня Берисо приобретал праздничный вид. Свободные от смены рабочие, переодевшись, заполняли кабачки и кафе, некоторые собирались по домам за чашкой мате. Молодежь толпилась на перекрестках, оглядывала проходящих мимо принаряженных женщин и развлекалась, провожая их шуточками и комплиментами.

Только две мясохладобойни не знали отдыха. Мощные машины работали днем и ночью, в будни и праздники, сотрясая землю далеко вокруг. Из многочисленных окон и дверей фабрик густыми клубами валил сизый вонючий пар, от хлевов, вмещавших тысячи голов скота, шли зловонные испарения. Смешавшись с вечно влажным воздухом, они низко опускались над домами, окутывали уличные фонари свинцово-серой вуалью. От тяжелого воздуха першило в горле.

Кабачок, в котором собирались болгары, напоминал скорее всего барак. Жестяные стены, обшитые изнутри досками, почернели от табачного дыма и испарений, волнами вырывавшихся из открытой двери кухни. Часть помещения занимали длинные столы со скамьями. Это придавало заведению вид какой-то лавки. Табачный дым и кухонный над стелились над покрытыми жирными пятнами столами.

В кабачок бай Стефана заглядывал хоть раз в неделю каждый из болгар, попавших в городок. Люди приходили сюда, чтобы поделиться новостями с родины, почерпнутыми из писем, обменяться старыми газетами или просто поговорить на родном языке. Для них этот кабачок был единственным местом, где можно было развлечься — поиграть в карты, в нарды или поспорить.

Хозяину, бай Стефану, было лет сорок. Этот высокий, сухой человек с желтым лицом и черными хищными глазками с утра до вечера бегал от стойки к столам, то и дело исчезал в кухоньке, заглядывал в кастрюли и снова спешил к посетителям. Его глаза все успевали замечать, с лица никогда не сходила угодливая улыбочка. С тем же проворством, с каким он скороговоркой, отпускал свои плоские циничные шутки, он называл посетителю сумму, которую нужно было уплатить по счету.

Остановившись на пороге кабачка, Наско нерешительно огляделся. Хозяин, завидев нового клиента, поспешил ему навстречу.

— Пожалуйте, вот свободное место!

— Предпочитаю одиночество. Но сперва скажите, здесь собираются болгары?

Бай Стефан окинул гостя внимательным взглядом.

— Ха, значит, болгарин? Так разве вы не слышите, какая прекрасная ругань носится вокруг? Можно подумать, что мы в Софии. Наверно, вы только что приехали?

— Да, из Патагонии.

Хозяин кивнул Наско, приглашая его следовать за собой. Он попросил пересесть двух посетителей, занимавших один из крайних столиков и ничего не собиравшихся заказывать.

— Значит, из Патагонии? Небось привез деньжат.

— Да, карманы набиты банкнотами.

— Кто сюда добирается, все хоть что-нибудь да привозит. От Комодоро-Ривадавии до Берисо трамваем не доедешь, — проговорил скороговоркой бай Стефан.

Наско откинулся на спинку стула. Хозяин присел напротив, чтобы видеть весь зал. Он украдкой разглядывал новичка, готовый в любую минуту вскочить и бежать по зову клиента.

Наско посматривал на сидевших за столиками, невольно отыскивая глазами знакомое лицо. Хозяин, видимо, догадался, что посетителя гнетет одиночество, и сказал:

— Велика Аргентина, приятель, а болгар в ней, говорят, всего-то двенадцать тысяч — это ничто для такой страны. Хорошие ребята попадаются…

— Мне и одному хорошо, — резко бросил Наско, выведенный из себя угодливой улыбкой кабатчика. — Поесть что-нибудь найдется?

— О моих яствах слава ходит, — с гордостью заявил тот, вставая. — А винца не желаете?

— Принеси.

Услужливый хозяин исчез за стойкой и вскоре вернулся, неся тарелки.

Наско впервые за много дней наелся досыта. Он медленно допил вино и прислушался к шумным разговорам посетителей. В Берисо он приехал с твердым намерением устроить свою жизнь, не терять напрасно ни одного дня. Да, он внимательно будет контролировать каждый свой поступок, каждое свое слово, ему необходимо ступить наконец на твердую почву. Пока у него нет никакого конкретного плана. Прежде всего надо познакомиться с обстановкой, с людьми.

Он поднял голову и огляделся. И здесь такие же люди, как в Патагонии, словно их и не разделяют полторы тысячи километров. Те же грубые лица и голоса, те же простецкие шутки, те же жалобы. Вон там сидят недавние крестьяне, сейчас они одеты по-городскому. У них есть работа — сразу видно по спокойным липам. Но экономят — отчаянно, трясутся над каждым сентаво. Набив животы неизменной похлебкой из фасоли, они приходят сюда, чтобы узнать новости о далекой родине. А похлебка-то какая, господи! Сколько ему пришлось проглотить этой бурды! Кастрюля, бывало, сутки стоит на огне, а фасоль все равно остается недоваренной… Теснятся по нескольку человек в крохотной комнатушке, чтобы меньше платить, сами стирают, готовят, убирают и копят деньги. Сейчас не пьют, а слизывают вино маленькими глотками, одной бутылки им на целый час хватит. Кончат тем, что поспорят, кому сколько платить — пятьдесят сентаво нелегко разделить на три…

Наско бросил на них взгляд, полный жалости, и вдруг встрепенулся. Вон тот, напротив… Неужели он? Нет, быть не может! Этот худой сгорбившийся старик с седыми, свалявшимися от грязи волосами, конечно, не он. Но все же…

— Бай Пышо! — неуверенно позвал Наско.

Старик поднял голову и обвел зал блуждающим взглядом. По его высохшему лицу пробежала болезненная гримаса. Наско пробрался между столиками и остановился перед ним.

— Не узнал, бай Пышо?

— Ты откуда свалился, парень?

В его хриплом голосе звучала знакомая нотка, но взгляд оставался далеким, чужим.

Наско сжал безжизненно свисавшую руку и повел его к своему столу.

— Бай Стефан, принеси вина, у меня гость.

Хозяин подбежал к ним, будто только и ждал, чтобы его позвали. Поставил вино и стаканы и со своей масленой улыбкой спросил:

— Ты платишь?

— Что за вопрос! — удивился Наско.

— Да не сердись! — и хозяин свойски похлопал его по плечу. — Я просто так… Бай Пышо иногда дурачит, меня; велит принести вина, — дескать его угощает такой-то, а потом на него приходится записывать. За ним уже порядком долга.

Слова хозяина смутили Пышо. Он нервно заерзал на стуле и чуть слышно пробормотал:

— У-у, падло!

Пышо еще ниже склонился над столом. На оживившемся было лице вновь застыла тупая маска безразличия, только в полуприкрытых глазах тлел злой огонек. Но и тот — погас, сменившись выражением боли, лишь только он поднял взгляд на Наско.

В душе — его зазвучали давно умолкшие струны, к горлу подступил комок, глаза налились слезами. Этот почти забытый им юноша своим появлением неожиданно для самого Пышо вновь вызвал к жизни угасшие мечты. Пышо задвигался на стуле, повернулся боком к Наско, и его беспокойный взгляд скользнул над головами посетителей. Казалось, он только ждал удобного момента, чтобы сбежать отсюда. Потом он перевел взгляд на стол, одним духом осушил свой стакан и снова налил вина.

— Что ж ты молчишь, бай Пышо? Расскажи, как живешь, как дети, жена.

Наско вспомнил гибкую фигурку Лены и улыбнулся.

У Пышо вырвалось что-то вроде сдавленного рыдания.

— Об этом после, парень. — Он поколебался и произнес как-то странно, словно задыхаясь от быстрого бега: — Расскажи сначала о себе… Добился своего?… Эх, если бы раздобыть хоть немного денег! — и уронил голову на стол.

Наступило продолжительное молчание.

— О чем задумался, бай Пышо?

Тот вздрогнул, потом лихорадочно заговорил:

— Да, Наско, было бы хоть немного денег — взяли бы землю исполу… Я все узнал. Ты не смотри на меня, что я сейчас такой. Дай мне землицу, а там хоть в соху впрягай вместо коня. Эх, уехать бы отсюда!. Только земля спасет меня..

Наско вздохнул. Ему уже не нужно было выслушивать подробности, чтобы понять, что произошло с его другом. Вспомнилось, какие планы строил Пышо на пароходе и в гостинице.

"Земли, конечно, не получил. Но и в городе места не нашел. Город раздавил его…"

Пышо ждал ответа.

— Знаю, бай Пышо, — смущенно заговорил Наско, — клочок земли спас бы тебя, но… Мне тоже не повезло. В Патагонию я уехал в полной уверенности, что там удастся заработать. Работал как лошадь. Ча сами месил нотами жиденькую липкую кашу — земля там вся пропитана нефтью. До костей пропитался ею. Ветры там день и ночь дуют, как наш северняк. И какие ветры! Камни поднимают величиной с кулак и тучи песка. Песок набивается в глаза, лезет под одежду. Страшное дело! А местность, куда ни глянешь — ровное дикое песчаное поле.

— Заработать хоть можно, — прервал его Пышо.

— Заработать? Только на хлеб, бай Пышо. Еле на дорогу скопил, чтобы выбраться оттуда. Иначе бы мне крышка. Сейчас здесь попробую.

Пышо ничего не сказал, только вздохнул. И с тяжелым вздохом словно улетела искорка надежды, затеплившаяся в его душе с появлением Наско. Выпив вино, он помрачнел и скорчился на стуле.

Хозяин подошел к ним с бутылкой и стаканом в руке.

— Это от меня. Пейте на здоровье! — Он сел. — Не повезло тебе, парень. Всегда у меня в ресторане весело, а сегодня музыкант не пришел, видно, запил… А какие песни у нас поют, как хоро[7] отплясывают!

Наско не ответил и рассеянно оглядел зал. Большая часть посетителей разошлась. За двумя-тремя столиками играли в карты. Вокруг стояли неизбежные зрители, перебрасываясь шутками и комментируя игру. Игроки с азартом шлепали картами о стол, ругались и лили. Наско перевел взгляд дальше. В углу одиноко сидел какой-то старик, уткнув глаза в пустую бутылку. Что он видел? Может быть, с горечью думал о пропавшей жизни, вспоминал отчий дом, покинутый много лет назад. Никогда уже не увидеть ему родных мест. Даже если каким-то чудом он вернется на родину, то от прошлого и следов не найдет. Годы сделали свое дело. В его памяти навсегда запечатлелись минуты разлуки. Но тогда он был молодым, жизнерадостным. А сейчас… Нет, он не может вернуться… таким. Пусть в памяти близких он останется сильным, полным жизни.

— Эй, Амуджа!

Голос хозяина кабачка возвратил Наско к действительности.

— Принеси луканки[8]. Болгарская луканка — где еще найдешь такую закуску? Я ставлю… Ну как, нравится тебе Берисо?

— Город как город…

Наско внимательно посмотрел на болтливого хозяина. "По всему видно, — подумал он, — что он себе на уме". Его чрезмерная любезность, щедрость и угодливые улыбки не трогали. Все, что делал этот человек, дышало холодной расчетливостью. На его загорелом удлиненном лице, словно смазанном жиром, хищно поблескивали маленькие злые глазки. "И чего он увивается вокруг меня?"

— Нашел квартиру? — неожиданно спросил он Наско.

— Нет.

— Давай выпьем! — тоном заговорщика предложил хозяин. — Квартиру устроим.

— А меня это не беспокоит, — с раздражением заметил Наско.

— Везет же человеку! Вчера у меня как раз освободилась комнатка здесь, при заведении. С тебя дешево возьму — десять песо в месяц. Идем, посмотришь.

Пышо беспокойно заерзал на стуле, пытаясь поймать взгляд Наско. Но Наско уже встал и Пышо не выдержал:

— Ох, и собака же ты, Стефан! Жадный пес! Хочешь опутать человека, чтобы вдвое сдирать с него за свою стряпню. Смотри, Наско! Этот выжига заставит тебя проесть все денежки за месяц.

Побледнев, хозяин взглянул на него ненавидящими глазками.

— Не обращай на него внимания. Хороший он человек, но когда выпьет, лишнее болтает.

Наско молча последовал за хозяином.

Они долго пробыли в комнате, осмотрели двор, заглянули и в кухню, а когда вернулись в кабачок, Пышо, к удивлению Наско, уже не было.

Стефан поставил на стол тарелку с тонко нарезанной луканкой, пол-литра вина и заискивающе улыбнулся:

— Это я ставлю в честь нового квартиранта. Вот увидишь, мое вино принесет тебе удачу.

— Эта угодливость еще больше обозлила Наска. Он.

— Ты не знаешь, что стряслось бай Пышо? Он не был таким.

Может ли Стефан, содержатель кабачка в Берисо, не знать болгар, жителей этого города! Он знает все об их жизни, привычках, сбережениях и долгах, знает, откуда они приехали в Берисо, как они жили в Болгарии. Достаточно любому болгарину провести день-два в Берисо, и Стефан уже может подробно описать его биографию.

— Ничего особенного… Тысячи прошли через то же, и хоть бы что, а он из малодушных. Землю ему подавай. Поверил пароходным агентам…

— Это я знаю, — прервал его Наско. — Вместе плыли.

— Неужто?

Хозяин, любивший уснащать свои рассказы эффектными подробностями, поморщился: вступление оказалось излишним.

Из его дальнейших слов Наско узнал следующее.

Пышо никак не мог понять, почему ему не дают хотя бы крохотного клочка в такой большой, богатой землей стране, и становился все настойчивее: умолял, плакал, угрожал. Потом стал ругаться и буйствовать. Решили, что он опасный человек, коммунист, и арестовали. Выпустили его, а он прямиком в контору. Снова поскандалил. Его снова в полицию, на этот раз целый месяц держали. Жена и дети сидели в это время в гостинице ни живы ни мертвы, боялись — на улицу выбросят. А в гостинице вспыхнула эпидемия — тиф или еще что-то, ведь народу туда набилось, ужас сколько, со всего света… Вышел из участка и обоих сыновей в живых не застал — только померли. Деньги на похороны собрали тамошние болгары. Когда хоронили, Пышо ровно каменный у могилы стоял, слезы не уронил, слова не вымолвил. На оставшиеся от похорон гроши пил запоем несколько дней… Потом притих, но все молчал. Дадут ему поесть — ест, а сам и не вспомнит. Часами бродил по тем местам, где его сынишки играть любили, и все бормотал что-то про себя. Жена испугалась, уж не тронулся ли умом. Однажды ее ‘вызвали в контору, дали билеты и поручили какому-то болгарину растолковать ей, куда ехать. Собрала она с дочкой узлы, и приехали они втроем в Берисо…

Хозяин прервал свой рассказ и взглянул на Наско. — Да ешь ты, чего ждешь? За твое здоровье!

— Рассказывай, бай Стефан! — почти приказал Наско и опрокинул вино в рот.

— Ну вот… Здесь Пышо оправился малость. Помогли ему, начал работать. Но все молчал. Бывало, сидит часами и слова не вымолвит. Проработал два-три месяца, и уволили его. Покрутился он возле фабрики, надеялся опять поступить, а потом будто в омут головой вниз бросился. Сейчас дочка его работает, кормит мать и его. Но разве трое взрослых проживет на одну женскую зарплату?.. А хороша девка! — Он подмигнул. — Бай Пышо пропащий человек. С утра до вечера шатается по кабакам, пьет, что поднесут. А хватит лишку — о земле говорит, о лошадях, о белом домике с верандой…. Как по-твоему, — внезапно переменил тему хозяин, — хорошая комната? Только вот… не на голых же досках тебе спать.

Наско посмотрел на его ухмыляющееся лицо.

— Как же, хороша, нечего сказать! В щели ветер свищет, окна нет, а дверь… дунешь — упадет.

— Ох и шутник! Так и быть, на эту ночь я дам тебе матрасик, а завтра уж купи.

— Да ладно, — Наско махнул рукой. — Дай-ка вина, бай Стефан!

Хозяин снова принес луканку — "от себя‘‘ и вина.

— Верно, дверь еле держится, — продолжал он. — Может и вор забраться. Да кто придет воровать? — И захихикал. — Если у тебя деньги имеются, можешь хранить их у меня.

Наско поморщился.

— Кто деньги нажил, умеет и беречь их.

— Ты не слушай пьяной болтовни Пышо. Злится, что я ему в долг перестал давать. У всех моих постоянных клиентов есть особые тетрадки — завтра сам увидишь. На тебя тоже заведу. Что съешь, запишем, а деньги потребуются — получай.

— Нет, спасибо, бай Стефан. Я и сам умею деньги хранить. А если вор заберется — ему не поздоровится. Смотри! — Наско согнул перед носом Стефана свою мускулистую сильную руку.

Хозяин с трудом согнал с лица кислую гримасу.

— Что ж, мне так лучше: вот вам угощенье — денежки на стол!

Солнце так нагрело жестяные стены и крышу, что Наско в своей комнатке задыхался. Он встал, свернул лежавший на полу тонкий тюфяк, потрогал стенку и отдернул руку — горячая.

Он вышел во двор и, что-то бормоча себе под нос, поискал глазами тень.

— Дьявольское место! Голо, как в пустыне. Ни деревца, ни травинки. Рядом с этими фабриками ничего не растет.

Он обошел двор, увидел прятавшуюся в тени скамейку у входа в кабачок и растянулся на ней, подложив руку под голову. Лежать было неудобно, но усталость взяла свое, и Наско задремал. Заснуть не удавалось — в голову беспорядочно нахлынули воспоминания.

Он перенесся мыслями на родину — в последнее время с ним часто это случалось. Вспомнил дом, мать, школьных товарищей, пароход, первые часы в Аргентине. И заныло сердце. Зачем он приехал в эту страну? Вряд ли сможет он когда-нибудь Ответить на этот вопрос. Чтобы стать богатым, независимым? Но даже если он и добьется желанного богатства, все равно цена за него слишком высока… Разве это жизнь? С тех пор как ступил на проклятую аргентинскую землю, он вечно куда-то опешит, спит где придется, помыться толком не может, ест что попало, а работа изнурительная, убийственная. И так день за днем, месяц за месяцем…

В памяти возник печальный пейзаж патагонской равнины. Бескрайние пески. Нефтяные вышки издали напоминают обуглившиеся скелеты домов. Бараки рабочих выстроились ровными длинными шеренгами, как казармы. В крохотных комнатушках теснится по несколько человек. Рабочие припадают к бутылке, не успев сбросить с себя пропитанную нефтью одежду, и пьют до тех пор, пока снова не наступит время идти на работу. Нефтяные компании так же предусмотритетьны, как и мясные фабриканты. Владельцы их, может быть, те же откормленные высокомерные акционеры из Лондона и Нью-Йорка. В каждом поселке есть лавка, принадлежащая предприятию. Там рабочие покупают продукты и спиртное, а рассчитываются по пятницам и первым числам месяца. Остаток получки обычно исчезает в ближайшем притоне, где кончают свой жизненный путь проститутки из больших городов.

— Тьфу, противно до тошноты! — вслух произнес Наско, брезгливо поморщившись.

Он поднял голову, обвел мутным взглядом улицу. Низенькие домишки из тонкой жести еще ниже пригнулись к земле под безжалостными лучами солнца. Ни души. Не видно даже бродячих собак.

Усталость и парная духота снова нагоняли дремоту. Наско вспомнился Яне, один из рабочих на нефтяной скважине, его товарищ по комнате. Что с ним? Все так же кашляет сухим отрывистым кашлем? С тех пор, как он заболел, никто не хотел жить в их бараке.

Яне тоже мечтал о независимости и богатстве, потому и оставил родное село. В Аргентине он сразу понял, что обманут, но не испугался. Обещанной земли не дали, и он поехал в Патагонию. Работал не покладая рук. Не пил, как другие, не ходил по публичным домам, берег каждое песо. Молодой и сильный, он легко справлялся с самой тяжелой работой, не боялся и сверхурочной — ведь так быстрее накопишь. И подорвал здоровье — простуживался часто, иногда не мог встать с кровати. Потом это прошло. Только все потел, лоб его всегда горел, а сухой кашель становился все мучительнее. Однажды захаркал кровью. Врач компании не стал его обманывать и даже на несколько дней освободил от работы. Однако после этого его уволили: для жирных господ из Лондона и Нью-Йорка он был мертв. Яне отослал жене скопленные деньги, чтобы спасти заложенный участок земли ради ребенка, и упросил компанию оставить его сторожем в бараках. Получки хватало только на то, чтобы не подохнуть с голоду. Смирившись, стал ждать конца…

"Это могло случиться и со мной, останься я там, — подумал Наско. — Хвастаюсь мускулами, а откуда взялась эта усталость? Руки и ноги словно свинцом налиты".

Там, в Патагонии он работал не меньше Яне. А что удалось собрать за год? Купил билет до Берисо и привез всего сотню песо. Эх, если бы он мог вернуть жизнь на год назад или хотя бы заработать денег на дорогу в Болгарию… Возвратиться? Нет, ни за что на свете!

Эта мысль так его взбудоражила, что он сразу вышел из оцепенения. Боль и гнев поднялись в груди. "Нет, ни за что на свете!" — повторил он и ударил кулаком по жестяной стенке ресторана.

— Эй, приятель! Денег возьми, только стен не ломай. Имей в виду, что мы прибыли сюда с намерением набить наши пустые желудки.

Наско потер заболевший от удара кулак и молча уставился на остановившихся перед ним молодых людей. Оба были примерно его лет, небритые, с желтыми испитыми лицами. Тот, что повыше, был одет в выгоревшую от солнца одежду. Другой, мелкорослый, с бегающими глазками, кутался в широкое длинное пальто с поднятым воротником и прятал руки в карманах. На голове у него красовалась грязная соломенная шляпа, сдвинутая на затылок.

"И как он не сварится в такой упаковке?" — подумал Наско и расхохотался.

Высокий прервал его:

— Что смеешься? Это Трако, знаменитый директор цирка, артист, клоун, жонглер, билетный контролер и прочее и прочее, в зависимости от надобности. Звезда всемирно известного цирка дона Педро Хуана-Эстебана де Санта Анна де Байя. Широкополая шляпа необходима ему и летом, и зимой — пропускает через дыры излишек низвергающихся водопадом гениальных идей. Не будь шляпы, мозги бы у него давно сварились. А что касается зимнего пальто, он его носит всегда и всюду из гигиенических и других соображений. По вечерам, например, при неизбежном похолодании он закутывается в пальто и храпит на тротуаре, как на пуховой перине. А днем, в адскую жару, его тонкой рубашки совершенно недостаточно, чтобы впитать испарения могучего тела. Смотри!

Быстрым движением высокий развернул пальто, открыв голую грудь своего товарища. Тот и не шевельнулся, невозмутимо продолжая смотреть на Наско. Потом неспеша запахнулся — пальто было без пуговиц. Только сейчас Наско понял, почему он держит руки в карманах.

— Ты из Софии? — снова заговорил высокий.

Наско кивнул.

— Если ты голоден, идем с нами, — пригласил его высокий, с важным видом доставая из кармана смятую бумажку в одно песо. — На это последнее песо мы можем перекусить втроем.

— Но мы видим друг друга впервые, — Наско смутило приглашение.

— Подумаешь! В Аргентине все софийцы — по крайней мере, двоюродные братья.

Наско опустил ноги на землю.

— Впрочем, если ты, к счастью, сыт, окажи честь нашей компании. Можешь даже пожертвовать в нашу кассу несколько сентаво — у нас уже два дня во рту ни крошки.

Заметив удивление Наско, он состроил кислую гримасу:

— Ну что глаза пялишь? До самого Буэнос-Айреса долетела слава стряпни Амуджи. Слышали мы о бай Стефане и еще о многом другом. — И оба вошли в кабачок.

Наско поколебался мгновение и последовал за ними.

Уселись за столик.

— Давайте знакомиться, — высокий церемонно поднялся и театрально поклонился. — Мое имя Видю. Получил в наследство особняки и деньги, да все растранжирил… Жил припеваючи. Но наследство быстро растаяло. Когда я это заметил, было уже поздно. А в писари идти не хотелось. Тогда решил на жалкие остатки уехать и попробовать вернуть все, что пропил и проел. Даже не знал точно, что буду делать. Но и иллюзий не питал — на трудовые доходы чуда не совершишь. К тому же, все дороги ведут в Рим, если, конечно, не думать об угрызениях совести…

Он прервал свою тираду, чтобы позвать хозяина, и когда тот принес вина, наполнил стаканы, чокнулся с Наско и кивнул в сторону приятеля:

— Вот этот малыш — Трако. По Сеньке и шапка. Когда я с ним познакомился, жизнь научила его двум вещам — избегать любой работы и терпеть голод. Первым его дельным занятием было помогать мне тратить деньги. Ну, а как кончились сытые библейские времена, ему тоже было все равно, где голодать — там или здесь…

— Хорошо ты пожил, — усмехнулся Наско.

— Да… На крохи с богатой трапезы еще можно было немного протянуть, не зная голода. А потом я собрал все, что осталось, набрал в долг у кого смог, и покатили мы с Трако в Италию. Побывали во всех портовых кабаках и тайных вертепах Генуи. Трако так ел и пил, что на три года впрок жирком запасся. А я любовался на человеческое скотство и сам часто превращался в скотину похуже многих. Неожиданно денежкам пришел конец. А мы вовремя не догадались заплатить за два билета третьего класса в Америку. Хорошо еще, что морячки у нас знакомые водились. Стоит угостить кого-нибудь из них литром вина, и преданнее друга не найдешь. Один матрос спрятал нас в спасательной шлюпке своего парохода, и на другой день мы отбыли в Бразилию, в Пернамбуку.

Видю отпил глоток вина и закурил.

— Если меня спросят, где я предпочитаю голодать, без колебаний скажу: в Пернамбуку. Не удивляйся. Солнце там еще до своего появления на небе печет с такой силой, что мостовая прожигает и самые толстые подметки. Местные жители, в основном черномазые, ходят босиком. Помню, в первый день мы увязались за одной девчонкой и все смотрели на ее изящные босые ножки, не поджарятся ли они на тротуаре. Два дня у нас и крошки во рту не было, а мужской голод донимал больше месяца…

— А знаешь, какие крысы водятся в участке в Пернамбуку! — прервал его Трако и, не обращая внимания на недовольство товарища, продолжал: — Во — с кошку! Разгуливают преспокойненько, будто у себя дома, а ты там гость незваный. Еду, что нам давали, мы проглатывали не садясь, чтобы крысы из рук не вырвали…

— А что вы там забыли, в участке? — спросил Наско.

— Капитан парохода, на котором мы приплыли, передал нас портовой полиции. Будь это в прошлом столетии, он бы нас просто-напросто за борт спустил, чтобы, не кормить в пути, но времена переменились. Так или иначе, ему важно было отчитаться перед своими хозяевами, что нарушение священного права на собственность не осталось безнаказанным.

Наско засмеялся:

— Хорошо же вы устроились! — И нетерпеливо спросил Видю: — А потом?

— Шатались по городу, воровали в садах бананы и апельсины. Так несколько дней протянули. Я ж тебе говорил — там такая жара, что голода не чувствуешь. Однажды набрели мы на цирк дона Педро. Его просветительская деятельность не встретила сочувствия в городах, поэтому он решил перебазироваться в труднопроходимые бразильские джунгли. Но не все коллеги были согласны с его планами распространения культуры: мужчины предпочитали грузить в порту бананы, а женщины — поселиться в публичном доме. Мы появились на горизонте, когда дон Педро с плеткой в руках гонялся за неблагодарными. Мы любовались бесплатным зрелищем и так корчились от хохота, что даже не заметили, как перед нами выросла массивная фигура усатого дона Педро. Плетка болталась в его руках, ничего приятного не предвещая. Отдуваясь, он что-то говорил, как нам показалось, задавал вопросы. Мы усиленно кивали головами, показывая, что ничего не понимаем, но наше "нет" там-то означает "да", как, впрочем, всюду. Вот он и принял эти кивки за согласие и безо всяких церемоний погнал нас перед собой. В ту ночь мы спали на куче полотнищ и веревок, показавшихся нам пуховой постелью…

Видю потянулся к своему стакану, но тут же ударил кулаком по столу.

— Трако, змея подколодная, ты что вылакал все вино? Совести у тебя нет!

— Ничего, — нетерпеливо остановил его Наско, заинтересованный рассказом. — Бай Стефан, принеси вина.

Они чокнулись.

— Если тебе попадется на глаза карта Америки, — медленно проговорил Видю, — посмотри, где Пернамбуку и где Рио-де-Жанейро. Сотни, тысячи километров прошли мы через леса, болота и ровные, как эта ладонь, степи, — где пешком, где на краденых лошадях. Держались берега и заходили только в самые дальние, забытые богом деревушки. Весь цирк состоял из одного большого штопанного-перештопанного полотнища, множество длинных шестов, планок, досок для скамеек, двух фургонов, нескольких лошадей, пары дрессированных ослов и десятка артистов. Каждый артист мог быть акробатом, наездником, поваром, жонглером и распорядителем.

— Ты был лучшим артистом, — вставил Трако.

— По крайней мере, выучил сотню слов по-португальски.

— Верно. И поэтому участвовал в сценах с оплеухами. Оплеухи, разумеется, всегда доставались тебе.

— Зато тебя выставляли как дикаря, только что выловленного в Мато-Гросо. Тебе ж лучше: ты ведь ни бум-бум по-португальски! — Видю покачал головой и повернулся к Наско: — Мы его мазали сажей и машинным маслом, вешали на него всякие побрякушки, связывали руки и выводили на показ. Рычал Трико, признаться, неподражаемо. Роль ему досталась интересная. Он выбирал себе жертву среди публики — девушку или ребенка — делал вид, что обрывает веревки, и бросался к жертве, сверкая глазами и дико рыча. Самым важным в его роли было рычание. Он должен был реветь так, чтобы у людей волосы дыбом вставали. Ничего не скажешь, делал он это неплохо. Прямо хоть для кино снимай. Девушка из публики, конечно, пищала от ужаса. Тогда вмешивался дон Педро с плеткой в одной руке и пистолетом в другой. Укротитель стрелял. Обезумевший от страха дикарь с воем катался по арене. А публика следила за всем происходящим с настоящим драматическим напряжением… Одним словом, Трако гениальный артист!

Видю прыснул.

— Да, — с важным видом пояснил Трако. — Мое рычание заключалось в том, что кричал "ура" и сквернословил по-болгарски.

— Как бы там ни было, почти всюду на представления народ валом валил. Даже в джунглях ценилось наше "искусство". Часто мы хитрили, чтобы заставить людей прийти. И они приходили. Если не было денег на билет — приносили связки бананов, корзины апельсинов, кур, яйца. Бывало, что и отпускать нас не хотели. А иной раз приходилось выкручиваться, уходить тайком, хватая все, что под руку попадется — "на покрытие дорожных расходов", как говорил дон Педро. Но повсюду добродушные негры и мулаты дружно скалили белые зубы и как дети радовались нашим представлениям… Хорошо мы жили. Трако даже в весе прибавил — на двести граммов потолстел. Шамовка у нас почти не переводилась. Случалось, выпивали. Были в цирке две артистки-наездницы. Обе — "чемпионки мира". Только их роли и определялись так точно в целом цирке. Во-первых, они должны были демонстри-рожать свои увядающие прелести перед черными туземцами, падкими до белых женщин, во-вторых, участвовали в сценах с обязательным раздеванием под конец и, в-третьих, укрощали кипящую под тропическим солнцем кровь артистов. Не будем кривить душой, очередь соблюдалась, особенно когда дон Педро находил в каком-нибудь селении кабак или увлекался местными поклонницами циркового искусства… Так мы добрались до Рио-де-Жанейро. Дон Педро намеревался продолжать гастроли. Мы же были не согласны с ним. Прелести Нелли и Хуаны нам приелись, да и к тому же нам не терпелось закончить нашу культурную миссию и устремиться к новым горизонтам. Однажды, когда я исполнял обязанности кассира и сбор оказался неплохим, мы смотали удочки. До Буэнос-Айреса добрались без особых трудностей — имели опыт. На этот раз сами выбрали себе пароход и забрались в спасательную шлюпку. А там всегда приготовлены бочонок с Питьевой водой и сухари. Мы грызли сухари, как мыши, и запивали их мутной застоявшейся водой. Через два дня вышли на палубу, и капитан определил нас чистить уборные. В Буэнос-Айресе история повторилась: мы снова попали в лапы портовой полиции. Но, в отличие от Пернамбуку, здесь не было крыс. Держали нас в полиции несколько дней и выдавали нам всего по полкило хлеба в день. Когда мы набрались вшей, нас выпустили. Отыскались и приятели. Я ведь тебе говорил, что в Аргентине все софийцы почти что братья. Братья из Буэнос-Айреса собрали для нас деньги на дорогу. Мы прибыли вовремя, чтобы помешать тебе пробить стену в этом волшебном заведении. А сейчас…

Вдруг Видю прервал рассказ и принюхался. В открытую дверь кабачка врывались плотные клубы дыма. В мутных окнах вспыхнул ослепительный свет. Все вскочили с мест. Бай Стефан первый оказался у двери.

— Пожар!

Трако подбежал к нему.

— Что горит?

— Бакалейная лавка… Я знал, что этим кончится. Только бы страховая компания не обманула владельца.

Все вышли на улицу.

Из всех щелей в жестяных стенах лавки валил густой черный дым. Раздался глухой удар — это взорвался бачок с керосином. Языки пламени уже лизали дверную раму и витрину, тянулись к соседним домишкам. Вокруг слышались крики женщин и плач детей. Несколько мужчин — кто топором, кто лопатой или заступом разбивали дверь лавки, непрерывно подносили ведра с водой.

Наско бестолково суетился в толпе и вдруг, удивленный, остановился. Не поверил своим глазам: его новые знакомые наносили богатырские удары по двери лавки. Наконец дверь с треском упала. Из проема повалил густой дым. Видю и Трако отскочили, потом смело бросились в горящую лавку.

"Странные люди! — поразился Наско. — Зачем они рискуют жизнью? — И без всякой связи подумал: — Если бы я их встретил раньше, то не потратил бы зря целый год. С такими не пропадешь…"

Послышался вой сирены, и перед лавкой остановились две пожарные машины. Пожарники соскочили на землю, отогнали зевак, раскатали шланги и направили их на огонь. В этот момент из дыма выскочили те, кто, пользуясь паникой, надеялся поживиться в лавке. Всех, кто прихватил с собой хоть что-нибудь, повели в участок. Видю и Трако вышли с пустыми руками и гордо миновали цепочку пожарных и полицейских.

Наско с трудом удержался, чтобы не расхохотаться: у Видю спина была залита оливковым маслом, а соломенная шляпа Трако почернела от дыма.

— Вы с ума сошли! — окликнул он их. — Зачем полезли в огонь? Хотели уподобиться живым факелам?

— Мы знаем, зачем полезли, — бросил на ходу Видю и зашагал в кабачок.

Они снова уселись на старые места. Видю и Трако молча вытряхнули карманы и высыпали на стол кучку никелевых монет. Пересчитали их. Трако поморщился.

— Всего пять песо! Даже дневной выручки не оставил в кассе. Все унес, подлец, тогда уж чиркнул спичкой..

— Ладно тебе, и такого капитала давно не держали в руках, — Видю засмеялся и потянулся к стакану.

Наско бросил на него острый взгляд.

— Так это содержимое кассы вызвало ваш героизм?

— Зачем же так? Нам просто захотелось поразвлечься. Кроме того, физические упражнения с заступом улучшают аппетит.

Наско задумался, молча наблюдая за тем, как Трако раскладывал монеты на кучки.

— Что вы собираетесь здесь делать? — неожиданно нарушил он молчание.

Трако с удивлением посмотрел на него: "Что за вопрос!" Но Видю поспешно ответил:

— Для нас все очень просто. Прощупаем почву, и если подвернется стоящее дельце… Мы не собираем-ся искать места на здешней мясорубке. Жизнь нам еще дорога. Поищем чего-нибудь более полезного для здоровья. Не найдем — весь мир наш, а где голодать — все равно…

Глаза Наско просияли.

— Послушайте, ребята! — заговорил он торжественно. — Вы мне нравитесь, я хочу вам сделать предложение. Мой капитал — точно сто сорок восемь песо. За клетушку в этом курятнике я заплатил за месяц вперед. Купим еще один тюфяк и одеяло, и наша комната будет прекрасно меблирована. А если обзаведемся и примусом, то пошлем к черту вонючую стряпню Амуджи, будем меньше тратить. Разделим мои тряпки — надо ж придать вам более человеческий вид. — Он помолчал, чтобы увидеть, какой эффект произвели его слова, и поднял руку: — Завтра даю вам возможность почиститься — вшей у вас, наверное, полно. А послезавтра выходим искать работу.

— Ну и придумал! — рассмеялся Трако.

— Молчи, коротыш! — вспыхнул Видю. — Ты и слышать не можешь слова "работа". — И улыбнулся Наско: — Жми дальше!

Наско положил руку на его плечо:

— Будем работать и собирать монету. Пораскинем мозгами — надо выдумать способ, как заработать деньги… Трое могут скопить больше, чем один. Для этой цели предлагаю жить задругой — чтобы один за всех и все за одного. Делить все — и заботы и доходы.

Видю даже не задумался:

— Идея неплохая. Ясно, придется пройти через мясорубку. Ничего не поделаешь, Трако, — засмеялся он, — хоть узнаешь, как хлеб насущный добывается.

— Это вам узнать не мешает, у вас ручки нежные, — огрызнулся Трако. — А я ко всему привык.

Но настроение у Наско переменилось. "Слишком быстро и с готовностью согласились", — подумал он. В нем проснулся недоверчивый, расчетливый сын мелкого провинциального торговца. "Получится ли что-нибудь из этой затеи? Или просто слопают мои денежки, а потом ищи ветра в поле". В глазах мелькнул злой огонек: "Пусть только посмеют!" Да, он должен объяснить им яснее, что предлагает и чего от них хочет.

— Уговор дороже денег, друзья. Целый год я собирал эти деньги ценой зверского труда и лишений. Вот почему они должны стать основой какого-то предприятия и спасти нас. Все равно какого, будь то экспедиция за белыми слонами, или охота на китов, или свержение мексиканского императора, или сбор муравьиного меда. Понимаете? Неважно, какое дело, важно, чтобы оно привело нас к цели: раздобыть деньги, много денег и вырваться из лап нищеты..

Видю не дослушал:

— А сейчас ты послушай меня, друг. Никто тебя ни о чем не просил. Я не собираюсь гнить в этом вонючем болоте, каждый из нас может идти своей дорогой. А что касается этого мышонка Трако, так мы с ним два тела с одной головой — моей.

Ответ пришелся по душе Наско.

— Однако как ты легко прыгаешь! — восхитился он и добавил полушутя, полусерьезно: — Я только хотел уточнить подробности. Я уже заметил, что ты за двоих думаешь, но в нашей коммуне решать будут две головы.

— Твоя тыква, что ли, вторая? — съязвил Трако.

Видю как-то особенно улыбнулся. Наско не обратил внимания ни на его улыбку, ни на ехидное замечание Трако.

— Дайте ваши лапы, ребята! — громко сказал он и крикнул хозяину: — Бай Стефан, принеси новую тетрадь, да потолще!

Тот мигом бросился исполнять просьбу.

— Эх ты, старая лисица, поймал-таки нас в ловушку, — покачал головой Видю. — Только с нами держи ухо востро, чтобы потом не каяться…

— Пиши, бай Стефан! — торжественно произнес Наско. — Хорошенько буквы выводы. Итак, сто сорок…

— А наши пять песо забыл? — прервал его Видю. — Всего сто пятьдесят три. Выделяю двадцать на обзаведение. Остается сто тридцать.

Трако поднял руку:

— Стоп! Ста тридцати хватит для капитала. И число круглое. На остальные надо окрестить коммуну.

— Правильно! Трогательна твоя верность Бахусу, — усмехнулся Видю. — Говорите теперь имя!

— Ну вот еще, — недовольно протянул Трако. — Сейчас имя выдумывай..

— А как же тогда крестить?

— Пишите, что хотите, а то вино перестоится.

Бай Стефан вписал сумму, но подписался только после того, как взял в руки и пересчитал дважды деньги. Видю схватил тетрадь и старательно выписал на обложке "Коммуна голодных".

Ранним утром Наско, Видю и Трако направились к мясохладобойне "Свифт". У главного входа в двухэтажное белое здание уже образовалась длинная очередь. Здесь столпились сотни людей. Полицейские ходили вдоль очереди и, угрожающе размахивая своими дубинками, заставляли безработных держаться правой стороны. Чтобы выслужиться или просто от нечего делать, они часто осыпали их грубой бранью. Солнце припекало все сильнее, раздражение полицейских усиливалось.

Видю обвел взглядом растущую на глазах очередь и спросил:

— Все за работой сюда пришли?

— Нет, завтрак переваривать, — отозвались насмешливо в толпе.

— Ты не знаешь, — иронически сказал Трако, — они пришли за благословением. Слышишь, как цветисто благословляют, — кивнул он в сторону полицейских.

Внимание Наско привлек высокий широкоплечий рабочий. Шрам от старой раны придавал его смуглому лицу суровое выражение. Где слышал Наско этот голос — бархатно-мягкий, но способный звучать властно и резко? Неожиданно он вспомнил: ведь это Влад, знакомый коммунист из иммигрантской гостиницы. Наско подошел к нему:

— Вот мы и встретились снова!

Влад улыбнулся:

— Ну как? Кончился срок концессии в Патагонии?

— Патагонские ветры не по душе пришлись, — в тон ему ответил Наско.

— Но живет на ренту, — вмешался в разговор Видю.

Влад повернулся к нему:

— Вы недавно сюда приехали, да?

— Несколько дней назад.

— Тогда ясно, почему задаете наивные вопросы. Это зрелище вас удивляет. Но вы видите только одну сторону дела.

— Да, другая там — в этих мрачных корпусах.

— Нет, я имею в виду людей. — Влад задумался. — Лица у них суровые, замученные. Страх и неуверенность в завтрашнем две проложили на них глубокие морщины. Неделями и месяцами выстаивают они перед фабрикой, терпят грубость и оскорбления и ждут. Им хорошо известно, что шансов поступить на работу — один на тысячу. Но в другом месте этих шансов еще меньше.

Влада окружила большая группа болгар, жадно ловивших каждое его слово.

— Интересно, отозвался Наско.

— Да, интересно. Аргентину называют житницей мира, а люди собирают здесь корки хлеба на помойках. Хорошо придумали господа. Они все шире применяют "чангу" — временно нанимают рабочих, когда на них не распространяется закон о пособиях и социальном обеспечении, и заставляют их делать самую тяжелую и опасную работу. Потом увольняют их и берут новых. Эти очереди безработных перед фабриками делают смирными и исполнительными тех, кому, наконец, удается поступить на работу. И самое главное — поддерживают надежду на кусок хлеба у всех голодных, которые время от времени получают работу. А куска только и хватает на то, чтобы не помереть с голоду.

— Симптомы болезни налицо, а как с лечением? — спросил Видю.

— Взгляните на них, — кивнул Влад головой в сторону очереди. — Они приподнимаются на носки, выпячивают грудь, словно говоря: "Возьмите меня, я сильный! "

— Голод — серьезная штука, — усмехнулся Витю, — он способен обезличить и самых сильных.

— Да, потому что сидим и ждем сложа руки.

— А что нужно делать?

— Бороться! — резко ответил Влад. — Защищать отвоеванные права и требовать новых, защищать свое достоинство. Все знают, что полицейские не имеют никакого права толкать и бить дубинками, а терпят. Эти собаки не посмеют и руку поднять, если встать стеной.

— Кому нравятся ругань и удары?

— Почему же мы не выразим свой протест?

Очередь колыхнулась и притихла. Все взгляды устремились к двери канцелярии, откуда вышли трое мужчин в безупречно белых халатах. Один из них, рослый человек со скуластым смуглым лицом и большими на выкате глазами, медленно пошел вдоль вереницы.

— Араб идет, — зашептались в толпе.

Наступила тишина.

Человек в белом халате медленно оглядывал каждого в отдельности прищуренными глазами. Он словно рожден был для своей должности — для набора рабочих на фабрику "Свифт". Его наметанный взгляд останавливался на самых здоровых и сильных. И редко ошибался. Но избранный им счастливец, прежде чем приступить к работе, должен был пройти еще через много мытарств. Два врача щупали его мускулы, прослушивали и простукивали грудь, осматривали зубы и только тогда говорили: "годен". Новички в Берисо скорее получали одобрение врачей. Но стоило им хоть немного поработать на фабрике, выжимавшей из человека все силы, и уже трудно было обмануть опытный взгляд Араба.

Влад дружески похлопал Наско по плечу:

— Мне пора на работу, — и быстро зашагал к фабричным воротам.

В этот день всем казалось, что Араб слишком долго и медленно выбирает. Толпа нетерпеливо зашумела. Многие подняли головы, выпрямили утомленные долгим ожиданием спины. Задние напирали на передних. Очередь выгнулась дугой. Полицейские подняли дубинки для расправы. Но Араб невозмутимо, немигающим взглядом продолжал рассматривать людей. Потом медленно закурил сигарету и лениво протянул руку в сторону болгар.

Наско, расталкивая толпу локтями поспешил к Арабу. Он торжествовал от радости: "Оказывается, это совсем просто!" Но человек в белом халате пренебрежительно махнул рукой и указал на стоявшего поодаль высокого, широкоплечего молодца. Наско остановился, сбитый с толку. Один из полицейских подбежал к нему и, страшно ругаясь, стал толкать назад. В очереди засмеялись. Кто-то крикнул:

— Думает, дурак, что Араб ради его особы вышел.

Наско вспыхнул и окончательно растерялся. Он вздрагивал при каждом толчке, но от стыда и обиды не чувствовал боли. Вдруг острая боль пронзила спину — полицейский огрел его дубинкой. Он побледнел и задрожал. Первым желанием было бежать куда глаза глядят. Потом ему страстно захотелось повернуться, схватить этого подлого полицейского и хлопнуть его об землю, как жабу. Тогда этот пес, Араб, увидит его силу…

— Чего медлишь, Наско? — крикнул ему Видю.

— Понравились, видно, жандармские ласки, — бросил Трако.

— Живее, приятель, не то в кутузку попадешь!

Крики товарищей заставили Наско опомниться. Он с трудом сдержал гнев, до крови прикусил губы и поспешил к Видю и Трако.

Араб принял на работу только четырех человек, и друзья, дождавшись конца процедуры, отправились прогуляться по набережной канала Гранде. Они лениво шагали, сдвинув брови и сунув руки в карманы. Даже шутник Видю хранил мрачное молчание и ступал нехотя, будто кто-то толкал его сзади.

Вскоре они вышли на площадь, отделявшую фабричные корпуса от канала.

Паровые краны оглушали грохотом, под ними копошился огромный муравейник. Люди работали молча, ритмично и размеренно, как автоматы. Время от времени раздавались ругань и крики надсмотрщиков. Краны с каркающим скрежетом спускали громадные крюки на стальных канатах, и рабочие укладывали в сетки ящики консервов и замороженные части говяжьих туш, завернутые в белое полотно. Огромные узлы взлетали высоко в воздух, проносились над площадью и стремительно опускались в трюмы двух океанских пароходов.

Друзья остановились в тени неподвижного крана и с увлечением смотрели на неожиданное зрелище. Через широкие фабричные ворота безостановочно текли туда и обратно вереницы рабочих. Это были сильные плечистые люди. Каждый тащил четверть туши вола или тяжелый ящик и ставил свою ношу на сетку. Через ровные промежутки времени с парохода доносился резкий свист. Краны быстро вырывали из трюмов свои крюки и, раскачивая их высоко в воздухе, спускали за новым грузом. А люди цепочками бежали вниз и вверх, клонясь под тяжестью огромных кусков замороженного мяса.

— Нравится тебе такая работа, Наско? — пробормотал Видю. — Тридцать градусов жары, а ящики весят не меньше шестидесяти килограммов. Не говоря уже о замороженных тушах…

— А почему они так тепло одеты? — удивился Трако.

— Чтобы казаться элегантнее, мой мальчик. Это трехэтажное здание — цех замораживания мяса на экспорт.

— И когда только ты успел узнать? — спросил Наско.

— Надо изучать условия, в которых придется действовать, — высокомерно ответил Видю. — Запомни это, конквистадор!

— Эта теория мне знакома. Но непонятно все же, что общего между работой грузчика и теплой одеждой.

— Придется начать лекцию издалека. Специальное холодильное оборудование поддерживает необходимую, наукой определенную температуру. Туша, разделанная на четыре части, путешествует вниз с третьего этажа. Хорошо промытые куски, подвешенные к рельсам, задерживаются в каждом зале на определенное время при определенной температуре. На первый этаж они добираются в ледяном состоянии и остаются на холоде, чтобы сохранились вкус и питательность мяса на много лет…

— Но при чем здесь одежда?

— Туго соображаешь, дорогой. Каждые несколько минут эти люди из тридцатиградусной жары переходят в тридцатиградусный мороз. Можешь себе представить. Даже железные легкие больше года на такой работе не выдержат.

Наско помолчал, тяжело вздохнул и зашагал дальше. Друзья последовали за ним.

В ста метрах от площади, там, где канал делал поворот, длинными рядами тянулись бочки. Заглушая своих собратьев на другом конце площади, паровой кран с грохотом поднимал по две-три бочки и опускал их в разинутую пасть торгового судна. Из фабричных ворот катились в несколько рядов новые тяжелые бочки. За каждой медленно двигались попарно грузчики и, напрягая все силы, подталкивали бочки под окрики надсмотрщиков.

— Кажется, будто они сами по себе катятся, — сказал Наско, увлеченный зрелищем медленно-важного шествия бочек.

— Что они, свинцом наполнены, эти кадушки? — удивился Трако. — Похожи на катки…

Видю рассмеялся иронически:

— Вот работа для нас, голубчики! Простор, прекрасный пейзаж, чистый воздух… И мышцам не угрожает опасность атрофироваться.

— Уж не ждешь ли ты, что тебя назначат директором?

— Что ты сегодня на всех рычишь, Наско? — с досадой спросил Видю. — Хватили разок дубинкой, так маменькин сынок готов расплакаться.

Наско вскипел:

— Заткнись, Видю!

Видю хотел было ответить, но его внимание привлекла группа рабочих, окруживших одного из надсмотрщиков. Он весело воскликнул:

— Ребята, у меня гениальная идея! Ты ведь, Наско, не прочь поработать здесь на чистом воздухе!

— Ты, что ли, меня на работу назначишь?

— Может быть, — ответил Видю, не обращая внимания на вызывающий тон Наско. — Видишь того надсмотрщика? Он англичанин. Мастерски ругается. Спорю на что угодно, что он прогонит рабочих.

Наско усмехнулся:

— Что из того? Бочки из-за них не остановятся!

— Но кое-чего ты не знаешь. Много лет назад я с удовольствием транжирил денежки моего старика в Константинополе, куда он меня послал поднакопить знаний и мудрости в Роберт-колледже. Там я научился не только мотовству, но и английскому языку, и до сих пор еще не забыл его.

Он посмотрел на Трако озорными глазами:

— Ты, кажется, догадался о моих намерениях, а? Трако только хмыкнул в ответ.

— Эти господа, сыновья гордого Альбиона, — с увлечением продолжал Видю, — страшно любят иностранцев, говорящих по-английски. Это их слабая струнка. Ясно? А сейчас — прошу внимания!

И он уверенно зашагал к англичанину.

Наско и Трако приготовились наблюдать.

Рабочие усиленно жестикулировали и говорили громко все разом. Один из них умоляюще протянул руки к надсмотрщику. Но тот отрицательно покачал головой и закричал еще ожесточеннее. Тогда другой рабочий, худой низенький человечек с желтым лицом, растолкал товарищей и презрительно бросил в лицо англичанину:

— Хозяйский пес!

Он с остервенением плюнул ему под ноги и пристыдил остальных:

— Чего вы просите эту скотину? Плюньте в его пьяную харю, и дело с концом! У меня трое детей, но я не желаю, чтобы эта свинья меня толкала!

Товарищи молча последовали за — ним. Двое из них тоже плюнули в сторону надсмотрщика, вызвав этим страшную ярость англичанина, побагровевшего от крика и ругани.

— Дело усложняется, — процедил сквозь зубы Трако.

Капатас посмотрел на подходившего Видю и отмахнулся — мол, убирайся отсюда. Видю с дерзкой иронической усмешкой все же заговорил с ним. Англичанин заткнул уши, не желая его слушать, но потом опустил руки, повернулся к Видю, и гневное выражение сошло с его лица. Они оживленно заговорили.

— Не сразу пустил в ход английский, — заметил Трако. — Хитрющий он.

Тем временем Видю обернулся и подал знак Наско и Трако. Они подошли. Видю указал на них и что-то стал говорить капатасу. Тот окинул их беглым взглядом, словно ощупывая мускулы, и недоверчиво покачал голо-вой, показав на Трако. Видю словами и жестами принялся его убеждать в крепости мускулов своих друзей. Англичанин достал блокнот, похлопал Видю по плечу и сухо сказал на ломаном испанском языке:

— Ладно, посмотрим. Имена?.. Завтра у врач.

И все уладилось.

Несколько минут спустя Наско и Трако усердно подталкивали одну из бочек.

К Видю, однако, надсмотрщик отнесся с особым благоволением и поставил его на легкую работу. С помощью молоточка он должен был выбивать затычку из бочки, всовывать в отверстие какой-то аппарат, напоминавший метровый штопор, и, повернув несколько раз, чтобы содержимое бочки заполнило желобки аппарата, вынимать. Так проверялось качество говяжьего и свиного жира. Проверенные бочки надо было помечать римскими цифрами — I, II и III, в зависимости от сорта. Затем бочки грузились на пароход.

"Вот что значит знать язык хозяев мира", — подумал Видю.

Он работал, насвистывая, и все с большей ловкостью выбивал затычки и всовывал аппарат. Тревожила его только боязнь забыть поставить затычку обратно, потому что тот тип, насквозь пропитанный виски, категорически предупредил его: за единственный промах — увольнение.

"Если бы не проклятая жара, я бы даже запел", — подумал он.

Видю вдруг вспомнил о товарищах. Отыскал их взглядом среди других рабочих на площади. Они толкали бочку, обливаясь потом. Видю пришло в голову попробовать покатить одну из бочек. Но как он ни напрягал сил, сумел только покачнуть ее. Он внимательно осмотрел несколько бочек. На каждой был обозначен вес — от пятисот до шестисот килограммов. Он свистнул от удивления: "Для того быка Наско еще ничего, но для Трако. "

Да, работа была тяжелой. Вереницы бочек двигались безостановочно, каждая подкатывалась к определенному месту на берегу, где уже стояло много таких бочек, гото-вых к погрузке. Отставать было нельзя, потому что каждая следующая бочка катилась по пятам. Надсмотрщики зорко следили за каждым движением рабочих, непрерывно подгоняя их криками. Грузчики бегом возвращались в склад, соблюдая тот же порядок, — надсмотрщик записывал малейшее нарушение, и на следующий день рабочий увольнялся. А это означало новые недели и месяцы безработицы.

Через час Трако уже едва держался на ногах.

— Потерпи, Трако, — уговаривал его Наско, — трудно будет только первые два дня, потом свыкнешься.

— Не могу, браток. Если бы не ты, меня бы уже прогнали.

Трако мрачно посмотрел вокруг и вздохнул:

— Хоть бы тряпку какую или бумагу, руки обернуть. Легче будет толкать.

Тяжелая бочка упрямо сопротивлялась натиску людей. Она нехотя поворачивалась, дробя в порошок кокосовый шлак, покрывавший дорогу. Тонкие, острые, как иглы, кусочки шлака впивались в деревянные бока бочки и до крови раздирали ладони, причиняя невыносимую боль.

— Больше не могу! — выдохнул в бессильной ярости Трако.

— Держись, брат, нельзя отставать. Если бросишь, то и меня выгонят.

Трако распрямил спину.

— Ты только посмотри на этого хозяйского ублюдка, — рассердился он, увидев, как Видю медленно, без малейшей спешки вынимает аппарат из бочки и еще медленнее его рассматривает. — И тут он устроился лучше нас!

— Ну же, Трако, наши мучения временные.

— Временные! — почти прорыдал Трако. — А если я не могу? Посмотри! — Он поднес к лицу товарища окровавленные ладони. — У тебя мозоли, с ними легче…

— Если бы тебе пришлось работать на нефтяных скважинах, мозоли выскочили бы у тебя даже на языке. А ты шатался с цирком и жил в свое удовольствие.

— Я готов не то что цирковым клоуном, а карманщиком стать, но здесь не могу!

Наско сжал кулаки.

— Не скули! Привлекаешь внимание этих церберов в белых халатах. Я сам буду толкать, ты только придерживай бочку, чтобы ровно шла. Есть и поменьше бочки.

— Да, но те толкает один человек.

В эту минуту к ним приблизился англичанин и некоторое время с усмешкой наблюдал за ними. Сначала его забавляли гримасы, пробегавшие по лицу маленького человечка при каждом толчке, но вскоре это зрелище ему надоело, и он флегматично сказал ему, коверкая испанский:

— Ты не можешь работай, а твой товарищ не справится.

Он выжидающе взглянул на них, надеясь, что его будут упрашивать, унижаться: уволенные рабочие, случалось, доходили до слез, и эти сцены обычно приятно щекотали его самолюбие. Но Трако спокойно и холодно смотрел на него, и на бледном, измазанном кровью лице даже появилась презрительная улыбка. "Я только того и жду, чтобы меня прогнали!" — говорил он всем своим видом.

— Я могу работать, — глухо произнес Наско.

Он просительно смотрел на капатаса, и губы у него дрожали.

— Сказал, нельзя, — отрезал англичанин, раздраженный презрительной усмешкой Трако, и отошел. Потом оглянулся и добавил:

— Если хотите, можете работай до вечера.

Трако вопросительно взглянул на товарища.

— За дело! — приказал Наско. — Завтра подлечишь свои лапки. А может быть, лечение продлится, пока не слопаем весь "капитал".

Наско и Трако сипели в углу кабачка и пили граппу в ожидании Видю. Трако то и дело макал палец в свою стопку, смачивая водкой израненные ладони. Лицо его кривилось от боли, на лбу выступили крупные капли пота.

— Ох и сильна, подлая! Жжет, как спирт.

— Так это ж и есть спирт, — засмеялся Наско.

На пороге появился Видю и оглядел зал. Его разгневанное лицо испугало даже хорошо знавшего его Трако. Он ступал как деревянный и выглядел так, словно проглотил что-то мерзкое. Его провожали удивленными взглядами.

— Что случилось, Видю? — окликнул Наско.

— Сначала дай ключ, переоденусь.

— Зачем?

Видю разъярился:

— Дай ключ, дурак! Нос у тебя заложило, что ли, не чувствуешь, как благоухаю! — и протянул дрожащую руку.

Наско молча дал ему ключ.

Через несколько минут Видю вернулся, тяжело опустился на скамью и вылил в горло стопку Наско. Помотал головой, проглотил граппу Трако и заказал еще. Потом вздохнул и заговорил свойственным ему насмешливым тоном:

— В роли эксперта по жиру я чувствовал себя по-царски. Неплохо звучит — экс-перт! Но вел себя, как последний идиот. Впервые в жизни работал старательно и быстро все закончил. Такая должность, оказывается, существует только пока идет погрузка парохода. Однако мой англичанин позаботился, и мне дали другую работу — поставили спускать лифтом вагонетки с полурастопленным жиром. Вонь, братишки, ужасающая. Люди работают в густом тумане вонючих паров. В этом цехе промывают желудки и кишки и вытапливают жир. Через огромные отверстия прямо на пол ссыпают кучами обрезки с салом, а то просто неразделанные забракованные туши. В огромных котлах день и ночь топится жир, клокоча и испуская мерзкую вонь. От нее не спасут и противогазы. Тьфу!

Видю громко сплюнул и осушил еще одну стопку граппы.

— Но это не все. Вагонетки с полуохлажденным жиром я подталкивал к лифту. Какого дьявола им нужен этот жир на первом этаже, не понял. Если бы не вонь, скажу вам, эта работа не так уж плоха: впрягаешься в вагонетку и тянешь — остается только, чтобы кто-нибудь крикнул: "Нн-оо-о, лошадка!" Но когда я вывез последнюю вагонетку, со мной стряслась самая неприятная в моей жизни история: лифт остановился выше, чем надо, вагонетка качнулась, незастывший жир выплеснулся и залил мне всю спину. Гадость! До сих пор с души воротит.

Трако насмешливо взглянул на него.

— Велика важность! Очень уж ты деликатен. А забыл ту ночь в цирке, когда лошадь чуть не вывали-ла тебе на физиономию кучу навоза? Но соседство этой кучи не помешало тебе храпеть до утра, как в раю на небесах.

— Дурень! — отрезал Видю и повернулся к Наско: — Как этому всезнайке понравились бочки?

— Если бы не я, бочки раздавили бы его. Там ему было не до шуток. Поранил руки, и вот, лечит их сейчас.

Видю откинулся на стул.

— Так или иначе — мы на работе.

— Это относится только к тебе, дорогой.

— Как?

— Очень просто, — ответил Наско. — У Трако не хватило сил толкать бочки, твой покровитель заметил это и прогнал нас.

Видю помолчал, потом глухо произнес:

— И я не могу, братцы.

Наско вскочил:

— Ты не можешь, я не могу, он не может, а денежки разлетятся, как бабочки!

Видю покачал головой:

— Да, Наско, так мы ничего не добьемся. У меня в голове одна мыслишка крутится. Надо попробовать.

Наско пробормотал язвительно:

— Ты мозг нашей задруги, говори!

— Коммуны, — поправил его Видю и сделал знак товарищам придвинуться поближе: — Я слышал, некоторые здесь к картишкам пристрастны. Только бы отыскать таких, остальное проще простого…

Он поклонился и с комичной торжественностью возвестил:

— Моя милость виртуозно играет в любые игры и всегда выигрывает у глупцов. Карты — очень умные существа, если умеешь ими командовать. Тузы и десятки я достаю даже из ушей.

— Тоже придумал! — засмеялся Трако. — А знаешь, как жалуют за такие штучки? Видал, какие кулаки у наших земляков?

— Да, зато карты не стирают в кровь ладони, мальчик.

— Во-вторых, — добавил Наско, — картам и женщинам не верь.

— В-третьих, оба вы олухи, — рассердился Видю. — Забываете, что я несколько лет подряд совершенствовал свое мастерство в Роберт-колледже.

— Есть и в-четвертых, — вставил Трако. — Я не согласен обирать людей. На собственной шкуре испытал, как они хлеб себе добывают.

Видю так вытаращил глаза, что его друзья не могли сдержать смеха.

— Что за сентиментальности, мальчик? Когда тебя голод грызет, готов человека зарезать, а сейчас…

— И сейчас я бы отобрал любым способом денежки у какого-нибудь дона. Но это другое дело.

Наско энергично вмешался:

— Ты неправ, Трако. Каждый садится играть с намерением выиграть, не так ли? Тогда и жалеть некого.

— Но зачем пользоваться людской жадностью?

Видю даже возмутился:

— Откуда ты выкопал эти идиотские мысли, Трако?

— Кто же виноват, раз ты себя пупом земли считаешь! — вышел из себя Трако. — Мы с тобой всегда стояли на разных полюсах. Я плясал под твою дудку, потому что мне было безразлично. А сейчас…

— Ого! — Видю овладел собой и вернулся к своему насмешливому тону. — Ну что ж, можем и без тебя обойтись, малыш. А ты подумай, какую еду состряпаешь себе из угрызений совести.

Трако сжал кулаки, гневно взглянул на него и промолчал. Видю понял, что одержал победу, и в душе обрадовался: он нуждался в Трако. И обратился к Наско, как ни в чем не бывало:

— Так вот, я знаю профессорский трюк в тридцать одно, с помощью которого из одной колоды могу извлечь десять тузов, двадцать четверок, сорок десяток…

— Эге, куда загнул! В колоде ж всего пятьдесят две карты!

— В том-то и штука, парень.

— А деньги откуда?

— Твой вопрос — еще одно доказательство вашей беспомощности. Ну что бы вы без меня делали? Завтра получим расчет. Да и у Стефана можно одолжить… Предоставь дело мне, Наско, и ничего не бойся. С завтрашнего дня приступаем к усиленным тренировкам. А сейчас я ставлю точку.

Несколько дней подряд Видю учил товарищей ловкости в карточных комбинациях. Потом в случайной компании игроков приступили к "сеансу". Сначала ставили мелочь, и игра шла вяло. Видю умело применял на практике свои "законы" и развлекался, наблюдая за партнерами. Войдя в азарт, они становились неузнаваемыми — алчными, грубыми, злыми, вспыльчивыми. Раздражало его только безразличие Трако. Он играл так, словно его единственной заботой было сохранить свой капитал. А Видю хотел видеть в Трако активного помощника, способного оживить игру и повысить ставки. На упреки товарища Трако отвечал лаконично: "Как могу, так и играю!" Видю знал, что это неправда, и злился.

Для Наско наступили лихорадочные дни. Самолюбивый и жадный, он все яснее видел в картах возможность раздобыть денег для какого-нибудь доходного предприятия. Но в первые дни играл несмело, не решался рисковать. Видю посмеивался над ним:

— Эх ты, бакалейная душонка, — говорил он. — Ведь игра — верное средство легкой жизни.

И это было действительно так. Наско все больше убеждался, что карты могут привести его к заветной цели. Они вели сейчас жизнь, вполне его устраивающую. Спал он допоздна, бесцельно бродил по городу, часами просиживал с газетой в руках, не заглядывая в нее и ни о чем не думая. Разговоры между друзьями постоянно вертелись вокруг одной и той же темы: они придумывали новые уловки, намечали жертвы, со всех сторон обсуждали опасных игроков, подсчитывали выигрыши и строили смелые предположения. А главное — усиленно практиковались.

Однажды, предугадывая решительную игру, Видю распределил роли между товарищами и заставил их тренироваться, чтобы как следует "обыграть" пальцы.

— Ваши пальцы — это ваши глаза, — не уставал он повторять. — Нужно внимательно следить за партнерами и замечать даже тень сомнения.

С особой тщательностью подготовил Видю карты. Он ловко распечатал новую колоду, отделил все фигуры и пометил их тонкой, еле заметной полоской. Потом стасовал колоду, вложил в пакетик и осторожно заклеил.

Вечером маленькая комнатка еле вместила всех желающих принять участие в игре. Два тонких засаленных тюфяка, служивших постелями для обитателей комнаты, оттащили в угол, на полу расстелили одеяло. В круг уселось пятнадцать, игроков. Электрическая лампочка тускло светила, и лица казались землистожелтыми, глубоко запавшие глаза блестели.

Игра началась. Все зорко следили за раздачей карт, обмениваясь лишь самыми необходимыми репликами. Одни нетерпеливо хватали свои карты, быстро просматривали их и нервно увеличивали ставку. Другие открывали их с мучительной медлительностью, словно ожидая, что следующая карта окажется именно той, какая им нужна. Третьи долго колебались, сколько поставить, и то и дело возражали против установленного размера первой ставки в одно песо.

Банк обошел всех игроков. На втором круге его держал сначала Видю, потом Трако. Кучка мелких купюр перед ним все больше росла. Трако спустил весь банк, чтобы рассеять сомнения партнеров. Таким был план. Скоро должна была подойти очередь Наско, а после третьего круга игра кончалась.

Но Наско напрасно дожидался своей очереди. Стаменко — высокий, худой, с хитрыми, бегающими глазками крестьянин лет сорока — задерживал банк, непрерывно выигрывая. Это было поразительной удачей. Все следили сейчас особенно внимательно за игрой, но никто не высказывал сомнений. Ведь Стаменко — из деревенских, человек тихий, не ведающий хитростей и плутовства всяких городских пройдох. Когда к кому-нибудь из игроков шла сильная карта и он повышал ставку втрое, Стаменко открывал четырнадцать или тридцать одно.

Стаменко действовал спокойно, ловко дублируя. Видю начал нервничать. Трако обменялся с ним молниеносным взглядом: надо уменьшить ставки и избежать дублирования — их хитрый план был разгадан.

Но Наско все еще не мог понять, что происходит. Напрасно товарищи старались его предупредить. Загипнотизированный растущей перед Стаменко кучкой купюр, он с каким-то ожесточением лихорадочно повышал ставки. А его кучка купюр таяла и таяла. Он с удивлением обнаружил, что у него остались только два песо, хлопнул купюрой по одеялу и произнес:

— Дай карты!

— Дублирую. — предупредил его Стаменко.

— Дай карты и не болтай!

Видю не удержался и выругался. Тогда только Наско поднял голову и встретил насмешливый взгляд Трако и презрительную усмешку Видю. Сознание пронзила догадка: Стаменко обыгрывает их с помощью их же уловок.

Он устремил взгляд на руки партнера. Стаменко легонько потянул одну карту, ловко сунул ее под колоду, снял верхнюю и бросил ему.

"Спрятал десятку, подлец!", — подумал Наско и процедил сквозь зубы:

— Дай еще одну!

На этот раз Стаменко вытянул придержанную десятку. Сжав зубы до боли, Наско сдавленно выкрикнул:

— Нет!

— Денег ему жалко, — заметил кто-то.

— Пусть проиграет, — отозвался Кочо-мясник, рослый и сильный. — И без того не знает, каким трудом они достаются.

Наско машинально прикрыл рукой два последних песо, а другой сжал роковую десятку, что вывела его из игры.

— Отдай деньги! — сухо сказал Стаменко.

— Не привык отдавать, — съязвил кто-то.

Наско встретил хитрый холодный взгляд Стаменко, незаметно показывавшему ему глазами на игроков, сидевших с напряженными лицами.

— Не задерживай игры, Наско! Выйди прогуляйся! — прикрикнул на него Видю.

Слова Видю заставили Наско опомниться. Он сообразил, что чуть было не совершил непоправимой ошибки. Что бы было тогда? Он хорошо знал, что от этих людей можно ожидать всего. Злобно оглянулся, швырнул последние деньги, медленно закурил сигарету и с усилием поднялся. Онемевшие ноги пронзила колющая боль. Хлопнул дверью, шагнул в темноту двора.

Как автомат, шагал он по притихшим уличкам города. В ушах все еще звучали реплики игроков, и он напрасно силился собраться с мыслями, обдумать происшедшее. Вот и канал. По привычке он уселся на каменную облицовку и свесил ноги над водой.

"Этот Видю воображает себя мудрецом, профессором… Порочный, ничтожный человек! Как я мог ему поверить! Тридцать песо выбросил на ветер, дурак".

Опять вспомнил насмешливый взгляд Трако и презрительную гримасу Видю и почувствовал, что покрывается холодным потом. Сжал кулаки до боли. "Они нарочно дали мне увлечься"..

Перед глазами мелькнула выросшая перед Стаменко куча денег, и в душе поднялось озлобление:

"Наверно, больше пятисот песо… Эти деньги должны были стать моими! — подумал он, и неожиданно в спутанном ворохе мыслей мелькнуло: — Надо что-то предпринять… Не позволю этой деревенщине перехитрить меня!"

Он загляделся на блестящую черную поверхность канала. Стаменко живет в Энсенаде и по дороге домой пройдет здесь. Надо дождаться его и поговорить. Но что ему сказать? Чего от него потребовать? Наско ничего не мог придумать и махнул рукой. Все равно. Главное, перехватить его по дороге, остальное потом… Он быстро встал, огляделся, увидел поблизости какой-то вагон и спрятался в его тени.

Незаметно прошло два часа — дважды пробили фабричные часы. Чья-то тень вынырнула словно из-под земли и медленно приблизилась к лестнице.

— Э-эй, лодочник!

Узнав голос, Наско выскочил из своего укрытия, подошел к Стаменко и заговорил с ним, стараясь сохранить спокойствие:

— Это ты, Стаменко? Здесь нет лодки, идем к верхнему концу.

— Ты что делаешь здесь в такую пору?

Стаменко, казалось, удивился, в голосе его прозвучала испуганная нотка.

Наско, не отвечая, взял его под руку. Стаменко нерешительно пошел рядом с ним, но вскоре овладел собой. Парень сильно раздосадован, Мелькнуло у него в уме. Верно, задумал что-то, не случайно оказался здесь. Но что?

— Интересная была игра, Наско? — неожиданно спросил хитрый крестьянин. И добавил: — Правда, тебе не повезло.

Это прозвучало насмешкой. Наско охватила ярость. Эта деревенщина позволяет себе издеваться над ним! Досада при мысли о проигранных деньгах и о своем поведении совсем помутила его рассудок. Не помня себя, он резко повернулся и скрутил Стаменко руки.

— Говори, сукин сын, сколько набрал?

Стаменко попытался вырваться и, чуть не плача от бессилия, открыл было рот, чтобы закричать, но его сопротивление еще больше озлобило Наско. Он быстрым движением сжал ему горло и прошипел:

— Отдай деньги, пес! Хочешь нашим трудом попользоваться, дурак!

— Дай сказать, — с усилием выдавил из себя Стаменко. — Отпусти, поговорим.

— Но посмей только пикнуть!

Наско отпустил его, готовый броситься снова при его малейшем движении.

— Послушай, Наско, — умоляюще заговорил Стаменко, — я этот номер знаю еще с фронта и решил воспользоваться им… Трое ребятишек у меня… в доме нищета… А разве лучше, если бы я вас выдал?

— Врешь!

— Чего ты хочешь?

Стаменко уже оправился от испуга и лихорадочно обдумывал, как выиграть время: он понял, что это единственный способ спасти себя и, главное, деньги.

— Чего хочу, а? — нервно бросил Наско, не спуская с него глаз. — Когда два мошенника ограбят третьего, то добычу делят по-братски. Это неписаный закон для всех мошенников в мире. Понял? Ну, доставай деньги! Или предпочитаешь искупаться в канале? Подумай хорошенько: канал глубокий, а здесь тебя сам черт не услышит. Ну!

Стаменко беспомощно огляделся, всем существом прислушиваясь к темноте и надеясь уловить человеческие шаги. Но тишину нарушал только ритмичный стук фабричных машин. Тяжелый вздох вырвался из его груди. Эх, дурак дураком, и зачем отошел от переезда? Там всю ночь проходят люди. А здесь? Бороться с Наско? Нет, сил не хватит — уже попробовал. Кроме того, он сейчас, как разъяренный зверь.

Он незаметно прижал руку к груди, к тому месту, где лежал бесценный кошелек, полный смятых бумажек, таивших в себе возможность возвращения на родину. Три года мечтал он о чуде. И вот сейчас этот пройдоха хочет отнять у него эту возможность, навсегда запереть его здесь. Стаменко скрипнул зубами. Был бы под рукой нож, он бы, не моргнув глазом перерезал Наско горло. Но нет, этот подлец настороже, готов в лепешку его превратить. Он ощущал на лице его тяжелое дыхание. Что делать? Деньги нельзя делить — их ровно столько, сколько стоит билет. Выигрывать время, да, выигрывать время!

— Послушай, Наско, будь человеком, — снова принялся упрашивать Стаменко, — на эти деньги я смогу вернуться к детям… Трое их у меня! — простонал он. — Польстился на богатство… Не вернусь сейчас, уж не увижу их…

— Давай деньги, и весь разговор! Думаешь, я тебе верю, подлая рожа?

— Слушай, Наско, по гроб тебе благодарен буду, — проговорил Стаменко сквозь всхлипывания. — Я их в Болгарии тебе верну. Документ подпишу. Но дай мне вернуться к детям. Все, что твои товарищи проиграли — я им вернул.

Наско вздрогнул, как от пощечины. Значит, Видю и Трако перехитрили его — отобрали свою часть у этой деревенщины и сейчас храпят преспокойно, а завтра со свету его сживут своими насмешками. Гнев вспыхнул в нем с новой силой. Он схватил Стаменко за горло и прошипел:

— Хватит болтать, дурак! Все отдавай или.

Стаменко стал бороться, твердо решив не отдавать денег, пусть этот зверь хоть убьет его.

Поблизости послышались чьи-то шаги. Стаменко крикнул из последних сил:

— Помогите! По..

Наско сжал ему горло и потащил к каналу. Он не сознавал, что делает, даже о деньгах забыл, думая только о том, с каким наслаждением швырнет Стаменко в грязную воду. А тот защищался изо всех сил.

Вдруг чьи-то сильные руки схватили сзади Наско и оторвали от его жертвы.

— Что здесь происходит?

— Прибью, как крысу, утоплю! — кричал Наско и рвался к Стаменко.

Но напрасно: незнакомец ловко вывернул его руку, и Наско беспомощно остановился.

— Ох! — вырвалось у Стаменко.

Он вздохнул полной грудью и бессознательным движением пощупал кошелек. Тот был на месте, такой же упругий, набитый спасительными бумажками. Стаменко снова вздохнул, дико оглянулся и, ни слова не говоря, бросился бежать.

Наско чуть не заплакал от бессилия:

— Убежал, сука… Пусти меня!

— Хорошо, но не пытайся гнаться за ним.

Наско тяжело опустился на землю и принялся растирать пострадавшую руку. Незнакомец присел рядом.

— За что ты его?

Только сейчас Наско заметил, что незнакомец говорит по-болгарски. Присмотревшись, он узнал Влада. Злоба вспыхнула в нем на мгновение, но он вдруг почувствовал себя страшно усталым. Да и нет смысла уступать в борьбу с этим человеком — он гораздо сильнее и опытнее.

— Я все же хочу знать, что произошло, — настойчиво повторил Влад.

— Обычная история, господин романтик, — огрызнулся Наско. — Два мошенника обобрали нескольких растяп и поссорились при дележе добычи…

— Ага, карточная история! — И добавил, словно про себя: — А твой вид обманчив, я тебя принял за честного человека.

Вдруг Влад повернул к себе Наско и сильно встряхнул его:

— Не стыдно тебе? Я слышал, у вас вертеп настоящий, да не верил. Считал Видю умным человеком. Вы же интеллигентные люди… Вместо того, чтобы учить этих обездоленных людей, помогать им, вы их обираете, наживаетесь на их темноте. Совести у вас нет.

Наско поднялся.

— Спасибо за лекцию. Но в этой стране мораль ни к чему. Здесь только волки живут хорошо.

— Дурак! Если бы я был уверен, что тебе это поможет, то окунул бы тебя в канал, чтобы смыть с твоих мозгов плесень!

Наско устало взглянул на него. Он даже не обиделся на властный тон Влада.

— Идем, я тебя провожу. Хочу быть спокоен, что не погонишься за тем несчастным, хоть вы оба одного поля ягода.

Наско еле волочил ноги. Он так устал, что готов был свалиться на землю и спать без просыпу много дней и ночей.