Под небом Аргентины

Поединок

Чаша народного терпения переполнилась. Несколько лет уже над Аргентиной свирепствовал дикий террор, но привел он к результатам, противоположным ожиданиям буржуазии. Трудящиеся массы готовы были бороться до победы. Единомыслия не было лишь среди руководителей профсоюзных организаций: так называемые "чистые" анархисты из ФОРА — V (Пятой Областной рабочей федерации Аргентины), анархо-синдикалисты и правые социалисты из ФОРА — IX (девятой Областной рабочей федерации Аргентины) враждовали между собой, не могли согласовать многих мероприятий, боролись за влияние среди масс. Коммунистическая партия Аргентины, стремясь ликвидировать этот хаос, подняла знамя единства профсоюзного движения, и тогда лишь пролетариат почувствовал уверенность в своих силах и воодушевился. И пока анархисты и синдикалисты грызлись друг с другом, ослабляя силы пролетариата беспринципными разногласиями, компартия разворачивала массовую сеть комитетов единства, охватившую всю страну. Десятый конгресс областных рабочих федераций вошел в историю аргентинского профсоюзного движения как объединительный. Уже во время работы конгресса стало ясно, что компартия избрала наиболее правильный путь. Конгресс провозгласил солидарность аргентинского пролетариата с Великой Октябрьской социалистической революцией и создал Объединение профсоюзов Аргентины. Обсуждались и такие вопросы, как борьба за свободу профсоюзов, освобождение политических заключенных, восьмичасовой рабочий день, запрещение самозванных лжерабочих организаций "Объединение труда" и "Патриотическая лига".

Аргентинская олигархия, поняв, чем грозит ей это единение, решила нанести новый кровавый удар, прелюдией к которому и явились события в Берисо. Объединенная ФОРА, однако, ответила всеобщей двадцатичетырехчасовой забастовкой, чтобы предупредить предпринимателей и одновременно проверить силы пролетариата. Тогда реакция объявила в стране чрезвычайное положение. Закрыты были рабочие клубы и центральный дом компартии, запрещен ее орган "Ла Интернасиональ." "Летучие отряды" из "лиги убийц" носились по стране, учиняя кровавые расправы над забастовщиками. Аргентинская буржуазия и финансовые магнаты Англии и США считали, что "красного зверя" надо уничтожить, прежде чем у него окрепнут мускулы и вырастут зубы.

Пролетариат Берисо единодушно поддержал кампанию протеста трудящихся всей Аргентины. Кроме общих лозунгов, он выдвинул и свои, местные — возвратить на работу уволенных, запретить деятельность "Патриотической лиги", положить конец любой дискриминации. Местные профсоюзы вовремя разгадали низкую тактику мясных фабрикантов и, преодолев свои идеологические разногласия, поддержали лозунг о единстве компартии. Двадцать четыре часа свыше двадцати тысяч рабочих не работали. Молчали фабрики. Закрытыми стояли магазины. Бастовали даже лодочники на Большом канале. На пустых улицах и собак не было видно. Только сновали по: ним в разных направлениях пешие и конные полицейские, напуганные зловещей тишиной.

Забастовочный комитет поддерживал постоянную связь со всеми районами городка. Связные комитета переходили от дома к дому, передавали приказы, собирали сведения у уполномоченных районов, проверяли, как работают тайные посты, и, выполнив одно задание, возвращались в комитет за новым. Живая связь руководителей забастовки с массами провалила задуманную полицией провокацию.

Под вечер группы забастовщиков собирались во дворах. Они пили мате, беседовали, перебрасывались шутками, смеялись под самым носом у нервничающих полицейских. Вдруг над городком прозвучали выстрелы. Стрельба усилилась. Небо блеснуло пурпурным заревом. Где-то в центре над домами поднялись языки пламени, и ветер погнал клубы густого дыма.

Всем стало ясно: горели профсоюзный дом и, наверно, находящийся поблизости клуб компартии. Веселье угасло. Лица стали серьезными, гневными. Некоторые достали из тайников оружие. Самые горячие уже готовились пойти к центру города. Но товарищи их остановили. Комитет забастовщиков предупредил: "Будьте начеку — не поддавайтесь провокации! У горящих зданий засады. Не выходите на улицы!"

И предприниматели проиграли игру.

Утром они сорвали ярость на рабочих. Несколько сот человек при возвращении на работу получили белые билетики — извещения об увольнении. На улице оказались профсоюзные деятели и коммунисты.

Время клонилось к вечеру. Влад задумчиво шел по улице, направляясь в незнакомый район города. Там жило несколько десятков болгар, приехавших сюда из ловечских и поповских сел. Об этой колонии Влад давно знал, но еще ни разу не был там, и это его мучило.

Влад слышал, что группа эта стоит в стороне от борьбы рабочих, живет замкнуто, угоднически подчиняется воле хозяев. Но когда он сблизился со Стояном, то узнал о некоторых подробностях, осветивших жизнь его земляков совсем по-новому. Они были крайне бережливы, экономили на квартирной плате и поэтому спали по несколько человек в одной комнате, стряпали, стирали и убирали сами, ограничивали себя во всем, жизнь вели аскетическую, одним словом — боролись с Америкой, как и подобает мужчинам. Все проступки они выносили на товарищеский суд и иногда даже изгоняли провинившегося. Все в этой своеобразной коммуне поддерживали друг друга и выручали взаимной помощью. Больной или оставшийся без работы товарищ всегда находил пищу и кров у своих земляков. Да, им удалось найти форму приспособления, позволявшую в тех условиях устоять перед Америкой. При всем том эти люди, шесть дней в неделю питавшиеся бобовой похлебкой, чтобы скопить жалкие гроши и отослать их домой, регулярно покупали газеты, а нередко и книги. В остальном они упрямо держались и стороне от всего, что происходило вокруг. При нормальных условиях это никому не мешало. Но накануне всеобщей забастовки, такое поведение было вредным, даже опасным. Как это подействует на остальных болгар, на всех славян, если часть из них останется в стороне от забастовки? Влад старался не думать об этом. Он хорошо себе представлял сложность предстоящей задачи, которую сам взял на себя.

"Да, — думал Влад, ускоряя шаги, — если бы я вовремя познакомился с ними, сейчас было бы проще… "

— Куда это ты? Вроде знаешь, где их искать… Влад вздрогнул, поднял голову и встретил улыбку Стояна. Да, он знал и улицу и даже дом, где соберутся болгары, но задумался и забыл про всякую предосторожность.

— Ты должен быть более внимательным, Влад, — упрекнул его Стоян. — Ты ведь так ищеек притащишь на хвосте. — Но, заметив тревогу на лице Влада, добавил: — Я следил. Не беспокойся.

"Как растет сознание рабочего человека, — подумал Влад, энергично шагая рядом со Стояном. — Этот вчерашний крестьянин еще недавно был далек от партии, а в трудные дни его сознание быстро выросло. Да, ему можно спокойно доверить все.

Крупная фигура Стояна дышала спокойствием. Глядя на него, Влад чувствовал, что они идут к людям, с которыми найдут общий язык, к друзьям.

И действительно, его встретили, как долгожданного гостя. Даже упрекнули, почему не заглядывал раньше. В комнате сразу же установилась дружеская атмосфера, ничто не напоминало собрания. Пришло десятка два человек, по два-три представителя от каждой болгарской квартиры. Расположившись, где как придется, люди пили мате и разговаривали на родном языке. Такую же картину можно было наблюдать каждый вечер во всех районах Берисо — иммигранты, оторванные от родных мест, прогоняли тоску, собираясь вместе, беседуя, споря.

"Стоян обо всем позаботился", — подумал Влад и благодарно посмотрел на товарища.

Сначала собравшиеся только переговаривались, не затрагивая существенных вопросов. А времени у Влада было мало, его ожидало первое собрание болгарской партийной группы, там обязательно надо было присутствовать. Влад решил без обиняков заговорить о самом главном.

— Сейчас я хочу вам задать один вопрос, товарищи. Что вы думаете делать, если начнется забастовка, например?

Вопрос был неожиданным. Стало совсем тихо. Только булькала кипящая вода.

Потом какой-то рыжеватый, полный, с хитрыми серенькими глазками болгарин, в котором все выдавало недавнего крестьянина, резко ответил:

— А какое нам дело до забастовки? Мы сюда приехали не для того, чтоб у аргентинцев дела поправить.

Влад и Стоян переглянулись. Но в следующую минуту бай Тошо, невысокий, рано постаревший человек, видимо, пользующийся среди присутствующих уважением, тяжело вздохнул и покачал головой:

— Не болтай глупостей. Влад знает, что спрашивает. Но лучше пусть прямо скажет.

— Верно, — подхватил Влад с улыбкой. — Мы сюда приехали свои дела поправить, разбогатеть, чтобы жить в свое удовольствие. Нас обманывали, а мы верили, что набьем кошельки долларами и вернемся…

— Да, думали, — отозвался кто-то со вздохом.

— Да не так оно получилось. А вот многие не хотят того понять. И своего места не могут найти. Кто вы были раньше? Крестьяне, землю обрабатывали. А сейчас? Сейчас вы рабочие, фабричные пролетарии. Почему же вы тогда стоите в стороне от организации, призванной защищать ваши интересы? Или вы считаете, что ваш труд правильно оплачивается, что у вас ничего не отнимают и вам нечего требовать?

— Мы здесь гости, — прервал его рыжий. — А где это слыхано, чтоб гость в чужом доме распоряжался?

— Чепуху болтаешь, — снова остановил его бай Тошо. — Какие мы гости, если здоровье на фабриках губим? Кто от таких гостей откажется, что и дров нарубят, и урожай соберут, и зерно обмолотят, всю тяжелую работу сделают?

— А наше положение и того хуже, — снова заговорил Влад. — Нас обманули, оторвали от корня. Говорите, вам дела нет до стачки. А люди зачем бастуют? Для чего на много недель, а то и месяцев обрекают себя и свои семьи на голод? Для разнообразия? Нет! Чтобы заставить хозяев их же законы соблюдать, справедливо оплачивать наш труд, чтобы жить по-человечески. Люди борются, а вы не желаете, мол, — "хозяева добрые!" А если завтра вас на улицу выгонят? Вот вы сами себе помогаете: останется кто без работы — делитесь с ним хлебом и кровом. Значит, понимаете, что такое товарищеская взаимопомощь, защита. Такая взаимопомощь нужна в широком масштабе, не только в этой комнатке и в вашем узком кругу.

— А где же? — недоверчиво спросил рыжий.

— В профсоюзе, — ответил Влад.

Наступило продолжительное молчание.

— А я говорю, — снова начал рыжий, — пускай аргентинцы бастуют!

Бай Тошо провел ладонью по морщинистым щекам и встал.

— Нет, Коста! По-твоему, пускай их дети голодают, пускай их полиция избивает, а ты чтоб работал? Ну а если рабочие добьются своего, ты откажешься, потому что доволен своим положением, да? Нет, конечно, не откажешься. А право у тебя на лучшее есть? Сам подумай, что бы ты делал без работы четыре месяца, если б не твои товарищи? Прав Владо — нельзя нам откалываться от аргентинцев. Если они в профсоюзе, то и мы туда вступим. Раз мы работаем вместе, так и бастовать будем вместе. Если лучше станет, то всем, если нет — опять же всем. Так я думаю, ребята.

Собрание кончилось.

Влад чувствовал себя разбитым. Очутившись на улице, он взглянул на ясное небо, на мерцающие звезды и вздохнул полной грудью. Трудное дело было выиграно.

Берисо. Он отличается от всех городов в Аргентине, да и не только в Аргентине. Все здесь подчиняется неумолимой погоне за высокими дивидендами акционеров компаний "Свифт" и "Армур".

Большой канал отделяет Берисо от Энсенады, дачного пригорода с кокетливыми виллами, где живут чиновники и коммерсанты и располагаются в отдельном квартале публичные дома. Канал отведен от полноводной Ла-Платы, по нему проходят большие океанские суда, принимающие грузы в Берисо. Эта одна из жизненно важных артерий Аргентины обнесена высокой каменной стеной, дно канала регулярно очищают от наносов или песка. Через Берисо проходит еще один канал, предназначенный для того, чтобы обслуживать своего привилегированного собрата — принимать излишек воды во время паводка весной и осенью и предохранять от затопления фабрики на берегу Большого канала.

Вдоль безымянного канала тянутся домишки жителей Берисо, население которого насчитывает почти двадцать тысяч человек. Конечно, о безопасности рабочих кварталов никто не позаботился. Во время наводнений им особенно достается. Хозяева думали только о своих удобствах. На много километров вокруг земля принадлежит им, плодородная земля. Строить рабочим, да и то за большие деньги, разрешают только на узкой полоске земли вдоль каналов. Рабочие должны жить в непосредственной близости к фабрикам. Кому придет в голову беспокоиться по поводу того, что после фабрик безымянный канал — самый большой враг рабочих. Никто не заботится об очистке зловонной, глубокой канавы шириной в тридцать метров. Каждую весну люди с ужасом следят, как поднимается вода в Ла-Плате. И всякий раз река обманывает их: когда люди, напрасно прождав несколько суток, успокаиваются и, падая с ног от усталости, засыпают, вода заполняет этот канал, выходит из его берегов, заливает улицы, валит домишки из жести, как картонные коробки, и волочит их к разгневанной реке. Это продолжается несколько дней. В остальное время городской канал — источник заразы, вонючее болото стоячей воды, над которым носятся тучи комаров. Роскошные тропические деревья, могучие стволы которых поднимаются кое-где над каналом, странно контрастируют с унылыми серыми лачугами из жести. Тропическое солнце накаляет крыши, безжалостно выжигает малейшую травинку и еще больше сгущает смрад, нависший над городом.

Маленькая кривая улочка, ведущая от центра к каналу, почему-то называется Рай. Трудно придумать название более издевательское по отношению к тем, кто живет в этом "раю".

С реки потянуло вечерней прохладой, и улочка оживилась. Во дворах замелькали пестрые яркие платья. Женщины лениво посасывали через трубочки ободряющий мате, сплетничали или озабоченно комментировали последние события. С утренней смены возвращались небольшими группами первые рабочие. Дойдя до своего двора, они расставались с товарищами молча, словно давно уже сказали друг другу все, что стоило говорить. Ступая тяжело и неуклюже, пересекали двор и с глубоким вздохом усаживались в тени. Женщины спешили поднести им мате и с тревогой вглядывались в озабоченные лица.

Сегодня все шло, как обычно, но вдруг чей-то отчаянный крик о помощи нарушил монотонную тишину улицы. Женщины, чьи нервы уже много дней подряд были натянуты до предела, тотчас выбежали из домов. Зрелище, представившееся их взгляду, разъярило всех.

Четверо молодчиков напали на их соседку, болгарку Лену. Они вывернули ей руки назад, разорвали кофточку, обнажив грудь, а один из них пытался сорвать с нее юбку, отвратительно хихикая. Девушка боролась изо всех сил, кусалась, яростно вырывалась и отчаянно звала на помощь.

— Да разве можно терпеть такое, женщины! — раздался гневный голос.

— В ваших жилах кровь течет или вода! — взвизгнула корентинка Делия и яростно бросилась на негодяев.

— А ну, проучим этих разбойников! — крикнула донья Чола, широкоплечая, крупная женщина и последовала за Делией.

Все произошло невероятно быстро. Женщины окружили хулиганов и принялись бить их кто стоптанными сандалиями, кто голыми руками. Две женщины притащили толстые палки и выжидали удобный момент, чтобы одарить бандитов, не задев кого-нибудь из своих. Забыв о разорванной блузке, Лена наносила ожесточенные удары, царапалась и яростно кричала.

Хулиганы растерялись. Один из них хотел пустить в дело пистолет, но женщины обезоружили его. Остальные выхватили длинные ножи и стали пробиваться сквозь толпу. Наконец, им удалось вырваться из окружения и бежать. Один из них отстал и бежал медленно, шатаясь и припадая на ногу. В это время навстречу ему из-за угла вышел припозднившийся рабочий. Женщины закричали:

— Держи его, Хуан! Бей собаку!

Хуан окинул толпу быстрым взглядом, сообразил, в чем дело, и двумя-тремя молниеносными ударами повалил молодчика на землю. Женщины крикнули:

— Убей эту собаку, Хуан! Зарежь мерзавца!

Эта сцена разыгралась так быстро, что когда мужчины добежали до толпы, они с трудом вырвали жертву из рук Хуана, распаленного дракой и криками женщин.

— Хуан, не стоит из-за этого пса идти в тюрьму!

Хуан, а по-настоящему Иван по прозвищу Учитель, болгарин, жил на той же улице, где к нему относились с любовью и уважением. Он пнул ногой лежавшего на земле бандита и махнул рукой. Женщины обступили полураздетую Лену и повели ее к дому. А мужчины зашли с Иваном в первый же двор и подали ему освежающего мате.

— Ну и кулаки же у тебя, Хуан! — заметил кто-то.

— Золотая голова и железные кулаки! — Это сказал Амброзио, один из старейших обитателей "рая".

— Не знаю, как и благодарить вас, — тихо ответил Иван, успокоенный и приободрившийся под влиянием мате.

— За что? — удивились мужчины.

— Девушка — моя землячка.

— Вы не понимаете Хуана, — вмешался Амброзио. — Мы все знаем, что безобразничают на улицах часто, но обыкновенно довольствуемся тем, что только возмущаемся. Говорят даже, будто мы, аргентинцы, хотим прогнать всех чужаков. Поэтому Хуан вас благодарит.

Эти слова Амброзио вызвали протесты.

— Глупости!

— Кто говорил что-нибудь подобное?

— Молодчики из "Патриотической лиги" не думают, как вы. Они долбят людям, что иммигранты…

— Э-ээ, Хуан, никто уже не верит в эти хозяйские басни, — прервал Иван Амброзио. — Ходил ты в последние дни к фабричным воротам?

— Нет, занят был.

— Ну да, поэтому и не знаешь. Уже несколько дней, как положение совершенно изменилось. У многих глаза открылись, Хуан…

— Сейчас, — вмешался высокий худой мужчина, потерявший недавно работу, — никто не верит выдумкам, что увольняют из-за иммигрантов.

— Позавчера, — начал горячо один юноша, — какая-то группа из лиги скандировала перед фабрикой: "Гринго, вон!". Там толпились сотни людей. Мы насторожились. Провокаторы окружили нескольких иммигрантов и вытащили ножи… Ты ведь, Хуан, знаком с правилами этой игры?

— Слыхал.

— Нет ничего более жестокого и унизительного! Они делают вид, что собираются пырнуть жертву, и размахивают ножами под самым носом. Несчастный, разумеется, приходит в ужас. Откуда ему знать, что они еще придумают? Некоторые начинают дико реветь от страха. А эти гады только ухмыляются и ловко орудуют ножами, распарывая лишь одежду.

— Я такое не раз видел, — перебил его худой рабочий. — После этой забавы одежда превращается в лохмотья. А нервы…

— Многие еще недавно смотрели безучастно, даже, бывало, потешались. Идиоты! Тьфу! — шумно сплюнул молодой аргентинец.

— Действительно, стыдно нам должно быть, аргентинцам, — с тяжелым вздохом сказал Амброзио.

— А что было потом? — спросил Иван.

— То, что сейчас бывает всегда, когда провокаторы затевают свою подлую игру. Когда они окружили иммигрантов, мы тоже достали ножи и встали за спиной у провокаторов — по одному на гада — и говорим им: "Поверните-ка свои ножи против нас и схватимся, как честные гаучо!" Те, конечно, давай выкручиваться — мы, мол, аргентинцы и не должны защищать гринго, которые у нас хлеб отнимают… Старая песенка. Наши ребята еще больше разозлились. Если бы не полиция, эти гады не отделались бы так легко.

Иван с радостью слушал этот рассказ. Люди наперебой говорили о том, что сами видели и наблюдали; казалось, они сбросили с плеч какое-то тяжкое бремя. В их простых словах звучало удовлетворение, отношение к иммигрантам изменилось. Еще недавно многие из этих рабочих под воздействием подстрекательской пропаганды лиги готовы были затевать на улицах братоубийственные столкновения. Сейчас они уже думали во-другому. Ясно было, что трудящиеся Берисо не войдут на расправу с рабочими-иммигрантами. Коммунистическая партия Аргентины провела огромную разъяснительную работу, указала аргентинцам единственно верный путь. Какую силу представляли теперь рабочие массы, ступившие на путь единства и солидарности в борьбе!

Иван встал и пожал каждому из своих соседей руку в знак уважения и дружбы.

Влад открыл калитку и быстро проскользнул в сапожную мастерскую Тибора.

— Ох и напугал же ты меня, — улыбнулся Тибор. — Я совсем увлекся работой… Но что это ты расхаживаешь средь бела дня? Никак с ума сошел?

Тибор встал и повернул ключ в дверях.

— Приходится, — ответил Влад. — Иригойен окончательно капитулировал перед олигархией, а ей подчиняются армия и полиция. Готовится новая кровавая бойня. В городах и селах идут массовые аресты…

— А ты разгуливаешь, — прервал его Тибор.

— Фабрики готовят новые увольнения. Больше половины рабочих останется на улице.

— Какие будут инструкции? — Тибор сразу перешел на серьезный тон.

— Эх, какой ты! — улыбнулся Влад. — Я думал — поговорим, пока я передохну.

— Не обращай внимания, товарищ.

— Вероятно, мы идем к всеобщей забаствоке. Сегодня наших делегатов выгнали с фабрики. Гады стреляли им вслед в воздух.

— А партия, а профсоюз? — тихо спросил Тибор. — В Берисо полно полиции. Сотни ищеек примчались из Ла-Платы.

— Да, и сотни бандитов из лиги.

— При таком положении немыслимо созывать общее собрание. И как тогда объявить забастовку? Ведь люди должны решить!

— Да, было бы безумием собирать рабочих в одном месте, — согласился Влад. — Хозяева только того и ждут. Они уверены, что одной кровавой оргии хватит, чтобы уничтожить нас. Поэтому товарищи должны разъяснять положение рабочим, организовать опрос в кварталах, собирать людей небольшими группами по домам, по дворам, вроде обычных бесед за мате. Все это надо проделать до завтрашнего вечера. Чтобы сведения о настроениях рабочих были как можно более точными. Каждый уполномоченный должен наметить людей для рабочих постов, для охраны и боевых групп. Послезавтра будет предпринята последняя попытка мирно договориться с предпринимателями…

— Да, мы потребуем вернуть на работу уволенных, установить восьмичасовой рабочий день, на двадцать процентов повысить зарплату, — повторил вслух Тибор. — Нет, не согласятся галы.

— Да. Поэтому одновременно с опросом всех рабочих необходимо организовать крепкий, боеспособный забастовочный комитет. Ясно, да?

— На этот раз предстоит длительная борьба…

— И надо победить.

— А профсоюз?

— Там готовы подчиняться. Даже самые ярые анархо-синдикалисты торжественно обещают не пускать в ход револьверов, гранат и запалов…

— Только бы не сорвались, — недоверчиво пробормотал Тибор и, заметив, что Влад собирается уходить, встал и снял фартук.

— Нет, друг, — покачал головой Влад. — Ты останешься здесь как можно дольше, будешь передавать указания партии товарищам, которые зайдут сюда. Остальных разыщешь потом. Только не забывай об осторожности.

Тибор протянул Владу руку:

— Ты тоже будь осторожен, береги себя!

— Излишняя предусмотрительность — выдает конспиратора, — назидательно заметил Влад и вышел.

Поселившись на улице Рай, словенец Тибор быстро привлек симпатии соседей. Красавец, со светлыми волосами и темно-синими глазами, всегда веселый и приветливый, он резко отличался от смуглых, суровых мужчин этой улицы. Он так забавно произносил те немногие испанские слова, которые запомнил, что невольно вызывал улыбку и шутливые замечания у собеседников. Но Тибор не обижался. По характеру общительный, он использовал малейшую возможность, чтобы изучить язык.

Трудно было бы представить себе Тибора без Анны, его прелестной юной жены, которую он почему-то называл ее Жижкой. Имя жены он произносил с нежностью и теплотой и старался делать это почаще. Позовет: "Жижка!", а она в ответ поднимет большие светло-зелёные глаза и улыбнется.

Каждый вечер Тибор выходил во двор и играл на аккордеоне, с которым никогда не разлучался. Играл он на редкость хорошо. Его проворные пальцы извлекали из инструмента то Грустные, то бесшабашно веселые мелодии. Жижка подсаживалась к мужу и, положив голову на его плечо, поднимала глаза к ясному ночному небу. Вечерний ветерок играл ее рассыпавшимися золотистыми волосами, сиявшими в свете большой улыбающейся луны. Рядом с ней Тибор забывал и тоску по родине, и безработицу, и страшную неизвестность завтрашнего дня, и безысходность. Он самозабвенно играл. Соседи заслушивались чудесной непонятной музыкой и глаз не могли отвести от двух влюбленных, чьи силуэты четко вырисовывались на темно-синем плюше неба.

Тибор играл каждый вечер, играл даже в тот день, когда истратил последние гроши, оставшиеся от поездки. А работы все не было. Они одалживали понемногу у своих соотечественников, но сколько можно было так тянуть? И все же Тибор играл, даже когда они ели один раз в день. По заплаканным глазам Анны соседи поняли, что голод прочно поселился в молодой семье, и помогали, чем могли. Но молодые люди были горды. Чтобы заставить их принять помощь, соседям приходилось прибегать к хитрости.

Однако голод нельзя терпеть до бесконечности. Анна поблекла, похудела, стала нервной, вспыльчивой, заговорила о возвращении домой. Услышав это желание Анны в первый раз, Тибор удивился. А она развернула перед ним план, показавшийся ему фантастическим. Да, они когда-нибудь найдут работу. Она тоже хочет работать. Они будут бережливы, и соберут денег на билеты. Главное — вырваться из этого ада.

Тибор предложил продать аккордеон. Анна изумленно взглянула на него, потом рассердилась. Впервые она повысила голос, впервые произнесла злые слова. Потом согласилась, что можно его продать, но только чтобы дополнить сумму, необходимую для возвращения.

Мечта о возвращении домой стала для Анны навязчивой идеей, к которой она возвращалась по несколько раз на день. Тибор убеждал ее, что если бы там можно было жить сносно, то они бы не уехали. Но ничего не помогало. Анна не расставалась со своей мечтой. Они вернутся и заново начнут там жизнь. Это дело решенное. Только бы найти работу…

Работа нашлась совсем неожиданно. Тибор упорно, каждый день толкался среди других безработных у ворот фабрики. Как и остальные, он старался попасться на глаза Арабу, расправлял плечи, выпячивал грудь. И неизменно уходил, понурив голову. Но однажды Араб сам вызвал его. Он быстро нашел его в толпе смуглых, почерневших от солнца людей — светлое лицо и русые волосы резко бросались в глаза, и против своего обычая спросил, он ли Тибор. Потом послал его к врачу.

В этот день на фабрику приняли только одного человека — Тибора. Работу ему дали совсем легкую — взвешивать бочки с жиром и записывать вес. Он знал, что такую работу дают тому, кого собираются сделать доносчиком. Тибор стал недоверчивым. Нет, его не купят, даже если предложат намного больше! Ни за что на свете не согласится он стать предателем своих братьев по труду…

Через несколько дней на работу поступила и Анна. Это тоже явилось неожиданностью для Тибора. Как ей дали — работу? Она сказала, что помог мажордом, с которым она у кого-то познакомилась. Требовались женщины, клеить этикетки. Но почему Анна так смутилась, рассказывая об этом? А потом вдруг разрыдалась? Тибор принялся ее утешать и отговаривать. Нет, она не должна работать. Ее погубит зловонный воздух. Отвратительные испарения и ледяные сквозняки в огромных цехах убьют ее.

— Бежать отсюда! Скорее, как можно скорее бежать из этого ада! — вскричала Анна и отчаянно зарыдала. Потом успокоилась и снова принялась его убеждать, что она тоже должна работать, чтобы скорее собрать деньги на билеты. Они должны уехать, пока еще можно спастись. Если он ее любит, то послушает ее.

Так прошло два-три месяца. В дни получки Анна подолгу перебирала банкноты, и пальцы ее дрожали, а глаза наполнялись слезами. В такие моменты она без всякой видимой причины раздражалась, о чем бы с ней ни заговорил Тибор. А однажды, словно раздумывая вслух, произнесла:

— Я тебя спасу во что бы то ни стало. — Но тут же, словно опомнившись, добавила: — Мы спасемся. Еще немного осталось!

Неожиданно все обернулось самым ужасным образом…

Как-то Тибор заглянул в кабачок и столкнулся там с земляком-пьяницей. Тот хотел выпить с ним, но Тибор отказался, и пьянчужка, рассердившись, стал что-то плести, намекая на Анну. Тибор сначала не обратил внимания — за Анной многие не прочь были приволокнуться. Может быть, кому-то и не понравился ее отказ. Он-то хорошо знает свою Анну… И вдруг Тибор услышал вопрос:

— Не мешают тебе двухметровые рога, парень?

Тибор рассмеялся и пошел к двери. Тогда пьяный заорал во все горло:

— Смеешься, да? Спроси-ка лучше свою Аничку, зачем она раз в неделю к мажордому Альваресу ходит? Наверно, массажи ей делает для красоты, а?

Это было уже слишком. Тибор возвратился и ударил по лицу обидчика. Потом он долго стыдился своего поступка. Но сомнение подтачивало душу. Перемену в характере Анны он уже видел совсем в другом свете. Что произошло с жизнерадостной, шаловливой Анной, еще недавно напоминавшей избалованного ребенка? Почему так часто она впадает в ужасную апатию? Почему она стала замкнутой, раздражительной? Часами сидит как окаменевшая, уставившись в одну точку, ни за что, ни про что вдруг начинает истерически рыдать. Избегает соседей, будто стыдится их… Тибор вспомнил, что Анна действительно иной раз запаздывала после работы, а когда он ее спрашивал о причине, она отвечала что-то невразумительное и заливалось слезами.

А если все это правда? Нет, этому нельзя поверить, это невозможно.

Но сомнения не давали ему покоя. Он стал наблюдать за Анной, сравнивать ее поступки. Припомнил недавние события в их жизни. Поступление на работу уже не казалось ему счастливой случайностью. И он решил проверить.

Презирая себя, он осторожно выспросил, где живет мажордом, и однажды вечером притаился поблизости и увидел ее, свою Анну, выходящей из чужого дома. Ее лица нельзя было узнать. Анна быстро пошла по улице, испуганно оглядываясь. Потом побежала, подбирая на ходу рассыпавшиеся волосы. У Тибора все закружилось перед глазами. Значит, все правда! Он усилием воли заставил себя не броситься вслед за женой.

В первом попавшемся кабачке он потребовал траппы, выпил ее залпом и велел принести еще. Спирт встряхнул его. Мозг лихорадочно "работал. Он припомнил день за днем всю их жизнь с момента поступления на работу, и ему все стало ясно. Как она могла, как могла!..

Тибор запустил пальцы в волосы и яростно дернул их. Хотелось уйти, но не было сил. Потом он с усилием встал и вышел.

— Где ты был? — встретила его в дверях Анна.

"Даже по имени меня не называет", — подумал он и бросился на кровать.

— Что с тобой? — спросила она встревоженно.

— Зачем ты это сделала, Анна?

Он не смотрел на нее, взгляд его был устремлен в дощатый потолок, лицо оставалось неподвижным.

Анна испуганно попятилась, заметалась по комнате, зачем-то поправила занавеску, подняла с пола бумажку и вдруг опустилась на стул, закрыла лицо ладонями и зарыдала глухо, безудержно.

Тибор молчал.

Когда Анна притихла, Тибор неестественно громко заговорил, почти закричал, словно боясь, что его не услышат:

— Я думал, ты мне верная подруга до смерти!

Он до боли впился ногтями в грудь. "Нет, я не должен вставать, не должен смотреть на нее. Может произойти что-то страшное…"

Анна смотрела на него и чувствовала, что ее охватывает ужас, "Боже мой, что он задумал!"

— Говори! Скажи что-нибудь! — глухо зарычал Тибор.

"Я должна ему помочь, — быстро мелькало у Анны. — Но как?"

— Говори!

На этот раз его голос прозвучал сурово, как приказ.

— Ты уже знаешь.

Сказав это, Анна тут же осеклась, потом посмотрела на мужа и заговорила бессвязно, не выбирая слов:

— Не знаю, как я решилась. Была без ума… от страха. Хотела на родину уехать вместе с тобой… Не думала о последствиях. Нет… не знаю…

В комнате стало тихо. Слышен был только хруст переплетенных пальцев Анны. Нет, она этого не вынесет! Лучше пусть он изобьет ее, даже убьет, но не молчит, не молчит!

— Что же будет дальше? — машинально спросила Анна.

Тибор не ответил.

Так они долго молчали, не шевелясь. Он словно окаменел на постели, а она сжалась на стуле. Сколько времени так прошло? Да разве измеришь минутой или годом горе, что страшнее смерти? Словно сквозь сон слышал он всхлипывания жены. А Анна с бьющимся сердцем прислушивалась к дыханию мужа, все еще хриплому и неровному, и с ужасом думала: "Что он задумал? Боже, сохрани его, не дай совершить непоправимое!" О себе она даже не думала. Не все ли равно? Жизнь без него — не жизнь…

Прокричали первые петухи, и оба вздрогнули. Вслед за этим заревел фабричный гудок. Анна вскочила, как автомат, и зашаркала шлепанцами по комнате. Что она собиралась делать? Ах да, вспомнила. Ей ничего больше не оставалось, как сложить вещи и уйти. Собирая их, она случайно дотронулась до аккордеона, издавшего пискливый звук. Тибор невольно взглянул на Анну и удивился, что не испытывает озлобления. А как он боялся посмотреть на нее — думал, не выдержит, убьет. Сознание, что он может относиться к ней без гнева, его успокоило. Он долго следил за ее медленными неловкими движениями и думал: "Как постарела Анна!" Потом вдруг произнес:

— Анна, останься!

А Анна впервые заглянула в глубину собственной души и увидела, как бессмысленно и непоправимо совершенное ею. Как могла она поддаться безумию! Хотела вернуться, чтобы спасти их счастье, спасти Тибора, а погубила себя и его. Сейчас она все хорошенько обдумала и решилась. Почему она раньше не видела все так ясно? Она втоптала в грязь большую любовь, чистое чувство своего мужа и друга, самого прекрасного человека в мире и вправе ли теперь принимать прощение этого великодушного любящего сердца?. Лучше уйти, уехать отсюда, но прежде надо помочь ему легче перенести страшную боль.

— Анна, останься! — повторил Тибор с умоляющей ноткой в голосе.

"Сейчас, сейчас надо ему помочь, — думала Анна, остановившись посреди комнаты с вещами в руках. — Да, я должна показать себя перед ним такой, какой никогда не была. Что мне терять? А ему это поможет..

— Поздно, Тибор! — голос ее звучал, как чужой, хрипло, зло. — Я молода, хороша собой, за мной ухаживают… А в жизни столько красивых вещей: шелка, автомобили, — роскошные залы… Почему мне не взять от жизни все, что можно?

Анна замолчала, чувствуя, что голос вот-вот ее выдаст.

— Но мы мечтали о счастливой жизни, о справедливом мире, в котором всем будет хорошо.

Анна подумала: "Надо кончать", и глухо проговорила:

— И докатились до этой ямы — Берисо. Кроме того… если хочешь знать, я еще недостаточно сознательная, потому что у меня нет твоей веры. Когда наступит эта счастливая жизнь? Когда у меня глаза выцветут и я потеряю способность любоваться и радоваться чему-либо… Покорно благодарю..

Тибор вскочил, сел на постели и долго смотрел на нее широко открытыми глазами. Потом с ужасом прошептал:

— Вон ты какая. Как я мог так жестоко обмануться? — Помолчал и резко произнес: — Действительно, нас ничто не связывает. Уходи!

И Анна ушла.

Скрип медленно закрывающейса двери тысячью иголок вонзился в его мозг, и он еще долго неподвижно сидел на кровати.

Город проснулся. Уличный шум долетал до слуха Тибора как далекое эхо. Он ни о чем не думал. Только мысль, что от жизни ему уже нечего ждать, неотвязно преследовала его. Было уже поздно, когда он опомнился, вскочил и оглядел комнату блуждающим взглядом. Повсюду ему мерещилась Анна. Он быстро заходил из угла в угол. Потом вдруг остановился. Точными, размеренными движениями он достал лист бумаги, чернильницу, сменил заржавевшее перо и принялся писать…

Вечером обитательницы улицы Рай оживленно комментировали уход Анны. Многие из соседок давно знали о ее свиданиях с мажордомом — в Берисо трудно сохранить тайну.

— Какая подлая оказалась, — возмущались женщины.

— Что ж, она слишком хороша для Берисо, — утверждали иные, философски относившиеся к жизни.

Поздно вечером кто-то сообщил, что видел на вокзале Анну, спешившую к поезду. Она была как безумная. За ней бежал мажордом, звал ее, а она не оборачивалась. Он догнал ее и схватил за руку. А она посмотрела на него, как на чужого, и вдруг набросилась с кулаками, стала бить и царапать.

— Бедная женщина! — произнес кто-то. — Только сама она ведает, каково ей сейчас…

Услышав, что в соседней комнате что-то происходит — тонкие стенки из жести не удерживают тайн, — старый Амброзио всю ночь не сомкнул глаз. Он поднялся раньше, чем обычно, потоптался в коридоре перед комнатой квартирантов и, уходя на работу, предупредил жену, чтобы она была настороже. А вернувшись со смены, он услышал все толки в квартале. Амброзио наскоро напился мате и решительно направился к Тибору. Постучал один раз, второй. Никакого ответа. Сердце сжалось от дурного предчувствия. Амброзио с силой нажал на ручку, незапертая дверь сразу же распахнулась, и он чуть не упал, споткнувшись о порог. Для старого рабочего, которого жизнь не ласкала, а за долгий век швыряла то в пекло, то в холод, достаточно было одного взгляда, чтобы все понять. Он взял стул, сел напротив Тибора, заглянул ему в глаза и медленно заговорил:

— Не забывай, сынок, что ты коммунист. Тяжело тебе, знаю. Но не становись дезертиром. Ты не можешь пойти на такую подлость.

Тибор смотрел на него, как загипнотизированный. Амброзио протянул руку к столу, взял несколько исписанных листов и разорвал их. А Тибор низко опустил голову, скрывая блеснувшие на глазах слезы.

— Анна — жертва этого проклятого строя, ты хорошо знаешь. На свете много таких, как она. Наш долг — бороться за их счастье, за наше счастье. Разве нужно тебе об этом говорить? Идем, сынок, попьем мате…

Старый рабочий повел его за собой, приговаривая:

— Когда убили моего Хосе, я тоже думал, что пришел конец… Но партия помогла мне, и сейчас я занял его место. А ты ведь для меня немножечко и Хосе… Так, сынок?

Тибор не ответил, только сжал мозолистую руку.

Со дня отъезда Анны не слышно было уже аккордеона. Тибо-р не вернулся и на фабрику. Предупрежденные Амброзио товарищи Тибора окружили его теплой заботой и незаметно для него самого вовлекли в активную партийную работу. Узнав, что он знаком с сапожным ремеслом, они уговорили его принять собранные ими деньги для того, чтобы открыть мастерскую для починки обуви.

Скоро его крохотная будочка стала служить местом явки для коммунистов. Да и дом Амброзио, заботившегося о Тиборе, как о родном сыне, превратился в своеобразный клуб. Там собирались по воскресеньям мужчины с улицы Рай, пили мате, обменивались новостями.

Тибор возвращался домой, падая от усталости. Поглощенный выполнением многочисленных заданий, он не успевал даже поесть. К вечеру он мечтал только о нескольких глотках освежающего мате и о постели, на которую можно лечь, не раздеваясь. Он снова чувствовал себя солдатом, как когда-то на далекой родине. Только теперь он был солдатом великого дела…

Подойдя к дому, Тибор услышал какой-то странный шелест — в темном дворе сидели и тихо переговаривались люди. Их было много.

"Что это? — удивился Тибор. — Ведь опрос рабочих давно кончился".

— Что случилось? — спросил он тревожно.

— Ничего, сынок, — Амброзио встал ему навстречу с мате в руках. — Толкуем о разных делах.

— Не понимаю…

— Ждем, когда пробьет двенадцать, — понизил голос старик и вздохнул: — Не знаешь ты, сынок, какая это для меня радость. Да и для всех. Люди со всей улицы собрались в нескольких домах. Никто не спит. В целом Берисо сейчас вряд ли кто-нибудь спит. Великая ночь!.. Эх, сколько битв я видел, сколько поражений пережил! Хозяевам всегда удавалось нас разъединить и разгромить по отдельности. Но теперь… Посмотри, какой подъем, какая готовность к борьбе до победы!

Тибор не заметил, как чьи-то руки взяли у него пустой сосуд и протянули полный освежающего мате. Торжественно прозвучал чей-то громкий голос:

— Двенадцать, товарищи! Итак, на борьбу до победы!

Все оживились, двор глухо загудел. Кто-то мечтательно произнес:

— Эх, музыку бы сейчас! В нижнем конце у людей граммофон есть..

— Да, в решительный бой с музыкой надо идти, — поддержал другой.

Тибор осмотрелся, потоптался на месте, что-то обдумывая. Потом, решившись, направился к себе в комнату и взял в руки аккордеон, валявшийся в углу со дня ухода Анны. Он любовно вытер пыль с инструмента и вышел во двор. Молча подсел к товарищам, провел по клавишам загрубевшими пальцами и, глубоко вздохнув, заиграл.

Амброзио подошел к нему и отечески поцеловал в лоб.

— С музыкой в решительный бой! — сказал ему Тибор.

В уголках его глаз сверкнули две слезинки. Он не стер их, и они медленно скатились по щекам. В ночном воздухе зазвенела веселая песня.

Зима в этом году пришла рано и как-то сразу. Не переставая дул ледяной ветер, затягивая лужи корочкой льда и обдавая своим злым дыханием зябнущих людей, неподготовленных к зиме. Много дней подряд свинцовое небо висело над землей мрачным покрывалом, спускаясь все ниже и ниже. По временам ветер разрывал тучи, но солнце даже не успевало выглянуть из-за них. Подгоняемые нестихающим ветром, они вскоре вновь сбивались в плотную массу, и опять начинал моросить тихий, монотонный дождь. Редкие капли падали тяжело, словно кто-то невидимый поливал землю лейкой, держа ее очень высоко. Серые жестяные халупы выглядели еще более жалкими под хмурым небом.

День, о котором пойдет рассказ, был самым пасмурным и холодным июньским днем в ту необычную для субтропического климата Берисо суровую зиму. Но сегодня люди не слышали бешеного воя ветра, не чувствовали леденящих ударов крупных дождевых капель: была объявлена всеобщая забастовка.

Пролетариат Берисо принял ее с радостью и удовлетворением. Наконец-то они едины! На этот раз они победят.

Городок кишел полицейскими агентами, но тем не менее в нем шла напряженная внутренняя жизнь. Рабочие, выбирая самые дальние и безопасные дороги, собирались в домах, где имелось радио. Дети под видом игры в мяч бегали по улицам и разносили лаконичные записки с инструктажем или последними новостями. Женщины выходили за калитку без пальто, будто в гости к соседке, и порой за два-три километра несли распоряжения забастовочного комитета. Строгие сосредоточенные лица рабочих отнюдь не выражали досаду на непогоду. В глазах их горела решимость, они были охвачены единым порывом, и должны были победить.

В небольшой комнате Тибора собрались соседи. Стульев не хватило, поэтому сидели на кровати, даже на полу. Посреди комнаты Амброзио накачивал примус, на котором стоял большой чайник. Мате переходило из рук в руки. Задумчивые лица оживлялись после каждого глотка.

— Никаких новостей, — вздохнул кто-то в напряженной тишине.

— Будут новости, товарищ, будут.

Морщинистое сухое лицо Амброзио выглядело необычно возбужденным. Уже давно старый рабочий не испытывал такой радости и волнения. Он хорошо знал, что означает всеобщая забастовка, а все-таки на душе у него сейчас было светло.

— Теперь дело другое, — задумчиво говорил он о том, что его волновало. — Наши профсоюзы объединились, и мы боремся плечом к плечу. Кто может победить такую силу? А раньше как было? Один профсоюз объявляет стачку, другой велит продолжать работу. Кому это было выгодно? Хозяевам, которые заменяли бастующих рабочих своими ставленниками, якобы присланными неучаствующим в стачке профсоюзом… Так они нас по одиночке давили. А теперь у них ничего не выйдет.

— Уж не думаешь ли ты, что без драки обойдется? — поднял голову давно небритый сорокалетний человек. — Хозяева только этого и ждали.

— Нет, такого они не ожидали, — вмешался Иван-Учитель. — Им нужен был только повод, чтобы арестовать неугодных.

— Хуан прав, — согласился Тибор. — Они не ожидали, что профсоюзы договорятся между собой, и уж меньше всего думали, что коммунистическая партия договорится с профсоюзами. Такого еще не было, чтобы анархисты и коммунисты выступили сообща.

— Я сам беспартийный, а здесь вижу и социалистов и коммунистов. Мы не в первый раз вместе, — прервал его Пепи.

— Но наши лидеры думали по-другому.

— А мы зачем их слушали?

— Да, зачем? — снова заговорил Амброзио. — Некоторым из них в каждой забастовке революция мерещится! А хозяевам только того и надо. Подошлют провокаторов, взбаламутят народ, а потом бойню устраивают…

— А по-твоему, Амброзио, нам надо сидеть сложа руки? — разгоряченно воскликнул Педро, известный в квартале анархист. — Помнишь, как твоего сыча погубили?

— Мой мальчик стал жертвой такой провокации. Но не только полиция виновата. Виноваты в равной степени и те, которые поддались провокации и приняли участие в резне на центральной площади.

— Ничего, зато мы штук двадцать полицейских на тот свет отправили, — самодовольно заметил Педро.

— Хозяевам от этого хуже не стало. Наших втрое больше перебили и заставили нас капитулировать. Помнишь, небось, сколько рабочих на улицу выгнали.

— Поэтому Педро прав! — воскликнул с гневом индеец Хосе. — Если дойдет до драки — бей псов без пощады!

Хосе вскочил. Его черные глаза дико сверкали, толстые губы, сухие и серые, будто присыпанные пеплом, были плотно сжаты. Он окинул комнату блуждающим взглядом, но встретив спокойный взгляд Амброзио, смущенный и пристыженный, опустился на свое место.

— Хозяйские холуи таких вот, как ты, и ищут, — сухо произнес Амброзио. — Легко распаляются, сразу теряют рассудок и совершают что-нибудь непоправимое.

— Верно, Амброзио!

Иван-учитель поднял руку:

— Слушайте, товарищи! До недавнего времени я тоже рассуждал, как Педро и Хосе, но понял, что стоял на ошибочном пути. Ясно, что если бы тогда народ не поддался провокации, сегодня среди нас были бы и сын Амброзио и многие другие наши товарищи. Вспомните-ка недавний митинг по случаю годовщины "кровавой недели". Состоялся он на той же площади, только народу вдвое больше собралось. Полиция была готова к бою, не было недостатка и в провокаторах, но мы не поддались обману, и ничего не произошло. Случайно это? Нет, товарищи. Организовали и провели митинг коммунисты, и потому никто не пострадал. Надо ли доказывать, что от организации выигрываем только мы, рабочие?

— Не знал я, что ты стал коммунистом, — язвительно заметил Педро. — Вот неудобно попасться с револьвером в кармане!

— Если кое-кому все равно, служит в конечном счете этот револьвер хозяевам или нет, то мне не все равно.

— Да, некоторым боязно спустить курок.

— Увидим, когда придет время, Педро, — ответил Иван спокойным тоном, удивившим всех. — Сейчас другое важно: мы должны сделать выводы из прошлых ошибок, чтобы не повторять их.

— Умеешь ты красиво говорить..

— Хватит, Педро! — раздалось сразу несколько голосов.

— Надоело!

Все задвигались, зашумели.

— Пусть Педро идет драться, если ему это нравится!

— Педро, Хосе, вам говорят! Чего вы ждете?

— Постойте, братья! — Хосе вскочил. Его бронзовое лицо потемнело. — И я с вами! Что вы скажете, то я…

— А я разве говорил, что против вас? — недовольно пробормотал Педро.

— Тогда для чего тебе этот револьвер? Брось его подальше!

— Что ж, и брошу.

Педро достал блестящий, заботливо вычищенный наган, оглядел его любовно, поколебался.

— Знаете что, обещаю вам прямо отсюда пойти домой и оставить его там. А если собаки нападут на меня дома…

Амброзио добрым отеческим взглядом обвел суровые лица собравшихся. Губы его подрагивали. Они приняли протянутое ему Тибором мате и сказал:

— Рабы пробуждаются, сынок! Если бы все могли понять это..

— Воздух в Берисо становится чище, Амброзио. Вся гниль выметается.

Старый рабочий, увидев, что Педро продолжает держать в руках револьвер, громко сказал:

— Убери эту штуку, Педро! Отнеси ее домой, но прежде обещай перед всеми пустить ее в дело только в том — случае, если прикажет партия или профсоюз.

— Но кого мне слушаться — профсоюз или коммунистов? Ты же знаешь, что профсоюз может… как тогда…

— Сам решишь.

— Я тебя буду слушаться, Амброзио. Ты плохого не посоветуешь.

Амброзио хотел ответить, но в это время открылась дверь, и в комнату вошел Влад. Все ахнули. Тибор пересилил шум:

— Как это ты вошел, Влад? Мы ничего не слышали.

— Где ваш пост, ребята?

Улыбка на лице нежданного гостя сменилась выражением строгости.

— Хоть ты, Амброзио, должен быть осторожен, — сказал он.

— Да жена вроде стояла на посту. Куда она подевалась, глупая баба!

— Разговаривает с соседками во дворе.

— Это я должен был… — заговорил, густо покраснев, Тибор.

— Да, должен был, — прервал его Влад. — Но если бы вас накрыли всей компанией, об этом поздно было бы вспоминать.

— Какие новости, Влад? — посыпались со всех сторон вопросы.

— Да пока все идет хорошо. В Буэнос-Айресе, Авежанеде, Ла-Плате, Мендосе, по всей Патагонии забастовка охватила всех. Имеются сведения о возможной провокации. Реакция держит воинские части в полной боевой готовности. Боевые группы из лиги тоже не спят. Нам предстоят серьезные испытания, но если мы сумеем сохранить единство, то победим. — Он обвел собравшихся взглядом и мягко добавил: — Вот, кажется, и все. А сейчас расходитесь, товарищи. И не собирайтесь такими большими компаниями в одном месте. Лучше — небольшими группами в нескольких соседних домах.

— Ясно, Влад!

Все сразу заговорили и, комментируя новости, потянулись к выходу. Расходились постепенно, по двое-по трое.

Дом доньи Чолы на улице Рай еще издалека привлекал внимание прохожих. Он стоял на каменном полуметровом фундаменте и имел очень внушительный вид. Большие окна в трех комнатах дома были всегда чисто вымыты. Двор тоже отличался от соседних дворов. От калитки к крыльцу вела чистая дорожка, выложенная кирпичом. В палисаднике росли георгины, хризантемы и великолепные розы. Вечно цветущие розовые побеги вились по стенам дома. Позади дома двор тоже разделялся полосками кирпича на несколько участков с грядками. На грядках донья Чола круглый год выращивала овощи для семейной трапезы.

Дом доньи Чолы отличало и согласие, царившее в семье. Старый Арнедо и оба его сына были хорошими механиками, а семнадцатилетняя Луиза уже завоевала среди соседей славу умелой швеи. Все, что зарабатывали мужчины и Луиза, передавалось в руки хозяйки. Донья Чола очень строго распределяла деньги на хозяйство, никогда не забывая выделить небольшую сумму на карманные, расходы каждого члена дружной семьи. Благодаря ее бережливости они смогли выплатить весь долг за участок под домом и огородом и постепенно построить три комнаты. Семья мечтала еще об одной пристройке, тогда у каждого была бы своя комната, у стариков и у детей.

Крупная, полная, с грубым мужским голосом, Чола имела удивительно мягкое и нежное сердце. Разговаривала она громко, раздраженно, словно ругалась, но для каждого эта женщина умела найти совет, теплое слово. Ее Арнедо, высокий, прямой шестидесятилетний старик, гордился женой, а дети боготворили мать. Все знакомые и соседи любили и уважали Чолу.

В это утро большой оранжево-красный диск солнца как-то неожиданно выкатился над крышами домов. И хотя пар, шедший от теплой напоенной обильным дождем земли, затуманивал блеск его лучей, словно немытое стекло, с восходом солнца городок сразу оживился. Донья Чола поспешила во двор, к цветам. Подвязала поваленные ветром стебли, оправила погнутые розы и крикнула своим низким голосом в отворенное окно:

— Хватит валяться, Арнедо! Бока пролежишь!

Арнедо недовольно выглянул в окно:

— Чего расшумелась? Наседок напугаешь. Принеси-ка лучше мате!

— На солнышке его попьешь, старик.

— Да ты похуже капатаса!

— Не ругайся — не поможет. Посмотри на себя — от лежанья пожелтел, как чахоточный.

— Ну что ж, обойдусь и без мате, — притворно рассердился Арнедо. — А у тебя сердце каменное. Знаешь ведь, что только в забастовку и отдыхают мои старые кости.

— Донья Чола!

Услышав голос соседки, Чола с улыбкой, относящейся к словам мужа, направилась к зеленой ограде, отделявшей ее двор от соседнего.

— Что, Анхела? Почему ты так рано встала?

— Лавка на углу открыта.

— Да ну?

Чола энергично всплеснула руками, и куры у ограды бросились врассыпную с тревожным кудахтаньем.

— Сейчас растолкаю моих красавцев и погоню из дому за покупками. А ты, голубушка, постой, нам потолковать надо.

Через несколько минут Чола вышла из дома улыбающаяся, красная и возбужденная. Подвижность этой полной женщины удивляла. Веселый характер, оптимизм, с каким она встречала все малые и большие события в жизни семьи и соседей, ободряюще действовали на всех.

— Старшего с постели подняла стаканом воды. Представляешь — спит, словно первый сон видит, осел эдакий… Видела бы ты, как он подпрыгнул.

Она вдруг оборвала смех и внимательно посмотрела на соседку.

— А ты опять не спала?

— Кашель не давал… Всю ночь в горле что-то драло. Муж на полу спал…

Молодая женщина нервно заломила тонкие, прозрачные пальцы. На ее матово-желтом лице черные глаза горели угольями.

— Ты сильно кашляла ночью, Анхела. Лечиться тебе надо, — вмешалась в разговор Конча, соседка Анхелы по дому, женщина еще молодая, но преждевременно состарившаяся. Потом озабоченно заметила, обращаясь к Чоле: — Поговори ты с ней. Не следит за собой, а такая молодая.

— А что мне делать?

— Разве доктор не говорил тебе?

— Доктор… — в голосе тихой Анхелы неожиданно послышалась злоба. — Доктора для богатых. Покой, говорит, нужен, перемена воздуха, куриный бульон, мясо, слабо прожаренное, и все пройдет. Я ему говорю, если кто даст мне несколько тысяч песо, тогда я выполню его советы. А он в ответ — я врач, а не банкир.

— Работа у тебя не тяжелая, — задумчиво проговорила Конча.

— Да, целый день клею этикетки на консервы. Но цех такой, что смрад со всей фабрики туда идет. А сквозняки!.. К концу дня тела не чувствуешь.

— За три песо в день эти звери молодость твою губят! — громко возмутилась Чола.

— Все соки из нас высасывают! — энергично подхватила Конча. — Особенно в "Триперии", где я сейчас работаю. С утра до вечера в кипятке требуху промываем. Руки и ноги распухают, кислая вонь насквозь пропитывает тебя и чувствуешь, будто сила из кончиков пальцев вытекает…

— Надо крепиться, сестренки, — твердо заговорила Чола. — И мужикам храбрости подбавлять. Рук не опускать, не сдаваться. У хозяев нет к нам милосердия.

— Какое там милосердие! Для них мы ничто. Если у них испортится даже самая незначительная машинка, непременно ее починят, а человек заболеет — на улицу выбрасывают. Собаки!

— Ты права, донья Чола, — задумчиво произнесла Анхела, — надо поддерживать мужчин. Мой-то что-то сдавать начал. Вчера кто-то сказал ему, что если аргентинцы не перестанут упрямиться, то на работу будут принимать только гринго. Вот он и на попятный…

— Пусть только посмеет этот осел! — вскипела Чола. — Я поговорю с ним.

— Это мужское дело, Чола. Ты скажи дону Арнедо. Пусть он как мужчина… поспокойней.

— Я моих предупредила: изобью, глаза выцарапаю, вон выгоню, если слабости поддадутся.

— Но у тебя на фабрике только один парень. Ведь старик и младший сын в механической мастерской работают.

— Что из того?

— Ну-у… — Конча смутилась под строгим взглядом соседки. — Мне кажется… Поговаривают, всеобщая скоро кончится. Только на фабрике продлится, пока хозяева не уступят…

— Мои будут бастовать до тех пор, пока все не выйдут на работу. Что ж ты думаешь, раз они в мастерской работают, так уже и не рабочие? Тоже мне! Я даже Луизе не даю работать, хоть она и надомница. Только так мы победим!

— И я говорю: или все на работу или никто! Машины сами не могут работать…

В эту минуту к ним подошла невысокая, с энергичным лицом женщина.

— Как поживаешь, Цвета? — обрадованно встретила ее Чола. — . Пишет муж?

— Пишет, донья Чола. Устроился на работу, но и там к стачке готовятся. Велел передать дону Арнедо, чтобы крепко держаться.

— Зовет тебя к себе? — спросила Конча.

— А стачка? — опять взорвалась Чола. — Что важнее?

— Вот и он так пишет, — улыбнулась Цвета. — Забастовку выиграем, тогда и нашу жизнь будем устраивать.

— Умный у тебя муж, Цвета.

— Жаль, далеко Патагония, — вздохнула Цвета. — А то бы взяла сына и пешком пошла. День, два, пять бы дней шли, но дошли.

Конча вдруг насторожилась, взглянув на улицу.

— Не сидится собакам, — процедила она зло. — Ишь, напялили рабочие блузы, а сзади наганы торчат.

— Ой, у меня сынишка там! — испуганно воскликнула Цвета и бросилась на улицу. — Петр, Пешо, сейчас же иди сюда!

— Да постой ты! Чего испугалась?

Чола побежала вслед за Цветой. Анхела и Конча поспешили за ними. Несколько мальчишек гоняли на улице грязный тряпичный мяч. Двое-трое поменьше стояли у забора и увлеченно следили за игрой. К ним медленно приближались, разделившись на пары, четверо молодчиков. Синие рабочие блузы выглядели снятыми с витрины магазина. Цвета подбежала к забору и схватила сынишку.

— Чего раскудахталась эта наседка? — сказал громко один из переодетых молодчиков.

— Всю Аргентину загадили эти гринго, — процедил второй и грязно выругался. — Надо запретить им разговаривать на своих обезьяньих языках, мать их…

Он грубо толкнул одного из мальчиков и ударом ноги послал мяч по направлению к Цвете. Тяжелый, пропитанный грязью и водой, он просвистел над головой женщины и упал в чей-то двор.

— Ах ты гадина! Да если бы ты ее ударил, я бы тебе эту тряпку в рот запихнула!

Сжав кулаки, страшная в своей ярости, Чола медленно подходила к четверке.

— Убирайтесь отсюда, собаки!

— Чего надо ей, этой гринго? — презрительно спросил один из них.

— Ты меня смеешь называть гринго, мерзавец? мои деды жили здесь еще до Колумба. Это вы гринго, потому что вы бездельники, паразиты, продажные шкуры, убийцы!

— Эй, баба, придержи язык! Мы рабочие.

— Рабочие? Да вы за счет рабочей крови живете, звери! И только одно знаете — ножи да револьверы. Вы не аргентинцы! Убийцы не имеют родины. Убирайтесь отсюда! Тьфу!

И Чола шумно сплюнула. Анхела и Конча, стоя невдалеке, наблюдали за происходящим и не знали, что предпринять. Цвета, оставив сына в соседнем дворе, побежала за людьми. Вскоре из калиток стали выходить еще сонные непричесанные женщины. В окнах показались их мужья.

— Ладно, идем, — решил один из хулиганов. — Чего с ней говорить, с этой ведьмой!

— Тебя, паразита, ведьма родила! — ответила Чола, уже взяв себя в руки. — Убирайтесь подобру-поздорову. Жалко ваши новенькие "рабочие блузы" испачкать. Мы такие блузы всю жизнь стираем и гладим, но на вашей "рабочей" спине можем изорвать прямо с вашей шкурой. Собаки!

Соседи еще толковали о происшествии, когда к ним подошли две молодые женщины.

— Каким ветром тебя сюда несет, учительша? — спросила Чола уже с приветливым и улыбающимся лицом.

— Поговорить надо с тобой, донья Чола.

Ее спутница многозначительно взглянула на Чолу и тихо добавила:

— Позови еще двух-трех соседок поэнергичней.

Чола догадалась, что разговор будет особым. Она позвала Кончу, послала Анхелу за Цветой и повела всех в дом. В калитке с ней столкнулся муж.

— Куда это ты?

— Что случилось, Чола?

— Ничего, — она лукаво усмехнулась. — А ты возвращайся в постель, мне гостей вот надо угощать.

Молодая, опрятно одетая, подтянутая женщина, которую Чола назвала учительшей, заговорила сразу, едва переступив порог комнаты.

— Мы пришли поговорить с тобой об организации комиссии по сбору…

— Уж больно спешишь, учительша, — строго сказала Чола.

— Приходится. Нам надо обойти еще двадцать улиц, а ты ведь знаешь, каково сейчас ходить.

— Да, но…

Учительница засмеялась:

— Правда, Чола! Вот товарища прислали из профсоюза.

— А ты?

— А я от партии.

— Цвета, — уже другим, деловым тоном заговорил Чола, — обегай к Владу, спроси, прислали ли они учительшу и… как звать товарища?

— Ресистенсия.

— Хорошо Цвета, беги! А мы пока можем поговорить о чем-нибудь другом и попить мате.

Учительница улыбнулась, обменялась взглядом с подругой и сказала:

— Так и нужно, Чола: знаешь меня хорошо и все же проверяешь.

Чола поднесла пенящееся мате и прервала ее притворно сердитым тоном:

— Хватит тебе. Скажи лучше, что тебя заставило через заборы лазать?

— Откуда ты знаешь? — удивилась Ресистенсия.

— По улицам не очень-то пройдешь. Что, думаете, не понимаю? Ну выкладывай, учительша!

Молодая женщина отпила мате и заговорила:

— По всей Аргентине широко развернулась кампания помощи забастовщикам. Всеобщая стачка в ближайшие дни закончится, но продолжат бастовать рабочие, которые требуют разрешения основных вопросов В Берисо рабочие должны вести борьбу до победы.

— Так ведь есть же комитеты помощи при профсоюзах? — прервала ее Чола.

— Эти комитеты ведают целыми районами. Они не могут охватить все нужды непосредственно на местах, на отдельных улицах, в домах, в группах домов. Вот почему решено создать небольшие комиссии преимущественно из женщин. Мы лучше знаем положение в каждой отдельной семье. Ответственные за каждую из таких комиссий будут держать связь со мной или еще с кем, а мы в свою очередь будем держать связь с районной комиссией.

— Ясно. Хорошо придумано. А то до сих пор..

— На ошибках учимся, — заметила Ресистенсия. — Только ответственная за комиссию будет знать связную. И главное — нигде не болтать ни о каких комиссиях и комитетах.

Вошла запыхавшаяся Цвета, оглядела гостей и взяла мате.

— Все в порядке. А учительнице велено передать, что пошлют людей вперед.

— Так и надо было поступить, — сказала Чола своим мужским голосом. — Ох уж эти мужчины…

Учительница продолжала тихим, размеренным голосом:

— Особенно важная задача стоит перед женскими комиссиями сейчас, в первые дни стачки, до распределения помощи.

— Вот это правильно. В последний раз собаки подожгли грузовики с продуктами, арестовали людей, и помощь до нас не дошла.

— И это по-другому организуем, — вмешалась Ресистенсия. — Нужно сделать так, чтобы избежать перевозки продовольствия, а то мы сами волку в пасть лезем. А пока…

— Пока, — прервала ее учительница, — каждая комиссия возьмет на себя заботу о своем участке. Ни одного голодного ребенка, ни одного больного без врачебной помощи, ни одной семьи арестованного товарища без помощи — под таким лозунгом должны мы работать.

— А откуда же деньги?

— На первое время деньги придется найти вам, комиссии.

— Как? — не могла понять Конча.

— И правда, как? — задумчиво произнесла Чола.

— Вот как: на вашей улице примерно шестьдесят семейств. Сколько арестованных? Трое. Сколько уволенных? Четырнадцать. Значит, всего семнадцать семейств. Сколько из них нуждается в неотложной помощи?

Чола быстро подсчитала:

— Двенадцать семейств.

— Так неужели, дорогой товарищ, остальные сорок с лишним семей не могут помочь этим двенадцати перебиться несколько дней?

— Сейчас всякий свои гроши подальше хоронит, — проговорила Конча.

— Могут! — ответила, как отрезала, Чола. — Каждый будет тратить в день на двадцать сентово меньше, вот вам и решение вопроса. Сегодня же соберем деньги, да еще по целому песо с человека, так и знайте.

Учительница и ее подруга с улыбкой посмотрели на Чолу.

— А сейчас, Чола, назови нам своих людей.

— Вот они: Анхела, Конча и Цвета.

— Но они, может, не хотят, может, им не нравится такая работа.

— Э, пусть сами скажут.

— Хотим, конечно же, хотим! Как можно! — воскликнули женщины в один голос.

— Я же их знаю, учительша, — со счастливой улыбкой заключила донья Чола. — Я не подведу.

— Чего ты кланяешься этой бесплодной земле?

Красный от натуги, Иван выпрямился, оперся на мотыгу и улыбнулся приветливо.

— А что? Разве не к лицу мне, Стоян?

— Я не к тому. Ладони у вас, горожан, слишком мягкие.

— Неужели? Ты уже забыл, как редиску мою похваливал? Те же "мягкие" ладони ее растили.

— Не время сейчас для такой работы. Завари-ка лучше мате и давай поговорим.

— Погоди, дай вскопать эту грядку. От дождей земля рыхлая стала и режется, как мамалыга.

— Потом покопаешься. Иди, иди.

Иван оставил мотыгу и неохотно пошел к дому.

Когда минут через десять он вернулся с чайником, ему представилось удивительное зрелище. Неуклюжий Стоян быстро и ловко орудовал мотыгой, отбрасывая в сторону влажные комья земли. На лбу блестели крупные капли пота. А грядка уже почти вся была вскопана.

— А ты что кланяешься этой бесплодной земле? Стоян выпрямился и виновато улыбнулся:

— Да вот, решил помочь тебе.

— Тянет тебя к землице, знаю. Меня не проведешь.

Друзья уселись на пустые ящики и принялись молча посасывать мате. Стоян задумчиво оглядел небольшой двор и спросил:

— Это ты цветы посадил?

— Нравятся? — с гордостью спросил в свою очередь Иван. — Посмотри на герань. Высоко поднялась — с метр будет. А сколько видов я развел!

— Хороша! А на этой грядке что думаешь сажать? Редиску?

— Нет, зеленого чесноку захотелось, брат.

— Вот это правильно. А то уж и вкус чеснока забыли.

Стоян грустно улыбнулся и сказал, вздохнув:

— Почему не зовешь меня помогать? Я в огородном деле толк знаю. И помог бы тебе, и поговорили бы, все скорее время пройдет.

— Тянет тебя земля, Стоян, знаю я.

— Тянет, чтоб ей пусто было. И отчего так? Ни счастья она мне не принесла, ни богатства..

— А жалованья какого потребуешь?

— Прибыль поделим.

— Договорились, — улыбнулся Иван. — Снабжаю соседей салатом, а петрушка круглый год растет. Как редиска созреет, гостей каждый вечер жди. Детишки со всей улицы к огороду сбегаются, песни мне поют и в награду по пучку редиски получают. Видел бы ты, как они уплетают эту самую редиску!

— Ладно ты сообразил, учитель. Поработаешь часок-другой, с детишками поболтаешь, и на душе легче станет…

— Дети без радости здесь растут, — задумчиво произнес Иван.

— А на мою долю какая радость выпала? Дети хоть о тебе вспоминать будут, о радости своей, о редиске. А я… — Стоян посмотрел на свои большие натруженные руки и сжал их в кулаки. — Я в школу бегал, а уже батрачил. Из третьего класса отдали меня в услужение к деревенскому трактирщику. Зуботычинами меня ласкал, пинками уму-разуму учил. С тех пор о деревне без злости вспоминать не могу.

— И все же любишь землю.

— Люблю. Вам в поле работать пытка, а мне счастье. Каждую лощинку признаю, каждый кустик, каждое деревце. Сердце у меня болит, как сломанный побег увижу… В городе тоска меня ест. Чувствую себя беспомощным и ненужным, словно перышко, которое ветер гонит, куда хочет. А в деревне тоже не могу жить…

— Почему?

— Не люблю, когда мной помыкают. Здесь хоть не смотрю на хозяйские морды противные, окриков их не слышу. Эх, дожить бы мне до тех времен, когда народ кровопийц прогонит! Как запрягу волов и пойду в поле…

— Тогда на тракторах пахать будут, браток.

— И трактор научусь водить. Какую хочешь, даже самую сложную машину..

Легко стукнула калитка. Послышались шаги. Иван поднял голову.

— Влад идет. Интересно, что привело его сюда днем?

— С ним Штерю.

— Бери ящик и прямо в комнату, Стоян. Не оглядывайся — он знает дорогу.

Крохотная комнатка Ивана еле вместила всех четверых.

— Поменьше шевелитесь, товарищи, — засмеялся Влад, — сидите и не дышите. Особенно ты, Стоян! Доски уж больно тоненькие под ногами. Пол протерт чуть не до дыр…

— Оставь это, — серьезно и озабоченно заговорил Иван. — Лучше объясни, чего ты бродишь днем?

— По задворкам безопасно, — усмехнулся Влад.

— Ищейки ходят да вынюхивают всюду. Недавно четверо на нашу улицу заглянули, но донья Чола их шуганула.

— Знаю.

— Все же не понимаю, ради чего ты рисковал?

— Надо же где-то разместить наш штаб — штаб болгарской секции.

— И ты решил, что здесь самое безопасное место? Но мне кажется, полиция держит мою квартиру под наблюдением.

— Ошибаешься.

— Почему ты так думаешь?

Влад внимательно посмотрел на него.

— Где твой пистолет?

— Там, под чемоданом.

— Молодец. Хорошо, что не таскаешь его за собой, — довольно кивнул Влад. — Знаешь ведь излюбленный приемчик полиции: подошлют кого-нибудь к такому горячему, как ты, ты его пристукнешь, а они после этого с кем хотят разделываются. А за квартирой твоей не наблюдают потому, что сейчас идет охота на профсоюзных работников и коммунистов.

— Ясно, Влад. Приступим к работе?

— Не спеши, подождем Боню. А пока неплохо бы выпить и горького мате — сахар надо беречь.

Сосуд с горячей зеленоватой жидкостью пошел по рукам. Мужчины машинально принимали мате, жадно посасывали его из тонкой металлической трубочки и думали о чем-то своем.

— Не знаю, что за колдовской напиток, — вдруг заговорил Стоян, — но стоит выпить несколько глотков, и я готов на медведя идти.

— Почему колдовской? — спросил Иван-Учитель.

— Не знаю… А так посмотришь — травка жалкая какая-то, вроде сена.

— Если бы я верил в нечистую силу, решил бы, что это зелье ведьма придумала.

— Индейцы еще до Колумба варили и пили мате.

— Вот видишь, значит, зелье!

— Мате и граппа — инструменты цивилизации белых, — задумчиво проговорил Влад. — В Берисо всего две, да и то небольшие школы и двести кабаков, если не больше.

— Ты прав, Стоян, мате — колдовское зелье. Со времен Колумба хозяева используют чудотворное действие мате… Но хватит об этом. Где же застрял Боню?

— А без него разве нельзя? — нетерпеливо спросил Учитель.

— Нет, он принесет инструкции.

Вдруг кто-то постучал в дверь. Все вскочили. Первой мыслью их было, что, увлекшись разговорами, они забыли о самой элементарной предосторожности. Иван подал им знак молчать. Влад с недоумением посмотрел на него и жестами пояснил, что нелепо не отвечать, ведь их голоса, наверно, слышны сквозь жестяные стены.

В это время снаружи кто-то сказал:

— Откройте, свои!

— Это голос Видю, — удивился Влад. — Что ему надо? Открой.

Видю, ухмыляясь, пошел в комнату. С ним протиснулся и Трако, проскользнув у него под рукой.

— Здравствуйте, вы-то мне и нужны, — выпалил Видю и сел.

— Зачем пришел? — строго спросил Влад.

— Вот так гостеприимство! По делу.

— Какие у нас с тобой могут быть дела?

— Если бы не забастовка — никаких. Но сейчас имеется важное дельце.

— Говори! — процедил Влад, еле сдерживая гнев. Видю нахмурился.

— Очень просто — хотим помочь забастовщикам. Я и Трако…

— Забастовка не предприятие, и я не работодатель.

— А я знаю, что ты можешь поручить нам что-нибудь, — настаивал Видю.

— А почему именно я?

— Потому что ты руководишь болгарами, ты секретарь..

Влад опешил и невольно сжал кулаки. Каким образом этот человек узнал, что он секретарь? Ведь это партийная тайна. Кто допустил оплошность?

"Это дело надо выяснить, — решил он. — Но сейчас нужно осторожно разобраться в намерениях этого человека. "

— Ты плохо осведомлен, — улыбнулся Влад, подавив возбуждение. — Но это не имеет значения. Скажи, чего ты ждешь от меня?

— Дай нам поручение, — повторил Видю.

— Не я даю поручения, Видю, а партия. И партия не рассчитывает на люмпен-пролетариев.

— Не надо оскорблять меня, Влад, — тихо сказал Видю. — Я пришел с искренним желанием помочь. Я не хочу стоять в стороне от того, что происходит.

— Ты прав, прости меня за обиду. Но что касается искренности — не верю, Видю.

— Твое дело, — неопределенно улыбнулся Видю. — Но хотя бы Трако ты должен верить. Оснований ненавидеть хозяев у него больше, чем даже у тебя. Полиция погубила его брата.

Влад встал, сделал два-три шага по тесной комнатушке, стараясь выиграть время и овладеть собой, потом сурово спросил:

— Скажи яснее — что ты от меня хочешь?

— Вот такой вопрос мне больше нравится, — снова улыбнулся Видю своей неопределенной, раздражающей улыбкой. — Хочу включиться в борьбу, помочь.

Влад испытующе взглянул на него. Несомненно, Видю подонок, циник, все подчинящий своему эгоизму. Выброшенный из своей среды, он не может найти своего места среди народа, потому что ему чужды его страдания, его борьба, его стремления. Может ли такой человек стать пособником хозяев? Вполне. Влад не раз спорил с ним и убежден, что Видю никогда не сможет найти общего языка с рабочими, вопреки своим "социалистическим увлечениям".

"Лучше всего тянуть и постараться узнать, что кроется за предложением помощи", — решил Влад.

— Ну что? — сухо опросил Видю.

— Мне все еще не ясно, какого ответа ты ждешь от меня, Видю.

Видю растерялся.

— Хорошо, сейчас объясню, Влад. Еще два дня назад я и не думал вмешиваться. Мне видишь ли, моя шкура дороже и косточек жалко. Знаю, что нелегко выдержать побои в полицейском участке… Дайте ж и мне мате, люди! Какие вы негостеприимные.

— К незваным гостям, — вставил Иван.

Видю не обратил на него внимания. Жадно потянул мате, попросил еще и задумчиво заговорил:

— Был у меня сосед. Молодой, мне ровесник, Гаучо звали…

— Знаю, — прервал Видю сразу помрачневший Влад, — его зарезали два дня назад.

— Но ты не знаешь, почему, — продолжал все так же задумчиво Видю, — Из пампы парень пришел и жену оттуда привел. Как они любили друг друга! Мы подружились, и я к ним часто ходил попить мате. Он делился со мной. Я знал, что он член "Патриотической лиги".

— Лиги убийц, — поправил его Стоян:

— Да, несколько дней назад я убедился в этом. Гаучо был человеком простым, но честным. Он искренне верил, что место каждого аргентинца — в "Патриотической лиге". Когда хозяева начали подзуживать аргентинцев против иммигрантов, я все разъяснял ему подоплеку дела, и мы часто спорили. Постепенно он стал разбираться, где правда, а где ложь, и отошел от лиги. Несколько дней назад к вечеру он позвал меня и сказал, что порвет с лигой. А сам весь трясется от ярости. Напрасно я его расспрашивал — ничего не вытянул. Понял только, что лигу правильно называют лигой убийц… Жена с утра до вечера умоляла его уйти обратно в пампу, а он все повторял, что он не трус. И два дня назад его зарезали на пороге…

— Газеты писали что-то о любовной истории, — отозвался Иван.

— Глупости! Гаучо зарезали потому, что он отказался выполнить какое-то подлое дело, не хотел стать убийцей. А полиция сочинила историю, будто его зарезал любовник жены — повод увезти ее в участок. Я-то хорошо знаю, что не было никакого любовника — она боготворила своего Гаучо.

— А для чего она им понадобилась? — спросил Стоян.

— Очень просто — она знает правду и может указать, кто подослал убийц. Сейчас ее продержат в полиции, поглумятся над ней досыта и отправят в какой-нибудь публичный дом искалеченной и раздавленной духовно и физически.

— То, что ты рассказываешь, Видю, очень интересно, — задумчиво проговорил Влад. — Надо все проверить и женщину найти… если, конечно, твой рассказ точен. Но при чем тут твои требования?

— Для меня многое прояснилось, Влад, и я не хочу стоять в стороне. Я могу быть полезен, если не силой и храбростью, то умом и хитростью.

Влад испытующе посмотрел на него и сделал знак Ивану не вмешиваться.

— А как ты меня убедишь, что ты не привёл за собой полицейских ищеек?

Видю возмутился:

— Как ты мог подумать такое! За кого ты меня принимаешь?

— Успокойся! — Влад махнул рукой и подал ему мате. — Я всегда говорил, что ты беспочвенный интеллигент, довольно испорченный, циник, за душой у тебя ничего. В то же время ты сентиментальный, вспыльчивый, капризный. Одним словом, ты человек, которому надо верить с оглядкой.

Видю грустно улыбнулся:

— В значительной степени твоя характеристика правильна. Но тем не менее попробуй.

— Я уже попробовал, пока мы разговаривали. — Влад явно стремился закончить бесполезный разговор. — Все, что происходит сейчас, тебе еще не стало своим, ты хочешь включиться в борьбу из чисто сентиментальных побуждений..

— Ты неправ. Случай с Гаучо лишь заставил меня решить, на чьей я стороне.

— Да, чтобы принять участие в борьбе как… любитель.

— Это не имеет значения. Важно, что будет одним, нет, двумя бойцами больше.

Но ты не хочешь быть простым бойцом. Ты приходишь и требуешь "дела" по твоим "особенным" способностям. Да?

— Какой же ты непонятливый! Пойми, что с моими теперешними и прежними связями меня никто не заподозрит. Я могу быть связным, передавать инструкции..

— Да, твои связи… — прервал его Влад многозначительно. — Но ведь именно эти твои друзья — игроки и торговцы женским товаром сейчас бесчинствуют в Берисо.

— Именно поэтому.

— Ты и хочешь передавать инструкции, — усмехнулся Влад. — Ты что, совсем дурачком меня считаешь?

— Идиотом! — неожиданно вспылил Видю и сунул под нос Владу исписанный лист. — Вот что я раздобыл у моих "друзей". А вы и не подозреваете.

— Что это?

— Список болгар, завербованных Новаковым и Пепо Черным, они готовы выйти на работу. Припугнули их, что будут принимать только аргентинцев и, если они не поспешат, то останутся на улице. А отдельно записаны пять-шесть человек, которые уже со вчерашнего вечера работают на фабрике.

Влад долго молча изучал список. Он постарался запомнить имена и отдал смятый лист Видю:

— Возьми. Я проверю.

— Мне он не нужен, я тебе принес. А ты хорошо обдумал мое предложение?

— Давай не спорить, Видю. Я же тебе сказал — партия не нанимает людей и не рассчитывает на таких, как ты. Ты видно, составил о ней представление по какому-то детективному роману… — Влад махнул рукой: — Но к чему спорить? Если хочешь участвовать в борьбе, сам найдешь путь.

— Я понимаю тебя Влад. Признаюсь, когда я шел сюда, я думал о том, чтобы помочь, но больше меня влекли авантюры. Мечтал о всяких дерзких подвигах, мысленно восхищался собственной смелостью, придумывал хитрости, чтобы провести и разыграть легавых…

— Да, как в криминальных романах — неуловимый фантом, роковая личность, которая в результате оказывается "человеком с золотым сердцем", да?

— Что-то вроде, — признался Видю. — Но вы все же примете меня в свой хоровод. Сам увидишь, что я на ветер слов не бросаю. Двигаем, Трако?

— Постойте! — окликнул их Иван. — Лучше пройти через задний двор, Стоян вам покажет.

— Чудесно — засмеялся Видю. — И путь сократим, и лишних взглядов избежим…

Видю легонько подтолкнул вперед Трако и закрыл за собой дверь.

Когда они остались одни, Иван чуть не набросился на Влада:

— Я бы морду своротил этому фигляру, а ты…

— Да, а потом ищи, где голову преклонить. Ты забываешь, что твоя комнатка на некоторое время будет нашим штабом. — Влад махнул рукой. — Оставим это. Просмотри-ка список. Надо сразу же его проверить. Он нам подсказывает, какой план готовят предприниматели. Они тайком набирают штрейкбрехеров и попытаются повторить свой "национальный" маневр, на этот раз принимая на работу только аргентинцев. Ясно? Список надо сейчас же отнести дону Франциско. Ты знаешь канал. Берешься передать?

— Нечего спрашивать, Влад.

Плотные пепельно-серые тучи много дней подряд закрывали небо над городом, поливая Берисо редким монотонным дождиком, наводящим тоску. В городе стояла тишина. На улицах не звенели детские голоса, дети, забыв о шумных играх, сбивались кучками у стен домов, где было сухо, рассеянно разглядывали редких прохожих и перешептывались, словно им запретили повышать голос. Даже полицейские избегали ходить шумными группами и воздерживались от обычных шуточек по адресу проходящих женщин. Люди старались обходить центральные улицы и, встречаясь где-нибудь позади домов, с недоумением пожимали плечами и обменивались вопрошающими взглядами. Берисо походил на город, пораженный эпидемией.

Удобно устроившись на складном стуле, Влад с увлечением работал. Он брал из кучи бумаг газету, листовку или прокламацию, просматривал, что-то отмечал и заботливо складывал их в стороне. Иногда он поднимал глаза и задумчиво смотрел в окно, выходящее на улицу. За стеклом непрерывно моросил дождь, и улица, казалось, погрузилась в сонную тишину. Старый Арне-до, стараясь не помешать Владу, медленно наливал гостю неизбежное мате и только ждал удобного момента, чтобы предложить его. Наконец, Влад отложил в сторону последнюю газету, и старик вздохнул с облегчением.

— Что, Арнедо?

— Да признаться, потолковать хочется.

— Что ж, потолкуем.

Арнедо покачал головой:

— Смотрю я на тебя и думаю: что за люди вы, коммунисты.

— А что? — улыбнулся Влад.

— Мы и раньше были знакомы, правда, не близко. А сейчас, хоть ты всего несколько дней у меня, вижу я, совсем другой ты человек, не такой, как все…

— Не преувеличивай, Арнедо.

Арнедо снова покачал головой.

— Я уже стар и много разных людей в жизни встречал, но вы, коммунисты, не похожи на других. Любите рабочих по-настоящему.

— Мы же сами рабочие.

— Нет, не поэтому. Встречал я рабочих — анархистов, социалистов и каких только хочешь. Приоткроются у них глаза, станут понимать больше других и сразу нос задирают. Говорят с тобой, а будто слышишь: "Видишь, сколько я знаю! Слушай и исполняй!" А вы совсем другое дело. И посоветуете, и уму-разуму научите, и поддержите. Кто вас узнает ближе, другим человеком становится. Вот Иван-Учитель. Не узнать человека. А раньше был как спесивый петух. Или возьми сына моего старшего. Пока с анархистами водился, только громкие слова говорил, в грудь себя кулаком бил, считал, что он пуп земли. Потом с тобой поговорил… Помнишь, как в первый раз набросился? А ты спокойненько ему все объяснил. Сейчас читает каждую книгу, которую ты ему даешь, не читает, а глотает, будто всякую буковку хочет запомнить. Совсем другим — стал — сердечнее, ближе…

— Ладно, давай мате, Арнедо, и оставим эту тему.

— Вернул ты мне сына, Влад. Не знаю, понимаешь ли ты меня…

— Это не моя заслуга, Арнедо, а тех, чьи имена в книгах написаны — Маркса, Энгельса, Ленина. Неплохо бы и тебе почитать эти книги.

— Я уже стар, друг.

— А ты попробуй. Тебе, может, молодость вернут книги.

— Попробую…

Вдруг в комнату влетела донья Чола. Арнедо от неожиданности вскочил и выбранил жену.

— Не ругайся, старик, лучше взгляни на того типчика на улице. Уже второй раз мимо проходит и все что-то высматривает.

Влад быстро подошел к окну и засмеялся:

Выйди к нему, донья Чола, он у тебя сразу спросит о Флоренсио. И приведи его сюда — это свой. Через несколько минут в комнату, широко улыбаясь, вошел Боню.

— Здравствуй, Флоренсио! — сказал он и тихо добавил по-болгарски: — Ну и кличку же ты себе выдумал!

— Здесь меня знают под моим настоящим именем, Боню. Второе для пароля. — И Влад сердечно пожал ему руку. — Прибыли листовки из Ла-Платы?

— Без всяких осложнений. Два дня мы следили за условным местом, а потом их взяли. Кто бы мог подумать, что эти люмпены выполнят такое поручение! Листовки уже разбрасывают по городу.

— Это очень важно, особенно сейчас, когда люди растерялись и энтузиазм спадает.

— Все равно, Влад, это была рискованная авантюра.

— Идею мне подал сам Видю. Благодаря своим друзьям он вне всяких подозрений.

— Но ты на всякий случай поручил ему это дело якобы от имени анархистов.

— Предусмотрительность в конспирации прежде всего.

— Да, но Трако серьезно сопротивлялся: "Я, говорит, ради анархистов и пальцем не шевельну… "

— Значит, заговорил в нем брат… Прекрасный товарищ был… — Влад призадумался. — Трудно, конечно, сказать, что может случиться, Боню, но на всякий случай передай товарищам, что Трако мы не должны оставлять. Он нуждается в нашей помощи.

Боню кивнул.

— Что еще у тебя?

— Ничего особенного. Необходимо поддерживать боевой дух. Помощь трудно доходит: полиция на этот раз всех своих агентов пустила в дело и препятствует по всем линиям. Хозяева явно готовят нам сюрприз — не исключена провокация. Они набирают штрейкбрехеров, главным образом из "Патриотической лиги" и "Объединения труда". Анхел эль Гордо и вся его шайка ходят из дома в дом и вербуют людей, в основном аргентинцев. А среди иммигрантов действуют типы вроде Черного и Новакова.

— А как работа среди болгар?

— Результаты неудовлетворительные. Люди напуганы преследованиями полицейских и постоянной слежкой. Тот бандит, Сандо — охотник, все время крутится среди них — угрожает и уже избил кого-то.

— Большинство из них живет в верхней части города, они почти все приехали из Павликенского края, да?

— Ты что надумал? — испуганно воскликнул Боню. — Франциско велел тебе быть осторожным и ни в коем случае не рисковать.

Влад, не обратив внимания на эти слова, распорядился:

— Скажи Штерю, пусть для отвода глаз пригласит охотника, хорошо, если б заодно и Новакова и Пепо куда-нибудь в кабак. А Стоян и еще двое-трое из наших, знакомых с теми болгарами, пусть договорятся с Тошо и отправляются в верхний квартал. Я приду, как только стемнеет. А тебе поручается организовать охрану места встречи.

— Ты не должен рисковать, Влад. Полиция тебя разыскивает.

— Беру на себя всю ответственность. Иного способа нет… А задание должно быть выполнено сегодня к вечеру.

— Все же подумай…

Влад посмотрел на товарища с упреком.

— Работа среди наших людей велась слабо. Вина в том наша, моя… А ты, Боню, знаешь, что такое партийная дисциплина, не так ли?

— Иду, иду.

Влад подошел к окну и не отходил, пока его друг не исчез в глубине двора. Потом он повернулся к хозяину.

— Плохие новости, Арнедо. Готовится провокация. Аргентинцев натравливают на иммигрантов.

— А что же вы сидите сложа руки? — удивился старый рабочий.

— Товарищи ходят по домам, разъясняют, хотя это и очень сложно.

— Я тоже пойду, — неожиданно сказал Арнедо. — Вы, молодые, почему-то считаете, что мы, старики, свое дело сделали. Так вот, обойду соседей, загляну и к тем, кто живет подальше, потолкую со знакомыми. А главное — выругаю как следует анархистов. Знаю я таких, которые в самые опасные минуты думают не мозгами, а одним местом…

Дверь легко скрипнула, и на пороге появилась донья Чола. Позади мелькнули бледные лица Анхелы и Цветы.

"Комиссию привела", — подумал Влад.

— Как раз ты мне и нужна, донья Чола. Где Конча? Разве она не в комиссии?

— Задержалась где-то. Наверно, ходит за своим паршивцем.

— А что с ним?

— Да кто его поймет! Все только о револьверах да о крови говорит. Дурья башка! Думает, что одним пистолетиком фабрикантов напугает. А в последнее время совсем заговариваться начал. Для нас, аргентинцев, говорит, обязательно должна быть работа, а для гринго, если найдется… А когда Конча мне рассказала, что Педро решил больше не садиться на хлеб и воду, я ей поручила следить за ним.

— Что он может сделать? — нетерпеливо прервал ее Влад.

— Откуда мне знать? Поднял крик, что не собирается подыхать с голоду, и если хозяева не дадут, то он сам себе возьмет, что ему полагается. И все свой проклятый револьвер чистит да смазывает.

— Почему ты до сих пор ничего мне не говорила, донья Чола?

— Я думала, это не так уж важно.

— Ладно. А как обстоит с помощью?

— Плохо. Уже нечего раздавать.

— Погоди, донья Чола. Расскажи поподробнее.

— Твое дело, — Женщина пожала плечами. — Не хотелось портить тебе настроения.

— Значит, совсем плохи?

— Плохо. Один раз получили немножко денег и сразу составили список, кому открыть кредит в бакалее. Хозяин добрый человек, даже превысил кредит, а потом перестал отпускать продукты. Больше помощи не получали. Здесь все записано…

Чола достала откуда-то из складок платья заботливо свернутую бумажку и сунула ее Владу.

— Записано до последнего сентаво и по именам.

— Сейчас какое положение на вашем участке?

— Какое? С десяток детей и несколько стариков больны. Хоть бы по одной буханке хлеба на семью и немного молока для детей.

— Не только это, — вставила Анхела, с трудом пересилив сухой кашель. — Люди озлоблены, проклинают предпринимателей и полицию, бранят профсоюзы…

— Влад, ты должен знать, — вмешалась в разговор застенчивая Цвета. — Кое-кто собирается уже выходить на работу. Кабатчик их уговаривает. А доктор Перес, который бесплатно лечил и лекарства давал, пропал. Говорят, уехал. А может, полиция его забрала. Хромой Хулио людей собирает и подговаривает фабрики поджечь — это, мол, нужно, если хотим победить…

Влад внимательно слушал каждое слово. Поднялся, широкими шагами заходил из угла в угол, потом снова сел.

— Нельзя ли что-нибудь сделать?

— Что? — горячо воскликнула Чола, и казалось, что она ругается. — Вчера мы попробовали, как вначале, обойти дома побогаче и еле набрали на пять литров молока. По чашке молока на больных детей хватило бы, да молочники дня три не приходят — не пропускают их полицейские. Как в крепости нас осадили, звери…

— Да, трудно, — согласился Влад. — И все-таки мы должны выстоять. Нельзя потерпеть еще несколько дней?

— Можно. Скажем женщинам, чтоб мужей в руках держали. Вон моего Арнедо хозяин гаража уже несколько раз звал, а он ему твердит — когда соседи на работу выйдут, тогда и я. Если бы он по-другому ответил, я бы глаза ему выцарапала… Ну, девушки, пошли по домам агитировать. Мы вам, мужчинам, еще покажем! — с шутливой угрозой бросила она Владу.

В этот момент в комнату вбежала Конча, бледная, растрепанная, запыхавшаяся.

— Что такое? — загремела Чола.

— У крытого рынка беда. Не слышали стрельбу? Еле вытащила из свалки моего балбеса…

— Жаль, что его там не пристукнули, — рассердилась Чола. — Где он?

— Здесь, за дверью. Боюсь его дома оставить. Ранен вроде…

Чола выбежала из комнаты с проворством, удивительным для ее большого, грузного тела, и вскоре вернулась, ведя за руку Педро.

Ну что, распугал фабрикантов своим наганом, глупая голова? — бранила его она.

Педро зажмурился от боли.

— Да будет тебе, донья Чола, лучше взгляни на мою спину: чуть пополам не рассек меня один конный…

— Ничего с тобой не случится! — Она осмотрела его внимательно и снова раскричалась: — Резанул бы хоть тебя, чтоб ума у тебя прибавилось!

— Вот и я то же ему твержу, — сказала Конча.

— Болит! — застонал Педро.

Не говоря лишних слов, Чола быстро и ловко начала стаскивать с Педро одежду. Тот заохал от боли, но дал себя раздеть до пояса. Плечи его пересекал синевато-черный рубец от удара, кожа вздулась, по краям толстой коркой засохла кровь.

— Здорово тебя разукрасили! — проворчала Чола. — Да тебе все равно этого мало, осел здакий. Терпи сейчас, если хочешь поскорее отделаться.

Чола снова выскользнула из комнаты и через минуту вернулась с какими-то бутылками и чистыми тряпками.

— Только не ныть! — прикрикнула она на него и подозвала женщин помочь ей.

В две минуты она промыла рубец спиртом, смазала его каким-то жиром и перевязала. Потом уложила раненого на кровать и укрыла.

— А сейчас лежи и молчи. Через часок боль пройдет… — И Чола снова стала выговаривать Педро: — Не заслуживаешь ты забот…

— Донья Чола, вы же собирались куда-то идти, — напомнил Влад.

Чола остановилась посреди комнаты и стукнула себя по лбу:

— Фу ты! А ну, девушки, за мной! И ты, Конча, тоже.

— Погодите! — остановил их Влад. — Зайдем сначала в другую комнату — поговорить надо. А ты, Арнедо, приготовь, пожалуйста, мате.

Возвратившись через несколько минут, Влад услышал, как Педро рассказывал Арнедо, склонившемуся над чайником с кипящей водой, о происшествии на рынке.

— Мужчины, женщины, — увлеченно говорил Педро, забыв о боли, — стекались толпами. Никто не знал, зачем их позвали. В толпе сновали полицейские и покрикивали. Но видно было, что они со страху чуть языки не проглотили. Люди толпились, шумели и глаз не отрывали от витрин. Ты ведь знаешь, крытый рынок выходит на улицу большими витринами… Так вот, там было выставлено — столько товаров, сколько и на рождество, и на Новый год не увидишь. Будто нарочно наложили туда уток, гусей, индюшек, колбас всяких, сыров, фруктов… А люди-то голодные, так глазами все и едят. Некоторые начали волноваться, протестовать, угрожать богачам, которые все эти лакомства едят, а у нас уже столько времени живот подводит. Потом кто-то залез на пустой ящик и заговорил как раз о том, что мы все думали. "Хозяева и их слуги обжираются, — говорит, — а у — наших детей и сухой корки нету. Для чего эти витрины разукрасили? Издеваются над нашей нищетой, а в ней только они и виноваты. Чего стоите? Что, с пустыми руками собираетесь по домам разойтись, где дети голодные плачут? Нет, товарищи, нет! Подлые трусы пусть терпят детский плач. Так им и надо! А я больше не хочу терпеть! Кто думает, как я, кто настоящий мужчина, а не трус, и пусть последует моему примеру…"

— Кто ораторствовал? — прервал Влад разгоряченного Педро.

— Хулио… Работает на фабрике "Свифт".

— Ближайший друг Анхела эль Гордо, да?

— Ну и что ж? — удивился Педро.

— Ничего, продолжай.

Педро привстал на кровати.

— Потом такое заварилось!. Хулио Оросил большой камень и разбил витрину. Сразу, как по команде, посыпались камни, и витрины в кашу из стекла превратились. Полицейские как сквозь землю провалились. А народ не знал, что делать. Когда Хулио и еще несколько человек бросились хватать, что попало под руку, остальные тоже не выдержали, грабить начали.

— И в это время налетели конные полицейские, да? — иронически улыбнулся Влад.

Педро опешил.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы у тебя на плечах голова была, а не тыква, и ты бы знал, — рассердился Арнедо.

— Продолжай, Педро, — примирительно заговорил Влад. — Потом что произошло?

— Полицейские, как всегда, будто звери набросились. Давили всех подряд, избивали резиновыми дубинками и саблями ударяли плашмя. Но и мы не бездействовали. На моих глазах одного сдернули с лошади… Наши даже стреляли. И откуда взялись эти собаки, не понимаю…

— Ты многого не понял, Педро, — задумчиво проговорил Влад.

— А что тут понимать? Требуем работы — нам не дают, люди голодные — вот и берут, чтоб с голоду не подохнуть.

Влад смерил его проницательно-острым взглядом.

— Кто тебя послал туда?

— Один знакомый…

— Кто?

— А что, это важно? — разозлился Педро. — Мы такие вещи не говорим даже полиции.

— Значит, "чистые" анархисты начинают провал, — покачал головой Влад.

— Как? — подпрыгнул Педро. — Я тебе не позволю…

— Сиди и не ерепенься, пустая башка! — прикрикнул на него Арнедо.

— Да, Педро, — тихо заговорил Влад. — Твои друзья провалили нас, провалили все наши усилия. Не возмущайся. Меня не пугает твой пистолет. И не в этом дело. Сегодня совершилось непоправимое. Вечером в газетах на первой странице увидишь большие снимки разбитых витрин, трупов полицейских, биографии убитых "доблестных блюстителей порядка" и сенсационные заголовки о "красном терроре в Берисо". А потом начнутся преследования, избиения, аресты, тюрьмы… За несколько дней "прочистят" Берисо, схватят лучших из нас, обезглавят рабочее движение. Ты все еще не понимаешь, в какой грязной и подлой игре участвовал?

— Но ведь это же не было организованным мероприятием, — смутился Педро.

— Это была организованная провокация. Разве ты не знаешь, кто такой Анхел эль Гордо? А Хулио — из его гвардии, его правая рука. И ты…

Но Влад не успел закончить: в комнату фурией влетела донья Чола. Всегда веселая, с добродушной улыбкой, сейчас она была неузнаваема — растрепанная, покрасневшая, возбужденная. Она тяжело дышала и говорила прерывистым голосом:

— Половины женщин нет, Влад… Одному дьяволу известно, куда они подевались… Рано утром кто-то обошел дома и сказал всем, что на рынке будут раздавать хлеб… А сейчас говорят, там произошла беда… Господи, и где у этих баб голова была?

Влад сжал кулаки и взволнованно заходил по комнате. Когда он остановился и поднял голову, в комнате было полно людей. Собрались почти все соседки Чолы, пришел и старый Амброзио… Его вид поразил Влада.

— Что случилось, Амброзио?

— Тибор… — с трудом выдавил старый рабочий, подавляя плач, — сынок мой… Говорят, его ранили и арестовали…

Влад тяжело опустился на стул.

— Собаки! — гневно воскликнула Чола. — Эх, узнать бы, какой паразит наврал женщинам, что хлеб профсоюзы будут раздавать… Арестовали многих, но аргентинцев отпускают…

— Ты откуда знаешь?

— Мне рассказала Мерседес. Она тоже была арестована. Их сразу же проверили и задержали только иммигрантов. "За все заплатите, грязные гринго!" — кричали стражники и били их хлыстами и кулаками. С нашей улицы семи-восьми женщин не хватает: итальянки, немки, больной русской…

Влад с усилием взял себя в руки.

— Сядьте, товарищи, и успокойтесь. А ты, Амброзио, не бойся — ведь еще ничего не известно…

— Как же так? — прервала его Чола. — Мерседес его видела. Две ищейки волочили Тибора, и все лицо у него было залито кровью. Швырнули в какой-то грузовик, набитый трупами.

Влад, опустив голову, долго молчал. Потом, словно на что-то решившись, сел и стал писать. Все вокруг примолкли. Перо бегало по бумаге, выводя неровные строчки. Влад сложил листок и отозвал Амброзио в сторону.

— Ты знаешь, куда надо отнести его, товарищ. Проскользни дворами и старайся не Попасться. Жду тебя через полчаса. Помни: это не должно попасть в чужие руки…

Амброзио заставил себя не думать о своем горе. Его изборожденное морщинами лицо застыло суровой маской. Он только кивнул головой и вышел твердой походкой. Но тут же вернулся и сказал чужим голосом:

— На улице нет никакой охраны.

— Я пойду, — вызвался Арнедо.

— Ты займись мате, — остановила его Чола. — А мы, женщины, будем чередоваться. Цвета, иди ты, я тебя скоро сменю. Где застряли мои бездельники? — воскликнула она озабоченно. — Только бы на рынок не затащились.

— Мы же не знали про рынок, — успокоил ее муж.

— Не всем они говорили, выбирали дома, подлецы, — мрачно произнес Влад и взглянул на притихшего Педро. — Людей тоже выбирали.

Арнедо подал Владу мате и глубоко вздохнул:

— Все так запуталось, что и концов не отыскать…

— Ну да! — возразил Педро. — На днях фабрики начинают работать.

— Машины без людей не могут работать, Педро!

— Люди найдутся.

— Педро, кажется, хорошо осведомлен, — заметил Влад. — Может быть, он присутствовал на каком-нибудь заседании акционеров.

— Может быть, — самоуверенно усмехнулся Педро.

— Нет, правда, откуда у тебя такая уверенность? — подозрительно спросил Арнедо.

— Все так говорят. И принимать будут только аргентинцев.

— А ваш профсоюз что думает по этому поводу? — спросил Влад.

— Что! Если повысят зарплату, выйдем на работу.

— Так вам сказали из профсоюза?

— Что ты пристал ко мне с расспросами, как следователь?

Влад встретил удивленный взгляд Арнедо.

— Ясно, Арнедо? Предательство, снова подлое предательство!

— Кто предатель? — взорвался Педро.

— Не рыпайся! — прикрикнул Арнедо. — Мы не зайцы, не испугаешь. Влад прав. Ведь решили объединить все усилия, подчиняться общему руководству. Разве не предатели те, кто откалывается?

— Если повысят зарплату, мы выйдем на работу, и дело с концом. Кто не согласен — пусть голодает!

— Вот как, оказывается, ты думаешь, Педро! — еще больше удивился Арнедо. — Значит, по-твоему, я дурак, раз в любой день могу выйти на работу, а не делаю этого, бастую?

— Это твое дело.

— Как так мое дело? Как же мы будем бороться за лучшую жизнь, если не будем держаться друг друга, помогать друг другу?

Конча подступила к Педро.

— Педро, ты хоть и горячий, но справедливый, честный человек. Как можешь ты так говорить!

Педро вскочил, словно ужаленный:

— Не вмешивайся в мужское дело!

— Ого! Посмотрите-ка на этого шалопая! — крикнула Чола. — А зачем вы зовете женщин на ваши собрания и митинги? Чтобы за юбками нашими прятаться?

— Погоди, Чола! — остановила ее Конча. — Я хочу его кое-что спросить. Ты сказал, — обратилась она к Педро, — на работу возьмут одних аргентинцев?

— Так поговаривают, — неохотно ответил Педро.

— А ты с этим согласен?

— Моего согласия никто не спрашивает.

— Нет, скажи, что ты думаешь?

Все смотрели на Педро. Тот взял поднесенный сосуд с мате и потянул через трубочку ароматный напиток, словно хотел выиграть время и обдумать ответ. В комнате воцарилась полная тишина. Не слышно было даже шумного дыхания Чолы. Педро вернул сосуд Ар-недо, поерзал на месте и закурил сигарету. Потеряв терпение, Конча спросила его:

— Почему ты не отвечаешь?

— Брось, жена…

— Послушай, Педро, это очень важно.

— Ну что ж, — махнул он с досадой рукой. — Раз настаиваешь… Каждый думает о себе…

— Ты согласен с тем, что на фабрику не примут иммигрантов, или нет, — вот что мне скажи! — глухо повторила Конча.

— Что поделаешь, если фабриканты повысят зарплату, то возьмут на работу, кого захотят. Товарищи считают, что это правильно.

— Но ты-то согласен?

— Да! — зло выкрикнул Педро.

Конча вздрогнула, словно от удара. Влад и Арнедо многозначительно переглянулись. Ясно, таковы инструкции. Совершилось подлое предательство. Провокация у крытого рынка была лишь частью общего плана и имела целью внести растерянность в ряды забастовщиков, после того как полиция арестует самых активных и сознательных рабочих, и таким образом создать условия для провала забастовки. Влад снова склонился над столом и принялся исписывать лист бумаги своим мелким почерком.

— Послушай, Педро, — медленно заговорила Конча с видом человека, пробуждающегося от глубокого сна. — Я хочу сказать тебе кое-что, что должны услышать и эти люди.

— Прибереги свою болтовню до дома.

— Нет. То, что я хочу тебе сказать, слишком важно. А эти люди так добры ко мне. Чола мне ближе родной сестры. И ты не раз ел ее хлеб, когда мы сидели без работы. А дон Арнедо и Влад — замечательные люди, золотые люди… — Конча запуталась, не находя слов, достаточно красноречивых, чтобы выразить свои чувства, но быстро подавила смущение и продолжала: — Так вот что я тебе скажу: я в политике не разбираюсь, но ты предал этих людей!

— Ты с ума сошла, жена! — Педро вскочил, забыв о ране.

— Нет, ты не такой, Педро, — задумчиво продолжала Конча. — Ты не можешь не видеть, что ошибаешься. Но сейчас дело не в этом. Очень важно…

— Нет, жена, — мрачно прервал он ее, не обращая внимания на окружающих, — какого дьявола эти гринго налезли сюда? Как воронье на падаль слетелись, а мы на улице остаемся. Будто они лучше нас работают…

Конча смотрела на него широко открытыми глазами, словно перед нею раскрывался совсем новый, незнакомый Педро. Внезапно она прервала его, указав на Влада:

— Этому гринго забастовка нужна меньше, чем тебе — он холост. А итальянка, которую сегодня арестовали, — мать восьмерых детей, и ей с основанием надо больше бояться за работу своего мужа, чем мне. Эти люди борются плечом к плечу с нами за общее дело. А ты называешь их вороньем. Мне стыдно за тебя, Педро. Так стыдно, что я готова сквозь землю провалиться. А хозяева, паразит проклятый, голуби, по-твоему, да?

— Дома ты бы так не посмела говорить, — процедил Педро.

Но Конча не обратила внимания на его слова.

— Я думала, ты из упрямства так говоришь, а оказывается, ты сердцем так чувствуешь.

Все молча слушали спор супругов. Не вмешивалась даже вспыльчивая Чола. Только при последних словах Кончи Арнедо, не выдержав, сказал:

— Сердце тут не при чем. Просто ему голову чепухой набили.

Педро смерил его гневным взглядом.

— У меня своя голова на плечах, Арнедо! — Он встал. — Зачем я вас слушаю? Пойду лучше.

— Иди, — бросил Арнедо. — Вас полиция не трогает. Она только тех хватает, кому дорог народ.

Конча загородила мужу дорогу.

— Подожди, Педро! Ты должен выслушать меня! Голос ее прозвучал так странно, что Педро от неожиданности сел.

— Может, дома… — пробормотал он.

— Нет, пусть эти люди тоже услышат, они для меня самые дорогие, а не воронье.

Стало тихо.

— Я жду! — повелительно сказал Педро, которому наступившее молчание показалось слишком долгим.

Конча глубоко вздохнула.

— Вот уже десять лет мы живем вместе. Когда мы встретились, я была еще ребенком. Я полюбила в тебе любовь к людям, веру в них. О лучшей жизни для рабочих, о правде, о свободе впервые я услышала от тебя. Еще недавно ты казался мне божеством — ты не бил меня, не напивался, разговаривал со мной, как с равной. И я верила, что ты самый хороший — человек на свете. Не нравилось мне только, что ты частенько, почистив свой револьвер, набивал карманы патронами и где-то пропадал. Но ты меня уверял, что делаешь это ради свободы, и я верила. В последние месяцы, особенно с тех пор, как началась забастовка, я встречала других мужчин, которые тоже говорили о свободе, но совсем — по-другому. Я неученая, не могу хорошо выразить, что чувствую. В те же — слова они вкладывали другой смысл, указывали другие пути спасения, и я понимала, что эти пути правильней, лучше. Я сравнивала. Сердце мне подсказывало, что ты неправ, что ты на ошибочном пути, но я любила тебя и слепо верила тебе.

— Поэтому сейчас срамишь меня перед людьми, — с презрительной усмешкой заметил он.

— Нет, Педро, это ты меня осрамил. И к тому же своими словами разрешил мои сомненья. Я не хочу, чтобы эти хорошие люди думали, что я разделяю твои мысли.

— Плохая ты жена, Конча.

— Да, плохая, — задумчиво повторила женщина. — Помнишь, как мы сюда шли? В Розарио тебя искали и под водой, и под землей. Ты и сейчас бы еще сидел в тюрьме, а может, и в живых бы тебя не было. Поездом мы не осмелились ехать, да и твои друзья, которые принесли бомбы, не дали тебе ни гроша в те ужасные дни. Помнишь? Целый месяц мы шли — днем и ночью, в зной и в дождь, голодные, оборванные, прятались от людей, как дикие звери… А сейчас ты говоришь, что я тебе плохая жена. Ты забыл, что я тогда была молода и красива и капатас со слезами умолял меня уйти к нему. Да, я не люблю тебя, Педро. Десять лет ты мне пел об идеалах, о борьбе, о свободе и правде. Я привыкла верить, что смысл жизни в борьбе за счастье бедняков. А сейчас я поняла, что ты боролся только на словах.

— Да я за них сотни раз головой рисковал! — крикнул Педро.

— Не за них, Педро, а за хозяев. Сегодня на рынке кто помог хозяевам убивать людей, набить арестованными полицейские участки? Твоя голова, твой пистолет. Кто ранил доброго Тибора, кто оставил без матери восьмерых детей итальянки? Твой револьвер, который ты предоставил в услугу хозяевам.

— И чего я тебя слушаю? — Педро вскочил и шагнул к двери.

— Нет, погоди! Я еще не все сказала.

Конча заслонила собой дверь.

— Ты, Педро, научил меня искать правду, думать… И вот что я хочу тебе сказать: если ты не изменишься, если не порвешь с теми, которые играют на твоей горячности, уходи с моих глаз долой.

Она смотрела прямо ему в глаза, словно стремясь проникнуть в его мысли.

— Знаю, тебе трудно признаться в том, что столько лет мы шли не той дорогой, но я все еще верю, что ты честен.

Не говоря ни слова, Педро грубо отстранил жену и захлопнул за собой дверь. Все смутились. Сосуд с мате задрожал в руках Арнедо. Влад отозвал в сторону Чолу и зашептался с ней. Чола спрятала записку, которую он ей дал, и вдруг оживилась:

— Ты, Конча, не горюй, он исправится.

— Нет, донья Чола, ты его не знаешь. Если бы он смотрел на вещи, как я, то увидел бы свои ошибки. Он вконец запутался, ничего ему не поможет.

Чола сочувственно покачала головой и, обратившись к мужу, распорядилась:

— Иди смени Цвету, старик!

— Не надо, — вмешался Влад, — я ухожу.

— Как? — удивилась Чола. — Я тебя не пущу. Ведь тебя убьют.

— Другого выхода нет, — вздохнул Арнедо. — Кто знает, что взбредет Педро в голову… Уже темнеет, я тебя провожу.

— Нет, я! — воскликнула Конча. — С женщиной увидят — не обратят внимания. Я возьму его под руку. — Она грустно улыбнулась.

Чола вдруг вышла из себя и, потрясая кулаком, воскликнула:

— Я покажу этому ослу, я проучу его!.

— Донья Чола, не забывай о поручении.

— Иду, иду, Влад… А для этого олуха найду другое время.

Через минуту комната опустела.

Рассвет нового дня принес с собой неожиданность — небо над фабричными цехами ярко светилось, от мощного грохота машин вздрагивала земля.

Люди вышли на улицы, заполнили дворы. Сонные и растерянные, они собирались группами, громко переговаривались. Женщины бранились и проклинали, не зная даже, кому адресовать свои проклятия. Некоторые из них срывали свой гнев на мужьях — проспали работу. Мужчины отмалчивались и, наскоро одевшись, шли на фабрики. Но дойдя до главной улицы, они наталкивались на плотный кордон конных и пеших полицейских и останавливались. Между полицией и рабочими сновало множество агентов, призывавших их приступить к работе. Неужели забастовка кончится этим? Нет, здесь есть что-то не так. Рабочие выслушивали предложения, советовались друг с другом и впадали в еще большую растерянность, не в силах понять, что происходит.

На улице Рай сегодня было необычайно оживленно. Солнце поднялось уже высоко над горизонтом, а люди и не собирались расходиться по домам. Женщины, исчерпав богатый запас проклятий, рассеянно посасывали мате, нетерпеливо поглядывали в сторону фабрик. Где застряли мужчины? Никто не знал, что происходит там, у Большого канала.

Наконец, первые группы мужчин потянулись со стороны канала.

— Что случилось, Пепи? — нетерпеливо крикнула своим хриплым голосом донья Чола. — Говори!

— Уж больно ты быстрая! — возмутился Арнедо. — Человек носа из-за угла не успеет показать, как она…

— Одно слово, баба, — отозвался кто-то из толпы.

— Молчал бы лучше! — вспыхнула Чола. — Вы, мужчины, тоже хороши.

— Да что рассказывать-то? — озлобленно бросила какая-то женщина. — Не оглохли, небось, слышим — фабрики работают…

— Не совсем так, — ответил Пепи.

— Рассказывай, Пепи! — потребовала еще нетерпеливее Чола.

— По-моему, вся эта кутерьма для того поднята, чтобы нас напугать и сбить с толку. — Пепи говорил медленно, взвешивая свои слова: — Повсюду свет горит, машины будто полным ходом работают, но меня не проведешь. Не зря я здесь десять лет проработал. По шуму могу определить, когда машины вхолостую стучат.

— По-твоему, хозяева решили поразвлечься? — сердито спросил кто-то.

— А почему бы и нет? Хозяйские псы перехватывали нас по дороге и предлагали начать работу. Это ловушка, не иначе.

— Так оно и есть, — поддакнул Арнедо. — Знают гады, что ум у нас короткий, вот и подводят.

— А многие пошли работать? — спросила Чола.

— Я нескольких видел.

— Порядком их было, Пепи, — возразил ему рабочий с угрюмым видом.

— Кто же они? С нашей улицы? — быстро спросила донья Чола.

— С нашей улицы никого не видел, — ответил Пепи. Из тех, из террористов было много.

— Как воры на фабрику пробираются, — заметил какой-то рабочий.

— У-у, мерзкие рожи, — выругалась Чола. — Заплевать их надо, вот что. Изменники!.

Вскоре весь город загудел, как улей. Неизвестность усилила тревогу. Передавались самые противоречивые слухи. Одни утверждали, что забастовочный комитет сговорился с фабрикантами, другие — что хозяева вообще не пожелали вести переговоров и собираются сократить производство соответственно оставшимся рабочим, третьи — что они решили не брать на работу людей из Берисо, а привезут "чистых" аргентинцев из провинций Кориентес и Ла-Пампа. Распространители слухов уверяли, что хозяева скоро судом выселят тех, кто не внес квартплату за последние три месяца. А таких "владельцев" бараков из жести, построенных на земле, принадлежащей фабрикантам, было большинство. Упорней всего говорили о том, что на фабрику смогут вернуться одни аргентинцы, да и то не все, а только те, у которых нет ничего общего с "красными" гринго, приехавшими в Аргентину устраивать революцию. Замешательство усугублял забастовочный комитет. Правда, он опровергал слухи в своих листовках и прокламациях, но ничего конкретного не предлагал, не сообщал, ведутся ли переговоры, никак не реагировал на то, что фабрики начали работать.

Так прошел первый день. А фабрики продолжали работать и на второй и на третий. Постепенно возбуждение улеглось, люди привыкли слышать фабричный шум. Но прежнее привычное состояние не возвращалось к городку. Правда, лавки снова открыли свои двери, однако пустовали. Редкие покупатели уносили маленькие пакетики. Более оживленно было в кабачках, но и там на столиках перед посетителями ничего не стояло. Люди хмуро прислушивались к разговорам вокруг и, понурив голову, выходили на улицу, чтобы снова бесцельно забрести в ближайший кабак или раствориться в глубине извилистых тесных улиц, ведущих к дому.

Свой прежний облик начал принимать и кабачок бай Стефана, но и здесь все шло не так, как раньше. Хозяин прекратил кредит. Амуджа готовил всего два-три блюда, да и то немного, для семьи хозяина и нескольких приезжих болгар, проедающих остатки своих сбережений. В посетителях же не было недостатка. Сюда заглядывали даже болгары с дальних окраин города. Люди приходили в надежде узнать новости о ходе забастовки и уходили растерянные, разгневанные, напуганные. Участились ссоры и драки.

И здесь, как повсюду в городе, самой злободневной темой была работа фабрик.

— Решил я своими глазами посмотреть, какая такая работа идет там, — рассказывал посетителям какой-то небритый человек. — Прикинулся дураком и кручусь у входа, где жандармы стоят…

— Тебе нетрудно дураком прикинуться, — поддел его кто-то.

Все рассмеялись, но небритый не обратил на это внимания.

— В порту у холодильников работают тридцать-сорок человек, а раньше там человек двести толкалось. И все равно пароход нагружают, а два других очереди ждут. Мало, не хватает рабочих. Я одного расспрашивал, так он мне сказал… Жир перетапливают пятьдесят рабочих, требуху двадцать человек моют, а для этих цехов нужно триста-четыреста рабочих. Консервы некому делать… И так везде. Не знаю, о чем фабриканты думают, только сейчас глупости делают.

— Людей-то они найдут, — мрачно прервал его второй. Из Кориентеса индейцев привезут. А им только граппу да мате дай, и они тебе по двадцать часов ишачить будут.

— Это ты так думаешь, — заметил Штерю.

— А как оно на самом деле, Штерю?

— Не будьте наивными, товарищи. Не давайте заманить себя в ловушку, как глупых мышат. Ну зачем хозяевам привозить индейцев? Им опытные рабочие нужны. Сейчас они просто хитрят, чтобы заставить нас выйти на работу и забыть о своих требованиях.

— И зачем мы целый месяц бастовали? — хмуро спросил седоголовый болгарин. — Почему профсоюз слушали? На-ка теперь…

— Профсоюз выполнял наши указания, загорячился Штерю. — Забастовочный комитет выбирали мы, условия фабрикантам ставили мы. И если не послушаемся сейчас советов трусов, то выиграем забастовку. Ручаюсь за это!

— Ты лучше поручись за то, что завтра нас не сунут в кутузку, — покачал головой седой болгарин.

— Прав Янчо, — озабоченно заговорил Петр. — Вчера к вечеру у нас на улице несколько домов обшарили. Там порядочно болгар… Все о Владе выпытывали. Мы им говорим, что уже месяца два в глаза его не видели, а гады собачьи, знай себе, роются в тряпках да книгах, угрожают: "Вы еще заговорите, когда отправим вас, куда следует, красные свиньи!" Терпению моему конец пришел, братья, — вздохнул он. — Уйти бы, куда глаза глядят…

— Упаси бог, не схватили бы его эти собаки, — перекрестился Амуджа.

— Что посеешь, то и пожнешь, — не удержался Стефан. — Аргентинцев уму разуму учить вздумал.

— Ишь, куда полез! — возмутился Штерю. — Тоже кусаться начал!

— Ты, Стефан, раньше на Влада, как на бога молился, — вставил кто-то. — Не он виноват в твоих бедах.

— И правда, зачем наговаривать на человека? — с укоризной сказал хозяину Амуджа. — Ради кого он борется? Все мы знаем, что зарабатывал он неплохо и мог жить в свое удовольствие. Побольше бы таких, как Влад. И вот что, запомните: кто слово худое про него скажет, шею тому сверну.

На минуту воцарилось неловкое молчание. Потом разговор возобновился.

— Полиция совсем разошлась. Вчера у нас облаву устроили. Старшего доньи Чолы увезли. Ох и голосище у этой женщины! Я через две улицы живу, а слышал ее крик, как под окном. Мы пробрались задворками — узнать, что случилось. — Рассказчик сделал паузу, довольный, что овладел вниманием собеседников. — Чола во всю бранится, дергает полицейских: "Кому вы служите, сукины сыны? Гринго, вот кому! Кто фабриками заправляет? Американские и английские кровопийцы! А вы у них в холуях ходите!" Сыплет всякими словами, как бритвой режет. "Посмейте только тронуть моего мальчика, передушу вот этими руками! — кричит и своими кулачищами, как молотами под носом у них размахивает. Передушу, хоть в утробе матери укроетесь — найду, так и знайте!" Потом вдруг утихомирилась и говорит сыну: "Ступай, сынок, и держись молодцом. Не забывай, что ты аргентинец и рабочий!" И парень пошел за полицейскими с улыбкой, будто на свадьбу. Вся улица его провожала…

— А полицейские-то — вот потеха! — засмеялся другой. — Сперва все грозились, а потом чуть ли не упрашивать стали. Приказ, говорят, исполняем. Если бы Чола пустила в ход свои кулаки, вся улица бы на них набросилась. Люди очень озлоблены.

— Потом они с досады подожгли будку Тибора. Говорят, искали каких-то расклейщиков прокламаций, — добавил Петр.

— Каких расклейщиков? — спросил только что вошедший Видю, как всегда, сопровождаемый Трако.

Вопрос удивил всех. Старый Амуджа, еще не унявший досады, ответил раздраженно:

— Вы что, с луны свалились? Да об этих расклейщиках весь Берисо говорит!

— Ладно, не злись, Амуджа, расскажи лучше, в чем дело.

— Полиция уже решила, что они какие-то заколдованные, — продолжал Петр. — Расклеивают прокламации, пишут лозунги на стенах и заборах прямо у нее под носом. Полицейские, как встретят на улице человека с пакетом в руках, останавливают и обыскивают; со стен срывают воззвания, буквы часами смывают. А назавтра, а то и в тот же день — оп-ля! — появляются новые, еще похлеще.

— Когда фабрики начали работать, эти расклейщики сделали такое, что за это и медали не жалко. Весь город бегал смотреть Хозяйские зазывалы встречали рабочих на улице, которая ведет на фабрику "Свифт", и приглашали войти. А люди смеются в ответ. Что же ты думаешь? На стенах вот такими буквищами выведено: "Вас обманывают! Держитесь! Победа за нами!" Как бросились полицейские смывать те буквы! И водой горячей мыли, и скребли — ничего не помогло. Пришлось красной краской замазать. А на следующий день поверх этой красной появились те же слова белыми буквами.

— Отчаянные, видать, ребята! — с восхищением воскликнул кто-то.

— Стефан, неси пол-литра! — крикнул Видю.

— Вы только и способны, чтобы глушить водку, — проворчал Петр. — А бастовать да с голоду пухнуть дуракам предоставляете.

Новость была подобна разорвавшейся бомбе. В первый момент никто и поверить не мог в происшедшее. Только когда листовки засыпали улицы, Берисо зашумел, как развороченный улей. Радио подтвердило новость и передало ее несколько раз: заработная плата повышается от пяти до десяти сентаво в час, всем рабочим предлагается в сорок восемь часов пройти перерегистрацию; по остальным требованиям забастовочный комитет и администрация фабрик продолжают переговоры.

Весь день в городе царило праздничное настроение. Улицы заливали потоки людей. Женщины поздравляли друг друга, целовались на радостях, весело шутили. Впервые за много дней дети опять принялись с криками гонять тряпичные мячи. Мужчины не стеснялись шумно выражать свою радость. Конечно, это еще не полная победа, но хозяева идут на уступки. И по другим вопросам они вынуждены будут уступить. От пяти до десяти сентаво в час — ведь это от пятидесяти сентаво до одного песо в день!. Многие достали заботливо припрятанную мелочь и отправились в кабаки. Рюмочка крепкой граппы усилила радость, люди с нетерпением ждали завтрашнего дня, когда можно будет начать работу.

Призрак полной победы так вскружил головы, что отдельные трезвые голоса утонули в море всеобщего энтузиазма. "Нужно обдумать, — говорили некоторые, — выждать, узнать, что решит забастовочный комитет". "Зачем? — возражали им. — Повышение заработной платы — это уже победа. Кто мог ожидать подобного финала?"

Поздно вечером забастовочный комитет сказал свое слово: никакого соглашения с хозяевами не достигнуто, предложенные условия — не что иное, как новая попытка обмануть рабочих.

Как только забастовочный комитет приступил к разъяснительной работе, сразу же обнаружилась глубокая трещина в руководстве профсоюзов. Эта трещина появилась уже после оглашения новости. Многие профсоюзные деятели согласились с предложением коммунистов вести борьбу до конца и ответить "нет" на провокационное предложение фабрикантов. Но анархисты решительно выступили за принятие условий хозяев. Они утверждали, что это значительная уступка и, если пропустить такой случай, забастовка совсем провалится, тогда не только анархисты, но и забастовочный комитет будут дискредитированы. Социалисты солидаризировались с так называемыми чистыми анархистами. Они поспешили раструбить о своем мнении среди единомышленников, заявляя, что каждый сам должен решить, как ему поступить — выходить на работу или нет.

Позднее стало известно, что анархисты и социалисты передали начальнику фабричной полиции список людей, на которых можно положиться. Это было совсем лишним. Старый опытный полицейский обладал феноменальной памятью. Он сам любил хвастаться, что знает родословную всех рабочих, причисленных им к категории "красных агитаторов". Теперь он решил воспользоваться случаем, чтобы очистить от них фабрики.

Разногласия внутри забастовочного комитета, выявившиеся в кульминационный момент забастовки, были равноценны предательству. Большинство забастовщиков растерялось. Растерянность усилилась, когда на следующий день к конторам потянулись группы рабочих для перерегистрации. Стало ясно, что "победа" обернулась поражением.

Фабричные конторы походили в те дни на полицейские участки. Каждый рабочий подвергался тщательному допросу. На работу принимали только тех, кого не было в списках неблагонадежных. Вскоре выяснилось и другое обстоятельство — не принимали иммигрантов, главным образом славян, а также старых аргентинцев. Наступил подходящий момент, чтобы выбросить их на улицу, не выдав пособия. Хозяева стремились своим маневром уничтожить солидарность рабочих, создав искусственное деление между аргентинцами и иммигрантами.

Рабочие молча проходили через конторы. На широкой площади перед фабрикой толпились принятые и непринятые и оживленно комментировали события. Победа ли это? Вряд ли надо было разъяснять. Слишком велика была разница между достигнутым и тем, за что они боролись, а боролись они за восьмичасовой рабочий день, за обеспечение пособий при увечьях и в старости, за более высокую оплату женского труда. Радость, накануне охватившая всех при мысли о том, что пришел конец их нищенскому существованию, померкла и вскоре совсем исчезла.

Охваченные гневом и возмущением, забастовщики забыли о том, что голод давно уже поселился в их домах. Предприниматели играют с ними, как кошка с мышкой! Возмущение росло. Новые группы рабочих текли к фабрикам, но, узнав о вероломстве собственников, даже не заходили в конторы, а присоединялись к гудящей на площади толпе, сжимая кулаки.

Анархисты и социалисты сновали среди рабочих, уговаривая их принять условия фабрикантов. Но красноречие их ни на кого не действовало. Мысль о том, что необходимо продолжать борьбу до полной победы, вскоре охватила всех.

И тогда случилось непоправимое.

Собравшиеся на площади люди не заметили, как ее со всех сторон окружили полицейские. Будто из-под земли выросло несколько эскадронов конной полиции, хорошо известных под именем "казаков". Они перегородили две главные улицы, ведущие к фабрикам, а пешие полицейские выстроились перед фабричными постройками. Рабочие очутились в кольце и зашумели, догадываясь об опасности. Толпа начала расползаться. Одни потянулись с площади, другие, колеблясь, напра-вились к широко открытым фабричным воротам. Однако большинство, увидев это, сразу забыло о своих страхах, вызванных появлением полицейских. С возмущением толпа смотрела на отдельных рабочих, пытавшихся отделиться от массы и украдкой проникнуть на фабричный двор. Вслед им летели ругательства, улюлюканье, оскорбительные выкрики. Вскоре отдельные выкрики слились в хор, рабочие скандировали: "Подлец! Предатель! Хозяйский пес!" Уже вся толпа орала в один голос:

— Долой предателей! Даешь забастовку!

Потом на короткое время наступила тишина, и в этот миг прозвучал выстрел. Кто-то охнул, дико застонал, по толпе прошла волна, и все замерли. Люди испуганно переглядывались, не понимая, что произошло. Но в следующую минуту прогремело несколько выстрелов и понеслись с криками "казаки", яростно врезаясь в толпу. Они бешено размахивали длинными резиновыми дубинками, топтали людей копытами лошадей.

В первый момент казалось, что накипевшее негодование толкнет рабочих на кровавое сражение с полицией. В руках у многих сверкнули длинные ножи. Некоторые залегли у домов и целились в "казаков" из револьверов. Толпа сдернула с лошадей и растерзала несколько жандармов. Выстрелы участились. В толпе прозвучали трезвые голоса, которые умоляли, приказывали, призывали опомниться и не идти на поводу у провокаторов. Площадь начала быстро пустеть…

Первы выстрел, положивший начало кровавой схватке, прозвучал в группе рабочих с улицы Рай. Их было человек тридцать, они пришли на площадь всей группой, продолжая по дороге спор, начатый еще дома. Иван-Учитель в ответ на настоятельные просьбы стал разъяснять намерения хозяев. Он говорил медленно, размеренно, стараясь несколькими словами обрисовать события так ясно, как сам их видел.

— Предложения владельцев — блеф, подлый обман. Если мы продержимся еще немного, то победим.

— Тебе-то что, — обозлился Педро. — Дети дома не орут. Можешь полгода бастовать.

— Если на то пошло, так тебе, Педро, лучше, чем ему, — отозвался Пепи. — Жена у тебя работает, детей нету.

— Пятеро детишек у меня, но если надо, еще пять месяцев с товарищами продержусь, только бы вместе! — воскликнул индеец Хосе.

Иван решил не обращать внимания на Педро, который стал очень раздражительным с тех пор, как от него ушла жена.

— Повышают на десять сентаво в час только рабочим холодильников. А сколько их всего по сравнению со всеми рабочими? Почему ничего не говорят о выплате пособий при увечьях? А ведь каждый день бывает такое — кому палец отрезало, кому руку, у кого глаз выбит. Собираются продолжать переговоры, но до каких пор, с кем? Хозяева ни словом не обмолвились о забастовочном комитете, а ведь именно он уполномочен вести переговоры. И самое главное — согласны ли вы с разделением на аргентинцев и иммигрантов?

— Мы у себя дома, — снова обозлился Педро.

— Так кажется только на первый взгляд, — усмехнулся Иван. — В сущности, в вашем собственном доме распоряжаются акционеры из Нью-Йорка и Лондона. Или вы их не считаете гринго потому, что они миллионеры?

— Я одно знаю, — вызывающе бросил Педро. — В моем собственном доме у меня больше прав, чем у гостей. А если к тому же гости непрошенные…

— Как тебе не стыдно, Педро! — взорвался индеец Хосе. — Бастовали с нами эти люди? Да. Работают, как мы? Да. Голодают как мы, туберкулез косит их, как нас? Какая муха тебя укусила?

— Советую тебе придержать язык! — взвился Педро.

— Не спорьте, товарищи! — вмешался Иван. Его бледное лицо стало строгим. — Послушайте, вы знаете, я был членом ФОРА, исповедовал те же идеи, что и Педро…

— Верно, — мрачно отозвался индеец. — Вы и меня вовлекли, на многое глаза мне открыли, и за это вам спасибо… Но сейчас наши советуют то, чего я никак не могу взять в толк…

— Ты вообще многого не можешь взять в толк, — захихикал Педро.

— Теперь я должен тебе напомнить — придержи-ка язык.

— Не время ссориться, товарищи! Я объясню тебе, Хосе. Только недавно я понял, что так называемые "чистые" анархисты — просто трепачи..

— Я тебе не позволю! — взвизгнул Педро.

— А я и не собираюсь просить у тебя позволения. Признаю, товарищи, до недавнего времени я вас обманывал, правда, сам того не ведая. Слепым был. Когда прозрел, понял, что те, кого я принимал за чистых людей, за идеалистов, просто сброд авантюристов, а может, и того хуже. Они нас предали…

— Если ты скажешь хоть еще одно слово, я тебе голову размозжу!

Педро отскочил назад и сунул руку за пояс. Люди насторожились. Высокий мускулистый Хосе, славившийся своей силой, подступил к разъяренному Педро.

— Ни шагу! — заорал тот. — Предатель! — крикнул он Ивану. — Ты чернишь профсоюз, товарищей, наши идеалы… Грязный предатель!

— Предатели те, кто помогают хозяевам разъединять наши силы, — спокойно ответил Иван. — Предатели те, кто спровоцировали столкновение, у крытого рынка. Предатели те, кто видят в рабочих-иммигрантах гринго, а сами защищают интересы акционеров из Нью-Йорка и.

— Хватит, собака! — крикнул Педро вне себя и выхватил пистолет. Вороненый ствол запрыгал у него в руках.

Все произошло в несколько секунд.

— Возьми назад свои слова, сволочь! Люди из ФОРА не предатели, а борцы!

Иван смотрел ему прямо в глаза, презрительно улыбаясь. Педро шагнул к нему, и в этот миг Хосе ударил его кулаком в лоб. Почти одновременно прозвучал выстрел. Иван охнул, прижал руки к груди и повалился на мостовую. Люди пораженные, замерли. Хосе окаменел, словно не понимая, что произошло. Один из рабочих наклонился, чтобы помочь Ивану, но тут же отшатнулся и тихо проговорил:

— Убит…

Индеец вздрогнул, оглянулся в бешенстве и, увидев, что Педро приподнялся и вытянул руку с пистолетом, целясь в кого-то, дико заревел. Рев пронесся над площадью. В тот же миг он выхватил свой длинный нож и, прежде чем Педро успел выстрелить, вонзил ему в грудь.

Выстрел из пистолета Педро и звериный рев Хосе послужили сигналом для полиции.

Тщательно подготавливаемая провокация провалилась. Кроме нескольких тяжелораненых, в основном полицейских, жертв не было. Полиции удалось арестовать всего двадцать человек. Когда наскоро произвели проверку, оказалось, что среди арестованных не было ни одного из тех, за кем она охотилась. Не смогла полиция вызвать и панику в толпе. Рабочие покинули площадь, соблюдая порядок, и даже захватили с собой раненных товарищей.

Недовольство полиции передалось и наемникам из лиги. До поздней ночи они шатались по городу, врывались в кабачки, дико ругали "красных агентов" и "гринго". Но буйствовали они понапрасну. Городок словно обезлюдел, рабочие как сквозь землю провалились.

Плачевный финал провокационного плана еще раз показал, что даже хорошо продуманная провокация не может победить сплоченность и дисциплинированность рабочих. Поджог одного-двух клубов, разгром нескольких домишек и трактиров, побитые окна и разбросанные по дворам убогие пожитки нескольких семей — вот и все, чего добились провокаторы и наемные бандиты. Люди посмеивались: "Бандиты даже дорожных расходов не оправдали!"

Впрочем, одного предприниматели все же добились — с помощью анархистов и социалистов фабрики набрали примерно половину необходимой рабочей силы и работали нормально. Пострадала и большая часть наиболее активных рабочих: они были уволены или брошены в тюрьмы. Печать открыла бешеную антикоммунистическую кампанию. Газеты пестрели вымышленными историями о заговорах и задуманных убийствах. И многие из рабочих в Берисо, политически не очень-то устойчивые, начали сдаваться…

Пролетарский Берисо потерпел еще одно поражение, но обогатил опыт классовой борьбы. Одно поражение не решает борьбы, тогда как приобретенный опыт ведет к верной победе.