Под небом Аргентины

Бегство от голода

Уже три недели трансатлантический гигант несся вперед, рассекая водную поверхность. Лопасти мощного винта неустанно, день и ночь отбрасывали назад милю за милей. Под палящими лучами солнца вода переливалась всеми оттенками синего — от голубоватозеленого на горизонте до темно-синего у бортов, составляя странный контраст с ясным, чистым небом. Таинственная и мрачная, полная неожиданностей бесконечная водная пустыня обнимала пароход со всех сторон. Глаза уставали смотреть на нее. Только стайки летучих рыб нарушали порою однообразие пейзажа. Сверкавшие в солнечных лучах серебристые плавники напоминали стрелы, которые вылетали из глубин океана, грациозно описывали в воздухе дугу и снова вонзались в воду.

В просторной кают-компании царило необычайное оживление: пассажирам только что сообщили, что до конца плавания осталось два дня. Сидя в глубоких удобных креслах, сгрудившись вокруг столиков, они шумно разговаривали, спорили, играли во что-нибудь, читали или просто мечтали. Только в "болгарском" уголке было тихо. Широкоплечий, со скуластым добродушным лицом и мягким взглядом Пышо молчал, уставившись куда-то вдаль. Может быть, он высматривал летучих рыбок, которыми любовался с детским восторгом? Напрасно Петр, костлявый, с темно-коричневым от загара лицом, нервно постукивал по столу потрепанной колодой карт. Напротив сидела Лена, дочь Пышо, девушка с густыми светло-каштановыми волосами. Она не поднимала задумчивых глаз от книги, давно раскрытой на одной и той же странице. Рядом молча сидела ее мать, против обыкновения опустив на колени вязанье. Близость желанной цели пробудила в них тревогу, заставила крепко задуматься о будущем. Такая ли она, Америка, какой ее расписывали агенты пароходных компаний? Обретут ли они там покой, о котором мечтали? Что их ожидает в этом хваленом заокеанском раю?.. Ах, если бы сбылись мечты!

Люди уже не верили в Европу. Не успев сбросить солдатских униформ и счистить с себя окопную грязь, они увидели: Европа прогнила изнутри. За что бились, за что костьми полегли миллионы на полях сражений, если кризис, голод, рабская эксплуатация повсюду ширятся эпидемией? А в необъятной России рабочие и крестьяне нашли верную дорогу; они продолжают проливать кровь, но уже за новую, справедливую жизнь. Примеру их последовали Венгрия и Германия. Но там трудовой народ не сумел организованно повести борьбу, господствующие классы быстро опомнились и утопили в море крови бунт голодных. В Италии поднял голову фашизм, над Балканами нависли грозовые тучи. Готовилась новая, невиданная вакханалия. А нищета становилась все невыносимей. Где беднякам искать хлеба насущного? "Только в Америке", — говорили агенты пароходных компаний. Только в Америке, уверяли они, люди живут в довольстве, только в Америке всем хватает работы и хлеба. Жажда спокойной жизни и уверенности в завтрашнем дне, многих заставила поверить в легенды о далекой стране. И те, кто мог хоть как-то оплатить дорожные расходы, махнув на все рукой, пускались за океан в поисках счастья.

Вначале, в первые дни пути, все казалось просто: новые впечатления заглушали страх перед неизвестным. Но цель уже близка. У порога обетованной земли думы о том, как жить завтра, не выходили из головы. Хлеб нужен каждый день, и не только хлеб…

— Скоро приедем, заговорила Пышовица с болью в голосе. — И что нас ждет в этой хваленой Америке?

Пышо грустно посмотрел на жену.

— Эх, не привыкать нам к нужде, жена, а хуже что может быть..

Да, нужда. Оторвала от корня, понесла по свету. А ведь всего несколько лет назад Пышо мог прокормить семью. Проклятая война! Все перевернула, сломала… Четыре года кормил вшей в окопах, орден за храбрость получил, а когда вернулся в село, половина земли пустовала, долги росли с каждым днем. Кто виноват в этом? Жена? Но что может бедная женщина, одна-одинешенька с тремя малыми детьми на руках! За что ей раньше хвататься — за сохой ли ходить, за детьми ли смотреть? А тут еще зачастили разные комиссии; то скотину угонят, то продукты отберут… Б землю зерно зарывала, — они набрасывались на все как воронье на падаль "Для отечества, — говорят, — реквизируем. Люди на фронте мрут, жертвовать надо". "Мой муж разве не на фронте?" — отвечала она, а они бесстыдно смеялись ей в лицо и тащили все, что могли. До последнего зернышка очистили. А надо было чем-то кормить четверых. Заняла она муки у деревенского богатея, трактирщика Янаки, выпросила денег, а то уже грозили распродать имущество за неуплату долгов. Дала расписку на полторы тысячи левов, а как они потом выросли в пятнадцать тысяч, одному черту известно. Летом Янаки забрал за долги все зерно. Пришлось опять взаймы брать: — не подыхать же детям с голоду… Так и пошло, год за годом. Потом вернулся Пышо с фронта. Взялся за дело. Поначалу кое-как перебивались. Но беда в одиночку не ходит. Урожай уродился — цены низкие. Что ни год — то засуха. Град мимо их нивы не пройдет. Прожились так, что денег и на соль не хватало. А налоги росли, долги тоже, все чаще приносили повестки в суд, грозили конфисковать имущество. Тут, как на грех, газеты об Аргентине писать начали. Трактирщик все об одном заводил разговор — о письмах, будто бы присланных из Америки разбогатевшими болгарами, о том, что кто-то из соседнего села уехал туда и через два-три месяца уже выслал деньги для выкупа заложенной земли, Однажды Янаки поставил перед Пышо две стопки ракии и будто ненароком спросил: "А ты чего ждешь, Пышо? Америка как раз для таких, как ты".. Пышо удивился: "Куда мне с моей мелюзгой? Нет, с земли я не уйду!" — "Сколько тут твоей земли, Пышо, — засмеялся Янаки. — Урожай и в этом году плох, а цены на зерно не поднимаются. Платежи больше не смогу откладывать, и с меня банк требует. Надо тебе продать что-нибудь. Ну, а купить у тебя только и можно, что полоску у Злого дола". Пес паршивый! Приглянулась ему эта землица, пришлось с ней расстаться. Нива у Злого дола с грушевым деревом посередине. Зерно-то какое давала!..

Пышо тяжело вздохнул.

— Одурманили нас, видно, коль пустились мы за тридевять земель, — покачала головой Пышовица, и в глазах ее заблестели слезы.

— Скоро ж ты забыла, жена, что нас с места согнало.

— Не мы одни в беду попали… А тот, помнишь, из Софии, в трактир нас зазывал, все деньгами под носом размахивал и говорил, говорил — прямо заслушаешься…

Пышо поморщился:

— Да что ты, такой человек врать не станет. Из наших он мест, люди помнят, как он в батраках ходил. Важной птицей стал, в аргентинском консульстве служит.

— Дай-то бог, Пышо, а то занесло нас…

Пышо промолчал и устремил взгляд в морскую даль. Так оно и было. Явился тот человек из Софии, всех в селе с ума свел. Все только об Америке толковали. Вокруг него всегда толпились люди, и молодые и старики, спрашивали-переспрашивали, а у него на все находился ответ. Как раз тогда Пышо пришлось особенно туго: денег требовали и банк, и сборщик налогов, и кровосос-трактирщик. Уплыла нива у Злого дола. Несколько дней ходил он сам не свой от горя, слова не мог из себя выдавить. По полям все бродил, часами лежал под грушей на ниве, плакал даже… И решил: если голодать детям, так хоть на чужой стороне. В тот же вечер сказал о своем решении жене. Она заголосила, как на похоронах, запричитала. "Пойми, жена, все одно не прокормим детей без земли". Она притихла, сжав до боли дрожащие пальцы, потом прошептала с непонятной твердостью в голосе: "Хорошо, Пышо, подумай еще раз. Но если ехать, так всем вместе". Долго они сидели молча в темной комнате. Потом она повторила: "Знай — без меня и детей не уедешь!" Назавтра пошел он посоветоваться с чиновником из консульства. Тот весело похлопал Пышо по плечу, заказал для него ракию и заговорил, как по писаному: "Умная у тебя жена, Пышо. В Аргентине семейных посылают в Чако. Знаешь, что такое Чако? Земли в десять раз больше, чем в Болгарии, и все поля, леса. Отведут тебе участок — паши докуда захочешь; скажешь: вот до сих пор — мое. И живи себе да работай. Дочка у тебя не маленькая, да и мальчики года через три-четыре за плугом пойдут. Тогда посмотрите на господина Пышо." — "Земля само собой, — не скрыл своего недоверия Пышо, — но чем работать, на что жить, пока зерно не уродится?" Раскормленный консульский чиновник покрутил вокруг указательного пальца тяжелую золотую цепочку от часов, посмотрел на крестьян, обступивших его стол, и засмеялся: "Америка то, Пышо. Вы здесь из-за пяди земли готовы убить друг друга, а там земля пустует, некому ее обрабатывать. Там правительство не дерет трех шкур с крестьянина, а помогает ему: дает инвентарь, семена, хлеб до того, как снимешь урожай. Конечно, не задаром, потом постепенно надо все выплатить. Государству одно нужно — чтобы в страну приезжали трудолюбивые люди". Как не поверить такому человеку! Зачем ему врать? И все же Пышо долго колебался. Пытался как-то выбраться из беды, советовался с друзьями и стариками. Нелегко отрываться от земли, с которой сросся. Может быть, он так и не решился бы, если бы из их села не собрались ехать в Америку еще несколько семей..

— Э-эх, будь что будет! — сказал вслух Пышо и отвел взгляд от воды. — Только бы добраться и за дело приняться.

Петр, перебиравший карты, засмеялся и встал:

— Чего тебе неймется, Пышо? Где еще такую жизнь сыщешь: ешь да спи, спи да ешь? Когда мы так жили?

— Тебе что, один человек — одна забота. А я четыре рта накормить должен.

— Думаешь, я забыл, что в Болгарии троих оставил? — обиженно отозвался Петр. — А по мне, так твоя доля легче: дети с тобой, через несколько лет, глядишь, трое мужчин в доме станет.

Пышо растянул рот в улыбке.

— Может, твоя правда. Дали б землю, а там… А мои львята, дай срок, сменят меня.

Петр неодобрительно покачал головой:

— Эка заладил — земля да земля! Опять ей кланяться от темна до темна, что ли? Натерпелся я от нее, хватит с меня. Только бы повезло, уж я по-другому жизнь устрою.

Он встретил взгляд Пышовицы, как-то виновато пожал плечами и снова опустился на стул рядом с ней.

— Так я думаю.

Удобно устроившись на диване, Пышовица слушала мужчин, не вмешиваясь в разговор. Ее светло-каштановые, почти русые волосы словно ореолом окружали нежное белое лицо. Большие темно-синие глаза излучали доброту.

— Ты и во сне этого не видела, Пышовица, — заговорил Петр, и в глазах у него задрожали игривые огоньки. — Сфотографировать бы тебя вот этак на диване и послать в Болгарию. Поди, через месяц все село в Аргентину полезет.

— Сейчас-то нам хорошо, — вздохнула Пышовица.

Пышо нахмурился.

— Ты все вздыхаешь! Сколько тебе толкую: коли мы не нужны им, не звали бы нас. — И махнул рукой. — Баба она и есть баба. Хлебом не корми, дай только поплакаться.

— Вот сойдем на берег, — продолжал подшучивать Петр, — непременно сфотографируйся, Пышовица. Через год-другой сама себя не узнаешь.

— Может, и об этом ситцевом платье пожалею, — в тон ему ответила Пышовица.

Лена неожиданно отложила в сторону книгу и, поджав губы, встала.

— Ты куда, дочка?

— Пойду на мальчиков взгляну. Тошно вас слушать.

Легким движением она поправила волосы, но тут же снова села. К столу подошел молодой человек лет двадцати, высокий и стройный.

— Что у вас тут происходит? — заговорил он, бросив беглый взгляд на Лену. — Пароход уже подходит к Ла-Плате, все радуются — скоро на месте будем, а вы здесь сидите и мудрите.

— Тешим себя сказками, Наско, — ответил, улыбаясь, Петр. И подвинул стул: — Садись и расскажи что-нибудь об отцовых миллионах.

Все переглянулись: Наско вспыльчив, не обиделся ли? Но он словно не слышал насмешливой просьбы Петра, придвинул стул поближе к Лене и сел.

Наско был единственным сыном зажиточных родителей. Его отец владел самой большой бакалейной лавкой в провинциальном городке, хорошим домом, виноградником, лугами. Сын поступил в университет скорее всего из желания пожить в столице. Но бакалейщик лелеял другие планы: "Научись зарабатывать деньги, и того тебе довольно, — говорил он сыну. — А для этой науки я тебе университет". Сыну он думал передать лавку, а себе отец собирался оставить заботы о винограднике и торговые сделки. Но Наско совсем не хотелось сидеть в лавке, а на жизнь, к которой он стремился, денег не хватало. С детства мечтал он поскитаться по свету, повидать другие страны, других людей, и когда газеты стали писать об Аргентине, он забрал себе в голову — "Уеду!". "Такой у меня характер, — говорил он, когда на пароходе его расспрашивали, почему он иммигрировал, — если задумаю что, непременно добьюсь своего, дьяволу душу заложу, но не отступлюсь". Мать плакала, отец ворчал, несколько дней не разговаривал с сыном, только уже перед самым отъездом сказал: "Отпущу я этого бездельника, жена, может, станет человеком. Хоть цену деньгам узнает, поймет, каково наживать их. А как вернется, лавка дворцом ему покажется". Старик до стотинки записал все расходы на поездку. Отложил деньги и на обратную дорогу и тоже записал их. "Когда вернешься, сукин сын, — усмехнулся он хитро, — все до последнего гроша вычту. Пока не выплатишь, будешь в батраках у меня ходить, знай!" Но у Наско другое на уме. Пусть старый говорит что хочет. Из Америки он богатым вернется.

— Мало осталось, бай Пышо, — по лицу Наско пробежала радостная улыбка. — Только бы ступить на сушу, а там…

— Рано еще радоваться, парень, — оборвал его Пышо.

— Пусть радуется, — засмеялся Петр. — Америка ему покажет, почем фунт лиха.

Наско скривил губы:

— Один я радуюсь, что ли? Пройдите по пароходу, сами увидите. Я только сейчас обратил внимание, сколько детишек везут с собой испанцы, женщины, как наседки, их собирают… А итальянцы-то как разговаривают, мамочки! Будто ссорятся. И руками вовсю размахивают. Они и раньше без умолку тараторили, а уж сейчас… Как только языки не устают. А литовцы’ Они уже на корме собрались, все — и мужчины, и женщины, и старики, и детвора, повернулись лицом к заходящему солнцу и поют свои песни. Даже немцы, которые прежде целыми днями молчали и глазели друг на друга, будто вот-вот познакомились, — и те дуют пиво, обнимаются и горланят свои марши — ать-два, ать-два.

— Небось, наглядимся еще, — вздохнул Пышо.

— Не робей, все ладно будет!

— Тебе-то что, — сердито бросил Пышо и посмотрел на Лену. — Ты все еще тут? Собиралась же к детям пойти.

Все замолчали.

Мутные темно-зеленые воды реки Ла-Плата, разлившейся подобно безбрежному морю, тихо и равномерно плескались о борт парохода. Лена стояла на палубе, глядя вдаль. Солнце заходило. Огромный огненный диск медлил, не решаясь окунуться в воду. От самого горизонта к ногам девушки пролегла длинная конусовидная оранжево-красная борозда, обагрившая водную гладь. На запад, обгоняя друг друга, неслись пушистые облака, розовые от солнечных лучей. Глубокий покой царил вокруг.

"Какое большое здесь солнце, совсем не как у нас", — подумалось девушке, и мысли ее полетели далеко-далеко.

Где-то там, за мутным горбом реки, еще дальше, за безбрежным океаном, притулилось родное село. Там остались близкие, друзья. Там отчий дом, улица, где прошли незабываемые детские годы, выбеленная известью школа, где детская ручонка неумело выводила первые каракули, скамейка в саду, свидетельница первого похищенного любимым поцелуя. Неужели все это исчезло навсегда?

Лена низко опустила голову, скрывая блеснувшие на глазах слезы.

Далеко, ах как далеко родное село! Что там сейчас — день или ночь? Говорят, что уже ночь. Может, это и так. Когда уезжали, листья с деревьев начали опадать, а здесь все еще лето. Осень… Хорошо сейчас на посиделках. Осенью молодежь каждый вечер собирается на посиделки. На кого заглядывается сейчас Христо? С тех пор, как его назначили учителем, Яна, дочка трактирщика, по пятам за ним ходит. Но он смотрел только на Лену. Приносил ей книги, танцевал только с ней, поджидал ее, когда она несла воду из источника. Хороший Христо, да и ей по сердцу. Но Яна богатая, да к тому же красивая невеста. Гимназию закончила. Куда Лене равняться с ней? Лучше, что уехала…

Сердце девушки сжалось от тоски.

— Из-за кого проливают слезы эти глазки?

Лена вздрогнула.

— Ох, как ты испугал меня, Наско!

Юноша подошел совсем близко и впился взглядом в ее лицо. Лена смущенно отвернулась.

— Откуда ты взялся?

— Лена, — умоляюще заговорил он, — ты думала о том, что я тебе сказал?

Хорош Наско, Христо не так красив, но зато мил ее сердцу. А в этом юноше что-то пугает, даже раздражает девушку. Глаза у него темные и искрящиеся, губы всегда улыбаются, а лицо холодное, дерзкое. Нет, она не может довериться Наско, он чужой. А взгляд Христо заставлял ее трепетать от счастья. И главное — она верила ему…

— Оставь, Наско! — сказала девушка с легкой досадой в голосе. — Послезавтра приплываем, кто знает, куда жизнь нас разбросает…

— Ты только слово дай, Лена.

— И что тебе взбрело? Ведь забудешь меня, как только на берег ступишь.

— Клянусь тебе…

— Нет, Наско, сказала тебе — нет! Ты…

Она внезапно сжала губы: "Нет, не понять ему…" Потом посмотрела на него насмешливо.

— Та девушка… все забываю ее имя… весь пароход обегала, тебя ищет.

— Жозефина?

В его голосе послышалась радостная нотка.

— Иди же, Наско, не заставляй девушку страдать.

— Вот как? — рассердился он. В его глазах мелькнул злой огонек. Махнул рукой: — Ты меня гонишь — пойду к ней!

— Ты только того и ждешь, — беззлобно засмеялась Лена.

Наско сердито повернулся и быстро ушел.

Всеми в этот вечер овладело какое-то странное настроение. В кают-компании необычная тишина. Даже там, где играли в карты, никто не повышал голоса. Никто не спорил. Никто не пел песен. Каждый замкнулся в себе, словно все друг другу надоели за долгие дни плавания. Только Жозефина, подсевшая к болгарам, не замечала общей подавленности. Вызывающе закинув ногу на ногу, она то и дело посылала Наско влюбленные взгляды и пыталась разговаривать жестами и мимикой.

— Хоть бы сегодня оставила нас в покое, — недовольно пробормотала Пышовица и посмотрела на мужа, сердито мотнувшего головой. Он перевел взгляд с обнаженных ног мулатки на дочь и с удовлетворением заметил, что Лена увлечена книгой.

Неожиданно тишину нарушили фортепианные аккорды. Вначале они звучали робко и трепетно, потом, окрепнув, уверенней и вскоре заполнили залитый светом зал. Люди встрепенулись, как от электрического тока, настроение сразу переменилось. Взгляды устремились на рояль. Играла немка, недавно дремавшая в углу.

— Румбу! — потребовал кто-то. — Чтоб и мертвые проснулись!

Звонкий голос предложил:

— Пусть танцует Жозефина! Соло!.. Пусть мулатка танцует соло!

Вокруг рояля собралась группа повеселевших мужчин. Пианистка улыбнулась и кивнула Жозефине. Мужчины поспешили к болгарскому столику и шумно стали уговаривать Жозефину на нескольких языках. Девушка со смехом отказывалась, мешая французские, английские и португальские слова. Но настойчивые поклонники не отставали. Жозефина должна танцевать. Кто станцует румбу лучше настоящей бразильянки? Как смеет она отказываться? Пусть подарит свой танец на память о плавании — ведь скоро разлука.

Жозефина улыбнулась и кивнула в сторону Наско — она станцует, если он разрешит. Жест мулатки был так красноречив, что все поняли ее желание. Наско торжествующе взглянул на Лену, но, встретив насмешливые глаза Пышо и Петра, скривил губы. Потом встал и комически церемонным поклоном дал свое согласие.

Молодые люди с ликующими возгласами вывели Жозефину на середину зала и отошли в сторону.

Руки пианистки быстро запрыгали по клавишам. Темп нарастал, становясь все более отрывистым. Но Жозефина только поводила плечами в такт с музыкой и искала глазами Наско. Вдруг она капризно сжала красивые губы и, захваченная бурной мелодией, грациозно качнула бедрами. Потом, отбивая каблучками мелкую дробь, закружилась на одном месте, лукаво взглядывая на зрителей, затрепетала всем телом и понеслась как вихрь.

Смуглая девушка с блестящими глазами упоенно плясала в кают-компании, а перед глазами вставала поляна, окруженная мрачным девственным лесом. Ритмичные звуки "там-тама бонго" то исчезают, глохнут в чаще, то снова нарастают, заглушая писк тростниковых кларнетов. А девушка в кругу темнокожих женщин и мужчин, охваченных лихорадкой танца, словно утратила власть над собой. Тело ее неудержимо извивается, вдруг замирает на мгновение, потом вновь скользит, подпрыгивает, изгибается в неуловимо быстром, бешеном ритме. Да, так танцуют в мрачных джунглях. Люди смотрели, затаив дыхание, очарованные головокружительным танцем.

Тонкое платье не скрывало ни единого движения грациозного тела. И зрители упивались сладким очарованием танца.

— Это настоящая румба, так в джунглях танцуют! — воскликнул кто-то восторженно. — Дивное тело! Сам дьявол вселился в нее!

Наско отвернулся. Жадные взгляды мужчин заставили его сердце сжаться… Эх, Жозефина! Сама же бегает за ним, на шею вешается, а сейчас?.. Эти бешеные движения обнажают ее перед всеми! И Лена смотрит и насмехается над ним!

Наско, не помня себя, выскочил на палубу. Вздохнул полной грудью и быстро взбежал по лестнице на верхнюю палубу. Остановился у борта, повернулся лицом к выплывшей луне и засмотрелся на морскую ширь.

Где-то на берегу светил маяк. С безоблачного неба струилась прохлада.

Наско присел на скамейку. Свежий воздух успокоил его. Что плохого она сделала, почему он разозлился? Смешно. Пусть себе танцует. Ведь он ей сам разрешил. Она только его из всех ухажоров своих замечает, только для него танцует…

Энергичное постукивание каблучков по ступенькам заставило его вздрогнуть. Она! Ему хорошо знакомы эти мелкие нервные шажки. Над палубой появилась кудрявая головка Жозефины, и прежде чем он успел опомниться, девушка села рядом, положила голову ему на плечо и подняла глаза. От ее разгоряченного танцем тела исходили тепло и кружащий голову аромат. Наско ощутил прикосновение упругой груди, вздрогнул и перевел дыхание.

Все еще возбужденная танцем, Жозефина украдкой взглянула на Наско, улыбнулась, заколебалась было, потом смело обняла его, что-то говоря. Наско недоуменно пожал плечами. Она засмеялась и повторила свои слова с той же мимикой. Ах, да! Она танцевала только для него. Губы его растянулись в широкой улыбке. Он сжал ей руку: благодарю!

Жозефина приблизила свое лицо к нему, заглянула в глаза. Под луной ее черные пышные волосы светились золотисто-голубоватым светом. Большие темные глаза смотрели с мольбой. Сочные, великолепно очерченные губы полураскрыты. Наско смотрел на нее не дыша, как завороженный. Где были его глаза? Разве встречалась ему раньше девушка прекраснее?.

Одними губами Жозефина произнесла по-французски:

— Люблю тебя!

Она проговорила эти слова медленно, раздельно, чтобы он понял. И Наско понял: эти слова остались в его памяти еще с гимназии. Он порывисто вплел пальцы в волосы девушки и покрыл ее бронзовое лицо поцелуями. А Жозефина со счастливой улыбкой на устах прижалась к нему.

Сколько времени они просидели так? Наско опомнился, когда мимо прошли вахтенные. Наверное, они скоро попросят влюбленных разойтись по каютам. Как ей об этом сказать? Нет, он еще не насытился ее ласками, до утра целовал бы и миловал…

Наско нежно отстранил девушку и красноречиво положил свою голову на ладонь — пора, мол, спать. Жозефина улыбалась, не понимая. Он повторил жест: поздно, пора спать. Она широко открыла глаза, задумалась на несколько секунд и засмеялась. Потом, кокетливо посмотрев на него, поднесла к его глазам медный ключик от своей каюты и своим тонким, будто выточенным из слоновой кости пальчиком показала на номер — 428. Легко поцеловала его в лоб и, улыбаясь, сбежала с лестницы.

От удивления Наско прирос к скамье. Что она хотела сказать этим? К себе приглашала? А если нет? Как мог он подумать об этом! Может, она хотела ему сказать совсем другое, а он… А если все же Жозефина звала его к себе? Ведь он оскорбит ее, если не придет. Мысли путались у него в голове. Наско прикусил губу до боли. Что делать? Впрочем, зачем мудрить? Ведь он знает, где ее каюта, тихонько подойдет, нажмет дверную ручку. Если она удивится, скажет, что пришел пожелать ей спокойной ночи.

Наско медленно спустился по лестнице. Длинный коридор был пуст. Остановился перед дверью с номером 428, прислушался. Откуда-то доносился сильный храп. Вернуться? Наско шагнул назад и вдруг споткнулся о дорожку. От неожиданности прижался к заветной двери. Нажать ручку?.. Но дверь бесшумно отворилась, и обнаженная рука втащила его в каюту.

Пароход приближался к Монтевидео. Отсюда оставалось всего несколько часов по Ла-Плате до конечной цели плавания — Буэнос-Айреса.

Влекомый двумя мощными буксирами, гигант медленно раздвигал мутные воды реки. Пассажиры толпились на верхней палубе. На лицах всех было написано любопытство. Наконец-то перед ними долгожданный берег! Но по мере того как жадным взглядам открывалась панорама города, любопытство сменялось разочарованием. Это ли хваленая Америка? Старая, разоренная войнами Европа показала им в пути такие великолепные города. Здесь же на берегу виднелись постройки в два-три этажа и одиноко и голо торчали кое-где семи-восьмиэтажные здания. Вот этот небоскреб воткнут в пейзаж, как какое-то огромное фантастическое пугало. Нет, они совсем не так представляли себе Америку. Облупившиеся, давно некрашенные фасады, узкие, кривые и грязные портовые улицы наводят скорее на сравнение с каким-нибудь захолустьем. А ведь это столица богатого южноамериканского государства.

Пассажиры, вдоволь насмотревшись на город, перенесли свое любопытство на огромных океанских дельфинов, резвящихся у бортов. Только хорватка Мария, которую называли на пароходе невестой, не отрывала глаз от пристани. Одной рукой она нервно сжимала железный борт, а другой то больно теребила, то ласково поглаживала руку своего кавалера. Этот стройный смуглый красавец ехал из Румынии. Пассажиры знали, что молодые люди, сблизившиеся в дороге, должны расстаться здесь — в Монтевидео любовной идиллии придет конец, и поэтому посматривали на несчастных влюбленных с плохо скрываемым любопытством. А те избегали глядеть друг на друга, молчали, и лишь их лица выражали сдерживаемые переживания. Да и что могли они поведать друг другу! Неизбежный финал приближался, и ничто не могло его остановить.

От пристани отделились и с оглушительным треском помчались к пароходу несколько моторных лодок, переполненных нетерпеливыми встречающими. Одна из них опередила остальные и приблизилась к гиганту первой. В лодке находился только один пассажир. Мария вдруг оживилась, замахала свободной рукой, вспыхнув от радости, и громко позвала:

— Франц, Франц! Я здесь…

Все многозначительно переглянулись. Молодой человек покраснел, растерянный и смущенный, отдернул руку, обнимавшую Марию, и, не поднимая глаз, пошел прочь нетвердой походкой. Наткнулся на Наско, иронически посмотрел на повисшую у него на руке Жозефину и процедил сквозь зубы:

— Видел? И тебя то же ожидает. Хотела со мной ехать, говорила, жить без меня не может, с собой покончит… К черту! — и быстро пошел прочь.

В ту же минуту послышался крик Марии. Наговорившись с Францем, она вдруг почувствовала, что ее румын исчез. Забыв обо всем, она бросилась искать его по всему пароходу с криками и слезами. Несколько раз обежала палубу, но напрасно. Утопился ее герой, что ли?

Пароход уже готовился отчалить от пристани Монтевидео, когда Мария сошла на берег. У трапа ее ждал Франц. Она была бледна, в глазах стояли слезы. Увидев Франца, она бросилась в его объятия и громко разрыдалась. Наконец, он выпустил ее и повел с собой, a она даже не оглянулась. На лице ее уже появилась счастливая улыбка: завершился еще один эпизод в ее жизни…

Наступил последний день плавания.

В кают-компании было шумно. Оживление росло с каждой минутой. За столиками велись долгие разговоры; пассажиры обменивались впечатлениями от первого знакомства с американской землей, вспоминали прошлую жизнь, делились надеждами и планами. Даже болгары, собравшиеся в "своем" углу, уже не казались такими унылыми. Первое соприкосновение с Америкой встряхнуло их — что ж, не только они потянулись так далеко, вон сколько народу хлынуло в эту Америку!

К путникам подошел Сандо, худой сгорбленный молодой человек, и предложил:

— Одну партию в шестьдесят шесть на чарку ракии, а, ребята?

— Погоди. Сперва дай заработать, а потом уж будем думать, на что тратить, — ответил Пышо.

Сандо с размаху уселся на диван и причмокнул языком.

— А ракия здесь, братцы, такая, ровно огонь по жилам проходит.

— Тебе что, у тебя денег куры не клюют, — завистливо заметил Данчо. В Болгарии он оставил стариков-родителей, поверив какому-то родственнику, заманившему его в Америку, и отправился наживать богатство.

— Да знаешь, парень, кто такой Сандо? Мастер, сапожник, другого такого не сыщешь.

Данчо передернул плечами:

— Там видно будет… Смотрю я на тебя — тощий, как щепка.

— В Америке удача нужна, а не мускулы. Денежки и там на меня посыпятся. Моя сила — в умении. Сапожное дело золотое. А ты? Ты-то что будешь делать?

Сандо приподнялся и посмотрел на стол напротив: — Ну и красавица!

— Девка, что надо, да опоздал ты, она уже подцепила себе хахаля — стоящий мужик, не то что ты, — поддел его раздосадованный Данчо.

— Так она ж невеста, — удивился Пышо.

— Кто их разберет, — махнул рукой Петр. — Американские невесты! Письма пишут, фотографиями обмениваются — она в Европе, он в Америке. Бывает, и старый снимок пришлют, десятилетней давности, да что с того! Сватают их родственники или знакомые. Потом он присылает билет, и она спешит к нему. Как же — американкой заделается, в шелка оденется. А ежели на пароходе подвернется случай, так она норовит не упустить его: как-никак, еще неизвестно, что ее ждет впереди. Вон и та, хорватка тоже. Все они такие…

Пышо вздохнул.

— Как посмотрю, что делается вокруг, Лену из каюты выпускать не хочется.

— Экий ты, бай Пышо, — махнул рукой Сандо. — Тут, на пароходе, люди живут, как им нравится. — Он встал. — Так не хотите играть? И не надо. Пойду поищу места повеселее.

Пышо хотел было что-то сказать, но в это время к ним подбежала запыхавшаяся Жозефина.

— Нас-ко, Нас-ко! — смешно, по слогам позвала она Наско.

— Везет же этой скотине, — заметил Сандо и, пошатываясь, поплелся между столиками.

Всегда жизнерадостная, приветливо улыбавшаяся девушка сейчас была неузнаваемая ее удивительные глаза тревожно бегали по лицам, словно молили о помощи. Все ее существо выражало горе.

— Нас-ко, Нас-ко! — повторила Жозефина, чуть не плача.

— Понадобился тебе этот бездельник, — проворчал Пышо.

Петр встал.

— Прячется, плут. Попользовался и в кусты… — Он посмотрел на Лену, тихо выругался и схватил Жозефину за руку. — Идем искать твоего красавца!

Наско сидел в каюте Пышо и играл в карты с его сыновьями.

— Если ты совесть потерял, так хоть болгар не срами! — закричал на него Петр, открыв дверь. — На что это похоже?

— А что мне с ней делать, если я ни слова не понимаю! — рассердился Наско.

— А раньше понимал? Последний вечер, постыдись!

Наско вскочил:

— Ты что это?

Но Жозефина, испуганная их возбужденными голосами, бросилась к Наско и обхватила его шею. Они вышли из каюты в узкий коридор. Неожиданно она опустила голову ему на грудь и отчаянно зарыдала.

Наско остановился, смущенный, растерянный. Как ее успокоить? Хотел приласкать ее, но рука не слушалась, будто одеревенела. Скоро девушка овладела собой и перестала плакать. Она уже бездумно радовалась, что он побудет с ней до того, как сойти на берег. Жозефина обвила руками его шею и прильнула к его губам. Потом посмотрела на него преданно и нежно. Ее взгляд говорил больше всяких слов.

И снова начался прежний разговор, они объяснялись односложными восклицаниями, мимикой, жестами. Но уже не звенел заразительный смех девушки. Жозефина хотела сказать Наско что-то очень важное. Это было видно по серьезному выражению лица и беспомощному взгляду. Наконец, она протянула руку к его верхнему карману, вытащила оттуда карандаш и принялась водить им в воздухе, будто пишет.

— Адрес! — догадался Наско.

— Йес, йес, — радостно подтвердила девушка.

— Нет адреса, — смутился он. — Кайн адрес… никс адрес…

Но внезапно нашел выход и ткнул пальцем себе в грудь:

— Я… отель иммиграсион…

Жозефина всплеснула руками: наконец-то договорились! Она приложила палец к груди и повела им в сторону Наско, нежно покачивая головой: мол, буду искать тебя. Потом буйно зацеловала его, обняла и медленно повела в свою каюту.

Вот и Буэнос-Айрес. Большое медно-красное солнце клонилось к закату, окружая огненным ореолом контуры высоких зданий. Трехмиллионный город-красавец раскинулся на берегу гигантским амфитеатром.

Панорама города производила столь чарующее впечатление, что даже самые несчастные из пассажиров забыли все свои сомнения и страхи. Они толпились на палубе, переходили с одного конца парохода на другой, шумно обменивались впечатлениями. Над пароходом стоял веселый гомон, повсюду слышались дружеские восклицания и шутки. Общее настроение заразило всех, даже детей.

Неожиданно над этой шумной толпой, напоминающей огромный развороченный улей, вознеслась протяжная печальная мелодия: с десяток мужчин и женщин нестройно пели какую-то песню. Все пассажиры, пораженные, замолчали. Неужели даже сейчас эти литовцы не могут обойтись без своих странных песен? Удивительный народ!

— Еще можно понять, когда в открытом море молятся, утонуть боятся, но сейчас зачем? — с недоумением спросил Пышо.

Петр посмотрел на него с лукавой улыбкой:

— Бога своего молят чуму наслать на сборщиков налогов, жандармов и трактирщиков-кровопийц.

— Ежели у них такой же бог, как у нас, то несчастья да чума беднякам грозят, а не кому-то другому.

Ночь незаметно накрыла темным покрывалом большую реку. Набережная с ее бесчисленными мигающими огоньками походила на гигантское ожерелье. Два буксира, словно вынырнувшие из воды, подошли с обеих сторон к бортам парохода. С капитанского мостика донеслись свистки, матросы засуетились.

Вот уже первые портовые постройки придвинулись к пароходу. Электрические шары на пристани сверкали опалами. Пассажиры перешли на носовую часть парохода — оттуда лучше всего был виден город. Неожиданно заревела пароходная сирена, приветствуя Аргентину.

— Кричите "ура", ребята! — сгорбленный Сандо покачнулся, выпучил глаза. — Не слышите, пароход приветствует Америку!

— Ты опять нализался, Сандо, — недовольно проворчал Пышо.

— Пока последний сантим не пропью, не сойду на берег! Хочу начать новую жизнь без единого старого гроша. Ура-а! — Хриплый голос Сандо утонул в общем шуме. Он постоял еще секунду-две, посмотрел вокруг, махнул рукой и стал проталкиваться через толпу.

— Пышо, глянь, вон там что-то ползет. Трамвай, что ли?

— Трамвай, жена. — Пышо повернулся к Петру и засмеялся. — Эх, и намучился же я с ней в Софии, пока на трамвай уговорил сесть. Куда тебе в Америку, говорю, если ты трамвая боишься. Осрамишь меня.

— Да, голубушка, здесь тебе на рынок придется на аэроплане добираться, так что держись, — пошутил Петр.

— Вот это называется небоскреб, — показал Наско на здание, упирающееся в небо.

— А и вправду, небо скребет!

Сыновья Пышо, Ванчо и Кольо, принялись вслух считать этажи. Разгорелся спор: один уверял, что их семнадцать, а другой насчитал двадцать.

— Нас там ждут не дождутся, — сказал Наско, кивнув на небоскреб, и остановил знакомого матроса, с которым иногда разговаривал, как утверждал Петр, на сербско-болгарском языке. — Хорошо там люди живут, а?

Матрос посмотрел на залитый светом небоскреб и засмеялся:

— Там, браток, не такие, как я да ты, живут.

— От меня самого зависит стать таким, как они! — И Наско похлопал себя по груди.

— Все с твоим аппетитом приезжают, парень. Когда устроишься, напиши, в гости приеду.

На нескольких языках громкоговоритель разнес по всем судовым помещениям приглашение на ужин, а после ужина пассажирам предлагалось собрать багаж. Многие отказались от ужина, не в силах оторваться от созерцания манящих огней большого города.

Эта ночь показалась им самой длинной в жизни. Когда на утро паровые краны разбудили пароход оглушительным грохотом, все выскочили на палубу. Носильщики устремились вверх по сходням. На огромные сетки из толстых канатов с удивительной быстротой были нагромождены чемоданы, сумки, узлы. Краны подняли сетки длинными крюками, быстро перенесли их высоко над причалом и опустили на берег. Сразу стало шумно. Сотни встречающих, окруживших пароход, что-то кричали, кого-то звали, размахивали яркими букетами, плакали.

— А наша встреча не состоялась, торжество откладывается, — сказал Петр и поставил рядом с собой свой старенький чемоданчик.

— За мной! — скомандовал Наско, словно ему приходилось уже сотни раз бывать здесь.

Пышо, закинув за спину узлы, взял за руки сыновей и последовал за Наско. За ним шла Лена, поддерживая мать. Болгары спустились по крутым неудобным сходням на берег. Носильщики с любопытством смотрели на грубую домотканую одежду Пышо и сшитые из половиков переметные сумы, на женщин, крепко державшихся друг за дружку, на двух краснощеких мальчуганов, смотревших на все живыми черными глазенками и переглядывались. Кто-то заметил:

— Будущий коллега.

— Да, если душа у него такая же крепкая, как плечи, — апатично отозвался другой.

Гостиница для иммигрантов в Буэнос-Айресе расположена у самого порта. Ее массивное четырехэтажное здание, окруженное парком и многочисленными пристройками, занимает довольно большую площадь и напоминает издали имение богатого помещика. Гостиница — это своеобразный концлагерь, огромный котел, перетапливающий человеческие судьбы и души. Ежедневно просторные помещения и бесконечные коридоры заполняются толпами испуганных, несчастных людей, бежавших от мачехи Европы в далекую незнакомую страну за хлебом насущным. Аргентина поглощает часть из них, и освободившиеся места тотчас занимают новые сотни бедняков, сгружаемых океанскими пароходами. Не гостиница, а преддверие ада.

Формальностям для новоприбывших конца нет. Болгары переходили кучкой из комнаты в комнату, и всюду им вручали какие-то формуляры. Напрасно пытались они понять, что подписывали. Один из чиновников, бледный рыжеватый человек, служил им переводчиком, но бесполезно они силились понять его странный язык: немногие известные ему русские и сербские слова он произносил так, что ничего нельзя было разобрать. Даже Наско с его врожденной находчивостью оказался беспомощным. В конце концов, переводчик решил, что проще всего только показывать им, где ставить подписи. Свои жесты он сопровождал какими-то односложными восклицаниями, напоминавшими всхлипывания.

Мрачно щуря глаза, Пышо тревожно всматривался в каждый формуляр. Что он подписывает? Еще свежим было горькое воспоминание о векселе, проглотившем его ниву у Злого дола. С этими бумажками держи ухо востро, того и гляди, в беду попадешь…

— Сами нас зовете в Америку, уговариваете, три шкуры сдираете, пока доберемся, — буркнул он переводчику, — а здесь по рукам и ногам подписями связываете.

Он вдруг резко отбросил в сторону лист, показавшийся ему подозрительным.

— Нет, не подпишу!

Чиновник часто заморгал своими глазами, лишенными всякого выражения, передернул плечами и сунул ему под нос авторучку. Но Пышо с такой силой крикнул "нет!", что это поняли бы всюду. Все переглянулись. Потом какой-то толстый человек вскочил с места и раскричался так, что окна задрожали. Запротестовали и другие. Вмешался Петр:

— Да будет тебе, Пышо, подписывай! Ведь за это денег не просят.

Пышо подписался, и группа отправилась вслед за переводчиком через просторный парк к величественному четырехэтажному зданию.

— Видишь, где будем жить, бай Пышо? — радостно крикнул ему Наско. — В хоромах!

Они долго плутали по бесконечным коридорам и лестницам, прежде чем переводчик распахнул перед ними какую-то дверь. Много времени понадобилось, чтобы растолковать новичкам, что мужчины останутся здесь, а женщины и дети должны перейти в соседнюю комнату. Переводчик объяснил им, что они могут устроиться, где хотят, лишь бы койка оказалась свободной. Это нетрудно узнать — все ставят свои вещи на кровать или возле нее. А вот эти билетики дают право на место в гостинице и питание на один месяц. Столовую можно найти по запаху — тут чиновник сморщил свою лисичью мордочку и потянул носом воздух.

Наконец, мужчины отыскали свободные места для всей группы. Сейчас можно было передохнуть. Они осмотрелись. В просторном зале, стены и пол которого были облицованы плитками, можно было насчитать более двухсот постелей. Вдоль стен тянулись койки в два этажа, как на пароходе. Блоки — в каждом было по восемь верхних и восемь нижних коек — разделялись узкими проходами, и приходилось долго блуждать, пока доберешься до единственной двери. Петр постучал по металлическим трубам, из которых были сделаны кровати — прочно ли? Потом нажал на брезент, заменявший пружину и матрац, перевернул набитую соломенной трухой подушку, пощупал одеяло, протертое до дыр от многолетнего употребления, и иронически посмотрел на Наско.

— Ты, кажется, назвал это хоромами?

Сандо забросил свой чемоданчик на одно из верхних мест.

— Два-три дня как-нибудь проживем. — И пошел к двери.

— А потом тебя на пуховую постель уложат, — бросил ему вдогонку Наско.

— Если всюду здесь, как в этих "хоромах", плохо наше дело, — с озабоченным видом заметил Петр.

— Ничего не понимаю, — в недоумении пожал плечами Пышо, еще державший в руках дорожные сумы. С его лица не сходило выражение растерянности.

— И понимать нечего, Пышо. Снаружи здание и вправду как дворец, а изнутри хуже, чем в нашем самом паршивом постоялом дворе. Если везде в Аргентине так, — Петр махнул рукой, — то не приведи бог…

И жизнь потекла.

По утрам обитатели гостиницы длинными тоскливыми вереницами выходили из широкого портала и разбредались по улицам миллионного города в поисках работы. Они топтались у строящихся зданий, часами дежурили у фабричных ворот, предлагали свои услуги в ресторанах и закусочных, а те, кто знал ремесло, ходили по мастерским. Но работы не было, счастье, редко кому улыбалось. Сколько же еще сидеть, сложа руки? Дни летели. Чем меньше оставалось до конца месяца даровой жизни в гостинице, тем настойчивее искали они работу. Увы, мольбы не помогали. В ответ лишь пожимали плечами, а иной раз награждали пинками и ругательствами.

Днем парк и гостиница были безлюдны. Только кое-где мелькала мужская фигура — некоторые из деревенских упрямо верили, что за ними скоро пришлют, чтобы дать им свободные участки земли для обработки. Но когда солнце клонилось к закату и с Ла-Платы несло свежим ветерком, все уголки во дворе и парке оживали. Возвращались мужчины после поисков работы, из комнат выходили женщины и дети. Некоторые выносили гитары, мандолины, аккордеоны, их сразу же обступали земляки. Звенели песни, смех. Постепенно иммигранты забывали о горьких заботах и нужде, в их глазах загоралась надежда. Тогда завязывались разговоры о тысяче возможностей, которые предлагала богатая страна. И с возродившейся надеждой люди расходились до следующего утра.

Дни быстро мелькали один за другим, а жизнь в гостинице ограничивалась одним месяцем, ни днем больше. Была еще одна возможность — когда истечет месяц, воспользоваться правом на бесплатный билет в любой район страны. Но бесплатный билет давался только в одну сторону. А потом? Не таилось ли здесь ловушки? Поехать куда-нибудь, поверив совету знакомого или чиновника, нетрудно, но как вернуться, если там не найдется работы? Выбирая этот путь, человек рисковал всем. Ненасытная Аргентина тысячами пожирала мужчин, женщин и детей…

За две недели Пышо резко переменился: постарел, походка стала неуверенной, взгляд озлобленным, руки беспомощно повисли. Он все чаще оставался один в парке. Сандо нашел себе работу в обувной мастерской, Наско один ходил в столовую. С Петром трудно было разговаривать — он стал каким-то взвинченным и раздражительным. Целыми днями Пышо просиживал на скамейке под палящим солнцем, прожигавшим на плечах куртку из толстой домотканой шерсти, и без конца обдумывал свое отчаянное положение. Когда же, наконец, его позовут и скажут: отправляйся туда-то и туда-то, земля плачет по крепким рукам. Странные люди эти аргентинцы — позвали его из такой дали, из-за океана, а сами и словом не обмолвятся про обещанную землю…

Однажды, когда Пышо сидел, положив голову на железную спинку скамейки, погруженный, как всегда, в грустные размышления, рядом послышались чьи-то шаги. К нему приближался высокого роста худой человек. На его губах играла хитрая улыбочка, глазки беспокойно шарили вокруг. Видно, навеселе, подумал Пышо. Незнакомец подошел, опустился рядом на скамейку.

— Ты тоже, видать, из Болгарии, — заговорил он. — По одежде узнал. Здесь наших сразу отличишь… Меня Марином зовут.

Они разговорились, Пышо поведал новому знакомому все, что было на душе.

— Эх, горе-горькое! — Марин вздохнул. — Много еще хлебать его придется…

— Почему? — Пышо посмотрел на него недоверчиво.

Марин махнул рукой.

— Обманывают нас, браток. Я тоже, как и ты, за землей приехал. А как отсчитал месяц в этой гостинице, понял — одурачивают нас. Под трамвай чуть не бросился, топиться хотел. Кончился месяц, сунули мне билет на поезд и вытолкали за дверь, как собаку. У меня в глазах почернело, не стерпел я и вкатил чиновнику такую пощечину, что тот шлепнулся на пол. Всю злость на нем сорвал. А потом…

— Что потом?

— Посадили в участок, потом в тюрьму упекли. Хуже здешней полиции, брат, не бывает. Мы, болгары, люди простые, но так с последней скотиной не поступаем. Выпустили меня, когда надоело со мной возиться. И опять билет дали. Делать нечего, поехал в Розарио. Голодал, на свалках рылся, объедки собирал, наконец, нашел работу на бойне. А через два месяца снова на улице оказался. Так и пошло — не успею найти работу и деньжонок подсобрать, чтобы домой отослать, как на улицу вышвыривают.

Пышо нахмурился. "Что там плетет этот человек, — подумал он, чувствуя, как горячая волна бросилась в голову. — Сбился с дороги и получил по заслугам. Видать, и выпить не прочь, Где уж тут денег накопить… Такому землю не дадут".

— Здесь ученые люди живут, Марин, смотри, какой город построили, — сказал он. — Знают они, что руки у нас к одному лежат — за сохой в поле ходить. А земли у них тут много, и обрабатывать ее некому. Для чего бы нас еще звали и кормили целый месяц даром? Нет, друг, здесь на работке попотеть надо, а не ворон считать!

Марин горько усмехнулся.

— Земля, — процедил он сквозь зубы. — А ну ее… Плюнь на это дело. Лучше поищи какую-нибудь работенку в городе, а то плохо придется. — И Марин понуро поплелся к гостинице.

Пышо вздохнул, с усилием встал. Несколько минут стоял неподвижно, потом поднял голову и помутневшими глазами посмотрел вокруг.

Неожиданно какой-то шум привлек его внимание. У прачечной, расположенной в одноэтажной пристройке напротив входа в гостиницу, толпилась детвора. Пышо увидел в центре этой шумной, галдящей ватаги обоих сыновей. "Мать стирает, вот они и крутятся у прачечной", — подумал он. Немного погодя он заметил, что Ванчо и Коля, раскрасневшиеся, возбужденные, работали кулаками, пытаясь вырваться из кольца плотно обступивших их смеющихся ребят.

Пышо уже хотел было прийти на помощь, но мальчики, отбиваясь изо всех сид, сами высвободились и убежали. Он снова сел на скамейку, решив посмотреть, что будет дальше. Сначала ребятишки преследовали драчунов, но те вдруг остановились и угрожающе замахали руками. Преследователи бросились врассыпную. Пышо счастливо улыбнулся.

"Львята… Моя порода. Скоро подрастут, втроем за дело возьмемся…"

Он снова удобно устроился на скамье и закрыл глаза. Но вспомнив разговор с Марином, тяжело вздохнул, вскочил и быстро зашагал к гостинице.

Как-то вечером в гостинице появился новый болгарин, чабан из горной деревеньки со своей дудкой — кавалом. Хорошо играл Дончо, за сердце брало.

Слава Дончо-музыканта разнеслась среди болгар, осевших в Буэнос-Айресе, многие из них приходили в гостиницу, чтобы послушать его игру. Однажды вместе с Марином, явившимся, к всеобщему удивлению, совершенно трезвым, в парк пришел болгарин, сразу же привлекший к себе внимание. Это был стройный тридцатилетний человек. Звали его Владимир, но все называли его коротко — Влад. Черные глаза, открытый доброжелательный взгляд, спокойная речь вызывали симпатию. Он поздоровался за руку с каждым в отдельности, поговорил и скоро знал обо всех понемногу — кто откуда родом, чем занимался прежде, почему приехал. Едва познакомившись с ним, люди уже почувствовали в нем близкого друга.

Расположил он к себе и Пышо. Этот умный и скромный человек поможет мне понять правду, подумал Пышо. В Болгарии Влад учительствовал. Он коммунист. Пышо познакомился с коммунистами еще на фронте, да и в родной деревне были коммунисты. Они не врут. Перед отъездом только один человек из всего села, тоже коммунист, советовал ему не уезжать, да Пышо не послушался…

— Влад, скажи-ка нам, — обратился Пышо к гостю, выбрав удобную минутку, — что нам, крестьянам, делать? — И рассказал Владу о своих заботах, о том, что заставило его отправиться в Аргентину.

Влад посмотрел в его вопрошающие глаза, печально улыбнулся:

— Есть здесь такой закон, бай Пышо, оказывать всестороннюю помощь иммигрантам-крестьянам. Лет сто назад Аргентиной управлял президент Сармьенто, умный и честный человек, из бедноты. Он мечтал превратить богатую страну в райский сад. А без рабочих рук сада не вырастишь. Вот и придумал он закон о помощи крестьянам. Но на деле получилось по-другому…

Все тесно окружили Влада.

— Сармьенто, — продолжал он, — мечтал видеть родину населенной пятьюдесятью миллионами трудолюбивых сильных людей, покрыть девственные прекрасные степи — пампасы сетью утопающих в зелени, благоденствующих селений, превратить плодородную долину Рио-Негро в сад. Он хотел поселить упорных, сильных пионеров, людей с железной волей, в Чако, чтобы они расчистили непроходимые леса и выращивали там хлопок. Сармьенто мечтал, что европейцы принесут в Аргентину свою культуру и превратят его страну в земной рай. Но эти мечты не понравились землевладельцам, и они изгнали великого сына аргентинского народа. В изгнании Сармьенто продолжал непримиримую борьбу против диктатуры Росаса и умер на чужбине, преследуемый наследниками кровожадного тирана. Сейчас они умело используют дело его рук. Созданные им законы не отменены, они служат уловкой для привлечения в Аргентину иммигрантов.

— Но к чему мы им, если наш труд не нужен? — спросил Пышо.

— Ваш труд используют, да еще как, бай Пышо, — усмехнулся Влад.

Он минуту задумался, потом поднял голову, откинул упавшую на лоб прядь черных волос, и про должал свой рассказ о стране, ставшей их второй родиной.

— Когда четыре века назад Колумб открыл Америку, огромные богатства Нового Света многим вскружили головы. Из Испании и Португалии, со всей Европы хлынули сюда в погоне за легкой наживой толпы авантюристов, разорившихся аристократов, каторжников и головорезов. Они истребили краснокожих туземцев, не пожелавших стать их рабами, а землю поделили. Их наследники и поныне хозяйничают в этой стране. В их руках полиция, армия, правосудие, вся власть. Если первые переселенцы убивали людей, чтобы покорить страну, их преемники преследовали другие цели. Но разбогатеть они могли только обрабатывая награбленные земли. Им нужны были рабочие руки. Потребность в них росла с каждым годом, сейчас она особенно велика. Почему — не трудно понять. На обширных угодьях землевладельцев пасутся десятки тысяч голов крупного рогатого скота, чтобы сохранить его, нужны люди. Для огромных заводов по переработке мяса, консервных фабрик, вывозящих свою продукцию в Европу, необходима рабочая сила. В Патагонии богатейшие залежи нефти. Долина Рио-Негро дает два урожая в год. Плантации сахарного тростника, виноградники Мендосы, хлопок Чако, леса Мисионеса — всюду нужны крепкие руки крестьян и рабочих. Поэтому нынешние правители Аргентины тоже хотят заселить страну множеством людей. Но они не заинтересованы в том, чтобы дать переселенцам землю, сделать их самостоятельными, экономически независимыми людьми. Им нужна дешевая рабочая сила, нужны рабы.

Когда-то новые хозяева Америки очень просто разрешали вопрос о рабочей силе: пираты опустошали африканские селения, грузили на корабли захваченных туземцев и привозили их на плантации. Но времена переменились. Человечество отбросило позорное рабство. А старинная дружба между пиратами и рабовладельцами все еще в силе. Только современные пираты не грабят и не поджигают африканские селения, чтобы увести их жителей в рабство; сейчас они создали пароходные кампании и покрыли весь мир сетью своих представительств и агентств, которые щедрыми обещаниями заманивают бедняков в Америку. Что и говорить, они мастерски делают свое дело, умело поддерживают легенду об обетованной земле, где живется свободно и счастливо. Эта легенда берет не меньше жертв, чем пули и ножи давнишних пиратов. А разница между рабами прошлого века и нынешними переселенцами чисто внешняя — тогда их заковывали в цепи и увозили, погрузив на корабли, сейчас же жертвы сами отдают последние крохи, чтобы добраться сюда… Да, когда-то хозяин шел на рабовладельческий рынок, осматривал товар, щупал мускулы, проверял зубы и, сторговавшись о цене, покупал. Нынешние рабовладельцы осматривают рабов с помощью медицины: одобрит тебя врач — нанимают и платят деньги за работу. Новые времена упростили все дело, но в пользу хозяев. Прежде хозяин хоть как-то заботился, чтобы раб мог лучше и дольше служить ему. Сейчас необходимость в этом отпала. Если раб перестает приносить пользу, его просто-напросто выбрасывают на улицу Потому что современные пираты — пароходные кампании заботятся о том, чтобы у фабрики всегда был большой выбор свежей рабочей силы.

— Правильно говоришь, Влад, — прервал его один из присутствующих, молодой рослый мужчина. — Вчера я чуть было не поступил на работу на мясобойню "Армер". Первый врач одобрительно обо мне отозвался, даже по плечу похлопал — молодчина, дескать. А второй осмотрел мои зубы и отказал — когда подлечишь, приходи, говорит. Я, конечно, благословил его по-нашему крепким словом. Были б у меня деньги на лечение зубов, разве пошел бы я к нему работу просить!

Внимательно слушавший Пышо глухо спросил:

— Как же так? Зачем меня обманывали? Я вон и детей потащил с собой…

— Из-за комиссионных, — ответил кто-то.

Влад посмотрел на Пышо долгим взглядом, встал и взял его за руку:

— Ты умный человек, бай Пышо. Того, что было, не вернешь. Будешь бороться. Со временем и ты устроишься как-нибудь, как устраивались тысячи до тебя.

Пышо в ответ не проронил ни слова. Только вытер тайком предательскую слезу.

В это время в парке появились какие-то люди, окруженные обитателями гостиницы. Что там такое происходит? Пышо выглянул в окно, всмотрелся, узнал свою Лену и пошел в парк. За ним последовал и Влад.

Три дородные женщины в элегантных дорогих туалетах, в ожерельях и кольцах с озабоченным видом разглядывали самых красивых девушек из гостиницы, задавили им вопросы и совещались, не обращая внимания на любопытных, обступивших их со всех сторон. То и дело какая-нибудь из дам протягивала руку и гладила мясистыми пальцами румяную от смущения щеку девушки и что-то говорила двум важным господам, сопровождавшим их.

Пышо спросил у Лены, чего хотят от нее и других девушек эти люди.

— Позвал нас вот этот господин, — Лена показала на вертлявого молодого человека, — по имени вызвал. Откуда мне знать, зачем мы ему понадобились? Лопочут что-то между собой, их и не поймешь.

Пышо припомнил, что где-то уже видел сопровождавшего дам чиновника: кажется, это он в день приезда пытался объяснить болгарам, где подписываться на бумагах.

Вертлявый что-то быстро говорил, то и дело вытирая потное лицо. Девушка с трудом сдерживала смех, глядя, как он жестикулирует и нервно подскакивает. А потом не выдержала и расхохоталась.

В это время к ним подбежал какой-то служащий, растолкал собравшихся и поклонился разряженным дамам. Он знал немало польских, чешских и русских слов и принялся переводить. Все сразу выяснилось: оказывается, дамы хотели нанять прислугу.

— Сейчас понял, чего хотят от твоей дочки, батенька?

Пышо удивленно обернулся. Позади ухмылялся Марин, из-за его плеча выглядывал Наско.

— А тебе откуда известно о моей дочке? — вдруг разозлился он.

— Я не глухой.

Наско положил Марину руку на плечо.

— В чем дело, бай Марин?

— Не слышал? Эти барыни хотят нанять девушек для домашней работы. Говорят, что сами они бездетны и будут заботиться о девушках, как о детях родных. А сверх того, платить за труд.

— Совсем неплохо, — покачал головой Пышо.

— Да, неплохо. Кабы так оно и было.

— Какой ты…

— А что может быть другое? — возразил и Наско. — У нас тоже нанимают служанок. Дело законное.

— Да, закон соблюдается. Все по закону — и родители дают подписку, и девушка подписывается, и будущая хозяйка. Договариваются насчет жалованья на год, на два-три вперед. Если родители упираются, им заранее отсчитывают плату за месяц-другой — деньгами людей легче уговорить. Те поставят свою подпись под договором и рады, что обеспечили будущее дочери. Да еще думают: "Удивительная страна Америка! Разве в Европе есть такие возможности?" А когда через несколько дней, соскучившись по своему чаду, идут по указанному адресу, им говорят: "Господа уехали в провинцию" или же вообще никого там не находят. И конец.

— То есть как конец? — не понял Пышо.

— Да так. Конец молодости новой жертвы. Разоденут ее, как куколку, научат, как вести себя в обществе, как вилку и нож держать, и пошлют в какое-нибудь ночное заведение для богатых. Постепенно девушка опускается все ниже и ниже и через год-другой скатывается до портового публичного дома.

— Да ну тебя! Говоришь невесть что…

Пышо оглянулся, ища поддержки. Его глаза встретились с глазами Влада.

— Слыхал, что он плетет?

— Он прав, Пышо, — кивнул головой Влад. — Такое случается и, к сожалению, часто.

Да, Америка притягивает к себе, как магнит. В обедневшей Европе не только мужчины мечтают об американском "рае". Сколько девушек бредят страной чудес, где можно найти хорошо оплачиваемую работу или богатого жениха, где столько возможностей для счастья. Об этих мечтах хорошо известно разным нечистым на руку дельцам, и они ловко используют их, стремясь поживиться. И наживаются. Ничего, что товаром служат живые люди.

Этой отвратительной торговлей занимается могучая международная организация, чьи щупальцы дотягиваются до самых отдаленных уголков земли. Действует она довольно ловко. Появляется в какой-нибудь газетке объявление, что требуются балерины для гастрольной танцевальной труппы. Сотни красивых девушек соперничают из-за места, к агент этого чудовищного треста имеет возможность выбирать. Его даже упрашивают об этом. А там, где уже известна подобная уловка, по объявлению набираются "манекенщицы" для "модного ревю". В ход пускаются и объявления о браке. Какая-нибудь избранница, мечтающая о счастливой жизни, приезжает в Америку, и "жених" отвозит ее прямо в вертеп.

Пышо слушал Влада, широко открыв глаза. Он чувствовал, что от внутренней дрожи покрывается холодным потом, и потянулся за платком.

— Ишь чего надумали! Свою дочь я не отдам! — вырвалось у него. И прикусил губу: — Боже милосердный, куда мы попали!

Он оглянулся — одна из девушек уже шла за дамами.

— Лена, сюда! — позвал он властно.

Дочь с удивлением взглянула на него.

— Я здесь, отец. Что тебе?

— Ничего. Ступай к матери и уведи детей. Ужин скоро.

Пышо, задыхаясь от быстрой ходьбы, нагнал Наско и Петра.

— Из меня уже дух вон! — простонал он. — А вы не устали?

Петр беззаботно рассмеялся.

— Ничего не поделаешь, Пышо. Понесла нас нелегкая за этим мальцом увязаться. Ничего, зато город посмотрим. Сам же хотел.

— Хотел, еще бы, да ведь конец-то должен быть. А проклятые трамваи и автомобили так несутся — вот-вот в лепешку раздавят.

Наско улыбнулся, потянул его за рукав.

— Не бойся. Смотри на полицейского в будке, какие знаки делает.

— Ничего-то я здесь не понимаю, парень, — вздохнул сбитый с толку крестьянин. — Выпусти меня в самое что ни на есть дикое поле, найду дорогу, а здесь… — И взмолился: — Давайте лучше возвращаться.

— Еще немного, бай Пышо. Вот повернем за угол и по другой улице возвратимся.

— Чего мы там не видали, за углом!

— Чего не видали! — ухмыльнулся Петр. — Ишь ты! Коли тебе нечего высматривать в этом городе, то Наско, может, Жозефину ищет. Так глазами и шарит по сторонам. Такую девочку нескоро забудешь. Помнишь, когда ее встретили те барыни в шелку, с золотыми кольцами на руках и усадили в автомобиль, он аж позеленел от злости. Упустил ты ее, парень, упустил. Прямо из рук добыча выскользнула.

— Хватит тебе, бай Петр.

Наско вспыхнул, но взял себя в руки и зашагал дальше.

Солнце уже закатилось. Сумерки сгущались. Толпа на широком бульваре становилась все многолюднее. Трое болгар толкались в людском потоке, задерживались у витрин, сверкавших разноцветными электрическими огнями, разглядывали роскошные товары и следовали дальше, увлекаемые толпой. Неожиданно Наско остановился перед узким проходом между домами, в глубине которого сквозь единственное окошко струил ся красноватый свет.

— Погодите!

За приподнятой занавеской появилась старуха и стала настойчиво зазывать их знаками.

— Что ей нужно? — спросил Пышо.

— По два песо с головы, — усмехнулся Наско.

— За что?

— Очень просто. Входишь, эта ведьма берет деньги, а тебя передает другой, не такой старой и противной, как она сама.

Пышо заторопился дальше, не проронив ни слова.

Но не успели они пройти и десяти шагов, как Наско снова их остановил.

— Смотрите!

Высокий человек в синей, обшитой серебряными галунами ливрее распахнул перед ними дверь, приглашая войти. Их глазам открылось просторное помещение со множеством столиков. Молодые красивые женщины прохаживались между столиками, заигрывали с посетителями, с хихиканьем садились к ним на колени. На высокой эстраде играл джаз и несколько полуголых девушек извивались под завывания саксофона.

— Ты зачем нас сюда привел, а? — рассердился Пышо.

— Быстро же ты разнюхал о таких местах, Наско, — недовольно заметил Петр.

— А вдруг вы по неведению на удочку попадетесь? — дерзко засмеялся Наско. — Я вам город показываю, а если не нравится, не смотрите.

— Эх ты! — не на шутку рассердился Петр. — За дикарей нас принимаешь, а мы ведь старые фронтовики, насмотрелись на людскую мерзость.

Пышо тронул Наско за рукав.

— Пойдем. Не на легкую жизнь в Америке я польстился, потому и не радует меня этот город. Пойдем.

Возле порта присели отдохнуть на скамейку. Долго молчали, погрузившись в свои мысли. Наконец, Петр поднял голову и повернулся к Наско:

— А как ты болгарский ресторан нашел? Здесь это, что иголка в копне сена.

Наско самодовольно улыбнулся.

— Без особого труда, бай Петр. Адрес мне еще в Болгарии, в консульстве, дали. Ходил, спрашивал, ну и показали ресторан. Здесь узнал, что тот болгарин из консульства, приятель здешних трактирщиков и клиентов им посылает.

Пышо вскочил как ужаленный.

— Что ты болтаешь! По-твоему, господин Балканский…

— Да, этот "господин" самый отъявленный мошенник.

— Мошенник? Будет тебе!

— Спроси кого хочешь из старых иммигрантов, — разозлился Наско. — Ну что вы за люди! Наивные, как дети. Всему верите. Все будто только о вас думают, только добра вам хотят. Как слепцы.

— А для тебя все мошенники.

— Не говори так, бай Пышо. Конечно, и порядочные люди есть, но и мошенников здесь хватает. Где кабаков много и всяких притонов, там смотри в оба. Особенно в порту. Кого только тут не встретишь.

— Не выдумывай, парень, — оборвал его Петр. — Вон девушка — видишь? — сразу видно, скромная, хорошая, домой, небось, спешит.

Наско остановил глаза на девушке, и губы его искривила недобрая усмешка:

— А пойдешь за ней, так скоро увидишь ее в каком-нибудь заведении в одной сорочке.

— Как послушаю тебя, Наско, сердце кровью обливается. Сам вижу, обманули нас, не все здесь так, как мы думали. Но ведь люди-то каждый день сотнями приезжают и как-то устраиваются…

Пышо замолчал и показал глазами на проходившего мимо старика.

— И этот, по-твоему, тоже мошенник, раз в порту бродит? Ты всех на один аршин…

Он не успел договорить — старик подошел к скамье, остановился, и, подняв на болгар усталые глаза, тихо спросил:

— По-русски говорите?

— Нет, — ответил удивленный Наско, — но понимаем.

— Как давно не говорил я на милом славянском языке!

Наско подвинулся, давая место старику. Разговорились. Он оказался приятным собеседником, хотя они и не все понимали.

Скоро старик уже знал, что приехали они недавно и еще не устроились. Он подбодрил их: сам пережил это, знает, трудно сперва пришлось, зато потом все наладилось. Посоветовал, где найти работу. Назвал адрес своего старого знакомого — из дружбы к нему тот непременно поможет им устроиться. Рассказал и о своей беде. Была у него лавчонка, жаловаться нечего — дела шли хорошо, но расхворался и магазин пришлось закрыть. Что поделаешь, в жизни все бывает.

Да и люди теперь пошли — жулье одно кругом… Сын оказался неудачником, дочь с мужем живут далеко отсюда. Жена недавно умерла. Скопил он деньжат на старость, но деньги быстро тают, если к ним не прибавлять новых. Дочь, конечно, помогает, да он не хочет быть ей в тягость. Из вещей — остались от старых времен — кое-что продает и так перебивается. Вот, например, этот перстень. Стоит не меньше пятисот песо, но он готов продать его за сто двадцать. Дорог как память, но не уносить же с собой в могилу!

И старик протянул перстень Пышо. Пышо отмахнулся — что он понимает в этом! Но старик заставил его взять кольцо. Пышо повертел его, и камень отразил сверкание уличных огней.

— Чистый бриллиант! — вздохнул старик. — Подарил его жене к свадьбе.

Петр хотел было тоже взглянуть, но Наско взял кольцо из рук Пышо и принялся внимательно рассматривать.

— Тебе я за сто песо отдам, — шепнул старик на ухо Пышо. — Чтобы добром меня поминал…

— Откуда у меня столько денег? — нерешительно пробормотал Пышо.

— Возьми его, бай Пышо, — вдруг засмеялся Наско. — Чистая бронза!

Старик возмутился.

— Это золото!.. Бриллиант!.. Ты не понимаешь…

Но Наско сунул ему в руки кольцо и столкнул со скамейки.

— Ищи дураков в другом месте, дедушка! — Он поднес кулак к носу старика: — Убирайся, пока я не повредил тебе искусственную челюсть!

Старик вскочил и, ругаясь, быстро пошел прочь. Пышо и Петр переглянулись, совсем сбитые с толку.

После ужина болгары собрались вокруг Влада.

— Скоро мы разлетимся во все стороны, затеряемся среди миллионов, — заговорил он тихо, — поэтому вам нужно узнать кое-что о здешней жизни.

Он поднял голову, и его черные глаза скользнули по лицам земляков, словно хотели заглянуть в их души.

— Да, трудно найти здесь работу, а еще труднее удержаться на одном месте. Платят ровно столько, чтобы не подохнуть с голоду…

— Это собрание? — неожиданно спросил Петр.

Влад грустно улыбнулся:

— Не собрание, а дружеский разговор. Разве мы не беседуем так каждый вечер? А твой вопрос показывает, что нужен такой разговор.

— Эй, мы в Аргентину не за политикой приехали, — предупредил Пышо.

Влад резко махнул рукой:

— Верно, бай Пышо, мы приехали сюда не за политикой, но хозяева делают свою политику нашими руками. Не видите, что ли? Безработица, а пароходы ежедневно привозят новые партии людей, единственный капитал которых — пара рук. Почему правители не остановят этот поток? Зачем им нужно, чтобы перед фабриками всегда стояли толпы людей, готовых делать любую работу за любую плату? Очень просто: новенькие мешают рабочим, проваливают их борьбу за сносную, достойную человека жизнь..

— Как это мешают? — обиженно отозвался кто-то за спиной Пышо.

— Сейчас объясню. — Влад поднял руку, словно успокаивая собравшихся. — Большинство иммигрантов — из деревни, им землю подавай. А сельскохозяйственная работа здесь сезонная и хуже всего оплачивается. Хотите вы того или нет, нужда гонит вас в город, к воротам фабрик… Вы должны понять, что с вами произошла глубокая перемена: на родине вы были мелкими собственниками, а здесь стали пролетариями. Но многие из вас долго не хотят понять этого. Вы сторонитесь рабочих, потому что мечтаете о земле. А зря — земли вам не видать. Безвыходное положение может сделать вас невольным орудием в руках хозяев. А ваш путь иной — в рабочие организации…

— Опять повернул на политику, — заметил Петр.

По лицу Влада прошла тень.

— Сказал же я вам, без политики не получится, ведь вы становитесь орудием политики в руках хозяев. Здесь на каждые пять человек один безработный. Жизнь постоянно дорожает, заработка все больше не хватает. А начнешь выражать недовольство — на улицу сразу выбросят. Ведь у ворот каждой фабрики ждут сотни…

— Что же делать? — спросил кто-то.

— Единственный способ улучшить наше положение — это вести организованную борьбу. Мы должны участвовать в стачках, в демонстрациях рабочих…

— Какая от этого польза? — вмешался Наско и вызывающе засмеялся. — Намнут нам бока, наголодаемся, и снова все пойдет по-старому.

— Нет, — Влад повысил голос. — Если рабочие стоят на своем, хозяевам приходится уступать. Они коварны, алчны, злы. Мы должны знать их волчий нрав и ни на минуту не прекращать борьбу с ними. Когда стачки стали массовыми, когда сплоченность в борьбе начала приносить рабочим успехи, хозяевам стало ясно, что ни полиция, ни войска не могут полностью гарантировать им спокойную жизнь и доходы. Решили они создать две организации, призванные защищать их интересы. Одна из них — "Аргентинская патриотическая лига", составленная из господских сынков и наемных убийц, пролила и проливает много рабочей крови, пытаясь остановить поход голодных против нищеты и эксплуатации. Вторая организация — "Объединение труда" — тоже страшное оружие в руках хозяев. Она вербует в свои ряды таких рабочих, которые не желают вмешиваться в политику. И эти наивные люди, по сути дела, льют воду на мельницу хозяев. Они поступают на работу туда, где бастуют рабочие, помогают проваливать стачки.

Влад помолчал. Порывшись в кармане, достал сигареты, закурил.

— Но планы хозяев не всегда осуществляются. Испытания закаляют голодных и бесправных. Факты налицо: за один год аргентинтские рабочие организовали свыше двухсот стачек, и все закончились победой.

— А зачем ты все это нам рассказываешь? — прервал Влада Наско.

Люди зашумели.

— Смотри ты! — воскликнул кто-то. — Человек глаза ему открывает, а он…

Взгляд Влада стал еще острее. Он глубоко затянулся.

— Вот зачем. Коммунистическая партия Аргентины организует всенародное движение за запрещение "лиги убийц". Завтра в Буэнос-Айресе проводится митинг протеста. Это будет началом. Такие собрания пройдут по всей Аргентине. Профессиональные убийцы из лиги не хотят лишить себя удовольствия безнаказанно убивать и вдобавок получать за это деньги. Неужели мы позволим им бесчинствовать?

Наступила тишина.

— Может быть, — иронически улыбнулся Влад, — я не должен был предупреждать тебя, Наско. Но гады расхаживают по улицам и, почуяв иммигранта, набрасываются на него с резиновыми дубинками.

— Интересно, как бы выглядел наш петушок после такой переделки, — съязвил Петр.

Все рассмеялись.

— Не желаю ему такой встречи, — сказал Влад и медленно потушил сигарету. — К нам еще два слова, товарищи. Кто хочет протестовать против убийства своих братьев, пусть приходит на митинг. Подумайте. Я зайду за вами.

Наско соскочил с места и пошел к выходу со словами:

— Это дело не по мне.

— Погоди, Наско! — крикнул ему вслед Пышо.

— Брось, Пышо, — оказал Влад. — Этот маменькин сынок никогда не будет шагать рядом с тобой и со мной.

Люди разошлись.

Когда они остались вдвоем, Петр задумчиво посмотрел на Пышо и произнес:

— Правильно говорит Влад: если мы будем держаться друг за друга, силой станем.

— Кабачок то, оказывается, совсем близко!

Пышо и Петр остановились на пороге и осмотрелись. Широкий зал кишел людьми. Мужчины почти все были в синих рабочих комбинезонах. Белые куртки официантов мелькали между столиками и стойкой, обитой белой жестью. Под самым потолком бешено вращались два больших вентилятора, но и они не успевали прогонять из помещения табачный дым, и он обволакивал электрические шары, скапливался в углах, полз над головами людей.

Наско повел друзей по проходу, шепнув:

— Вот и мой знакомый. Обещал работу для двоих. Я о тебе хлопочу, бай Пышо.

— А меня забыл? — спросил Петр.

— И тебя устрою.

Он остановился у одного столика и поздоровался с угодливой ноткой в голосе.

— Добрый вечер, бай Мито. Вот, привел тебе еще двух кандидатов.

Бай Мито, человек лет пятидесяти, поставил кружку на стол и взглянул на подошедших мутным пьяным взглядом. На его хорошо сшитом синем костюме выделялся кричащий ярко-зеленый галстук.

— Из каких мест? — спросил он с важным видом.

— Из Поповской околии, — неохотно ответил Пышо.

— Земляки, значит. Ну, присаживайтесь, — сказал, оживившись, Мито. И крикнул официанту: — Пива! Сегодня у меня гости.

Они сели. Официант поставил перед ними кружки.

— Вот, бай Мито, таких ты и просил — здоровых, работяг, из деревенских, — заговорил Наско. — Обещал одного, а привел двух.

Глаза у Мито блеснули.

— Это хорошо, но надо еще. Ну и квадригу поведем мы в Чако, черт побери!.. Пейте, я угощаю! Как раз вчера получил письмо от одного моего приятеля, хозяина эстансии[3] в Вилья-Анхела. Просит пятьдесят человек. А я еще и половины не набрал. Ух, и ленивый парод в Буэнос-Айресе! Голодранцы, галстуки нацепят и воображают себя докторами. О полевой работе и слышать не хотят.

Пышо поднес кружку к губам.

— О какой работе говоришь? — спросил он простодушно.

— Как о какой? Кукурузу убирать. Отломишь початок и о-оп — в мешок. За каждый мешочек — пятьдесят сентаво. Если не поленишься и рук не пожалеешь, к вечеру пятнадцать-двадцать мешков соберешь. Десять песо в день — как тебе кажется, а? В Буэнос-Айресе эти свинопасы целый день кирпичи таскают за три-четыре песо. А вечером вырядятся и шатаются по публичным домам. Чего-чего, а этого там нет.

— Кто же от денег бежит? — удивился Пышо. — Может дело — сомнительное?

Мито резко отодвинулся, чуть не опрокинув кружку.

— Знаешь, кто такой Мито? Все владельцы эстансий от Чако до Патагонии мне приятели — за одним столом ем и пью с ними, вот как сейчас вами. А видел бы ты, какие у них поместья! За много дней и ночей и одного не обойдешь. Хозяин что царь: чиновника, полиция — все ему подчиняются. Может как собаку прибить, а полиция еще извиняться будет за беспокойство.

— Вот это здорово! — засмеялся Петр. — Значит, не так уж глупы те, кто туда ехать не хочет.

Мито с досадой поджал губы.

— Ты что себе вообразил? — крикнул он. — Ведь это золотые люди. Работаешь на совесть, так тебя и накормят, и напоят, и заплатят как следует. Нас, приезжих, особенно болгар, на руках носят, потому что работать мы любим. Тамошние, "черные", пока два стебля кукурузы очистят, мы — десять. Помещикам что — им бы скорее урожай убрать. А поля там! Работаешь неделю, две, а конца не видать, словно за ночь снова то выросло, что днем убрал.

Пышо нетерпеливо махнул рукой.

— Ты все про богатых рассказываешь, а они нам на что сдались — знаем, чай, какие они. Лучше расскажи про тех, кому правительство землицу дало. Они-то, они как?

Новый знакомый внимательно посмотрел на Пышо, и глаза его внезапно повеселели. Одним духом выпив полную кружку, он нервно дернул узел галстука и вытер платком потную жилистую шею. Подозвал официанта и заказал еще пива и колбасы. Потом вдруг расхохотался.

— Ты все еще веришь сказочкам. Всю Аргентину за пятнадцать лет исколесил, а вот такого, которому государство бы землю дало, видеть еще не приходилось.

— Как же так? Зачем нас обманывают?

Мито залпом выпил новую кружку пива, словно внутри у него горело.

— Я тоже вот так — удивлялся, ответа искал… — Пьяное хитрое лицо его погрустнело. — Пятнадцать лет! Все, хватит! — неожиданно воскликнул он с гневом. — Каждый год собираюсь ехать, да никак не соберусь. Но помяните мое слово — на следующий год Мито будет в Болгарии!

Его волосатая рука, описав полукруг, протянулась к стойке:

— Человек, еще по одной!

Наско, словно дождавшись удобного момента, вмешался в разговор:

— А мелких землевладельцев тут нет, бай Мито?

— Есть. Но с каждым годом их все меньше становится — разоряются, крупные рыбы заглатывают мелкую рыбешку. Некоторые предпочитают сдавать землю внаймы, здесь это арендой называется. Хозяин загребет денежки и едет в Париж транжирить их. Год истечет — опять гони деньги вперед или убирайся восвояси. Был урожай или нет, получил что-нибудь арендатор или ничего не получил — хозяину до этого мало дела: плати или собирай манатки! По мне, так уж лучше кирпичи таскать, чем в арендаторы идти…

Какой-то высокий человек остановился у их столика, нерешительно постоял и опустил руку на плечо Пышо.

— Пышо, ты ли это, браток? Глазам своим не верю!

Пышо поднял голову, широко раскрыл глаза и вскочил со стула:

— Иван! Как ты здесь очутился?

— Как и ты.

— Садись же, садись.

Пышо насильно усадил Ивана.

— Постарел ты больно, Иван, — оглядев его, сказал он, потом обратился к Мито: — На фронте друзьями были.

— Да, на фронте, бай Мито, — подтвердил Иван с сияющим лицом. — Но Пышо для меня дороже брата — он жизнь мне спас. Три дня и три ночи тащил на себе меня, раненного, после прорыва на Добро-Поле. Помнишь Пышо? Сколько раз я просил бросить меня, а он молчал и тащил, тащил. Откуда только силы взялись? Не успокоился, пока не погрузил меня в санитарный поезд…

Пышо смущенно прервал его:

— Нашел о чем говорить! Люди ж мы, как не помочь товарищу в беде.

— Кровь свою за царя проливали, — ожесточение сказал Иван, — и вот в благодарность, куда нас царь загнал. Мы…

Но Ивану не дали закончить — за соседним столиком разгорелась ссора, привлекая всеобщее внимание.

— Завтра чтобы вернул деньги! — гремел басом огромный бородач, стуча кулаком по столу. — Завтра, понял?

Сидевший рядом с ним щуплый человечек с красным лицом испуганно отодвинулся и сжался.

— Где мне их взять? — жалобно произнес он. — Заработка еле-еле на жизнь хватает.

— Так, да? "Петр, голубчик, будь человеком, — стараясь говорить тоненьким голоском, видно, подражая кому-то, продолжал бородач, — подсоби мне ниву выручить, после я тебе помогу". А сейчас: "Где взять?" — И снова загремел: — А пиво-то, поди каждый день сосешь!

— И каждую субботу в публичный дом "захаживаешь, — поддержал его сухопарый сосед с забинтованной до локтя рукой. — Я бы не прижимал тебя, друг, но без работы сейчас. Может и калекой останусь — он кивнул на руку. — Пока мне самому не понадобились эти деньги, хочу послать их детям, а там…

— Да как я соберу столько денег?

— В долг возьми или укради — дело твое, но завтра чтоб принес деньги, — с угрозой добавил бородач.

— Во-во, — поддакнул сухопарый. — И не вздумай, Пенчо, на этот раз комедию ломать. Правая рука у меня здоровая, силенок хватит шею тебе, как цыпленку, свернуть. Ты меня хорошо знаешь, односельчане небось.

Иван не выдержал.

— Эй, земляки! Так разве счеты сводят?

Спорившие притихли.

— Что там у них происходит? — спросил Пышо. — За что это они готовы глотку ему перегрызть?

— Из моего села они, — объяснил Иван. — Тот, краснолицый, выпросил у них в долг все их сбережения, чтобы выкупить землю — перед отъездом заложил… И так здесь бывает. Приедет кто из новеньких, поплачется на жизнь, соберет у кого десятку, у кого полсотни песо да и отправит домой — долг погасить. А вы там ахаете: "Смотри ты! Не успел уехать, а уже деньги прислал, знать, легко в Америке заработать". И я на ту же удочку попался. Здесь только понял, что эти деньги порой годами выплачивать приходится.

Иван вздохнул и замолчал.

— Митенька! Ну же, Митенька! — послышался чей-то сиплый голос.

Кричал, стараясь перекрыть общий шум, какой-то рослый мужчина, стоя посреди зала. Его пышные светлые усы смешно подпрыгивали, когда он раскрывал рош.

— Митенька! Проснись же, черт! — повторил он с сильным русским акцентом, обращаясь к Мито. К их столику направился официант, но Наско опередил его и встряхнул заснувшего Мито. Тот заворчал и принялся тереть глаза. Увидел усатого, оживился, радостно вскочил:

— A-а, здравствуй! Иду, иду!

Потом бросил официанту песо:

— Я плачу, запиши в счет!

Пышо и Петр недоуменно посмотрели на него. Мито истолковал это по-своему и сказал Наско:

— Если хотите, заказывайте себе еще, я заплачу. Подыщите побольше людей и приходите завтра, будем собираться в дорогу. Сколотим квадригу, сколотим, чтоб мне провалиться! — И, поспешив к усатому, подхватил его под руку и повел к выходу.

— Нализался вдрызг, — мрачно произнес вслед ему Иван.

— Ты его знаешь? — спросил Пышо.

— Как не знать! Хлебнул я горя от этой собаки.

— Значит, и он мошенник?

Наско неопределенно усмехнулся и подозвал официанта:

— Слышал, что бай Мито сказал? Принеси пива и колбасы.

— Слышал, — подмигнул официант. И добавил: — Все равно он свое из вас выколотит.

— Хватит тебе пить, Наско, — одернул его Пышо.

— Давай, парень, заказывай, нечего его жалеть, — Иван насмешливо улыбнулся. — Знаете, куда он с этим русским пошел? В кабаре. За десять дней нам того не пропить, что он за один сегодняшний вечер спустит.

— Что он за человек?

— Служит землевладельцам, Пышо. Пятки им лижет, а из нас сосет кровинушку. Если с ним поедете, шкуру с вас сдерет и стократ возместит все свои расходы на ваше угощение. Меня он тоже сманил. Тридцать человек с собой повез. Мы боялись на шаг от него отойти, в глаза ему смотрели.

— Значит, правда это, что помещики ему приятели.

— Правда, Пышо. Но с этими людьми и собаке не прожить. За грош зарежут человека, а сами набиты деньгами. Тамошние рабочие за три километра обходят их поместья. Земля же рук требует, особенно когда жатва. Эти мерзавцы ухитрились, завели себе целую свору таких "приятелей" среди сербов, чехов, поляков, немцев. Вот они и приводят им рабочих, когда потребуется.

— Да ты прямо адвокатом стал, Иван, — удивился Пышо.

— Через год-другой и ты адвокатом заделаешься, со всякими людьми встречаться будешь, невзгоды тебя многому научат. Но денег не наживешь.

— А Мито как наживает? — спросил Наско.

Иван поднял кружку, беспокойно поерзал на стуле и жадно отпил пива.

— Не каждый согласится так наживать. Да и такие деньги, парень, счастья не приносят. Проклятые они, его деньги. Эта собака каждый год увозит несколько групп, или квадриг, как их здесь называют, и возвращается с тысячами в кармане. И каждый год собирается уехать в Болгарию, да нечестно нажитые деньги быстро уплывают. Приедет, накупит разных вещей — мол внукам отвезти и снохам с сыновьями. Дня через три, как пронюхают о его приезде всякие, вроде этого русского, начнет шляться с ними по портовым кабакам и притонам, пока не спустит все. Ну, а потом скорчится в самом дальнем углу кабака и продает, что накупил, за гроши — кто сколько даст. Пьет и причитает, как старуха по покойнику: "Эх, Севда, Севда (Севда это жена его), что за доля моя горькая — внука на коленях не покачать, Болгарию милую не видеть…" Поживет, поживет так и, как ни в чем не бывало, снова начнет вербовать дураков для новой квадриги.

— Откуда же он деньги достает на новую поездку?

— Трактирщик — тот пройдоха похлеще Мито. Кормит его, выпить дает, когда тот просит, вот и опутывает долгами. А вернется тот с деньгами, так и старое заплатит, и здесь проест-пропьет большую часть того, что привезет. Видали, как распоряжается: "Плачу, пиши!" И официант, и хозяин записывают сколько хотят… Нет, такие деньги не приносят счастья!

Иван допил пиво.

— Еще мой срок в гостинице жить не истек, когда я встретил эту собаку. "Едем, — говорит, — со мной, за два-три месяца набьете карманы деньгами. Ну и квадригу соберем! Покажем "черным", как болгары работают". Поехали в Чако. По дороге Мито сигаретами угощает, шутит, граппу ставит — это по-ихнему виноградная водка, ракия, так называется. Одним словом, золото, а не человек. До конечной станции ночью доехали, а там нас грузовик ждет. Смотри-ка, говорим себе, как здесь рабочих уважают. Поехали. Днем в эстансию добрались и прямо в контору — заставили нас какие-то бумаги подписать и паспорта отобрали. Потом отвели в бараки. А там тесно, лежать только и можно, что впритирку. Да-а, и засосало у нас внутри что-то. Подозрительным показался и грузовик, и то, что документы отобрали. Да поздно спохватились.

Иван посмотрел на пустую кружку и повернулся к Наско:

— Закажи еще.

— Если у Мито в глотке не застревает, то и мы не подавимся, — засмеялся Пышо и осушил кружку.

Наско подозвал официанта.

— Что там говорить, — вздохнул Иван. — Много мне пришлось испытать в Америке, самую тяжелую и грязную работу делать, но те два месяца в Чако под командой Мито никогда не забуду. Уже назавтра его нельзя было узнать: расхаживает с бичом в руках, орет, матерится на каждом шагу. Швырнет в тебя комом земли — значит, нужен ему, подходи. После подозвал всех, вытащил толстенный блокнот и записал, кто сколько ему должен за граппу и сигареты, которыми в дороге нас угощал, да еще по цене, в пять раз большей. И предупредил, чтоб никто бежать не смел, если жизнью дорожит, хозяин, мол, не простит. Зверь!

Официант принес пиво. Иван нетерпеливо схватил кружку, легонько стукнул ею о стол и жадно погрузил губы в белую пену.

— Как этот Мито кровь сосет, из всего деньги выжимает! — Он тяжело перевел дыхание. — Работали мы в голом поле — до ближайшего селения километров двадцать-тридцать. А он навез рубах, сандалий, траппы, колбасы, консервов, сухарей — всякой всячины. Все в несколько раз дороже продает, выручку с хозяином делит. А не купить нельзя. Веревочные подметки за несколько дней протираются, босиком не очень-то походишь — от солнца земля прямо раскаляется. На спине рубаха так и горит от пота. По ночам же холодно. На первых порах потерпишь, а там и рубаху купишь, и одеяло, и сандалии — жизнь-то дороже денег. Да еще и соломенную шляпу вдобавок, потому что уже в десять утра мозги от жары закипают. А иной раз, когда станет невмоготу, возьмем бутылочку граппы на несколько человек. Мито дает, все дает и в счет записывает. Мы тоже себе записываем. Но под конец его счет куда больше нашего получается. Бандюга он, вот кто!

Иван помолчал, задумавшись.

— А знаете, почему Мито привез сухари, колбасу, консервы? Потому что кормили нас такой бурдой, что и свиньи бы есть не стали. Начали мы недоедать. Силенок поубавилось — на голодное брюхо много не наработаешь. А Мито все чаще комьями в нас швыряется — поскорее, дескать, дело делайте. Думали мы, мудрили, да делать нечего — начали у него и продукты покупать. За бурду тоже, конечно, удержали с нас по два-три песо за день.

— Здорово придумал, ничего не скажешь, — заметил Наско.

Пышо сжал кулаки.

— Зачем вы терпели, Иван? Плюнули бы в его бандитскую харю, пусть сам кукурузу убирает.

— Попробуй, — усмехнулся Иван. — Там чиновников и полицейских назначают хозяева эстансий, они ими командуют. В первый же день, когда мы подписали договор, что будем работать пока не уберем урожай, у нас паспорта отобрали. Без документов куда? Даже если решишь бежать, спрятаться негде. Земля на много километров вокруг одному человеку принадлежит, он там царь. Голое, ровное как ладонь поле, и только кое-где торчит землянка какая или хижина — жилье местных крестьян. Разве посмеет кто дать тебе приют? У хозяев к тому же и дрессированные собаки есть…

— Но все же заработали хоть сколько-нибудь? — прервал его Петр.

— Что там заработаешь? Обещались за каждый мешок по пятьдесят сентаво платить, а этот Мито, подлец, по сорок записывал — десять сентаво себе забирал. Мешки там огромные, больше, чем в других эстансиях. Бьешься от темна до темна, а больше двенадцати-четырнадцати никак не собрать. А при расчете другая чертовщина получается: собрал десять мешков — Мито записал девять, взял одну рубаху — Мито записал две. Протестуй, ругайся, сколько влезет — его блокнот больше значит. Под конец получили мы на руки ровно столько, чтоб на дорогу до Буэнос-Айреса хватило.

— Значит, как на курорте побывали, — пошутил Наско.

— Да, на курорте, с которого половина из нас больными вернулись. А Мито несколько недель шатался по кабакам. Но все же, кто вернулся, лучше сделал. Я остался в Чако, прослышал, что где-то у Ресистенсии болгарская колония есть, и отправился туда…

— Колония? — Пышо насторожился. — Значит, дают землю, а?

— Земли-то там сколько хочешь, но… — Иван махнул рукой. — Знаешь, что из себя представляет Чако? Лес, густой, вековой, непроходимый лес без конца — без края, в раза три больше Болгарии. В лесу еще дикари встречаются, такие темно-коричневые, кудрявые, глаза большие и будто кровью налитые. Смирные, никого не трогают. Завидят белого и в лес от него. Ловят рыбу, охотятся, тем и живут. Но лес страшный: кишмя кишит ядовитыми змеями, пауками, рысями и всяким другим зверьем. Без ружья и без товарища лучше туда не суйся.

— А нивы, наверно, на полянах. Большой лес — большие поляны.

— Какие там поляны, Пышо!

Иван горько улыбнулся, помолчал, уйдя в воспоминания, потом снова заговорил:

— И там нашелся один вроде Мито, только еще похуже. Тоже болгарин, Арие звали. Приволок в Чако целые семьи из Плевенской околии, из Белослатинской — со всей Северной Болгарии. Договорился с местными властями, и без него земли не можешь взять. А земля какая? — Лес! Определит тебе место Арие, вырубаешь два, пять, десять гектаров — сколько сможешь обрабатывать. Но земля принадлежит Арие. Расчистишь участок и сразу хлопок сажаешь. Арие дает топор, плуг, немного муки. И все записывает. Вроде Мито. А как соберешь хлопок, должен ему продать…

— Ну, это не так уж плохо, — прервал его Пышо. Иван укоризненно взглянул на товарища, словно говоря: "Помолчал бы, раз не приходилось на своем горбу испытывать". Но сказать ничего не сказал. Опустил глаза, медленно поднял кружку и мигом осушил ее.

— А лес в Чако — разве нормальный лес? — заговорил он снова, прикрыв глаза. — Встанешь под деревом — верхушки не видать. Ствол в два обхвата, а то и больше. Ударишь топором, а он отскакивает и гнется. Но уж настоящая пытка — пни корчевать. Под каждым деревом сноп ядовитых змей, одна другой противнее… И все равно люди корчевали и днем и ночью…

Иван задумался, охваченный воспоминаниями.

Героические времена! Времена подвигов и нечеловеческого труда. Эпическая борьба колонистов Чако с вековым тропическим лесом достойна воспевания. Когда-нибудь, когда от треста-осьминога "Бунхе и Борн" останется лишь тяжелое воспоминание, люди иной мерой будут измерять усилия первых поселенцев Чако, среди которых были и болгарские иммигранты. Когда-нибудь, когда хлопок, белое золото, станет служить народу, а не трестам и фирмам, внуки героев-пионеров сложат песни и легенды о подвигах своих дедов. Признательные люди воздвигнут им величественный памятник в самом сердце земли, отвоеванной у векового тропического леса.

Легенду о богатой земле, где все родится, создали аргентинские правители, и пароходные компании разнесли эту легенду по всему свету. Чако — бескрайняя зеленая пустыня, а Европа перенаселена сильными мужчинами, которые не могут прокормить свои семьи. И вот устремились в Чако те, кто мечтал о клочке земли, гарантирующем уверенность в завтрашнем дне. Из разоренной Европы пустились в путь тысячи чехов, словаков, немцев, болгар, сербов. В Аргентине легенда обернулась для них кошмарной действительностью. Перед людьми неодолимой преградой встал лес, величественный, молчаливый, враждебный. Но у них не было выбора: впереди — непроходимые джунгли, деревья-гиганты, переплетенные сетью лиан, позади — голодная смерть. И они принимали вызов.

Героические времена! Для пионеров день сливался с ночью, а ночь со днем. Великаны в двадцать-тридцать метров ожесточенно сопротивлялись. Человек, крохотный и ничтожный рядом с вековыми стволами, как мышь, выгрызал их сантиметр за сантиметром, пока, содрогаясь в конвульсиях, деревья не валились с грохотом наземь. Но лес не был одинок в борьбе с человеком. Ядовитые пауки пожито, укус которых смертелен, подстерегали в лианах, оплетающих хижину, в листве, в кучах срубленных веток. Хищные звери — дикие кошки, рыси, ягуары тоже собирали свою кровавую дань. Но самыми опасными врагами были змеи. От их укуса люди умирали за несколько секунд. Несчастный с воплями катался по земле в страшных судорогах, становился сине-черным и распухал. А товарищи беспомощно глядели на него и шли дальше: лес не давал времени для передышки, в борьбе с ним не было места мягкосердечию. С новым ожесточением люди взмахивали топорами. Возврата не было — позади ждала голодная смерть. Они должны были идти вперед: впереди земля, без которой они не могут жить. А только лес мог дать им землю.

И люди побеждали джунгли. Прогоняли хищных зверей, истребляли змей, возделывали каждый завоеванный потом и кровью клочок земли, которая должна была давать тресту "Бунхе и Борн" хлопок.

Но, устояв в борьбе с вековым лесом, колонисты не обретали покоя и уверенности. У джунглей были союзники похуже хищников и змей. Неожиданно начинали лить тропические ливни. С убийственной монотонностью шли они дни, недели подряд, и вода разрыхляла почву, заливала тропы. Примитивные хижины одиноко и печально стояли на полянах, окруженные чащей, прижатые свинцовым небом.

Даже солнце в Чако было врагом человека: днем оно немилосердно жгло, выпивая из земли всю влагу, ночи же были холодными.

Но что из того! В дождь, в бурю, под палящими лучами солнца человек ухаживал за хрупкими хлопковыми кустиками — хлопок был его надеждой удержаться на своем клочке земли, прокормить детей, жить свободно. Напрасная надежда! Много неожиданного таит в себе жизнь в Чако. Радуясь зазеленевшим кустам хлопка, человек уже считает дни до сбора урожая, когда вдруг происходит непоправимое. Плотные тучи саранчи, страшного союзника джунглей, закрывают солнце. Если каким-то чудом ветер не прогонит эти зловещие тучи, то все усилия человека гибнут за несколько часов, саранча пожирает коробочки, листья, хрупкие веточки — все. Человек отчаянно борется: бьет, давит саранчу, жжет костры. Трудятся все — мужчины, женщины, старики, дети. Увы, лес словно изрыгает новые и новые орды саранчи из недр своих. Человеку они не оставляют ничего.

Если же этого не случится, если урожай уцелеет, на сцену выходит самый опасный и коварный враг колониста — трест "Бунхе и Берн". Его агенты загребают все, что с такими усилиями создали рабы белого золота. А с теми, кто осмелится бунтовать, безжалостно расправляется полиция…

— Ну, а что касается треста, — глаза Ивана странно блеснули, — то поселенцы упорно борются с ним. Пока он их крепко держит в руках, а дальше видно будет. — Он покачал головой. — Змеи, хищники и саранча могут народиться снова — сейчас или через несколько лет. А трест, если умрет, никогда уже снова не родится. Эта победа будет началом повой жизни для мучеников Чако.

Пышо поморщился. "Говорит, как на митинге". А вслух спросил:

— Землю-то, так или иначе, дают? Ты про это скажи, да потолковей.

— Что ж, скажу.

Иван закурил сигарету.

— Померился силами с джунглями и я. Дождался первого урожая. Но когда мы собрали хлопок, американский трест давал за тонну по восемьдесят песо, а на рынке цена — сотня. Мы же должны были продать весь урожай кровопийце Арие по семьдесят песо за тонну — такой был уговор. Арие денег на руки вообще не давал. За плуг столько-то, за лошадь столько-то, за муку, за овцу, за соль — и под конец подписываешь новую долговую расписку. Что людям оставалось делать? Считать дни до нового урожая…

— Почему же людям? А ты?

— Я… — Иван сделал глубокую затяжку. — Еще в Болгарии я знал, что если организовать бедняков, хозяева не смогут делать, что им вздумается…

Пышо не дал ему договорить.

— Помнишь, на Добро-Поле, когда мы надумали возвращаться, многие солдаты не решались. Капитан мечется с пистолетом в руке и орет на нас — мол, бейтесь за царя и отечество, предателям пуля. А ты как рванул речь, все сразу домой подались. Ротный, сукин сын, застрелить тебя хотел. Потом ты же его от ребят отбил.

— Оставь, Пышо, дело прошлое… Так вот, попытался я людей собрать, поговорить с ними, объединить их для борьбы с Арие и трестом. Но то ли люди слишком напуганы были, то ли не сумел я расшевелить их, то ли предатель нашелся — одним словом, сорвалось. Арие вызвал конную полицию и меня в Ресистенсию отвезли, в полицейский участок. Там месяц продержали, чуть ли не каждый день были.

— А твоя земля?

— Арие отдал ее другому, и то на выплату — ведь лес-то я вырубил.

— Что ни говори, дают людям землю, — мечтательно протянул Пышо. — Земля это, брат, пусть самые что ни на есть ядовитые змеи и звери всякие там водятся…

Иван махнул рукой:

— Сейчас и того нет, Пышо. Там, где заводятся такие пауки, как Мито и Арие, все должно приносить выгоду. Сейчас там надо предварительно платить даже за право бороться с лесом, змеями и хищниками.

Все примолкли. В глазах Пышо мелькнуло отчаяние. Он поник головой, потом внезапно оживился, выпил пиво и потребовал еще. Наско взглянул на него с удивлением.

— Что смотришь на меня, парень? — вскинулся Пышо. — Таков уж я: о выпивке думать не думаю, а выпью кружку-другую, и душа горит, все больше хочется. Бочку бы мне сейчас — так и припал бы к ней.

— А потом?

— Что потом? Заснуть бы и не просыпаться…

Молча, не говоря друг другу ни слова, люди разошлись. На скамейке остались Пышо, Марин и Наско. Солнце клонилось к закату, с Ла-Платы потянуло прохладой.

— Почему ты без работы, Марин? Тебе легче найти, ты язык здешний знаешь, — первый нарушил молчание Пышо.

Марин подставил лицо свежему ветерку.

— Эх, браток, да ведь крестьянин я, как и ты. А здесь не как у нас — в эстансиях работу найдешь только во время жатвы и молотьбы. Знать бы какое-нибудь ремесло, тогда, может, и нашел бы постоянную работу.

— Как же быть?

Марин прочел тревогу на лице Пышо, криво усмехнулся.

— Жить, не думая о том, что будет завтра. Пропади она пропадом, распроклятая жизнь…

— Тебя послушать, бай Марин, так выход один — с обрыва да в воду, — заметил Наско. — Живут же здесь как-то люди.

— Да, некоторые приживаются. А сколько пропадает?

Помолчали.

— Марин, как тебе удается в гостинице жить?

Марин поудобнее устроился на скамейке, устремил взгляд на соседнюю аллею, где два мальчугана боролись на траве, и порылся в кармане.

— Очень просто. Пропусками торгуют вовсю. Видишь? Они похожи на наши железнодорожные билеты. Даже машинка для пробивания дат такая же. Чиновник берет за один пропуск пятнадцать песо. Выгодно — жратва и крыша над головой на целый месяц обеспечены.

— А кто не может платить?

— Голодает, на свалках роется. А кто похрабрее, выждет момент и стянет несколько пропусков. Потом схитрит, доберется до машинки и даты пробьет.

— Зачем же брать несколько пропусков?

— Один себе, — Марин повеселел, — а остальные по дешевке спустить можно. Покупателей сколько хочешь, Пышо. Выторгуешь и на выпивку…

— Здорово ты приспособился, — ухмыльнулся Наско.

— Нужда заставила.

Пышо вдруг поднялся, увидев у входа в парк Ивана.

— Сюда, мы здесь! — крикнул он, махнув рукой фронтовому другу.

Наско тоже вскочил.

— Ну как? Есть что-нибудь хорошее?

— Есть, есть! — издали крикнул Иван.

Он подошел к скамейке и сел рядом с Марином.

— Завтра поведу вас на работу, — сказал он вытирая пот с лица. — Согласился тот пес.

Пышо только вздохнул. Потом, припомнив рассказ Марина о пропусках, спросил Ивана:

— Ты как в гостиницу входишь?

Иван толкнул локтем соседа:

— У него вот билетик купил. Десятку дал. Буду работать, смогу немножко скопить, если о жилье и еде не думать.

— Продешевил я, здорово продешевил, — ухмыльнулся Марин.

Пышо опять вздохнул и опустил голову.

С рассветом трое друзей вышли из гостиницы. Иван шагал энергично, ловко лавируя в сутолоке улиц. Наско шел с видом человека, которому нечего спешить. А Пышо отставал.

— Пошевеливайся, Пышо, опаздываем! — то и дело оборачивался к нему Иван.

Пышо, впервые оказавшийся так рано на улицах трехмиллионного города, был ошеломлен. На подножках трамваев и автобусов гроздьями висели люди, нескончаемые вереницы огромных, с дом, грузовиков разделялись на перекрестках и образовывали новые колонны, между трамваями и машинами проворно шныряли двуколки молочников и ручные тележки зеленщиков.

— И что они все спешат, Иван? У меня голова кругом идет.

— А как же, Пышо. Здесь каждая минута на счету, опоздаешь — все дело можешь испортить. Тут минуту ценят, не человека.

Синеватая утренняя дымка стелилась по городу. Вставало солнце. Еще немного, и оно поднимется над крышами, утренний туман оставит на асфальте капельки росы, и улицы засверкают под его лучами, как вымытые.

Иван остановился у строящегося здания.

— Здесь, — сказал он своим спутникам. — Я вам уже говорил: этот человек немного того, кричать любит, не обращайте внимания. Соглашайтесь работать по воскресеньям — сами понимаете, задаром, на постройке его "домика" — так он называет трехэтажную домину.

— Но стройка-то государственная? — удивился Пышо.

— Да, однако от него зависит, примут тебя на работу или нет, ясно? — уже раздраженно ответил Иван и повел их во двор.

Архитектор Попов, довольно полный, среднего роста человек, строго взглянул на пришедших сквозь толстые стекла роговых очков.

— Зачем их привел?

Свой вопрос он выкрикнул так, что его бугристое лицо покрылось красными пятнами.

— Вы велели привести.

— Ладно, ладно. А что они умеют делать?

— Все умеем, господин, — поспешил Пышо, испугавшись, как бы их не вернули. — Руки у нас крепкие.

— Знаю я вас! — сердито бросил архитектор. — Все так хвастают, а как до дела дойдет, прячутся в укромных местечках и по двадцать раз на день за нуждой бегают.

— На камнедробилку надо поставить молодого, спорого, — посоветовал Иван.

— Ладно, веди туда молодого. А старый пусть здесь кирпичи разгружает.

Он бросил на них быстрый взгляд.

— Ну, принимайтесь за дело, а то уже пять минут рабочего времени прошло.

— Спасибо, — обрадованно пробормотал Пышо.

— Подождите! Ты сказал им о воскресных днях? Иван кивнул.

— Везет вам, ребята, — архитектор улыбнулся. — Второй этаж достраиваю, на вашу долю немного останется.

Закат обагрил верхушки деревьев, когда Иван вошел в парк. Он постоял, глядя на детей, неожиданно выбежавших на аллею, и медленно направился дальше. На знакомой скамейке сидели Пышо и Марин.

— Ты что один пошел, Пышо? Ведь вместе возвращаться собирались.

— Выгнали меня.

— За что?

— Почем я знаю? Какой-то господин все смотрел на меня, смотрел, а потом вытолкал.

— Да за что же?

— Говорю тебе — не знаю. Сперва я ведра с раствором подносил и поднимал их лебедкой на третий этаж. Ничего шло. Потом сверху кричать что-то стали. Так этот самый господин вдруг разорался, аж слюна брызнула. Я на него глаза пялю, потею и в толк ничего взять не могу. А он разоряется, лицо от крика посинело, я уж думал — удар его хватит. Подошел тут один рабочий, подвел меня к лебедке и показал, что, дескать, нужно быстрее поднимать ведра… Эх, Иван, говорил же я тебе, не по мне городская работа. Да и язык этот подлый…

— Не горюй, все через это проходят, — заметил Марин. — Ругают тебя, как последнюю скотину, а ты глазами моргаешь, дрожишь и думаешь: "Только бы не уволили!" Но я не молчу. Улыбаюсь в ответ, ругаюсь на чем свет стоит по-болгарски и вроде легчает. Как-то капатас[4], тварь порядочная, запомнил пару словечек и пустил их в оборот. Ничего у него получалось, как у настоящего болгарина: "Шорт паршивый, тащи кирпичи". Только вместо "черт" говорил "шорт". Помрешь со смеху.

Марин засмеялся, но Пышо молчал, нахмурив лоб. Иван положил руку ему на плечо:

— Расскажи, как было дело.

— Что тебе рассказывать, ты и сам это испытал, — упавшим голосом проговорил Пышо. — Зовут со всех сторон, а я только смотрю, как баран. Да и имя мое никак не запомнят, так замахиваются камнем или щепкой какой. Потом один схватил меня за рукав и повел туда, где кирпичи разгружают. Ладно, но все-то в рукавицах, а я голыми руками работаю. Кирпичи так и скачут один за другим, руки сразу в кровь ободрались. А кому пожалуешься? Как попросишь тряпку руки обернуть? Нет-нет да и оброню кирпич. Разорались на меня. Тут снова подошел тот господин, вытолкал меня из ряда, дал какую-то бумажку и показывает на улицу. Осрамился я… Пошел, а сам чуть не реву. Неужто бестолочь я вовсе?.. Дорогу сюда еле нашел, все на трубы пароходные в порту смотрел.

Послышались шаги. Пышо умолк и поднял голову — к ним шла его жена.

"Спешит кормильца встретить", — с горечью подумал он.

— Господи, на кого ты только похож, Пышо? — ахнула она, всплеснув руками. — Ступай переоденься.

Пышо молчал, старательно избегая ее взгляда.

— Пойдем же, муженек, переоденешься, — повторила она. — А работа как, ничего? — спросила она неуверенно и, не получив ответа, раздраженно добавила: — Терпи сейчас! Твердил все — Америка да Америка, ума из-за нее лишился…

— Пошла отсюда, с глаз моих долой!

Пышо сжал кулаки. Женщина растерялась, заплакала и поплелась обратно. Он хотел было последовать за ней, но в ту же минуту снова опустился на скамью и уставился на центральную аллею.

— Да это никак Наско! Перемазался весь чем-то красным — чистый индеец, — удивился Марин и крикнул: — Эй, парень, что за маскарад?

— Тебя тоже выгнали, Наско? — тихо спросил Пышо. Наско подошел к ним, развел руками и широко улыбнулся:

— Нет, сам уволился.

— Он подождет, пока его директором гостиницы назначат, — фыркнул Марин.

— Ладно, это мое дело. А сейчас, если хочешь, уступаю тебе мое место. Начинай с завтрашнего дня.

— А что ж, и начну. Мои руки и не такое видели.

— Не в одних руках дело, бай Марин, мои тоже не слабенькие, но…

— Не темни, говори ясней.

— Работа работе рознь. Та, что мне сегодня дали, и унизительная и страшная.

— Ты попроще, попроще, — попросил Пышо, при виде Наско забыв о своих неудачах.

— Знаете, что такое камнедробилка? Кирпич в порошок стирает. У американцев даром ничего не пропадает: негодный кирпич со старых построек крошат и в штукатурные растворы кладут…

— Это я пробовал, — мрачно прервал его Марин. — Пятнадцать дней выдержал.

— То-то легкие до сих пор спиртом промываешь.

Марин вскинулся:

— На свои деньги пью!

— Будет вам! — вмешался Иван. И мягко произнес: — Рассказывай, Наско, и не лезь на рожон.

Наско рассказал следующее.

Отвели его на площадку, показали, что делать. Несколько рабочих подтащили корзины с кирпичом, он их в барабан ссыпал. "Вот славная работенка!" — думает. Но как загрохотала дробилка, как забегали рабочие с корзинами, досталось ему. Высыпет корзину, отбросит ее через плечо и тут же новую принимает. Сначала корзины плясали в его руках, а потом он уже с трудом их поднимал. Поясницу заломило, словно отдубасили его всего. Это еще куда ни шло. Через полчаса над чудовищной дробилкой пыль красная тучей поднялась, корзины с трудом можно было разглядеть. Пыль эта в глаза лезет, в рот, под одежду. Рта-то не открывал, а внутри у него столько пыли набилось — не меньше чем на целый кирпич хватит. Да и работать приходилось в бешеном темпе — чуть замешкаешься, барабан трещит вхолостую, и капатас ругается, по полчаса успокоиться не может. Между прочим, камнями замахивается, сам и близко не подходит, легкие бережет.

— Так оно, Наско, — задумчиво произнес Иван. — Только на самую грязную работу нас берут.

Марин кисло усмехнулся.

— Еще бы! Велят известку принести, кирпичи тащишь, требуют поднять лопатку, молоток подаешь…

— Все одно, не дело ругать нас, как скотину, и кидаться, чем попало, — возмутился Пышо.

— Одно мне ясно, — как-то смиренно сказал Наско. — В Буэнос-Айресе трудно с работой, потому что здесь каждый норовит остаться. Но мы приехали на заработки, и надо двигать туда, где можно заработать.

— Приготовь чемоданы пошире. На сто километров отсюда банкноты на деревьях растут, — съехидничал Марин.

Наско не оставил его замечание без ответа.

— Некоторые крутятся в этом городе, как заколдованные, и попусту растрачивают жизнь в портовых кабаках, но мы с Пышо не собираемся следовать их примеру.

Марин понял намек и с горькой обидой ответил:

— Легко бросить камень в человека, тяжелей руку ему подать.

Он встал и медленно пошел, бросив на ходу:

— Посмотрим еще, каким ты станешь!

— Завтра же уезжаю! — крикнул ему вдогонку Наско. — Америке меня не раздавить, помяни мое слово!

Прохладный вечерний ветерок выманил обитателей иммигрантской гостиницы в парк. Они снова собрались группами, пели родные песни, позволявшие хоть на короткие часы забыть горькую действительность. Неожиданно к болгарам подбежал запыхавшийся Наско.

— Бай Пышо, везде тебя ищу!

Пышо отступил на шаг, окинул взглядом своего молодого друга.

— Куда это ты так вырядился, парень?

— Встречать Жозефину, — засмеялся Петр, неизменно испытывавший радость при мысли, что прелестная мулатка навсегда рассталась с этим бездельником и повесой Наско.

Наско смерил его гневным взглядом.

— Дурак! — И повернулся к Пышо: — Пришел прощаться.

— Как это — прощаться? — лицо Пышо выразило крайнее изумление.

— Сказал же вчера: здесь сидеть не собираюсь. Уезжаю на заработки в Патагонию.

— Он, видно, нашел патагонскую нефть, — поддел его кто-то.

— Еще бы, у него там и участочек уже припасен, остается только наполнить баки да продавать, — добавил другой.

Наско пропустил насмешки мимо ушей и схватил Пышо за рукав:

— А ты, бай Пышо, чего ждешь? Едем вместе. Не понял разве, что землю тебе дадут, когда…

— Когда вернется к тебе Жозефина, — закончил вместо него Петр.

Наско хотел было его выругать, но какой-то худой, с пожелтевшим лицом человек вмешался в разговор:

— А ты из Патагонии вернешься с деньгами, когда пароходы по суше пойдут. — И махнул рукой: — Эх, ничего-то ты не добьешься. И денег не наживешь, и-здоровье потеряешь, но хоть уму-разуму прибавится научишься смотреть на жизнь без розовых очков.

Это было уже слишком. Наско бросил на незнакомца сердитый взгляд и презрительно процедил сквозь зубы:

— А ты откуда взялся? Уж не из клиентов ли Марина?

Незнакомец прикинулся глухим.

— Такие горячие головы и других с толку сбивают, — продолжал он. — Чудаки! Не хотят понять, что мы здесь, как рыбы, попавшие в сеть. Участь наша наперед известна — кончим на сковородке или в мусорном ведре.

— Ишь ты, как по книге шпарит. Рыбы! Тоже, философ! У нас таких, как ты, карасями зовут.

— Ну-ка попридержи язык!

— Ты еще угрожать?

Весь багровый от злости, Наско сжал кулаки и шагнул к обидчику. Но в ту же минуту Влад растолкал людей и встал между спорящими.

— Не стыдно вам? Все на вас смотрят! Широкоплечий Гошо выскочил вперед.

— Америку, что ли, поделить не можете, ребята? Хватит скандалить, публику собираете! — почти приказал он. И улыбнулся: — Я вам расскажу одну историю, сегодня услышал ее от нашего земляка, он в Аргентину десять лет назад приехал.

Все вздохнули с облегчением.

— Правда, Гошка, давай что-нибудь смешное, пусть эти горячие головы поостынут! — воскликнул Петр.

— История не из смешных, а такая, что до слез может пронять.

Гошо уселся на скамейку, все обступили его.

— Поехал наш земляк в Аргентину, — начал он. — Едет и думает, как бы поскорее добраться: агенты чего только не посулили ему. А когда пароход трижды прогудел в порту, да увидел он крышу иммигрантской гостиницы, аппетит у него еще больше разгорелся. "Засучу рукава, — сказал он себе, — и годика через два скоплю кучу долларов". Все как следует обдумал: столько то долларов соберет, чтобы получилось столько-то левов, вернется в Болгарию, купит землю и виноградник у соседа и заживет припеваючи. Еле дождался, пока пароход причалит, и скорей в город. Пошатался по улицам, нагляделся на всякие чудеса, и вдруг что-то зазвенело под ногами — споткнулся о какой-то камень. Нагнулся, поднял его, повертел в руках — сверкает камень желтым блеском. "Ну и ну! Ведь это золото, слиток! Смотри ты, золото под ногами валяется!" Подкинул он слиток в руках, порадовался ему и хотел спрятать. Сунул в один карман — не лезет, сунул в другой — торчит, мешает. "На кой он мне? — подумал. — Ясно, что здесь таких много, хоть пруд пруди. Лучше сперва с людьми повидаюсь, страну посмотрю, чтоб было потом что рассказывать жене и детям. А когда насмотрюсь, набью чемодан такими камнями — чего проще, и обратно в Болгарию!" Подошел к реке, повертел еще раз слиток в руках и закинул в воду. Не прошло много времени, как понял наш земляк, что Америка совсем не такая, как он себе представлял. И вспомнил о золотом слитке. Вернулся на то место, искал, искал, рылся в земле — ничего нет. Подошел к воде, посмотрел на ее желтые воды и стукнул себя по лбу: "Эх, голова садовая! Забыл, что приехал в Америку не лопатой золото загребать, а кусок хлеба детям обеспечить!"

Рассказчик усмехнулся:

— А он к тому же и голоден был: месяц из дарового котла в гостинице кормился, пока Америку осматривал, и работу не догадался поискать.

Наступило глубокое молчание.

Наско махнул рукой:

— Прав ты был, Гошка, история твоя совсем не смешная. Но и не очень умная. Зачем нас агитируешь?

— Помочь тебе хочу. Молод ты еще слишком.

— Тем лучше. Не ты, а молодость поможет мне добиться того, ради чего я приехал.

Влад положил руку на плечо Гошо.

— Убеждать ты умеешь, товарищ, а вот объект выбирать — нет.

— Да, ты, кажется, прав.

Влад показал глазами на Пышо, понуро стоявшего в стороне.

— Вот человек, действительно нуждающийся в дружеском совете, а может быть, и в чем-то большем.

Он подошел к Пышо.

— Что голову повесил, бай Пышо?

— Эх, Влад, как подумаю, сколько горя я детям причинил, хоть под трамвай ложись.

— Все мы ошибаемся, бай Пышо. Но умный человек стремится исправить ошибку. Ты — сильный, умный, работящий — как-нибудь справишься. В Аргентине полно иммигрантов, все начинали, как же как ты, а сейчас у них и своя крыша над головой, и работа. Не унывай, бай Пышо!

Влад подумал и предложил:

— Завтра я уезжаю. Почему бы тебе со мной не поехать? Буду помогать тебе, чем смогу.

— Куда?

— В Берисо. Там две большие фабрики, работа найдется.

Пышо взглянул на него беспомощно:

— Добрый ты человек, Влад. Но что я буду делать на фабрике?

— Подумай, бай Пышо. Я должен уехать, но вот Гошо, он будет наведываться к тебе. Советуйся с ним, доверяйся ему.

— Начинаем роиться, — усмехнулся Петр.

Иван задумчиво покачал головой.

— Да… Аргентина начинает нас поглощать. Кто из нас удержится на поверхности?