Подпольная кличка - Михаил

Глава девятая

В Уфе Михаил сразу же включился в работу. 1 Ознакомился с братьями Кадомцевыми — местными социал-демократами. Помогал учить дружинников. Не вылезал из подпольной мастерской, где готовили бомбы-помнил, как 10 декабря в самый решающий момент самоделки вдруг не взорвались. Так и жил больше недели в подполье. Оно и к лучшему. Перед Новым годом Урал объявили «на положении чрезвычайной охраны», и жандармы с полицией старались вовсю. Кроме всяких «воспрещении» (собраний, сходок, шествий и т. д.), в постановлении губернатора был и такой пункт; «Домохозяева или их управляющие, содержатели гостиниц и номеров для приезжих обязаны своевременно в течение суток доводить до сведения полиции о всех прибывающих и выбывающих лицах».

И все-таки изредка выходил в город. И нарвался вместе с Михаилом Кадомцевым 4 января на бдительного пристава. Но у Кадомцева документы в порядке, а у Вилонова нужных бумаг не было: из Самары в спешке пришлось уехать без паспорта. Кадомцев, конечно, бросился помогать, объяснять приставу, что хорошо знает своего спутника и что личность его может также удостоверить учительница Лидия Ивановна Бойкова.

Пристав подозрительно покосился, но согласился проверить. Так и пришли они вместе с полицией на квартиру секретаря Уфимского комитета Бойковой.

Но Лидия Ивановна, не поняв, в чем дело, по всем правилам конспирации ответила приставу, что она этих людей видит впервые. Вилонова отвели в тюрьму.

Пришлось Бойковой на следующий день делать прокурору заявление, что «в ее квартире полицией был задержан рабочий Калужских железнодорожных мастерских Никифор Ефремович Вилонов. Когда полиция спросила ее, Бойкову, знает ли она арестованного, то она неверно ответила, что не знает, и поступила так по растерянности, в действительности же она, Бойкова, знает его».

Михаил же между тем стал добиваться освобождения. В своем прошении он писал:

«Мотивировка моего ареста была и есть исключительно неимение мной паспорта… Вполне понимая условия современного политического момента, т. е. чрезвычайные положения, которые он дает жандармской власти, я все-таки не могу допустить, чтобы последняя держала под стражей только ради процесса держания.

Обыкновенно всякому аресту есть основание. Основание моего ареста — беспаспортность — исчезла после удостоверения личности свидетелями…»

Так как все старые дела Вилонова были прекращены по амнистии, то запросы уфимских жандармов в Калугу, Киев и Пермь не помогли. Продержав Михаила в тюрьме.

Недёли две, его вынуждены были выпустить. Немалую роль в этом сыграли и местные комитетчики.

В конце января Михаил с Марией, которая после его ареста жила у Лидии Ивановны, уехали в Екатеринбург.

Михаил и Мария шли от вокзала по знакомому Арсеньевскому проспекту. Год назад, пожалуй, больше года, Михаил приехал сюда впервые. Екатеринбург ему нравился, хотя он даже не мог объяснить чем. Работать здесь нелегально было трудно — почти все приезжие проваливались досадно быстро. И все-таки теперь поехал именно сюда.

Поднялись к харитоновскому особняку на Вознесенскую. В спокойствии морозных улиц чувствовалось что-то напряженное. Городовые смотрели нагло. По мостовой, оглядывая каждого встречного, проехала группа вооруженных казаков — город находился на военном положении.

Вышли к аптеке Ренара, что на углу Покровского проспекта и Водочного переулка. Здесь явка. Зашли, спросили Льва Семеновича:

— Поклон из Мстиславля от Раи.

— Вас давно ждут.

Из аптеки направили в библиотеку Решетникова к Марии Куней. Там их устроили на ночлег.

Михаил быстро освоился с обстановкой. Положение было не из веселых. Ряды социал-демократов поредели: новый год жандармы начали с облав и массовых арестов.

Два месяца пробыл на этот раз Вилонов в Екатеринбурге. За это время жандармские сводки полны сообщениями о многих, очень многих революционных актах в Екатеринбурге, которыми руководил или в которых принимал участие Вилонов. И ни разу за эти два месяца мы не встречаем его имени в жандармских документах. Он действует дерзко и расчетливо.

Он бредит вооруженным восстанием, вернее, Страстно жаждет его. И в то же время деловито, трезво готовит. Вилонов жадно набрасывается на партийную прессу. Что думают другие? Плеханов считает, что «не нужно было и браться за оружие». Он и теперь советует не увлекаться «мыслью о восстании». Аенин же снова и снова ставит вопрос о вооруженном восстании. И Михаил целиком с Лениным. Он один из самых ярых сторонников восстания на февральской конференции в Екатеринбурге. Он реорганизует в городе старую дружину, убирает из нее случайных людей, пополняет ее новыми боевиками. Улучшилась конспирация, окрепла дисциплина. Готовится экспроприация оружейного склада гарнизона. Привозится оружие со стороны. Создается свой оружейный склад на Отрясихинской улице. Знакомому жестянщику заказывается несколько десятков пружинных нагаек — они удобны в схватке с казаками.

Екатеринбург буквально наводнен шпиками. За каждым подозрительным — слежка. Увязывались, конечно, и за Михаилом. Он ходил в это время по улицам с палкой — побаливала нога. Шпики раздражали его: время было дорого, а чтобы отвязаться от «хвоста», приходилось иногда часами крутить по городу. Однажды он не выдержал и, заведя филера в глухой переулок, крепко отколотил его своей палкой. И все-таки, несмотря на увлеченность, Михаил действует расчетливо, как никогда.

Вместе с Федичем и боевиками он совершает дерзкий экс в типографии Вельца. План был продуман в деталях. Все получилось как в хорошем детективе.

Темная зимняя ночь. Перерезанный телефон в типографии Вельца. Шестеро в масках. Хозяин, помогающий трясущимися руками насыпать шрифт в мешки. Головка сахара, завернутая в черную бумагу и оставленная у двери: не выходить, иначе бомба взорвется.

Подпольная типография на Солдатской, 48 получила дополнительный шрифт и заработала так, что даже опытный Вельц мог позавидовать. Не только в Пермской, но и соседних губерниях пошли по рукам тысячи листовок, прокламаций, брошюр. И на каждой стояло: «отпечатано в типографии екатеринбургского комитета РСДРП». Жандармы завели сотни дел о прокламациях преступного содержания, но на след типографии напали только в апреле.

В каждом наборе, сделанном на Солдатской, обязательно было два слова: «ВООРУЖЕННОЕ ВОССТАНИЕ». Эти же слова были главными в повестке уральской конференции социал-демократов, которую собрали в феврале в Екатеринбурге.

На конференции Михаил снова встретился с Накоряковым, братьями Кадомцевыми. Конференция проходила под руководством Я. М. Свердлова и приняла ряд важных решений, проникнутых революционным духом, нацеливающих на борьбу.

К сожалению, мы очень многого не знаем о деятельности Михаила в Екатеринбурге. Конспирация от жандармов оказалась в какой-то степени и конспирацией от истории. А сделано было немало. Министр внутренних дел Дурново 27 февраля телеграфировал пермскому губернатору:

«По имеющимся сведениям в Екатеринбурге революция опять поднимает голову. Необходимо всеми силами не допускать ослабления с таким трудом достигнутого положения».

Переписка жандармов с пермским губернатором полна опасений нового революционного взрыва. Тревожились и высшие власти. Они требовали от пермского губернатора «самого зоркого наблюдения за малейшими признаками нарождающейся смуты, самого решительного прекращения открытых беспорядков, твердости и определенности в действиях, исключающих возможность какой бы то ни было непоследовательности и колебаний».

Такова судьба революционера — рано или поздно его работу прерывает арест. И вот уж спешит в Пермское жандармское управление из Екатеринбурга бумага.

«Доношу, что Никифор Вилонов, имеющий кличку «Михаил», был задержан 26 марта в окрестностях города Екатеринбурга как участник происходившего там общего собрания Екатеринбургского комитета Российской социал-демократической рабочей партии, на котором он, являясь видным деятелем уральского района этой партии, развивал мысль и давал практические указания относительно выбора людей в стрелки и бомбисты, а также желающих рыть рвы и делать насыпи для предполагаемого вооруженного восстания в городе Екатеринбурге. Кроме того, им же было предложено избрать делегата на предполагающийся IV съезд этой партии в С.-Петербурге».

Делегата избрать не успели. Отряд конной полиции окружил собрание…

Снова камера Екатеринбургского тюремного замка. Мечется в ней Михаил: сесть в тюрьму перед самым восстанием — от этого можно на самом деле взбеситься.

Михаил не предполагал провала: собрание готовилось с большими предосторожностями. В тюрьме узнали, что выдал собрание Секачев — рабочий Монетки. Его тоже вместе с другими арестовали в лесу и поместили в камеру. Заметив по поведению арестантов, что о его предательстве узнали, он срочно перевелся в тюремную больницу. Михаил решил разделаться с провокатором- Он пробрался в больницу и чуть было не задушил Секачева — помешали надзиратели.

Сразу же после ареста Вилонов готовит побег. Уже тщательно продуман и передан на волю план. Мария на собрании дружины изложила его: в нужное время боевики взрывают тюремную стену. Уже перепилена оконная решетка. Завтра Михаил первый выпрыгнет со второго этажа на плечи часового… и снова будет свободен…

Но заскрипели дверные петли:

— Собирайтесь!..

И повел конвой Вилонова и товарищей по знакомому этапу — в Николаевские роты.

В конце мая 1906 года представитель социал-демократическои фракции огласил на заседании Государственной думы телеграмму:

«Николаевской тюрьме Пермской губернии репрессии политическим. 75 карцеров. Один изувечен. Один покушался самосожжение. Двое смирительных рубашках. Пятьдесят голодают третий день».

А случилось в тюрьме вот что.

С приходом новой партии арестантов кончилась спокойная жизнь тюремщиков. Екатеринбуржцы вели себя так, как будто именно они были хозяевами в тюрьме. Не просят, а спокойно, с достоинством требуют. А при случае умеют постоять за себя так, что поневоле приходится уступать. Настроение «новичков» передалось и старым арестантам — тоже стали дерзко смотреть. Что-то небывалое стало твориться в Николаевских ротах. И это в то время, когда тюремщики оправились, наконец, от испуга. Гайки закручивают до отказа. В апреле появились новые правила содержания политических заключенных. Недавно тюремный инспектор объяснил их. Дал прямо понять мягкотелым и сердобольным сейчас в тюрьме не место. Начальниками тюрем и надзирателями могут быть только члены «Союза русского народа». Вот теперь вроде и власть есть, а порядка все-таки нет. Так, как говорил инспектор, не получается.

11 мая 1906 года (не прошло и месяца после прибытия екатеринбуржцев) начальник тюрьмы пишет в Пермь:

«Его Высокородию господину пермскому тюремному инспектору

РАПОРТ.

Имею честь просить Ваше Высокородие, не найдете ли возможность перевести из исправительного отделения в другие места заключения политических заключенных: Никифора Вилонова, Федора Сыромолотова, Николая Дербышева, Василия Бахарева, Александра Безолуйких. К этому меня вынудило невозможно плохое поведение упомянутых лиц, старающихся совершенно нарушить дисциплину и тюремный порядок. Они подговаривают всех политических заключенных к- неповиновению и слывут главарями между ними…

Начальник Николаевского исправительного отделения. 11 мая 1906 г.»

Однако Николаевские роты считались самой надежной тюрьмой в Пермской губернии, и поэтому инспектор наложил резолюцию:

«Думаю, что с ними всего удобнее справиться именно в Николаевском отделении, где имеются все к тому средства…»

Вилонов не случайно стоял в списке непокорных первым. Именно он был душой бунта, вернее, настоящей воины против тюремщиков. Он вел ее упорно и целеустремленно, используя всякую, даже небольшую возможность.

Михаил понимал, что сила тюремщиков не только в каменных стенах, законах и инструкциях, айв слабости заключенных. А главная слабость последних — в разобщенности. Если рвутся нити, соединяющие человека с его единомышленниками, он слабеет, вянет его воля, бодрость и напористость сменяется апатией, покорностью, тоской.

Когда же человек вместе с другими, он заражается их силой, и группа единомышленников не просто арифметическая сумма, а гораздо больше. Если человек не одинок он, как правило, интенсивнее мыслит и чувствует он может сильнее сопротивляться, у него появляется прибавочная энергия, возникает максимальная воля к жизни к свободе. Поэтому главное, чего добивался Михаил и здесь, в тюрьме, — возможность общаться друг с другом и не просто для разговоров, а для серьезных занятий. Это было нужно и для него, и, может быть, в большей степени для остальных арестантов.

Делалось это обычно так. В одно и то же время арестанты нескольких камер просились в клозет, а оттуда возвращались не к себе, а обычно в шестую камеру (она была самая большая), где и проходили занятия.

Утром 25 мая Вилонов, как всегда, «увлек» (по выражению тюремного инспектора) своих товарищей на занятия. Попытки надзирателей разогнать арестантов успеха не имели. Тогда в камере появился сам начальник тюрьмы Хлепетин, длинный и сухой, как инструкция, и деревянным голосом приказал разойтись. Михаил, глядя в его бесцветные глаза, ответил, что они разойдутся как только кончат занятия. Хлепетин несколько секунд неподвижно постоял, затем повернулся и вышел из камеры. Через час разошлись и арестанты, договорившись продолжить занятия после обеда. Но… после обеда для посещения клозета открылись двери только одной камеры. Арестантов из другой камеры выпустили, когда захлопнулись двери первой. На все требования заключенных надзиратели отвечали, что таков приказ начальника тюрьмы.

Наконец очередь дошла до камеры № 8, в которой находился Вилонов. Выйдя в коридор, Михаил потребовал вызвать для объяснений начальника тюрьмы. Вместо него появился старший надзиратель и заявил, что Хлепетин придет только тогда, когда все арестанты зайдут в свои камеры. Михаил снова повторил, что они настаивают на вызове начальника и считают себя вправе находиться в коридоре, пока другие заключенные не выпущены в клозет. Старший надзиратель ушел. Но и второй раз вместо Хлепетина явился его помощник ротмистр Беклемишев: желающие объясниться пусть пройдут в кабинет начальника. Этого тоже не приняли.

— Передайте начальнику, — голос Михаила заполнил весь коридор, — если он через пять минут не придет сюда, то нам придется вызывать его другим, менее вежливым способом…

Прошло пять минут.

— Товарищи! — голос Вилонова звал в бой. — Господин Хлепетин не слышит. Так пусть же он услышит нас…

Грохот потряс тюрьму. Содрогались от ударов железные двери камер. Трещали деревянные нары. Глухо гудели каменные стены…

Распахнулись входные двери, коридор заполнили конвойные солдаты, заработали прикладами, отгоняя арестантов в глубь камер. По команде Вилонова стук прекратился, стало тихо, перестало звенеть в ушах, только тупо топали солдатские сапоги…

В сопровождении конвоя и надзирателей в восьмую камеру вошел Хлепетин. Глаза его были злыми.

— Наконец-то вы пришли, господин начальник, — Михаил сидел на топчане и спокойно, насмешливо смотрел на Хлепетина.

Бескровные губы тюремщика процедили:

— В карцер его.

Солдаты схватили Михаила за руки, грубо подняли с топчана. Он швырнул их в стороны, но силы были неравны.

Карцер, в который посадили Вилонова, находился в другом тюремном корпусе: Хлепетин решил убрать опасного арестанта подальше от остальных политических. Михаил понимал: если он останется здесь надолго, битва с тюремщиками будет проиграна. Они уверуют в свою силу, а заключенные свыкнутся со своим положением. И он решил вести борьбу дальше.

На следующий день, 26 мая, в пять часов вечера он потребовал к себе начальника тюрьмы. Надзиратель вернулся и сообщил, что Хлепетин будет на вечерней поверке. Однако на поверку Хлепетин не пришел, а прислал вместо себя помощника Петухова. Вилонов же опять настаивал на приходе самого Хлепетина. Петухов сказал, что доложит. А когда вернулся, передал упрямому арестанту: начальник занят и прийти не может.

Казалось, что можно теперь сделать? Вилонов решил победить любой ценой.

— Передайте начальнику, если меня сегодня не переведут на старое место, то меня отсюда уже вынесут…

Кончился летний уральский день. Потемнела и затихла тюрьма. Только сонные вскрики арестантов да шаги надзирателей по коридору.

Пора… Михаил привязал себя полотенцем к койке, отвинтил горелку керосиновой лампы, облил себя резкой вонючей жидкостью и взялся за упрятанные от надзирателей спички…

Ночная тишина вздрогнула от резкого скрипа железной двери, она распахнулась, и в камеру ворвались надзиратели…

Попытка самосожжения. О ней узнали за стенами тюрьмы. Говорили на заседании Государственной думы. Многие уральцы в воспоминаниях пишут об этом случае. Он воспринимался как поступок человека, доведенного до отчаяния тюремным произволом. Едва ли это так. Отчаяние — удел слабых. Слабым Вилонов не был. Да это, пожалуй, и не было попыткой самоубийства. Когда заключенные объявляют голодовку, то они вовсе не ставят своей целью умереть с голода. И Вилонов самосожжением тоже, по-видимому, не собирался покончить с собой. Он протестовал, только в очень жестокой для себя форме. При знакомстве с документами становится ясно, что все сделано обдуманно и сознательно. О намерении Вилонова знали надзиратели, которые предусмотрительно убрали из камеры все, чем можно было убить себя арестанту, не подумав о керосиновой лампе. Один из надзирателей слышал непонятный ему тогда разговор Вилонова с арестантом Бахаревым, сидевшим в соседней камере. Бахарев отговаривал его от какой-то затеи, на что Вилонов ответил, что он уже решил и сделает задуманное.

На первый взгляд кажется, что Вилонов платил слишком большую цену за не очень серьезную победу над тюремщиками. Ведь этой ценой могла оказаться и его жизнь, а он был жизнелюбивым человеком. Но, может быть, именно поэтому он понимал, что нельзя жить любой ценой, ценой унижения и беспринципного приспособленчества. Многие считали его поступок неблагоразумным. Но компромисс для Вилонова невозможен. Сознавал он это или не сознавал, но смириться тогда, в мае 1906 года, означало для него поступиться самим собой. Смириться — это значит зачеркнуть в себе что-то, без чего он не мог жить. Он просто не мог поступить иначе. В его поступке не было отчаяния, но был, наверное, фанатизм и, главным образом, обдуманный расчет: о его самосожжении узнают за пределами тюрьмы, и тогда будет облегчена участь заключенных. Пойти на такой шаг, конечно, нелегко. В показаниях одного надзирателя отмечается, что когда Вилонова стаскивали с кровати, то он дрожал как в лихорадке от возбуждения.

Поджечь себя Вилонову помешали надзиратели. Предчувствуя неладное, один из них не отходил от дверного глазка: самоубийство заключенного могло принести им служебные неприятности. Ворвавшись в камеру, они стали остервенело его избивать, предусмотрительно набросив одеяло, чтобы не оставалось явных следов побоев.

Позднее Горький вспоминал об одном разговоре с Вилоновым:

«Забыв о своем туберкулезе, он медленно поднял руку на уровень головы и опустил ее до колена, указывая на свое стройное тело.

— Когда тюремщики топтали меня ногами, я, конечно, чувствовал и боль, и обиду, но, право же, гораздо больше — страх: что, если б на моем месте оказался другой товарищ, не такой крепкий, как я?

И, покашливая, задыхаясь, он продолжал потише, нахмурив густые брови:

— Главное-то и непростительное преступление классового общества в том, что оно воспитало в людях страсть к мучительству, какое-то бешенство. С наслаждением мучают, сукины дети, это я очень знаю! Вот наслаждение-то и есть преступность, которую уж никак никто не оправдает. В природе такой гадости нет! Кошка мышью играет, так она кошка, зверь и никаких подлостей лицемерных, вроде гуманизма, не выдумала.

Он долго говорил на эту тему… и заставил меня почувствовать, что ему знаком лишь один страх страх за жизнь товарища».

Вилонов еще валялся в тюремной больнице, когда по запросу социал-демократической фракции в Николаевские роты приехал губернский тюремный инспектор Блохин. Это был рослый, упитанный, гладко выбритый и модно одетый чиновник. Свое дело он знал до тонкостей, и в тюремном ведомстве его ценили за ловкость улаживать любые конфликты. За благообразной внешностью и аристократическими манерами инспектора скрывался обыкновенный погромщик: недаром Блохин был избран председателем губернского отделения «Союза русского народа». Свою грязную тюремную работу он выполнял легко и даже с удовольствием, почти всегда был в хорошем настроении, позволяя себе даже пошутить с заключенными. Про него рассказывали, что, проходя однажды по коридору Пермской тюрьмы, он заметил на стене надпись, сделанную углем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Остановившись, велел принести кусок угля и приписал: «В тюрьме.» С политическими он был неизменно корректен и вежлив, но в интимных разговорах с тюремщиками бывал и откровенно циничен. Так в следствии о злоупотреблениях в Николаевских ротах в показаниях одного надзирателя отмечалось: Блохин учил их, что бить арестантов можно, но так, чтобы не оставалось никаких следов, чтобы «ребра не лопнули».

Поэтому и сейчас Блохин остался доволен актом медицинской экспертизы. После осмотра Вилонова врач отметил только несколько ссадин на лице и кровоподтек на груди.

О том, что надзиратели отбили ему легкие, в акте не упоминалось. Доклад Блохина о «беспорядках в Николаевском исправительном отделении» был, как всегда, составлен ловко. Избиение Вилонова категорически не отрицалось. Но поскольку заключенные слышали только шум в камере Вилонова, но никто из них не видел, как избивали их товарища, то формальных доказательств не было. Надзиратели же нагло все отрицали. Помог им и тюремный врач, который в заключении указал, что, возможно, ссадины и кровоподтеки Вилонов получил, когда его стаскивали с кровати. Сам Блохин в докладе записал: «Я видел Вилонова в больнице 29 31 мая совершенно спокойного, а в последнее мое посещение даже шутливо настроенного».

Какие же выводы сделал тюремный инспектор в своем докладе?

«Обвинение чинов надзора в побоях, причиненных Вилонову» он признал недоказанным, а «применение карцера немедленно без предварительного получения согласия прокурорского надзора всегда практиковалось в Николаевском исправительном отделении, весьма отдаленном от места проживания прокурорского надзора».

Заканчивает свой доклад губернатору Блохин так:

«Дело о беспорядках, произведенных политическими заключенными в Николаевском исправительном отделении в отношении ответственности чинов администрации прекратить».

Но даже после такого защитительного визита начальнику Николаевской тюрьмы не стало легче. Едва могучий организм Вилонова поднял его с больничной койки, он продолжил свое наступление на тюремщиков. И хотя его поместили не в общую, а в одиночную камеру, присутствие Вилонова в корпусе политических доставляло тюремщикам массу неприятностей. Они все время были в ожидании бунта: настроение политических было таково, что малейший новый конфликт администрации с Вилоновым мог привести к взрыву.

Хлепетин слал своему начальству одно за другим умоляющие письма, в которых просил перевести опасного арестанта в другую тюрьму. Наконец, он ставит ультиматум, требуя убрать из тюрьмы или его, или Вилонова, иначе он не отвечает за порядок.

В конце июня 1906 года начальник Камышловского тюремного замка получил нового арестанта и вместе с ним секретную бумагу от знакомого нам инспектора Блохина, в которой последний предупреждал:

«…из продолжительного наблюдения за ним, Вилонов определяется как личность, склонная ко всякого рода импульсивным поступкам под влиянием порыва, легко приобретает влияние и руководство над товарищами и, отличаясь большой физической и духовной силой, способен вызвать среди заключенных движение, нежелательное с точки зрения тюремных порядков…

Ввиду сего, предлагаю Вашему Благородию иметь за названным заключенным особо тщательное наблюдение…»

Но и «особо тщательное наблюдение» не помогло. 12 июля 1906 года среди бела дня Вилонов навсегда исчез из камеры Камышловского тюремного замка. Как это произошло — никто из тюремщиков разгадать не смог, несмотря на «произведенный самым тщательным образом осмотр». Не было обнаружено ни взлома, ни подкопа, ни других следов побега. В докладе пермскому начальству с сожалением отмечалось: «Расследование также не дало никаких указаний на способ побега».

А Михаил был уже в Казани, где его ждала Мария. С вокзала пошел пешком. Захотелось пройтись по знакомым улицам да заодно и проверить, не прицепился ли хвост.

За мостом через Кабан лицом к лицу столкнулся со знакомым доктором — не революционер, но сочувствующий. Два год назад хорошо помогал комитету, не раз предоставлял квартиру для явок и собраний. Но сейчас повел себя как-то странно: протягивая руку, настороженно озирался по сторонам и сразу же после приветствия забормотал: «Вы уж извините, спешу… Времена-то какие… Следят. За всеми следят… Уж, ради бога, не узнавайте меня на улице…» И, торопливо попрощавшись, побежал дальше.

Из старых социал-демократов в Казани почти никого не осталось. А из тех, кто остался, многие отошли от революционных дел. Один из таких рассказал Михаилу притчу об Александре Македонском:

Завоевав землю, решил Македонский добраться до Солнца. Поймал орла, сел на него и полетел. Долго летел. Ослаб орел. А Александр ничего с собой, кроме меча, не взял. Отрезал он кусок мяса от собственного тела и дал орлу. Полетели дальше. Опять выдохся орел. И снова отрезал от себя Александр кусок мяса. И так много раз.

Сделал орел последний взмах и опустился на Солнце. И свалился с него труп Македонского.

Хорошо стремиться к Солнцу, но лучше быть живым, чем мертвым. Вот так-то! — закончил свою притчу рассказчик.

В этот же день Михаил получил московскую явку, а вечером они с Марией сели на пароход, идущий до Нижнего. Всю ночь простояли на палубе: говорили, говорили, говорили.

Москва переживала тяжелые дни. После июльской забастовки шли повальные обыски и аресты. Полиция и жандармы прочесывали улицы.

Левые газеты сообщали о черносотенных погромах в южных и западных губерниях. В газетных строках мелькало и имя графа Подгоричани как одного из главных организаторов самых крупных погромов.

В Московском комитете Михаила ожидал радостный сюрприз — встреча с Макаром. Не виделись целых три года. Обнялись. Потрясли друг друга за плечи. Долго не могли наговориться. Ногин за это время тоже изъездил пол-России. Успел побывать и в тюрьме, и в ссылке. Удачно бежал. Работал с Лениным в Женеве. В конце пятого года — член Петербургского комитета, ответственный за военную организацию. Потом Баку. Борьба с меньшевиками. И вот опять Москва.

— Похудел, осунулся. Как чувствуешь себя? — Макар поглядел в запавшие глаза товарища.

— Ничего, кашляю немного, — только и ответил Михаил.

Макар не придал этому особого значения. Уж больно не вязалась болезнь с могучей фигурой Вилонова.

— Так вот, Миша, — сказал на другой день Макар, — даем тебе самый трудный район — Лефортовский. Крупных заводов там мало. Рабочие почти сплошь из деревни, и почти все безграмотны. Многие в конце пятого уходили из Москвы с котомками «от греха подальше».

Как всегда, Михаил не щадил себя, работал в полную силу, ничего не оставляя про запас. Но его носовой платок ежедневно в крови. И товарищи насильно отправляют его лечиться.

Нашли хорошие «очки» и посоветовали ехать в Ялту — лучшего места, чтобы избавиться от туберкулеза, не найти.

Крым встретил Михаила солнцем, цветущими садами, ласковым морским раздольем.

Устроился в частной лечебнице. Гулял по набережной вдоль длинных рядов веерных пальм и картин южных кустарников. Совсем рядом плещется улыбающееся море…

И вдруг идиллия кончилась. Вместо красивого рая — жандармы и камера смертников в севастопольской тюрьме. Оказалось, что бывший владелец паспорта приговорен к смертной казни за участие в экспроприации. И теперь впереди: или быть расстрелянным, или, назвав себя, ожидать суда. Выбрал второе.

Сырая камера вызвала новый приступ кровохарканья. Врачи перевели Вилонова в тюремную больницу. Провалявшись около двух недель на больничной койке, стал готовиться к побегу. Тюремщики, почуяв неладное, перевели его в тюремную камеру. Но Михаил и здесь не оставил мысль о побеге. Он предлагает бежать группе моряков-смертников. Тем терять было нечего, и они согласились.

Стали обдумывать план побега. Севастопольскую тюрьму охраняли солдаты. Бежать так, чтобы никто не заметил, было почти невозможно. Поэтому решили бежать среди бела дня во время прогулки. Готовили два взрыва тюремной стены. Первый фальшивый, чтобы отвлечь внимание стражи, второй, вслед за первым, для побега. Достать динамит с воли особой трудности не представляло.

Побег прошел удачно. Но Вилонова среди бежавших не было. За два дня до побега его отправили в Пермь, где приговорили к ссылке в Туруханский край. Из-за тяжелого состояния арестанта Сибирь заменили Астраханской губернией.

Этапный пароход «Царица» в полдень прибыл в Черный Яр, небольшой городишко на правом берегу Волги. Кругом голая тоска: выжженная солнцем трава и пески, пески, пески… Только вечные воды Волги оживляют монотонный пейзаж.

Конвой привел Вилонова 6 полицейское управлений и сдал дежурному писарю: полицмейстер после обеда изволил почивать. Писарь расписался в бумагах, отпустил конвой, а арестанту предложил посидеть в прихожей до прихода начальства…

Прошел час. Полицмейстер не появлялся. Писарь за столом клевал носом…

С Волги донесся гудок: подошел пассажирский пароход. Михаилу надоело сидеть, и он вышел на крыльцо. К пристани спешили последние пассажиры. Постоял. Заглянул в дверь на дремавшего писаря и не спеша, пошел к Волге через раскаленную солнцем площадь. Пароход дает второй гудок. Михаил приближается к пристани. Третий гудок. Михаил прыгает на убирающийся трап и ступает на палубу парохода…