Подпольная кличка - Михаил

Глава четвертая

Ранний теплый вечер. На киевских бульварах буйствуют осенние краски. Дома, деревья, люди кажутся удивительно четкими. Как будто их обвели по краям остро отточенным карандашом. Воздух настолько прозрачен, что даже у далеких предметов резкие грани.

Никифор идет по мостовой так уверенно, что обычно языкастые извозчики молча объезжают его. Шагается легко, все ясно и просто.

Месяц назад он приехал в Киев. Удачно сдал пробу на слесаря и поступил в мастерские Юго-Западной железной дороги. Работа Никифору нравилась — он был сильным и ловким парнем. Но все хорошо в меру. За двенадцать часов он так изматывался, что первые дни, приходя из мастерских в свою каморку, сразу же бросался в кровать до утреннего гудка. Впрочем, многие рабочие так и жили: работали, ели и спали. На большее просто не хватало сил.

Но за последний год настроение рабочих изменилось. Промышленный кризис обнажил многое, и многим стало ясно: жить так, как жили до сих пор, невозможно. И уже не было прежней покорной почтительности к Качалову. Никифор жадно прислушывался к слухам, будоражившим город. Рассказывали о побеге одиннадцати политических из Аукьяновской тюрьмы, посылке с изработанным шрифтом тайной типографии, которую киевские социал-демократы отправили начальнику жандармского управления генералу Новицкому. Слухи эти возбуждали Вилонова: хотелось и самому делать дерзости.

Однажды мастер по распоряжению начальника мастерских послал Вилонова на какую-то квартиру для ремонта ванны. Никифор явился по адресу и принялся было за работу, но, узнав, что здесь живет начальник железнодорожного жандармского управления, молча забрал инструменты и ушел.

В цехе кое-кто обозвал его мальчишкой. Но многие рабочие одобрили Никифора. И не просто одобрили, а заявили: пусть только кто-нибудь из слесарей починит жандармскую ванну…

Начальнику мастерских пришлось приглашать слесаря со стороны.

Никифор часто вспоминал рассказы Рерих. Он чувствовал, что где-то рядом работают комитетчики, и начал искать их. Нашел через своего калужского приятеля Ивана Никитина.

И вот теперь он шел по Елизаветинской на первую встречу. Придет к Владимиру и скажет:

— Вам нужны верные люди. Можете на меня положиться.

И для начала попросит кружок…

— Ну и о чем же ты будешь говорить?

— Да уж найду о чем.

— А все-таки?

В течение двух часов Владимир «выворачивал» Никифора. Итог оказался плачевным:

— Тебе, брат, сначала самому учиться надо, а уж потом учить других.

— Стоит ли много мудрствовать, — не сдавался Никифор. — Самое важное — бить врагов рабочего класса. А это я смогу…

— Не ты, брат, первый начинаешь, Борьба эта стара, как мир. Издавна в головах и сердцах угнетенных то теплилась, как искра, то вспыхивала буйным пламенем мысль о свободе и жажда другой, настоящей жизни. И когда жар ее становился невыносимым, они брались за оружие и бросались в отчаянный бой.

Еще ни разу борьба не кончалась полной победой восставших. А мы собираемся победить. Но сделать это очень Не просто. Классовая борьба — это целая наука. Одной страсти, брат, здесь мало.

Никифор медленно шел домой по ночным улицам. Темнота размыла очертания предметов, и они потеряли свои четкие контуры. Десятки вопросов, заданных Владимиром, вспыхивали в мозгу и оставались без ответа…

Брошюру Ильина «Что делать?» Никифор одолел за три вечера. И опять, как после разговора с Владимиром, ему стало стыдно. Он был всего-навсего самоуверенным мальчишкой. Но он сделает из себя настоящего революционера. Теперь он знает, каким должен быть, знает, что делать. Вилонов и раньше читал нелегальные брошюры, но эта была первая, которая заставила его так серьезно отнестись к революционной борьбе. Он много думал об авторе, пытался представить его. Хотелось встретиться и по душам поговорить с человеком, который так здорово помог ему.

В каморке Вилонова появились Кампанелла и Маркс, Фейербах и Плеханов, Бебель и Михайловский. Несмотря на усталость после работы в мастерских, несколько часов вечерами он проводил за книгами. Менее крепкий организм не выдержал бы такой нагрузки. Но у Никифора было сильное молодое тело, зоркие глаза и упрямый характер. Его мозг оказался на редкость вместительным. Казалось, он раньше дремал и теперь, проснувшись, заработал с удивительной энергией. Он жадно впитывал и переваривал новые мысли и факты, ища ответы на мучившие вопросы. Книги раздвинули перед Никифором мир. Он узнавал, как билась человеческая мысль в поисках истины. Он соприкасался со страданиями и муками людей, стремящихся к гармонии и красоте. И в нем тоже проснулась и ожила мечта тысяч предков. Через книги он познакомился с людьми, которые зарядили его беспокойной духовной силой. Он почувствовал себя членом великой семьи еретиков, прочно и навсегда породнился с ней…

По совету Владимира он стал посещать его пропагандистский кружок, ходить на семинары профессора Булгакова в университете и политехникуме. Усевшись куда-нибудь в угол, часами слушал бесконечные споры между материалистами и идеалистами о религии и социализме. Он не все еще понимал, но уже начал критически оценивать чужие мысли, следить за логикой и аргументами, отличать софизмы от истинных мыслей…

В цехе стали с уважением прислушиваться к молодому слесарю, который не только страстно, но и убедительно говорил о рискованных вещах. Никифор начал приносить в мастерские нелегальные брошюры и листовки, раздавал их товарищам. Но иногда при этом забывал о всякой осторожности, за что однажды его довольно резко и отчитал Владимир. Никифор обиделся: посмотрим, какой ты сам конспиратор!

Последнее время с Владимиром он встречался почти каждый день: на заседании кружка, на явочной квартире. Но Владимир для него и многих других оставался тайной: никто не знал ни его настоящего имени, ни где он живет, ни чем занимается в остальное время.

И Никифор решил выследить его. После занятий он первым вышел на улицу и спрятался за дерево. Когда появился Владимир, Никифор последовал сзади. Пройдя квартала три, Владимир свернул за угол. «Сыщик» бросился за ним: по улице шли редкие прохожие — Владимира не было…

Недели три Никифор гонялся за Владимиром. Тот исчезал в проходных дворах, менял направления и трамваи и пропадал.

Для Вилонова это было увлекательной игрой и вместе с тем школой конспирации. Преследуя Владимира, он неплохо усвоил и технику слежки, и способы избавиться от нее. И вот однажды он ворвался в мансарду, где жил Владимир, с ликующим криком:

— Так вот где ты живешь!

У Владимира вытянулось лицо: он подумал было невесть что. Но, вглядевшись в сияющую физиономию «шпика», успокоился.

Вилонов со всей искренней страстью юности отдавался революционной работе. Он бредил героями «Народной воли», Оводом, Спартаком… Прочитав «Овода», он записал в своей тетрадке:

«Вот таким должен быть революционер. Опасность, а иногда и болезнь не должны быть препятствием делу, если оно не терпит: физическую боль можно превозмочь. Революционер… не должен иметь личной жизни, если она несовместима с интересами партии».

Когда однажды Владимир пригласил его в пивную, то он совершенно искренне удивился:

— Разве революционер имеет право пить пиво?

Никифор гордо шагал между жандармами по двору мастерских. Первый арест. Теперь он настоящий революционер. Рабочие провожали его сочувственными взглядами.

Когда захлопнулась дверь одиночки, он долго стоял посреди камеры. Небольшой стол, привинченный к стене, железная койка, над головой маленькое окошко, сквозь которое виден клочок неба, переплетенного решеткой. Легендарная Лукьяновка… Здесь сидели землевольцы и народовольцы, отсюда бежал с товарищами Михаил Фроленко, отсюда повели на казнь Розовского и Валерия Ооинского, отсюда полгода назад одиннадцать совершили смелый побег, встревоживший жандармов всей России…

С волнением и любопытством рассматривал он трещины и царапины на серых стенах. Тонкие пласты штукатурки — словно страницы чужих жизней. Ему показалось, что с них смотрят тени бывших узников и приветствуют его, продолжателя их дела. На стене целая летопись чувств, надежд, разочарований. Фамилии, даты, надписи и даже стихотворение:

На каменном полу впадины, выбитые ногами прежних узников. Может быть, годами ходили они здесь из угла в угол. По их следам Вилонов прошелся несколько раз по камере…

Через три недели Никифора выпустили. На прощание тюремный надзиратель сказал:

— Дерзок ты, парень. Боюсь, что опять придется с тобой встретиться…

Из мастерских его уволили как неблагонадежного. Несколько дней искал новую работу, но везде был один и тот же ответ. Работы и в самом деле не было: промышленный кризис продолжался. К тому же его фамилия попала в черный список, а какой хозяин рискнет брать на работу заведомого бунтовщика да еще в такое беспокойное время. Никифор махнул рукой на дальнейшие поиски и окунулся в партийную работу и книги.

Надзиратель оказался прав.

Из жандармских донесений:

«19 марта были получены сведения, что… социал-демократическое собрание должно состояться в тот же день в г. Киеве в доме № 26 по Оболонской улице в квартире некоего Хайкина.

Учрежденным вследствие чего за названным домом наблюдением было установлено, что между 7 и 8 часами вечера 19 марта в ворота означенного дома прошло около 15 человек, соблюдавших при этом особые предосторожности, а у ворот время от времени появлялись поставленные сходчиками дозорные.

На этой сходке заготовщик Лазарь Люльков высказался за созыв массовых сходок в целях выяснения рабочими необходимости устройства в этот день демонстрации, а затем привлеченный уже к дознанию рабочий Никифор Вилонов, на которого была возложена пропаганда среди рабочих железнодорожных мастерских, настаивал на проекте и устройстве за городом в Голосвеевском лесу 22 сего марта массовой сходки, причем от самого леса до городского предместья Демеевки должны были стоять дозорные, из них два человека должны быть на велосипедах, а несколько со свистками для отвлечения полиции в сторону, противоположную от места сходки. На этом сходка была прервана появлением чинов полиции…

При обыске как лично у Вилонова, так и в его квартире ничего преступного не найдено.

По агентурным сведениям, Вилонов явился на сходку в качестве представителя железнодорожных и заводских рабочих.

…Вилонов не признал себя виновным в бытность на сходке, ссылаясь на то, что попал в ту квартиру, где был арестован, случайно.

Вообще, дал показание ложное и уклончивое.

Характерно, что он явился на сходку, где был задержан 19 марта, всего через 8 дней после его освобождения из-под стражи по первому делу».

Аукьяновская тюрьма доживала свой «золотой век». Несколько поколений революционеров завоевало в ней «свободную жизнь». Уступки делались, конечно, не даром Тюремные чиновники (как и чиновники других ведомств) вовсе не чурались взяток. Этим пользовалась богатая и влиятельная родня некоторых заключенных. Погребок вина, ящик заграничные сигар — и «недремлющее око» стражей тускнело,

Главное благо Лукьяновки — право «открытых дверей» в дневное время. Это означало общение заключенных друг с другом. Пожалуй, нигде на воле Вилонов не смог бы одновременно встретить такое количество интересных людей, ибо здесь, в Лукьяновке, собрались представители всех революционных партий России. И больше всех было социал-демократов — искровцев.

У заключенных была отличная библиотека: почти каждый освобождавшийся сдавал в нее свои книги. Многие из них трудно было достать даже на воле. Порядочно имелось и нелегальщины, которую искусно переплетали в обложки легальных книг. Так, «Тайны мадридского двора» скрывали, например, «Что делать?».

На первой же прогулке, едва арестантов вывели на тюремный двор, утоптанный сотнями ног, бородатый арестант громко объявил: «Сегодня мы говорим о декабристах…» Лекция продолжалась всю прогулку…

Учеба в Лукьяновке была организована так, что мог позавидовать любой казенный университет. Учились в камерах, на прогулках, на заднем дворе — везде, где можно было собраться. Читались целые циклы лекции по философии, экономике, истории революционного движения…

Раз в неделю на заднем дворе проходили диспуты. Спорили обычно социал-демократы и эсеры. Делалось это почти открыто, в так называемое свободное время, когда разрешалось выходить на задний двор. Собирались в кучу, выбирали председателя, и начиналась «баталия». Иногда к спорящим подходил дежурный надзиратель, вслушивался в странные речи и, обычно ничего не поняв, уходил по другим делам.

Вилонов вышел из тюрьмы в горячее время. Россия пробуждалась для новой борьбы. На схватку с самодержавием поднялись уже не одиночки, а целый класс. И Вилонов оказался и самом центре этой схватки. Именно на юге весной и летом 1903 года разыгрывались самые драматические эпизоды революционной борьбы. Невиданные доселе стачки и демонстрации потрясли южные города. Начала Одесса, подхватил Николаев… Готовился к стачке и Киевский комитет. По его заданию Вилонов целыми днями пропадал теперь в железнодорожных мастерских, хотя и не работал там…

Но и жандармы готовились. Для профилактики они решили убрать из города наиболее опасных бунтовщиков. Выселили из Киева и Вилонова, выслав его в Екатеринослав под особый надзор полиции. Решение было, даже с жандармской точки зрения, довольно глупое: Никифора бросили из огня в полымя. Киевские жандармы думали только о себе — о других городах у них голова не болела…

Екатеринослав был одним из самых молодых капиталистических городов России. За последние годы город перебрался на левый берег Днепра, в широкую степь, где задымили трубы крупных металлургических заводов: Брянского, Эзау. Разрослись кривые улочки рабочих поселков. Основным пролетарским районом Екатеринослава стала Чечелевка, где и поселился Вилонов.

В начале июля пристав Александро-Невской полицейской части Екатеринослава доносил в местное жандармское управление, что высланный под особый надзор полиции Никифор Вилонов «учрежден по месту жительства в г. Екатеринославе по Брянской улице, в доме № 38 квартире № 11».

Пожалуй, именно в Екатеринославе и наступила революционная зрелость Вилонова. И не последнюю роль в этом сыграл Макар. Опытный профессионал, Виктор Ногин приехал сюда из Женевы от Ленина как агент оргкомитета по созыву II съезда РСДРП. Вначале екатеринославцы встретили статного молодого мужчину с красивой каштановой бородкой, в пенсне и безукоризненном костюме недоверчиво (так уж получилось, что Ногин приехал без официальной комитетской явки, располагая только частным адресом). Но когда его полномочия подтвердились, он завоевал всех. Никифор тоже был покорен умом и страстностью этого революционера. Да и тот полюбил азартного парня. А когда Ногин возглавил городской комитет, стал комитетчиком и Вилонов. Отныне его стали называть в своем кругу Михаилом Заводским или просто Михаилом. Эту подпольную кличку он сохранил на всю свою жизнь. Она стала его вторым именем.

Среди «лиц обысканных и арестованных в ночь на 4 августа 1903 года в предупреждение беспорядков» числится и Вилонов. Но, очевидно, он, как и некоторые его товарищи, сумел доказать «незаконность» своего ареста, потому что в ближайшие дни участвовал в главных событиях города.

Забастовку решили начать 7 августа. Михаил вошел в состав забастовочного комитета.

По городу ходила прокламация Екатеринославского комитета РСДРП:

ТОВАРИЩИ!

Теперь очередь за нами, екатеринославскими рабочими! Последуем же примеру наших товарищей в других городах! Теперь молчать — это позорная трусость, теперь работать — измена рабочему делу!..

Эсеры решили действовать самостоятельно. Они назначили начало забастовки на два дня раньше. Отпечатали свою листовку. На эсеровский призыв откликнулись булочники. Они погасили печи пекарен, оставили киснуть квашню и собрались на митинг. Но что делать дальше — не знали: эсеры на митинг не пришли; многих из них тоже арестовали в ночь на четвертое. Зато явилась полиция.

Началась расправа. Булочников отколотили и потащили в холодную.

7 августа 1903 года. Как обычно, в шесть утра раздался привычный заводской гудок: начинался рабочий день.

Еще не смолкли последние отголоски, а Михаил уже шагал по улице. Сегодня с утра он должен быть в железнодорожных мастерских.

А через два часа, когда Михаил успел поговорить в цехах, снова раздался гудок, уже другой — грозный, призывный. Он несся над городом и кричал: «Долой! Долой! Долой!»

Рабочие вывалились из цехов. Но из двора выйти не удалось: он был окружен солдатами и полицейскими.

— Ишь ты, гости пожаловали.

— Даже сам вице-губернатор…

— Почет рабочему люду…

Городовые оттеснили рабочих от дверей: тише, его превосходительство говорить будет. Вице-губернатор начал доброжелательно. Он уговаривал рабочих «не бунтовать» и «не слушаться злонамеренных людей». В ответ ему бросили листовку с требованиями.

— Хорошо, ваши требования будут рассмотрены. А пока я прошу разойтись всех по рабочим местам.

Но было уже поздно. Людской поток ударился о ворота. Они закряхтели, застонали и сдались… Заслон полиции был смят, городовые отступили под солдатские штыки.

Но через несколько кварталов дорогу перегородили солдаты и конная полиция. И опять уговаривали рабочих разойтись. Никто не трогался с места. Переговоры затянулись. Из толпы, в свою очередь, обращались к солдатам. И не напрасно: солдаты молчаливо сочувствовали…

Раздалась команда офицера. Солдаты взяли винтовки наперевес и нехотя двинулись на рабочих; те расступились, и солдаты прошли сквозь толпу: люди за ними сразу же снова смыкались. Так повторилось несколько раз…

— Казаки!

Толпа всколыхнулась.

Казачий полковник с ходу начал орать:

Разойдись, сволочи! Зарублю! Всех, как собак, перестреляю!

В ответ полетели камни.

И вдруг грянул залп. Толпа вздрогнула, несколько человек неуклюже осело на мостовую… А навстречу уже мчались казаки и конные полицейские…

На следующее утро на Чечелевскую площадь со всех сторон стали стекаться рабочие. Уже тесно на площади, а толпа все прибывает и прибывает. Краснеют знамена и лозунги. На груду ящиков один за одним поднимаются ораторы… Войска и полиция, окружившие площадь, пока стоят в бездействии.

Настала очередь Михаила. Он взобрался на трибуну и огляделся вокруг. Толпа, запрокинув головы, жадно ждала, что он скажет. Никогда раньше ему не приходилось говорить перед такой массой народа. Взволнованным и срывающимся голосом он бросал в толпу горячие слова, чувствуя, как они все больше и больше возбуждают слушателей. И именно в эти минуты он по-настоящему, всем своим существом понял силу рабочей солидарности, силу организованной, сплоченной массы…

Вот он уже выкрикнул свой последний призыв идти всем в город, и толпа, одобрительно зашумев, покачнулась и двинулась по Чечелевскому поселку. А из домов все выходили и выходили новые люди и примыкали к идущим… Но вот кончились рабочие кварталы, ворота домов перестали открываться, и, уже наоборот, захлопывались ставни, лязгали запоры — дома словно отгораживались от демонстрантов…

А навстречу уже двигался другой, враждебный поток — серые шинели и казачьи лампасы. И когда между этими двумя потоками осталось несколько десятков метров, оба они остановились, настороженно и враждебно глядя друг на друга…

Барабан забил тревогу…

В передних рядах выстроились казаки с нагайками в руках.

— Приготовьте палки! — закричали в толпе. Палок оказалось мало.

— Камни, камни собирайте! — раздался возглас. Тысячи рук потянулись к мостовой, но в ладонях оказались лишь горсти пыли.

В толпе привязывали к палкам флаги и красные платки. Одно из знамен вспыхнуло в руках Михаила.

Казаки набросились на толпу. Засвистели нагайки.

Вместе с десятками других демонстрантов Вилонова потащили в полицейский участок, а затем в тюрьму. Камеры были переполнены. Поскольку власти требовали действовать как можно решительнее, то с арестантами надзиратели не церемонились. Вилонов сразу же организовал в камере группу протеста, действуя со всей пылкостью своей натуры. Несколько арестантов и Михаила как заводилу надзиратели выволокли из общей камеры и избили до бесчувствия. Причем сделали это хитро: били узкими мешками с песком, которые не оставляли на теле никаких следов, хотя у избитого после этого страшно болели все внутренности.

Из Екатеринославской тюрьмы Михаил Вилонов впервые в жизни вышел больным: надзиратели отбили ему легкие.

Но молодость и увлеченность взяли свое. Оказавшись на свободе, Михаил, позабыв про болезнь, включился В работу комитета.

Стачка научила многому. Комитетчики ощутили Силу класса. Но увидели также и свои недостатки. В общем-то и стачка, и демонстрация прошли стихийно. В них было больше эмоционального единства, чем организованности: социал-демократы не сумели оседлать волну.

Как после всякого поражения пришло тягостное настроение. Даже среди рабочих некоторые поговаривали, что не стоило и начинать. Смелее стали лакействующие сторонники «порядка».

В партии тоже разброд. Работы уйма, а почти все силы уходят на внутренние раздоры. В Екатеринославе с нетерпением ждали известий о недавно прошедшем II съезде РСДРП. Приехал Сергей Гусев — представитель нового ЦК. Подробно рассказал о разногласиях между большевиками и меньшевиками. После его доклада послали Ленину резолюцию:

«Екатеринославский комитет выражает свою солидарность со всеми постановлениями съезда, подчиняется всем центральным учреждениям, избранным съездом, приглашает товарищей объединиться и выражает свое порицание всяким дезорганизаторским попыткам, нарушающим цельность и единство работы».

Но единства не было и в революционной среде Екатеринослава. Вместо пропаганды среди рабочих больше занимались спорами между собой. Эсеры навязывали дискуссию «о путях революции». Макар сначала противился: некогда заниматься болтовней, время не то. Но поскольку кое-кто из близких рабочих с искренним восхищением говорил о терроре и геройстве эсеров, согласился. Может показаться странным, но, несмотря на всю азартность своей натуры, Вилонов совершенно не поддался эсеровскому влиянию. Уже в то время его характерной чертой (по словам Виктора Ногина) было «умение правильно теоретически поставить вопрос».

Собраться для диспута решили на Днепре. 24 августа, в воскресенье, на остров Старуха приехало на лодках довольно много народу. Пока шли теоретические споры, обе стороны держались корректно. Но когда эсеры распалились, перешли на личности и стали кричать, что революции ждать нечего, пока рабочих водят за нос Ленин и Мартов — обманщики и лицемеры, отрицающие террор, «наши молодые сердца не выдержали, и мы схватились за палки», — вспоминал Ногин. В этой драке на острове участвовал и Вилонов.

Но раздоры были не только между партиями, но и среди социал-демократов. Кроме искровского комитета, в Екатеринославе был и оппозиционный комитет, гнувший меньшевистскую линию, хотя и не совсем уверенно. Состоял он из социал-демократов старой школы, хорошо эрудированных и умевших неплохо выступать на собраниях. Между двумя комитетами шли долгие дискуссии. Принимал в них участие и Вилонов. «Было очень интересно наблюдать, — вспоминал все тот же Ногин, — как юный Миша Заводской побивал в спорах этих столпов оппозиции».

Искровский комитет решил прекратить бесконечные споры, разоружить своего двойника и увести рабочих, которые шли за ним. Но Михаил оказался нетерпеливее других и, вопреки решению своего комитета отказаться от дальнейшей дискуссии с оппозиционерами, продолжал действовать в одиночку, на свой страх и риск. И убедил-таки оппозицию распустить свой комитет. В один прекрасный день он принес в искровский комитет печать оппозиционеров как символ победы. И хотя вначале Михаилу досталось за своеволие, но в конце концов комитетчики решили, что победителя не судят, и торжественно разрезали и уничтожили печать.

Осенью Михаил простудился и заболел. Последние месяцы он жил впроголодь. Заработков никаких. Комитет, которому он отдавал все свое время и силы, выделял ему 5–6 рублей в месяц. Зная стеснительное положение комитета, он отказывался брать больше, даже тогда, когда ему предлагали. Наступала зима, а он по-прежнему носился по городу в легкой куртке, жил в сыром подвале. Слишком уже беспощадно он относился к себе, и вот в холодные осенние дни плеврит уложил его в постель.

В подвале у Михаила появился Макар. Привез лекарства, фрукты. Журил за легкомысленное отношение к здоровью и настоял, чтобы Михаил согласился брать от комитета по десять рублей в месяц.

— А я ведь прощаться пришел, Миша. Уезжаю дальше, в Ростов. Так надо. Да и оставаться здесь уже нельзя. Бакай-то, знаешь фельдшера из Чечелевской больницы, похоже с филерами связался. А ведь еще вчера был товарищем. Ребята говорили, хвастал где-то накрыть меня на первом же собрании. Так что уезжаю. Ленин просил поездить по югу…

— Письмо написал?

— Передал через товарищей…

Макар давно ушел, а Михаил все лежал и думал. Думал о том, что впереди еще столько драк, партия в разброде, не кулак, а растопыренная ладонь, разве ею сильно ударишь!

Несмотря на слабость, Михаил встал с постели, нашел бумагу и сел к столу.

«Дорогой товарищ!.. Я ставлю себе такой вопрос: какое устройство партии обеспечит ее ортодоксальное направление, и тут же рядом с ним у меня является мысль, что кроме устройства партии важен состав ее вождей, т. е. если они ортодоксы, то и направление партии ортодоксальное, если — оппортунисты, то и партия такая же. Теперь, имея такие предположения и зная состав вождей партии, я безусловно высказываюсь за преобладание ЦО над ЦК в идейном руководстве партией. Высказаться за это еще больше заставляет русская действительность: как бы ни был ЦК ортодоксален, но он, находясь в России, не может быть застрахован от провала, а следовательно, и от потери ортодоксальности помимо своей воли, так как преемники не всегда-то соответствуют тем, кого они замещают. Кому из товарищей, работающих хоть немного в комитетах, не знакомы такие явления, что самый лучший комитет в силу одной из многих случайностей заменяется плохим и обратно. Совсем не то с ЦО: он стоит в иных условиях (принимая во внимание, что ЦО будет находиться за границей), которые обеспечивают ему более долговременное существование, а следовательно, и возможность приготовить себе достойных преемников. Но я не знаю, товарищ, можно ли решать этот вопрос раз навсегда, т. е. или чтоб всегда преобладал ЦО над ЦК или — ЦК над ЦО. Я думаю, что нельзя. Возьмем такое положение: вдруг состав ЦО изменился и из ортодоксального сделался оппортунистическим, как, например, «Вперед» в Германии; ну можно ли тогда дать ему преобладание в идейном руководстве? что бы стали делать мы, воспитанные в ортодоксальном духе, неужели должны бы соглашаться с ним? Нет, наша обязанность была бы отнять у него право на преобладание и передать его в руки другого учреждения, и если бы этого не было сделано по какому-нибудь поводу, все равно будь то партийная дисциплина или еще что-нибудь, то все мы достойны бы были названия изменников рабочему социал-демократическому движению. Так я смотрю на это и никак не могу согласиться с решением раз навсегда, как это делают некоторые товарищи.

Теперь мне совсем непонятна та борьба, которая ведется теперь между большинством и меньшинством, и нам очень многим она кажется неправильной. Ну, скажите, товарищ! Естественно ли такое положение, когда все силы кладутся на разъезды по комитетам за тем только, чтобы поговорить о большинстве и меньшинстве. Я, право, не знаю. Неужели этот вопрос настолько важен, чтобы ему отдавать все силы и из-за него смотрели друг на друга, чуть ли как не на врага? И на самом деле так выходит, что если комитет подобран, предположим, из одного лагеря, то из другого туда уже никто не попадет, несмотря на всю свою пригодность для работы, даже если хотите, он не попадет и тогда, когда он необходим для работы, когда последняя много теряет от его отсутствия. Этим, конечно, я не хочу сказать, чтобы совсем бросили борьбу из-за этого вопроса: вовсе нет, только, по-моему, она должна носить другой характер, и из-за нее мы не должны забывать главной своей задачи, а именно пропаганды в массе социал-демократических идей, потому что, забывая это, мы тем самым обессиливаем нашу партию. Я не знаю, честно ли это, но когда приходилось видеть, что интересы дела топтались в грязь и совершенно забывались, то я называю всех их политическими интриганами. Как-то больно становилось и страшно за самое дело, когда видишь, что люди, стоящие во главе его, заняты чем-то другим. Глядя на это, думаешь: неужели наша партия осуждена на вечные расколы из-за таких мелочей, неужели мы неспособны в одно и то же время вести внутреннюю борьбу совместно с внешней. Для чего же тогда устраиваются съезды, когда их постановления не принимаются во внимание и каждый делает, что ему вздумается, оправдываясь тем, что съезд, мол, неправильно решил, ЦК недееспособен и т. д. И это делают те, которые до съезда все время кричали про централизацию, про партийную дисциплину и проч., а теперь как будто хотят показать, что дисциплина нужна только простым смертным, а не им, людям верха. Они, должно быть, позабыли, что их пример страшно развращает малоопытных товарищей, уже теперь слышится снова среди рабочих недовольство интеллигенцией, которая из-за раздоров между собою забывает их, уже теперь более горячие опускают руки, не зная, что делать. Пока что, а вся централизованная постановка дела теперь является пустым звуком. Остается только надеяться, что в будущем все изменится к лучшему»[1].

В декабре из Женевы пришел ленинский ответ:

«Дорогой товарищ! Я очень рад был Вашему письму, потому что здесь, за границей, слишком мало слышим мы откровенных и самостоятельных голосов тех, кто занят работой на местах. Для заграничного писателя социал-демократа крайне важно обмениваться чаще мнениями с передовыми рабочими, которые действуют в России, и Ваш рассказ о том, как отражаются в комитетах наши раздоры, был для меня чрезвычайно интересен. Я, может быть, даже напечатаю при случае Ваше письмо.

Ответить на Ваши вопросы в одном письме невозможно, потому что подробный рассказ о большинстве и меньшинстве занял бы целую книгу. Я напечатал теперь отдельным листком «Письмо в редакцию «Искры» (Почему я вышел из редакции?)» — там я рассказываю вкратце, из-за чего мы разошлись, и стараюсь показать, как неверно представлено дело в № 53 «Искры» (начиная с № 53 в редакции состоят четверо представителей меньшинства и еще Плеханов). Надеюсь, что это письмо (маленький печатный листок в 8 страничек) скоро попадет в Ваши руки, потому что в Россию его уже повезли и, вероятно, распространить будет нетрудно.

Повторяю: в этом письме дело изложено очень кратко. Подробнее изложить теперь еще нельзя, пока не вышли протоколы партийного съезда и съезда Лиги (в № 53 «Искры» объявлено, что протоколы обоих этих съездов выйдут полностью и очень скоро. Мне известно, что протоколы партийного съезда выйдут целой книгой страниц в триста и больше; готово уже почти 300 страниц; вероятно, через неделю, много две, книга эта выйдет). Очень может быть, что придется еще написать брошюру, когда выйдут все эти протоколы.

Я лично смотрю на дело так, что раскол вызван прежде всего и больше всего недовольством из-за личного состава центров (ЦО и Центрального Комитета). Меньшинство хотело утверждения старой шестерки в ЦО, а съезд выбрал трех из шести, найдя их, очевидно, более пригодными для политического руководства. Точно так же меньшинство было побеждено в вопросе о составе ЦК, т. е. съезд выбрал не тех, кого хотело меньшинство.

Недовольное меньшинство стало из-за этого раздувать очень мелкие разногласия, бойкотировать центры, подбирать себе сторонников и даже подготовлять раскол партии (здесь ходят очень упорные U, вероятно, достоверные слухи, что они уже решили основать и начали было набирать свою газету под названием «Крамола». Недаром, должно быть, фельетон в № 53 «Искры» набран таким шрифтом, которого вовсе нет и в партийной типографии!).

Плеханов решил кооптировать их в редакцию, чтобы избежать раскола, и написал статью «Чего не делать» в № 52 «Искры». Я после № 51 ушел из редакции, потому что считал эту переделку съезда под влиянием заграничных скандалов неправильной. Но, конечно, лично мешать миру, если мир возможен, я не хотел, и потому (не считая теперь возможным для себя работать в шестерке) ушел из редакции, не отказываясь однако сотрудничать.

Меньшинство (или оппозиция) хочет еще просунуть своих людей насильно и в Центральный Комитет. Центральный Комитет соглашался для мира взять двух, — но меньшинство все же не удовлетворилось и продолжает распространять худые слухи про ЦК вроде того, что он недееспособен. По-моему, это самое возмутительное нарушение дисциплины и партийного долга. И притом это все сплетня, ибо ЦК выбран съездом из людей, за которых высказалось большинство «организации «Искры». А «организация «Искры», конечно, лучше кого-либо другого знала, кто пригоден для этой важной роли. Центральный Комитет выбран на съезде из трех человек, — все трое были давно уже членами «организации «Искры»; двое из них были членами Организационного комитета; третий был приглашен в Организационный комитет, но не вошел по своему личному нежеланию, причем долго работал на ОК по общепартийному делу. Значит, в ЦК выбраны самые надежные и испытанные люди, и я считаю самым нехорошим приемом кричать про их «недееспособность», когда само меньшинство мешает ЦК работать. Все обвинения против ЦК (насчет формализма, бюрократизма и т. п.) не более, как злобные выдумки, лишенные всякого основания.

Нечего и говорить, что я вполне разделяю Ваше мнение о том, как неприлично кричать против централизма и против съезда со стороны людей, которые раньше говорили другое и недовольны тем, что по одному частному вопросу съезд сделал не по их желанию. Вместо того, чтобы признать свою ошибку, эти люди теперь дезорганизуют партию! По-моему, русские товарищи должны решительно восстать против всякой дезорганизации и настоять на том, чтобы постановления съезда исполнялись, чтобы из-за дрязг насчет того, кому быть в ЦО и в ЦК, не мешали работе. Заграничные дрязги литераторов и всяких других генералов (которых Вы слишком сурово называете уже прямо интриганами) только тогда станут не опасны для партии, когда русские комитетчики-руководители будут более самостоятельны и сумеют твердо потребовать исполнения того, что их представители постановят на партийном съезде.

Насчет отношения ЦО к Центральному Комитету Вы вполне правы, что не надо раз навсегда давать перевеса ни тому, ни другому. Съезд сам, по-моему, должен каждый раз отдельно решать этот вопрос, И теперь по уставу над ЦО и над ЦК стоит Совет партии. А в Совете 2 члена и от ЦО и два от Центрального Комитета. Пятый же выбран съездом. Значит, сам съезд и решил, кому на этот раз надо дать перевес. Рассказы про то, будто мы хотели подавить русский ЦК заграничным ЦО — одна сплошная сплетня, в которой нет ни слова правды. Когда мы с Плехановым были в редакции, то у нас даже в Совете было три русских социал-демократа и только два заграничных. У мартовцев же теперь стало наоборот! — вот и судите по этому об их речах!

Крепко жму Вам руку и очень прошу сообщить мне, получили ли это письмо, прочли ли мое письмо в редакцию и №№ 52 и 53 «Искры» и как вообще теперь у вас дела стоят в комитете.

С товарищеским приветом Ленин.» [2]

Ленинского письма, посланного из Женевы в Екатеринослав, Вилонов не получил.

Его в это время уже гнали этапом через всю Россию. Три года ссылки в Восточной Сибири — таков был приговор особого совещания.