Подпольная кличка - Михаил

Глава пятая

Казалось, тайге не будет конца. Можно идти сотни верст и не встретить ни одного человека. Уже второй день шагает Михаил по сибирской глухомани. Позади двухмесячный этапный переход, северная зима, заброшенное на край света село Бушуиское, урядник, охраняющий ссыльных… Где-то высоко-высоко над головой жаркое июньское солнце с трудом пробивается сквозь сомкнувшиеся кроны деревьев, а впереди тайга, тайга, тайга Но по-прежнему упрямо, как будто нет позади трудных верст, шагает Михаил.

Внезапно сосны расступились и дорогу преградила водная ширь Енисея. Совсем далеко, почти у самого горизонта, виднелся другой берег. Могучая река вольно несла свои воды, гордясь своей силой и неприступностью. Казалось, она бросала человеку вызов: ну и что же ты теперь будешь делать, ведь дальше-то я тебя не пущу. Михаил долго стоял на берегу, любуясь неистовой силой, смотрел на волны, которые, обгоняя друг друга, спешили куда-то на север. И только потом принял вызов.

Глаза его дерзко засмеялись, он весело сбежал с берега, быстро разделся и. привязав одежду на голову, вошел в воду.

Часа через два, пошатываясь от усталости, он поднялся на другой берег и, бросившись в траву, долго смотрел в бездонное небо, улыбаясь чему-то своему. Отлежавшись, встал, помахал Енисею рукой и снова зашагал по тайге Красноярске его уже ждали товарищи. В «бюро по побегам» ему дали самарскую явку, «очки», связали с бригадой железнодорожных кондукторов, которые гнали на запад порожние составы с японского фронта.

— Это для тебя лучше всякого пассажирского будет-спокойно и быстро.

Так в пустых товарных вагонах (его передавали от бригады к бригаде) он доехал до Урала. И только здесь пересел в пассажирский поезд.

Забравшись на верхнюю полку, с жадностью прислушивался к вагонным разговорам. Полгода он был оторван от этого пестрого русского люда. О чем-то он сейчас думает и говорите.

А в вагоне среди обыденных речей нет-нет да и заговорит кто-нибудь на политическую тему. И уже без опаски откровенно, даже зло. И больше всего о войне.

Вон кто-то вошел с газетой. И к нему сразу же с ехидными вопросами:

— Что нового?

— Где нас бьют? По какому месту?

— Терпение… терпение, сейчас посмотрим.

Читающий бормочет отдельные фразы:

— В море тихо… Неприятеля не видно… Наших прибывает… Адмирал Макаров…

— Позвольте, позвольте. Как это? Ведь Макаров утонул вместе с кораблем?

— Ну вот он и сообщает оттуда.

Общий хохот…

— Да, — раздается другой голос, — каждый день побеждают, а все дальше откатываются. Если подсчитать, сколько тысяч мы этого самого япошку перебили и забрали в плен, то прямо удивительно, откуда у них вояки берутся. Страна-то маленькая, с одну нашу губернию будет. Врут, должно быть, все.

Официальным сообщениям никто не верил. В открытую критиковали бездарных генералов, рассказывали о взяточничестве, казнокрадстве, самодурстве чиновников.

В маленьком домике на Самарской удивительно уютно. Так чувствуешь себя у людей, духовно тебе близких. Гостеприимно пыхтит на столе самовар. Когда хозяин квартиры встает со стула, крохотная комнатка становится еще меньше. Кажется, что она сковывает движения большого грузного тела Арцыбушева, которому хочется простора и свободы. Михаил откровенно любуется им. Крупное породистое лицо, орлиный нос, огромная седая грива волос и пышная борода-красавица. За внешнее сходство и блестящее знание «Капитала» Василия Петровича прозвали самарским Марксом. О нем Михаилу много рассказывали еще красноярские товарищи из «бюро по побегам».

Арцыбушев — дворянин, сын богатого курского помещика. В семнадцать лет он раздал крестьянам доставшееся ему по наследству имение и вступил в народовольческую организацию «Земля и воля». В лаптях, с плотницким инструментом и котомкой за плечами ходил он из деревни в деревню поднимать крестьян на восстание. Говорить умел горячо, убежденно, но восстания, конечно, не поднял. Это, однако, не охладило его пыла. В Орле познакомился с русским якобинцем Петром Заичневским, стал его сторонником. В конце семидесятых годов — Петропавловская крепость, через полтора года — ссылка в Верхоянск. Там, отремонтировав старый баркас, оставленный полярной экспедицией, Арцыбушев с товарищами поплыл по реке к Ледовитому океану, чтобы через Берингов пролив добраться до Аляски. За беглецами послали погоню и вернули обратно.

После ссылки снова революционная работа с Заичневским. Снова арест и опять Сибирь. Десять лет пробыл на этот раз Арцыбушев в ссылке и за это время из народника превратился в убежденного марксиста. На рубеже столетий он вернулся в Европейскую Россию и снова окунулся в нелегальную работу. Мелькают города: Харьков, Саратов, Петербург… После очередного ареста его сослали в Самару. Здесь он застрял надолго. С прошлого, 1903 года, Василий Петрович — фактический руководитель Восточного бюро ЦК РСДРП, а его маленькая квартирка на Самарской — социал-демократический центр трех четвертей России…

Арцыбушева знала вся Самара. А жандармы и филеры даже лучше, чем свое начальство. Последнее часто менялось, а Арцыбушев из года в год оставался под их наблюдением. Собственно, быть незаметным ему было просто невозможно. Его большая колоритная фигура еще издалека бросалась всем в глаза. И все-таки он умудрялся вести огромную партийную работу и в Самаре не провалился ни разу. Ни один обыск в его квартире не дал жандармам желаемых результатов. Но для страховки его раза два в год сажали в тюрьму.

Беседа затянулась за полночь. Василий Петрович подробно расспросил Михаила о его прошлой работе, рассказал о последних партийных новостях. Новости были не из лучших: меньшевики продолжали расшатывать с таким трудом созданную партию…

Познакомился Михаил и с новым членом Восточного бюро, присланным на помощь Василию Петровичу, — Андреем Квятковским. Изящный молодой человек, лет двадцати пяти. Модный заграничный костюм. Гладкий немецкий пробор и белокурые усы а ля Вильгельм II. Если бы Михаил встретил Андрея на улице, то принял бы за иностранца. Солидный представитель богатой заграничной фирмы — и уж никак не революционер-подпольщик. Но именно элегантная внешность и светские манеры и помогали ему в нелегальной работе. Квятковский не только не возбуждал у полицейских подозрений, а наоборот, вызывал немедленное стремление уступить дорогу или оказать какую-нибудь услугу.

Квятковский недавно из-за границы. Привез с собой протоколы последнего съезда и ленинские «Шаги». Он нарисовал довольно яркую картину русской эмиграции: в нем были еще свежи отзвуки заграничной партийной борьбы.

Было у Вилонова и еще одно интересное знакомство. Василий Соколов (партийная кличка Мирон) тоже член Восточного бюро. После Арцыбушева — самый старший и опытный, ему уже около тридцати. Из всех самарских подпольщиков он наиболее непоседлив. Ни минуты покоя, как будто в него вселился беспокойный дух. Но суетится не зря. Мирон ведал партийной техникой и в своем деле стал мастером непревзойденным. Это он выработал сложную систему адресов, явок, паролей. Работы у него всегда по горло. Из всех концов России Самара принимала людей, посылки, письма, литературу и почти столько же посылала во все губернии Поволжья, Урала и Сибири. И со всем этим Мирон справлялся почти один.

Работал он умно и осторожно, но, когда надо, был дерзок и смел. В технике подпольной работы Михаил у него многому научился. Все это ему теперь было нужно, ибо отныне он переходит на нелегальное положение.

Теперь он будет жить под чужим именем. Переезжать из одного города в другой, скрываться от жандармов и филеров, ставить комитеты, создавать кружки и тайные типографии, а в случае провала начинать все снова. Работа профессионального революционера тяжела и физически, и морально. Она требует веры, страстной и непреклонной. И еще нужно по-настоящему ненавидеть мерзости российской жизни. А Вилонов ненавидеть умел. «Ненависть была как бы его органическим свойством, — писал о нем Горький, — он насквозь пропитан ею, с нею родился, это чувство дышало в каждом его слове. Совершенно лишенная признаков словесности, театральности, фанатизма, она была удивительно дальнозоркой, острой и в то же время совершенно лишена мотивов личной обиды, личной мести. Меня удивила именно чистота этого чувства, его спокойствие, завершенность, полное отсутствие в ней мотивов, посторонних общей идее, вдохновляющей ненависть».