Подпольная кличка - Михаил

Глава шестая

Пароход подошел к Казани в полдень. Над Волгой висит раскаленное солнце. Жарко. Михаил спустился на грязную пристань, пробрался сквозь кричащую толпу торговцев-татар.

Трамвай потащил его по равнине мимо каменного шатра памятника воинам, погибшим при взятии Казани. С длинной дамбы виден почти весь город. На холме, у Казанки, белеют стены и башни кремля. Правее самодовольно выглядывают из зелени нарядные фасады больших каменных домов. За ними торчат башни минаретов и золоченые купола церквей. Внизу, ближе к Волге, в беспорядке жмутся друг к другу неказистые домики городской окраины. Еще дальше притиснута к самым берегам поймы татарская слобода. Минареты натыканы здесь чаще.

Явка привела Михаила на Покровскую 25. Дверь открыл хорошо одетый молодой человек, с аккуратно подстриженными бородой и усами и черной, с ранними пролысинами, головой.

— Могу я узнать у вас адрес зубного врача?

— Врач принимает только по пятницам.

— Я привез вам привет от Сократа.

— Жду уже третий день.

— Сколько будет семью восемь?

— Девяносто девять.

— Ну, что же, давайте, знакомиться, — сказал молодой человек, вводя гостя в комнату.

— Владимир Адоратский.

— Михаил Заводской.

Адоратский пригласил Михаила в свой кабинет (он жил в квартире отца — старого казанского адвоката). Первое, что бросалось в глаза в комнате, — книги. Они занимали два больших шкафа, аккуратными стопками лежали на столе и на тумбочке. Михаил с уважением погладил красивые книжные корешки.

Усадив гостя в кресло, Адоратский стал рассказывать. Совсем недавно он вернулся из-за границы, куда уехал весной, сразу же после окончания Казанского университета, уехал для того, как он сам выразился, чтобы закончить трудную работу разрушения обманов. В Женеве познакомился с Лениным, слушал его выступления, усердно читал нелегальную литературу, протоколы II съезда. В Казань вернулся большевиком. Приехал нагруженный грудой картонок, альбомов, бюваров. Все они были склеены из тончайшей бумаги особым клеем. Достаточно было такой картон размочить в теплой воде, как листки легко отделялись друг от друга. Просушив, их можно было свободно прочесть.

От заграничных новостей перешли к казанским делам. d прошлом году жандармы трижды громили эсдековский комитет: в марте, апреле и декабре. После последнего провала работа в городе замерла. Рабочих в Казани мало, в основном пришлые из деревень. Стачки редки и вялы. Более активны студенты. В здешние институты, особенно в университет, съезжаются неблагонадежные со всей России, те, кого не принимают в столичные университеты. Но сейчас студенты разъехались на каникулы…

Михаил исшагал город вдоль и поперек. И не столько по синим булыжникам Грузинской и Воскресенской улиц, сколько по гнутым улочкам окраинных слобод.

Потянулись нити на заводы Алафузова и Крестовникова. Здешние рабочие менее дерзки, чем на юге, но возмущение зрело и у них.

Оно бродило и томилось в людях. Уже в открытую ругали войну, бездарных генералов и министров, а иногда и к высочайшему имени добавляли крепкое словцо.

К вечеру у Михаила гудели от усталости ноги, но он был доволен: каждый день находил все новых и новых друзей.

— Ты прямо магнит какой-то! — восторгался Адоратский, видя, как Вилонов обрастает людьми.

— Подожди, мы еще разбудим твою сонную Казань.

В конце августа стали съезжаться студенты. Зашумела Марусовка — веселая студенческая слобода. Теперь Михаил целыми днями пропадал здесь, в этом странном городке. Постройки Марусовки в беспорядке лепились друг к другу, образуя бесконечные переулки, закоулки, дворы. Все здесь было щелистое, кривобокое, облупленное. Селились тут будущие и бывшие люди: начинающие артистки, бедные швеи, спившиеся неудачники, дешевые проститутки. Но в основном это было царство студентов. Они снимали углы, чуланы, чердаки словом, все, что можно было снять. Марусовка прельщала их дешевизной и близостью к университету. Сюда старались реже совать свой нос полицейские и жандармы.

Михаилу нравилась студенческая вольница, веселая, дерзкая, увлекающаяся. Он приходил сюда с удовольствием. Начинались споры об университетских порядках, о войне, о революционных партиях, о книгах… Где самое шумное сборище там и Михаил. Но были и долгие разговоры наедине. И всегда, о чем бы ни шла речь, была песня. Вместе со студентами Михаил подхватывал:

В сентябре комитет восстановили. В него вошли Вилонов, Адоратский, Кулеша, Дамперов, Попов. Дали друг другу новые клички. Дамперов стал «Робеспьером», Попов «Славянином», Адоратского за аккуратность и пристрастие к немецкой литературе (он в подлиннике читал Фейербаха и Гегеля) назвали «Немцем». Вилонову дали кличку «Шварц», но она не привилась: все по-прежнему звали его Михаилом.

У каждого были свои обязанности. Главного не было. Но как-то само собой получилось, что Вилонов стал центром комитета. К нему уважительно прислушивались, с ним советовались, потому что почти всегда у него было лучшее решение. С ним любили работать, хотя это было и нелегко: он не давал спуску ни себе, ни другим. В любую погоду шел на край города на собрание, мог сутками просидеть за гектографом. Все, что мог делать, делал сам. И если о чем-нибудь просил другого, отказа не было. С ним было интересно. Он ничего не делал равнодушно, и его увлеченность передавалась товарищам.

Революционер должен быть энциклопедистом, — повторял он и блестяще это доказывал.

Трудности только разжигали его упрямство. Он почти всегда добивался своего. Адоратский имел отличное образование, был дока в философских тонкостях, читал Маркса и Вольтера в подлинниках. Кулеша был природным оратором, остроумным, красочным, сверкающим. Но если нужно выступить перед трудной аудиторией, выбор падал на Вилонова. Все знали его особое умение находить верный тон и верные слова, чувствовали силу, исходившую от него и покорявшую слушателей.

Цепная реакция шла по Казани. Сколько наивных, но искренних бунтарей сплотили вокруг себя казанские комитетчики. Тот, кто раньше был одинок, а потому бессилен в своем протесте, вдруг почувствовал локоть близких ему людей.

Заработали кружки на заводах. Вилонов и Адоратский вели пропагандистский кружок высшего типа. Ночами Михаил просиживал в кабинете Владимира, обложившись книгами, — работал над программой занятий кружка. Программа получилась солидная; в ноябре комитет отпечатал ее отдельным изданием.

На одном из занятий Михаил вдруг заметил восторженные девичьи глаза, которые, не отрываясь, смотрели на него. Как всегда, он говорил с увлечением, и в этих глазах отражалось то, что чувствовал он, вместе с ним они ненавидели, страдали, восторгались. Какая-то ниточка протянулась между ним и девушкой, становилась все крепче и крепче. После занятий они вышли вместе и долго не расставались в этот вечер. Ее звали Марией. Она была слушательницей медицинских курсов. Потом были и другие вечера, к сожалению, не так часто, как хотелось им обоим.

Через несколько месяцев Мария Михайловна Золина стала его женой. Им не удалось официально оформить свой брак — ведь Михаил жил на нелегальном положении. Но отныне Мария всегда была его верной спутницей в революционных скитаниях. Ездила с ним по различным городам, ждала свидания у тюремных ворот, делила его участь в ссылках.

Когда-то Михаил бредил народовольцами. Мечтал походить на них. Восхищался Александром Ульяновым и его товарищами. Встречался он и с эсерами-боевиками. За чистоту и бескорыстие в революционных делах их нельзя было не уважать. Они без колебаний шли на смерть. А ведь это совсем не просто.

Михаила всегда тянуло к решительным действиям. Но он рано понял: террором революции не сделать.

А Россия продолжала содрогаться от взрывов эсеровских бомб. Отважные боевики Сергей Волмашов, Петр Карпович, Егор Сазонов одного за другим отправляли царских министров на тот свет. Последним из них был министр внутренних дел, мракобес Плеве. А убитым губернаторам уже и счет потеряли. Эсеровская партия была окружена романтическим ореолом. Многие считали ее самой революционной партией России. Популярна она была и в Казани.

— Эх, какие ребята зря пропадают, — говорил Михаил, узнавая о новых пополнениях казанских эсеров.

Поэтому к ближайшему диспуту он готовился особенно тщательно. «О роли личности в истории» — так называлась тема диспута.

Когда Михаил с другими комитетчиками вошел в дом на Старогоршечной, большая комната уже была набита до отказа. Стояли даже в коридоре. А дверь все открывалась и открывалась…

Диспут начал Каллистов — лидер казанских эсеров. Обращаясь к социал-демократам, занявшим левый угол комнаты, он сразу же перешел в атаку:

— Пока вы разводите свою пропаганду и агитацию, строите воздушные замки и увлекаетесь маниловщиной, мы, эсеры, реально боремся. Каждый наш террористический акт отнимает часть силы у самодержавия и революционизирует тысячи людей вернее, чем месяцы словесной пропаганды. Наши поединки привлекают к нам новых борцов и будят в них дух борьбы и отваги…

Каллистов сделал паузу и прислушался к возгласам одобрения:

— Что дали массовые демонстрации и стачки? Горечь поражения, растерянность и уныние… А смелые действия отдельных героев могут сотрясать троны и государства. Об этом нам говорит история…

Каллистов говорил искренне, с большим пафосом, приводил примеры из истории, вспоминал героев «Народной воли». На его взмокший лоб то и дело падала длинная прядь волос, которую он эффектным жестом отбрасывал назад…

Собрание оживилось. Загорелись глаза, возбужденнее стал шепот.

После Каллистова попросил слова Михаил. Подождал, пока утихнет шум:

— Эсеров и эсдеков объединяет одно большое чувство — ненависть к самодежавию, — начал он, но на этом наше сходство кончается. Только ненавидеть теперь мало. Надо уметь бороться, надо учиться побеждать.

Ваша ставка в борьбе — отдельные боевики. При помощи террора вы хотите разрушить самодержавие. И вам кажется, что вы можете это сделать. Но позвольте вам передать слова последней вашей жертвы, министра Плеве. Он сказал их незадолго до выстрела Егора Сазонова:

«Как мне передавали, было произнесено слово, которое лично я не произношу за отсутствием к тому поводов. И не могу произнести иначе, как с чувством глубокого отвращения. Это слово — революция. Надо называть вещи своими именами. А в нашей действительности отсутствует то, что разумеется под этим понятием. Происходят, правда, время от времени бьющие по нервам террористические акты. Убийство министра, убийство губернатора. Но они не характеризуют того, что разумеется под этим неудачно произнесенным словом. Акты эти врываются в жизнь, мгновенно нарушая ее мирное течение. Но оно столь же мгновенно восстанавливается. Они не вносят глубоких потрясений. Не оставляют возмущенной стихии. Напрашивается сравнение с гладкой поверхностью пруда, мирно покоящегося в своих берегах. Брошен камень. Поверхность возмущена. От места падения камня разбегаются концентрические круги все меньшей волны по мере удаления от места возникновения и замирают у берегов. Перед нами вновь спокойное зеркало пруда. Так и в нашем положении. Нет элементов, способных не только на то, чтобы разрушить, но и поколебать наши освященные веками устои. Нет поводов для опасений. И мы лишь не гарантированы, по крайней мере в ближайшее время, от повторений единичных политических преступлений».

Вот оценка вашей работы. Вы пугаете, а вас не боятся. Социал-демократам тоже хвастаться пока нечем. Но мы, по крайней мере, не играем в революцию. Мы ее готовим. Ваши же взрывы не просто бессильны, они вредны. То, что делаете вы, — это обман революционных сил России…

— Ну, это уже слишком!

— Да как вы смеете!

— Вы напрасно негодуете. Я далек от мысли обвинять социалистов-революционеров в сознательной лжи и нечестности. Среди них много честных борцов. Но, несмотря на добрые намерения, вы заводите революционное движение в тупик. Вы создаете иллюзию, что свобода может быть завоевана одиночками. Вы занимаетесь вспышкопускательством, вместо того чтобы зажечь настоящий революционный пожар…

Комната притихла. На Михаила смотрели еще недоверчиво, но уже без раздражения.

— Чтобы победить в нашей трудной борьбе, нужно создать революционную армию, которая умела бы сражаться по всем правилам революционного искусства. Вы мешаете ее создать…

Михаил поймал тот почти неуловимый перелом в настроении аудитории, когда она, еще не осознавая этого, сама уже расстается со старыми представлениями, уже сдвинулась с них, но еще не пришла к новым, а только ищет для себя новую опору.

— Я преклоняюсь перед героями «Народной воли». Желябов, Перовская, Михайлов, Александр Ульянов пошли в неравный бой, заранее зная, что они погибнут… Иначе они не могли. У них не было армии, и они стали драться одни. И не прав тот, кто скажет, что они погибли бессмысленно. Они учат нас вырывать из себя раба. Ибо восставший — уже не раб. Они всегда будут будить в нас гордость за человека, который не может пресмыкаться даже тогда, когда пресмыкаются все. Но уважать их по-настоящему сейчас — это значит довести их дело до конца, это значит учесть уроки прошлого…

Не дожидаясь конца выступления, Каллистов поднялся со своего места и пошел к выходу. За ним робко потянулось несколько его поклонников…

Университет готовился к юбилею. Столетие собирались отметить пышно. Срочно замазывались трещины и пятна на фасаде. Речи профессоров стали еще более напыщенными и бессодержательными.

Готовились к юбилею и комитетчики. Михаил все чаще и чаще надевал студенческую форму. Он появлялся теперь не только на Марусовке, но и на заседаниях научных студенческих кружков, вступая там в споры, которые обычно кончались не в пользу ученых мужей. Даже попечитель Казанского учебного округа, касаясь в своем докладе студенческих кружков, вынужден был отметить, что профессора не обладают «надлежащей находчивостью и гибкостью мысли, чтобы направить обсуждение вопросов, волнующих молодежь, на правильный путь».

5 ноября, в день юбилея, натянув студенческую тужурку, Михаил вместе с комитетчиками отправился в университет. Мимо полицейских, расхаживающих около колонн подъезда, прошли в вестибюль, где, несмотря на дневное время, сверкала огнями огромная люстра. По чугунной лестнице поднялись на второй этаж в актовый зал.

На трибуне профессор Капустин произносил речь. Говорил он, очевидно, уже долго, потому что слушали его плохо. Зал монотонно гудел о чем-то своем. То там, то здесь шелестели бумагой — читали «юбилейную» прокламацию комитета РСДРП.

— …Господа, служить отечеству и царю — вот высшее благо для каждого из нас…

— Не это нам нужно!

— Долой профессоров-чиновников!

Профессор Капустин растерянно замолчал, вопросительно поглядывая в президиум. Беспомощно надрывался колокольчик председательствующего.

— Пора, — кивнул Михаил высокому студенту.

— Товарищи!

Зал повернулся к задним рядам.

— Товарищи! Лучшие люди России уже вступили в борьбу с самодержавием. И мы, студенты, должны присоединиться к этой борьбе, ибо в несвободном государстве не может быть свободной науки. Мы, студенты — социал-демократы, призываем всех, кто искренне любит родину, идти вместе с пролетариатом на бой с правительством и вырвать из его рук свою свободу, не боясь никаких репрессий. Мы предпочитаем погибнуть в бою, нашей гибелью указывая на необходимость уничтожить гнет полицейского произвола, чем пресмыкаться в грязи, как черви…

В первых рядах возмущенно зашумели, но, перекрывая их шум, студент продолжал:

Пусть те, кто поступил в университет лишь для того, чтобы поскорее получить диплом и напялить на себя символ рабства — чиновничий мундир, не идет с нами. Обойдемся без них. Мы же пойдем дорогой борьбы встречать зарю новой жизни, которая занимается над Россией…

— Долой профессоров-реакционеров!

— Долой самодержавие!

Зал гудел.

На улицу, товарищи! Там заявим наши требования!

Толпа студентов вынесла Михаила из зала. Чей-то ломкий голос начал:

— Полиция! — почему-то весело крикнул один из студентов. Михаил повернул голову и увидел движущийся по улице наряд конной полиции. «Быстро сработали», подумал он.

Приближаясь к подъезду, полицмейстер приподнялся на стременах:

— Господа! Прошу прекратить пение и разойтись!

Михаил выхватил из-за пазухи флаг и укрепил его на палке. На флаге крупными буквами кричал лозунг:

ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ!

Увлекая других, Михаил двинулся по улице к театру. Но полиция окружила демонстрантов почти вплотную. Древком флага Михаил отстранил лошадиную морду. Еще два шага вперед. Свист нагайки — и ожог на спине. И снова, на этот раз по рукам. Флаг дернулся вниз. Но только на мгновение. Не обращая внимания на боль, Михаил вскинул повыше флаг и сделал еще один шаг вперед…

А демонстрация уже рассеялась. Кто-то схватил разгоряченного Михаила за плечи и втолкнул его в ворота соседнего дома…

«Товарищи! Я выезжаю отсюда во вторник 15-го, у вас буду в четверг, 17-го. Приготовьте мне более или менее порядочные «очки». Сообщите мне, смогу ли я застать в Самаре Андрея. Письмо ваше от 19-го получено… Отчеты и хронику высылаем завтра.

С тов. приветом Михаил.»

Прощальная вечеринка на квартире, где жила Мария и ее подруги-курсистки. А на следующий день целая толпа молодежи провожала своего вожака. Несмотря на протесты Михаила и декабрьский мороз, они шагали вместе с ним по железнодорожной насыпи, вместе ехали на лошадях через Волгу и окончательно распрощались только в Свияжске.

А в Самаре его ждало уже новое задание. Вместе с Николаем Батуриным его посылают в Екатеринбург…