Подпольная кличка - Михаил

Глава восьмая

Радостный ходил Михаил по самарским улицам. Они стали не только многолюднее и оживленнее, а как-то по-другому настроенными. Город митинговал, опьяненный свободами. Пропал страх перед полицейскими. Исчезли куда-то жандармы. Арестов не было.

Манифест манифестом, но все чувствовали, что главное еще впереди, что предстоит драка и, очевидно, немалая. Приближалась гроза, и, сам частица этой грозы, Михаил набросился на партийную работу. Комитетчики подобрались боевые. Кроме старого знакомого Василия Петровича, появились новые: Николай Накоряков, Петр Воеводин, Фридолин…

После летнего сезона волжские грузчики не разбрелись, как обычно, по селам, а по «случаю революции» остались в городе. После октябрьской забастовки им приходилось не сладко. Заработанные деньги уже прожиты, а новой работы нет. Целыми днями и в дождь, и в изморозь простаивали они толпами около губернаторского дома, требуя оплаты забастовочных дней и денежной помощи. Их пытались разгонять казаки, но на следующий день они снова собирались и опять упрямо выстаивали долгие часы. Терпение их уже подходило к концу. Грузчики стали злыми и раздражительными: ругались, дрались, попрошайничали, иногда даже грабили и раздевали прохожих. За водку и деньги некоторые из них стали продаваться черносотенцам.

В городе запахло погромами.

Работу среди грузчиков комитет поручил Вилонову. И вот, прихватив с собой одного рабочего, здоровенного и отчаянного парня, Михаил отправился на площадь. Не успели они подойти к грузчикам, как из соседней улицы вывалилась возбужденная и орущая толпа. Впереди два краснорожих мясника, одетых, несмотря на холодную погоду, в расшитые праздничные рубахи и жилеты. Пьяно раскачиваясь и распаляя себя криками, они размахивали белыми флагами — символом черной сотни. По мере их приближения грузчики нервно оживлялись. Еще минута и они сольются с погромщиками, и накопившийся гнев прорвется в диком инстинкте разрушения.

Михаил и его напарник бросились навстречу погромщикам. Несколько мгновений — и вырваны из пьяных рук флаги, скручены и брошены в подвернувшуюся пролетку «знаменосцы».

Все это произошло настолько быстро, что погромщики не успели и опомниться. Оставшись без вожаков, они некоторое время помыкались по площади и стали расползаться в разные стороны.

Когда Михаил взобрался на самодельную трибуну, он знал, что его будут слушать. Вокруг него теснилась волжская вольница: живописные лохмотья, обнаженные груди, всклокоченные чубы. На него смотрели все: кто настороженно, кто с симпатией, а большинство с любопытством, что-то нам скажет этот отчаянный парень, Он говорил горячо, грубовато, но о близком и наболевшем. Не льстил, не подлаживался, не сюсюкал, но болел их бедами, советовал и даже обвинял. И толпа не обижалась на резкие слова, она понимала: этот молодой сильный парень с большими рабочими руками, смелым лицом, буйной шевелюрой, не знающей шапки, и огромным шарфом, небрежно обмотанным вокруг шеи, хочет ей добра. Толпа постепенно оттаивала. А остроумные ответы на сыпавшиеся со всех сторон шутки и реплики окончательно покорили волжских богатырей.

— Тебя как зовут-то, парень?

— Называют все Михаилом.

— Так вот что, Миша-Шарф. Много ты тут нам наговорил. А давай всего этого добиваться вместе с нами.

— Согласен, но как остальные?

— Что, ребята?

— Согласны!

— Пущай говорит за нас с властями!

— Парень подходящий!

Так Михаил стал вожаком грузчиков, их представителем во всех переговорах с городскими властями. Анархистская вольница, обычно не признававшая никаких авторитетов и не поддающаяся никакой организации, стала слушаться его почти беспрекословно. В воспоминаниях знакомого нам по Казани Каллистова есть такой эпизод. Митинг грузчиков. Каллистов красноречиво убеждает их, что пить в революционное время грешно, что это на руку врагам революции… Толпа категорически протестует: без водки рабочему человеку никак нельзя. Следом выступает Вилонов. И митинг выносит решение: от употребления водки воздержаться.

Один из очевидцев вспоминал, как Михаил (или Миша-Шарф, как прозвали его в Самаре) напутствовал делегацию грузчиков, идущих к городскому голове:

— Нечего вам унижаться, выпрашивать милостыню. Вы уже не хитрованцы, а представители трудового народа, и стрелять гривенники у буржуев вам не полагается.

Вилонов не только сумел найти общий язык с грузчиками, но и много сделал для них. Вместе с делегатами добился оплаты забастовочных дней, заставил отцов города раскошелиться на общественные работы и бесплатные столовые. Был создан профсоюз грузчиков.

Погромы в городе были сорваны.

Как и вся Россия, Самара переживала эпоху митингов. Пожалуй, ни одну из свобод манифеста не использовали так широко, как свободу слова. Казалось, немая Россия обрела, наконец, дар речи и заговорила о своих болях. На митинги валили целыми толпами рабочие и мещане, военные и попы, босяки и чиновники. С надеждой узнать «всю правду» из далеких уездов целыми артелями приезжали в Самару крестьяне. Приходили все недовольные, обиженные, протестующие. Сюда тянуло идеалистов и скептиков, фанатиков и разочарованных, пессимистов и просто любопытных. Казалось, самарцы забросили из-за митингов свои обычные дела и развлечения. По вечерам пустели кабаки и рестораны, забывались карты и флирт, театр не давал сборов.

Главной трибуной Самары стал Народный дом — одно из самых больших общественных зданий города. Почти каждый вечер Михаил шел сюда. Около входа всегда людно: собирают деньги на оружие для дружин, раздают листовки и программы партий. Входил в огромный зал и, проталкиваясь, пробирался к сцене, туда, где собирались ораторы социал-демократов. Обычно здесь сидели Накоряков, Воеводин, Фридолин, Ильин.

Выбирали председателя, и митинг начинался. Говорили обо всем. Читали лекции и излагали партийные программы. Комментировали события в России и в городе. Солдат говорил о бедствиях в Маньчжурии. Мужик о земле и подлостях земского начальника. Босяк описывал положение «золотой» роты, телеграфист — ход забастовки. Каждый говорил о своем и по-своему. Купец Сенаторов выступил с речью: «Горе стране, у которой правители слабоумны». Он постоянно цитировал священное писание, говорил сумбурно, но весело и остроумно. Кончил же он свою довольно едкую критику призывом «послать со всей России людей почтенных» на совет к «слабоумному правителю». Часто брал слово слепой старик, которого все звали Матвеем Ивановичем. В этом же священном писании он находил уже аргументы о необходимости свержения самодержавия.

Михаил никогда не бывал здесь равнодушным. В полную силу работали мысли и чувства. Во время словесных битв он смеялся, любил, ненавидел, презирал… И зал тоже переживал целую гамму эмоций: аплодировал, свистел, хохотал, протестовал. Большинство относилось к митингам совершенно серьезно, как к живому делу, от которого зависит их будущая жизнь. Поэтому они жадно слушали, набрасывались на листовки и прокламации, с благодарностью жали руки «своим» ораторам. На сцену тянулись руки с серыми листами бумаги, исписанными жалобами, просьбами, предложениями.

Михаил с интересом следил за залом: каждый из ораторов как бы добавлял еще один мазок к огромной картине русской жизни. И выступая сам, он давал услышанным фактам оценку, доводил факт до вывода, не сделанного оратором. Он чувствовал, как люди, сидящие перед ним в зале, тянутся к правде, человечности, счастью, видел, как они ждут, надеются, верят…

После его выступлений приходили записки: «Главному оратору города Самары».

Россия тянулась к политике, Россия училась думать.

Возвращаясь как-то ночью, Михаил услышал, как извозчики спорили об ответственности министерств в Европе.

25 ноября в Самаре был создан Совет рабочих депутатов. Председателем его избрали Вилонова. Спать теперь Михаилу приходилось совсем мало, зато с каждым днем Совет набирал силу. Заводовладельцы вынуждены были подчиниться многим его решениям. Желая помочь трем тысячам голодающих крючников, Совет выдал им ордер в мучные лавки самарских купцов:

«Выдать крючникам в кредит за поручительством Совета рабочих депутатов две с половиной тысячи мешков муки. Следуемые за эту муку деньги будут уплачены Народным правительством».

Почти ежедневно на улицах города появлялись листовки:

ВСЕРОССИЙСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ СТАЧКА И ВООРУЖЕННОЕ ВОССТАНИЕ

Мы, социал-демократы, говорим вам: готовьтесь к наступающей всероссийской политической стачке! Готовьтесь всеми силами и, готовясь к ней, помните, что она может послужить началом всенародного вооруженного восстания.

За свою свободу! За свое счастье! На победу! Гордо! Самоотверженно пойдем мы, братья по революции!

Радостно! Твердо! Неумолимо! До конца!

Самарский комитет социал-демократической рабочей партии.

НА УЛИЦУ, ТОВАРИЩИ РАБОЧИЕ! — призывал другой листок.

8 декабря остановилась привычная жизнь Самары. Город с утра замер. Стали заводы. Не открылись магазины и банки. Конка не выехала из парка. Типографии не работали, газеты не вышли. Железнодорожная станция пропускала только эшелоны с солдатами, возвращавшимися из Маньчжурии. По решению Совета работали лишь аптеки, больницы, хлебопекарни, мясные и молочные лавки. Продолжалась начавшаяся еще в ноябре забастовка телеграфистов.

К вечеру город напоминал встревоженный муравейник. Казалось, самарцы совсем покинули свои квартиры и жили теперь на улицах, в Народном доме, в различных комиссиях и комитетах. Старые городские власти оказались не у дел, во главе бастующей Самары встал Совет рабочих депутатов. На второй день забастовки он перенес свои заседания в городскую управу, захватил земскую типографию и железнодорожный телеграф.

Стачка разрасталась. Но Михаил жаждет большего: и в Совете, и в комитете он вносит предложение арестовать губернатора и полностью взять власть в свои руки…

Вечером в Народном доме, как всегда, шел митинг. В речах ораторов часто звучали два слова: вооруженное восстание. Шла запись в боевые дружины.

И вдруг председатель объявил: «Митинг окружен войсками».

Опоздали! — ударило в голову Михаилу. — Всего на один день опоздали.

Лихорадочно заработала мысль: в зале несколько десятков вооруженных дружинников. Мало. Совсем мало. Уж если драка, так настоящая…

Крикнув начальнику дружины Ильину, чтоб держались, Михаил бросился на чердак. По крышам домов, отчаянно балансируя, вырвался из осажденного места.

Быстрее! Быстрее! Быстрее! Вот, наконец, и артиллерийские казармы. Но что это? Вокруг казаки, а на дверях казармы замок.

И тут опоздали! Тогда на вокзал — поднять железнодорожный батальон… Но власти опередили и здесь: железнодорожники тоже были разоружены…

И все-таки Михаил не опустил руки. Злость на самого себя удесятерила его энергию.

Вилонов носится по городу, собирая из встречных рабочих и солдат отряд. Это было не просто. Но в голосе Михаила была такая заразительная сила, что плененные ею прохожие беспрекословно вливались в отряд. Вместе с отрядом он спешит к Народному дому.

Поздно… Участники митинга уже сдались… Горстка почти безоружных людей бессильна против двух полков, перекрывших все улицы, ведущие к Народному дому..!

На другой день заработала охранка. Начались аресты. На улицах патрулировали офицеры. Однако Михаил не считает, что все проиграно. 11 декабря на заседании комитета РСДРП он снова выдвигает вопрос о восстании, предлагает свой план оцепления улиц колючей проволокой во время боев, говорит об изготовлении метательных снарядов… Отныне он сам руководит боевой дружиной. Каждый день уводит ее за город, где они учатся стрелять, изучают тактику партизанской войны и уличных боев…

Но реакция наступает по всей стране. Приходит известие о поражении московского восстания. Вокруг Михаила сжимается кольцо слежки. Ему уже совсем нельзя появляться на улицах. И товарищи убеждают его покинуть Самару.

Глубокой ночью Михаил с Марией уходят из города. Вместе с ними по шпалам шагают вооруженные дружинники. Они поклялись комитету сберечь Михаила во что бы то ни стало. На глухом полустанке дружинники посадили Михаила и Марию в товарный вагон и охраняли его до тех пор, пока поезд не тронулся…

Большевик Баранский, встретивший Вилонова в поезде, идущем в Уфу, вспоминает: «Миша Заводской прямо-таки жалел, что миндальничал с какими-то общественными работами, вместо того чтобы бросить грузчиков на захват власти.

— Если бы не партийная дисциплина, поддал бы я «отцам города жара. И зря мы грузчиков удерживали, можно было бы с ними до прихода войск разнести именитое самарское купечество».

«Ругал себя Михаил за самарское поражение нещадно», — вспоминает дальше Баранский:

«Ведь у нас, большевиков, иллюзий конституционных не было, а как мы себя вели? На словах у нас вооруженное восстание, а на деле меньшевистская болтовня на митингах».