Поезда идут на Запад

Глава девятая КАК ЛОВЯТ ХАРИУСОВ

Хариус — рыба благородная. Водится она на быстрине, в чистой, прозрачной воде с каменистым дном, и, как всякая благородная рыба, необыкновенно вкусна. Если зажарить свежих хариусов в сметане — пальчики оближешь. Из них можно варить и уху, лучше без картошки, потому что с картошкой рыба теряет вкус. Немножко лучку — и все. Хорошо добавить мелко изрезанной морковки, укропа, перца.

Но поймать хариуса трудно: это рыба осторожная, чуткая и плохо берет на червяка. Ей подавай кузнечиков, мушек, мотыльков.

Мы решили во что бы то ни стало наловить хариусов. А то приносим домой все «серую» рыбешку — пескариков, окунишек величиной с палец, маленьких, плюгавеньких ершей, плотичек.

Большой специалист по ловле хариусов Василий, но ему рыбачить некогда, и он посоветовал нам:

— Хариусов у нас в деревне ловят на медвежью шерсть. Вот бы вам ее достать!

— Как это — на медвежью шерсть? — удивились мы.

— Очень просто: медвежья шерсть жирная, долго держится на воде, не тонет, — объяснил Василий. — Если маленький пучок ее привязать к крючку — будет похоже на мотылька. Ловить надо по верху, нахлыстом.

— А где ее взять, медвежью шерсть? — спросил Петька. — Не убивать же нам из-за клочка шерсти медведя! Да и ружья у нас нет.

— Охота на медведей — дело шибко опасное! — заметил Сережка.

— Я вам дал совет, а где раздобыть шерсть — это уж ваша забота, — улыбнулся Василий.

— Стоп, ребята! — Сережка поднял руку. — Я знаю, где можно раздобыть медвежью шерсть.

— Где?

— Идем в поселок. Там есть музей.

— Музей?.. Конечно, есть. И что из этого?

— Видели, там стоит у входа медведь с оловянной тарелкой? Вот его и надо пощипать. Нужна ведь самая малость!

— И правда, — согласился Петька. — Только там написано: «Экспонаты руками не трогать!»

— На медведе не написано. Это я хорошо помню.

— Идем, посмотрим!

Музей размещался в старинной каменной церкви. Когда мы туда пришли, народу там оказалось немного — три или четыре посетителя бродили по пустым холодным залам и глазели на всякие древности. У входа в залы, в прихожей, стоял письменный стол, за ним сидел заведующий — маленький тощий старичок с редкой бородкой. На носу у него — круглые золоченые очки. Это — Леонтьич, единственный работник музея, если не считать уборщицы.

По другую сторону, напротив Леонтьича, стояло чучело большого бурого медведя с разинутой пастью, с оловянной тарелкой в вытянутых лапах.

Леонтьич обернулся, близоруко посмотрел на нас и взялся за книжечку с билетами. Билет стоил недорого, но денег у нас не было. Видя, как мы безуспешно шарим по карманам, Леонтьич усмехнулся в бороду и махнул рукой:

— Ладно, школьникам можно смотреть бесплатно. Только руками ничего не трогайте.

— Спасибо, Борис Леонтьевич, — сказали мы и стали разглядывать чучело.

— Какой славный, симпатичный Мишка! — принялся хвалить Сережка.

— Очень хорошее чучело, — поддержал его Петька.

— Это из породы бурых медведей, — глубокомысленно заметил Сережка. — Они водятся в лесах…

— И едят малину и овес.

— А еще лазят за медом в дупла…

На чучеле и в самом деле запретной таблички не было. Можно было протянуть руку и вырвать клочок шерсти. Но Леонтьич сидел рядом и искоса следил за нами.

— Борис Леонтьевич, — обратился к заведующему Сережка. — Скажите, пожалуйста, зачем у этого медведя тарелка? Деньги собирать?

— Нет, — Леонтьич поднялся из-за стола. — Визитные карточки.

— Как это так?

— Очень просто. Это чучело бурого медведя раньше стояло в прихожей коннозаводчика Сарычева…

Мы нарочно разделились на две группы. Петька стал за спиной Леонтьича, но удобного момента, чтобы вырвать шерсти, никак не выдавалось, Леонтьич продолжал:

— Ну и вот, к Сарычеву часто наезжали гости, приходили разные деловые люди. И так как Сарычев был большой оригинал, то он распорядился, чтобы все посетители клали свои визитные карточки на тарелку, которая была в руках… то есть в лапах медведя. А потом лакей брал с тарелки визитные карточки и относил их хозяину. Понятно, молодые люди?

— Понятно!

Леонтьич хотел было опять сесть за свой стол, но Сережка тронул его за рукав:

— Борис Леонтьевич! Мы хотим посмотреть старинное оружие и послушать… послушать о польско-литовском нашествии.

— Ну что ж, идемте в отдел семнадцатого века, — пригласил Леонтьич и запер ящики стола на ключ, а потом повел нас к витрине, где под стеклом было разложено старинное оружие — сабли, мечи, пистолеты, алебарды. Там он стал читать нам целую лекцию:

— В семнадцатом веке, когда польско-литовские войска вторглись на территорию Руси и подошли к Москве, для нашего государства создалась крайне опасная, критическая обстановка…

Он говорил про семибоярщину, про нападение шведов на Новгород, про Минина и Пожарского, а Петька тем временем незаметно отстал и вернулся к чучелу.

Вскоре он снова присоединился к нам. Теперь мы уже без интереса слушали словоохотливого Леонтьича и, задав ему из вежливости несколько вопросов, поспешили уйти.

— Ну, вырвал? — спросили мы у Петьки на улице.

— Там вырывать нечего. Шерсть сама лезет. Этому чучелу сто лет в обед.

— Покажи!

Петька разжал кулак, и мы увидели маленький клочок шерсти.

— На три удочки хватит, — сказал Сережка. — И немного еще останется. А ты в каком месте вырвал?

— На самом заду. Там шерсть погуще, и незаметно, что вырвано.

— Ладно. Пойдем.

Остаток дня мы возились с удочками, плели лесы из конского волоса и привязывали к крючкам шерсть, а под вечер отправились на реку.

Я забрел в воду по колено, на самую быстрину, и пустил лесу по течению. Клочок шерсти шел по верху и впрямь был похож на мотылька или муху. Пропустил лесу раз, другой, третий, но хариусы не брали.

«Видно, еще рано, — подумал я. — Надо подождать, когда солнце опустится к самому горизонту».

Выше меня по течению стоял Петька, а ниже — Сережка. У них тоже крючки оставались нетронутыми. Мы взмахивали тонкими, гибкими удилищами. Вскоре это нам наскучило, и мы выбрались на берег.

— Попробуем перед зарей, — сказал Петька, — когда рыба будет ужинать перед тем, как лечь спать.

Сережка, развернув закатанную штанину, отжимал из нее воду.

— Интересно! Как они ложатся спать? — спросил он. — На перины с пуховыми подушками, да?

— Ну да, подушки, — махнул рукой Петька. — Они идут на глубину и спят, стоя против течения. Только хвостиками помахивают.

— Спят и помахивают? Интересно! А ты видел?

— Конечно, видел.

— Как же ты видел на глубине-то?

Через мост снова загрохотал поезд. Часовой вышел из будки и неподвижно замер возле нее. На солнце поблескивал штык винтовки.

— Хорошо, что Графа нет, — заметил Петька. — Как он прозевал нашу рыбалку?

— Еще придет! — отозвался Сережка. — Надоест бегать с мелюзгой и примчится сюда. Вот увидите!

Солнце медленно, словно бы неохотно тянулось к верхушкам елей, опускаясь все ниже. Редкие перистые облака на западе занялись пламенем.

— Пора! — Сережка встал.

Мы снова забрели в воду. Ветра не было, и река была спокойна. Только возле камней кипели буруны. Над водой роились всякие мошки, крохотные мотыльки — «липки». Когда они опускались к самой воде, раздавался всплеск: играла рыбешка, на лету ловила насекомых. Вот, кажется, заиграли и хариусы. Всплески были осторожны, точнее не всплески, а вьюнки, воронки. Я, еле удерживая равновесие, закинул лесу подальше, затаил дыхание. Возле крючка с шерстью вода крутанулась воронкой, и рука ощутила упругий рывок. Я подсек, потянул удилище на себя. Серебристое тело хариуса тяжело моталось на лесе. Я выбросил его на берег и поспешно вышел из воды, стараясь меньше шуметь. Хариус сорвался с крючка и затанцевал к воде, я еле успел его схватить. Положил в ведерко. Но когда снова забрел в воду и закинул удочку, крючок утонул. Я поправил насадку, закинул снова — повторилась та же история.

— Тонет, — негромко сказал я Петьке.

— И у меня тонет, — отозвался он полушепотом.

— У меня тоже, — пожал плечами Сережка.

Оба они вытащили по рыбине. Дальше ловить было бесполезно, и мы вышли на берег.

— Надо сменить шерсть. Доставай, Петька, запасную.

Мы разделили остаток шерсти поровну и сменили «мотыльков». Я поймал двух, Петька трех, Сережка одного хариуса, и крючки снова погрузились в воду. Пробовали подсушить шерсть, но напрасно.

— Старая шерсть. Жиру в ней нет, — объяснил Сережка.

— Мало я надергал, — пожалел Петька.

— Пошли домой. Уже поздно. — Сережка стал сматывать удочку.

Дома нас встретил Граф. Он заглянул в ведерки и сказал:

— К-ко-кошке на уху…

— Сам ты кококошка! — обозлился Сережка. — Ты и того не наловил. А мы сложимся — будет хорошая уха.

— З-зато я другое делал!

— Что делал?

— Я узнал, кто такой квартирант.

— Ну, кто?

— Шпион! — убежденно ответил Граф.

— Шпион? — Петька раскрыл рот, брови его поползли вверх.

— Ну да, шпион. Я целый д-день следил за ним.

— Следил? Ну и что?

— Он в-весь зарос бородой. Глазищи — во! Как ш-шары… Страх берет!

— И что же он делал? — допытывались мы.

— А вышел, умылся под березой и опять в вагон. Все оглядывается, будто что украл. Из вагона выглянет, покрутит-носом и опять скроется. А я тихонько подкрался к окошку и стал слушать. Он там все чего-то копошится… верно что-нибудь готовит, чтобы навредить…

— Чепуху мелешь, Граф! — сказал Сережка. — Какой он шпион? Тебе просто померещилось.

— Ну да, померещилось! А чего он боится? Все оглядывается, да за дверью прячется. И сам страшный. Глаза — как шары!

— Ну, то, что глаза, как шары, еще ничего не значит. У тебя тоже как шары, да ведь ты, наверное, не шпион?

— Я с-с-свой человек. А он — чужой, — убежденно сказал Юрка.

Больше от него добиться ничего не удалось. Юрка ушел домой, а мы сели и стали думать над тем, что он сказал.

— Врет все Граф, — сказал Сережка.

— А, может, не врет? — засомневался Петька. — Может, и в самом деле это человек недобрый? Иначе чего бы ему прятаться там, на пустыре, на отшибе. Живет себе втихомолку, а сам следит за поездами, да считает, сколько за день проходит военных составов, да чем они нагружены… А то еще, чего доброго, собирается взорвать мост. Всякое может быть. Время военное…

Сережка долго молчал, потом предложил:

— Давайте последим за ним. Надо узнать, что он за человек, чем занимается. Только осторожно — у него ружье есть. Двустволка.

В тот вечер Сережкина мать наварила нам ухи из хариусов. Она получилась отличная, вкусная. Граф за столом поторопился, хлебнул горячего и снова обжег губу, но не очень.