Поездка в Москву. Новейший Хлестаков

XI

Судьба, видно, судила мне, в последние дни моего пребывания в Москве, еще раз встретиться с моим спутником на железной дороге — Свистунским. Он, как оказалось, застрял в Москве долее предположенного по маршруту времени, изучая, как видно, не столько московских жителей, сколько кулинарное искусство московских поваров и достоинства завтраков и обедов, которые давали ему наивные люди, обманутые, конечно, его враньем о данной будто бы ему миссии и о его близости со всеми людьми, от которых, будто бы, зависит торговля, промышленность, пошлины, словом — чуть ли не благоустройство империи.

Москва, не смотря на свой почтенный возраст и, если верить г. Каткову, даже «умственную зрелость», признаться, довольно-таки еще легковерная старушка, охотно готовая не только торжественно принять, накормить до отвала, но и поверить всякому приезжему «генералу», хотя бы этим «в некотором роде генералом» и был неподражаемый Свистунский. Если принять при этом в соображение его необыкновенную способность врать, не останавливаясь, коли нужно, в течении 24-х часов кряду, прелесть московских завтраков и обедов и обилие вина, что всегда возбуждает красноречие, и, наконец, внимание, с каким чествовавшие купцы-москвичи слушали невозможное «блягерство» этого «почетного гостя», то не трудно понять, почему мой бывший товарищ застрял в Москве и восхищал своими речами наивных москвичей.

Признаться, я, было, и забыл совсем о Свистунском (его речи в газетах не печатались) когда сидел однажды в «Эрмитаже» за чашкой кофе после обеда, как вдруг из соседней комнаты до меня долетело громозвучное «ура», и вслед затем я услышал знакомый, крикливый голос моего товарища…

«Это он!» пронеслось в моей голове, я поспешил расплатиться и собирался уже уходить, как в коридоре совершенно неожиданно столкнулся с ним лицом к лицу. Он был торжествен, возбужден и несколько пьян, во фраке со звездой Льва и Солнца и какими-то сиамскими орденами, полученными им во время пребывания в этой далекой стране…

— А, вот неожиданная встреча! — воскликнул он, бросаясь ко мне. — Нет, так нельзя… Пойдем, пойдем к нам!.. Ты увидишь!

И с этими словами он чуть ли не насильно втащил меня в отдельную залу «Эрмитажа», где за большим столом сидели незнакомые, сияющие лица господ во фраках с большими медалями на шеях. Не успел я еще осмотреться, как Свистунский уже говорил:

— Господа! позвольте вам представить моего друга… литератора…

И, затем, обращаясь ко мне:

— Я удостоился чести… Достоуважаемые мои друзья, представители Москвы, именитые граждане, в моем скромном лице, желали, так сказать, почтить представителя администрации, не жалеющей трудов… Я очень рад…

Я не слышал дальнейших его слов, изумленный обстановкой этого торжественного собрания, и безропотно сел около Свистунского, посадившего меня на стул. Устремленные на него со всех концов стола эти почтительные, масляные, пьяные взгляды, его собственный торжественный вид, это количество медалей, обстановка, — все ясно свидетельствовало, что «героем» банкета был он, этот невозможный враль, Свистунский. Его каждое слово ловилось на лету. Он с таким покровительственным видом обращался то к одному, то к другому из гостей, точно в самом деле воображал себя настоящим «почетным гостем», каким-нибудь важным лицом, которого чествуют благодарные сограждане.

Обед приходил уже к концу, шампанское лилось рекою. Мой Свистунский был пьян достаточно и потому ни умолкал ни на минуту. Он говорил о задачах, о будущности, о Москве, о тарифе, о раскольниках, о Москва-реке. Он обещал во все вникнуть и все рассмотреть, когда вернется в Петербург. И все слушали, все выражали одобрение. Я тоже слушал, изумляясь его необыкновенной способности мистифицировать добрых людей. Какой-то толсторожий господин в торжественном спиче благодарил Свистунского от лица купечества за честь, прослезился и объявил, что москвичи всегда были русскими и останутся русскими, и после этого так крикнул «ура!», подхваченное пьяными голосами, что я вздрогнул от неожиданности.

Тогда Свнстунский встал, обвел глазами собрание и произнес приблизительно следующую речь:

— Господа! Я не смею отнести к своим слабым заслугам те слова одобрения, которыми вы, именитые представители Москвы, сделали честь только что почтить меня… Скромная моя служба в качестве столоначальника департамента проектов и, наконец, еще краткое пребывание мое на этом посту — не дают мне права, скажу даже, не позволяют мне лично принять от вас, милостивые государи, столь лестные знаки внимания; я понимаю, что вы чествуете в лице моем не меня, скромного исполнителя предначертаний моего уважаемого начальника, а всю нашу администрацию, все наши усилия, наши труды, наши желания послужить на пользу родины… И я могу обещать вам, господа, и обещаю вам — тут голос Свистунского приобрел торжественную твердость — что мы не сложим рук, что мы при помощи вашего одобрительного сочувствия и — в некоторых случаях — ваших просвещенных советов, — достигнем успехов на благо нашего отечества. Да, вы правы, господа… Наша политика русская, истинно русская, наши задачи русские и наши средства будут тоже русские. Программа моя, — наша, хочу я сказать, — русская. Мы не смущаемся трудностями, мы ничем не смущаемся и не смутимся никогда… Пора нам избавиться от иностранного влияния, как пора нашей промышленности избавиться от иностранных ситцев… Пора нам перестать стыдиться Европы и открыто заявить, что Россия самобытна, а потому и меры должны быть вполне самобытны. Я, господа, командирован по России для её статистического изучения… Москва произвела на меня прекрасное впечатление, и я счастлив, милостивые государи, что могу вместе с вами повторить: да мы русские и останемся русскими и потому провозглашаю тост за ваше здоровье, русские люди, достойные представители великого русского народа… «Ура!»

Что было потом — трудно передать… Восторг был всеобщий. Шум этот стоял у меня в голове еще долго после банкета и только через день, по возвращении в Петербург, я мог придти в себя…

1897.