«Центрифуга» и «Лирень»
Сергей Бобров*
(1889–1971)
Литературная деятельность Сергея Павловича Боброва отличалась большим разнообразием: он поэт, прозаик, критик, литературовед, переводчик, организатор издательства и глава группы «Центрифуга». Первая книга Боброва «Вертоградари над лозами» (М., 1913), выпущенная издательством «Лирика», не имела прямого отношения к складывавшемуся тогда футуризму, да и в дальнейшем Бобров вряд ли может быть отнесен к последовательным футуристам, скорее можно говорить о его эстетическом эклектизме. Показателен в этом отношении 1917 год когда Бобров опубликовал два других своих поэтических сборника – «Алмазные леса» и «Лира Лир», первый из которых и по содержанию, и по оформлению можно оценить как вполне традиционный (если не старомодный), а второй – как вполне футуристический.
Тем не менее, в истории русского футуризма Бобров – одна из самых заметных фигур. В 1914 году он, уходя из «Лирики», увлек за собой Н. Асеева и Б. Пастернака и организовал футуристическое издательство «Центрифуга». Именно Бобров стал главным идеологом и полемистом группы. «Центрифуга» ознаменовала начало своей деятельности альманахом «Руконог» (М., 1914), в котором была помещена «Грамота» – один из самых воинственных манифестов русского футуризма (см. Приложение). Однако затруднительно говорить о четкой программе группы на протяжении всей ее сравнительно длительной истории. «Центрифугу» отличали широта филологических интересов, внимание к различным, помимо футуризма, явлениям художественной культуры.
Критические и стиховедческие работы Боброва демонстрируют широкую эрудицию автора, его стремление найти новые для того времени пути анализа поэтических текстов, иногда с опорой на математические методы.
Оценки поэзии Боброва современниками – по большей части сдержанные и даже неодобрительные. «Неким бесталанным поэтом» назвал Боброва в своих мемуарах В. Шершеневич[215].
После революции Бобров преимущественно выступал как прозаик и критик. Опубликовал три фантастических романа, две детских книги по математике, автобиографический роман «Мальчик» (М., 1966).
«Легкоизалетный чертит кругозоры…»*
Легкоизалетный чертит кругозоры.
Памятями дышит клокот земей.
Черные круги полей оратай
Над лютой дней.
Но и кто
Игры темной увлечет
В логи тайны громады?
Дам иглы
Глубин моревых.
Ни гнет, ни покоя;
Исчерти путей лесы, закрути
Тьмой исчлы.
Нет, нет, – за этой же заставой
Кто оберет свои гони:
Они сони, они трусы, они блекнут
Поднимай же медленно руки,
Вот волна.
1913
Лира Лир*
Оратория
Необыкновенная поступь времени
Костьми ложится перед сим летом.
Совершаем над быстрым льдом
Этот лет мы – одни.
Жизнь, как мельница невозможностей,
Собирает тайное зерно:
Цвет и звон усталостей
И несравненный колокол.
Дай же мне, о, золото жизни,
Врата бесконечных смыслов
Ударяя, как луч по линзе –
По трепету мысленных обрывов.
Дай, богиня, воспеть несравненно
Золота текучего прозрачный жир;
Дай мне мою умышленную
Лиру Лир.
I
По воздушному тротуару
Ниспускается бегучий лимузин,
Прогибаясь в жизненную амбру,
Расточая свои триста тысяч сил.
Радуги возносятся, как дуги,
Круги их – как барабаны динамо,
Плуги кругов – пронзая, легки;
Ввысь опрокинута воздушная яма.
И сие благоприобретенное пространство
Могила призраков и мечт,
Мертвого корсара долгожданство
И неуловимый метр. –
Кругом кружит любовное веселье
(У меня нет времени все описать!),
Гиперболы, эллипсы – взвивают кольца,
Над которыми летучая рать.
Протянуты в дикую бесконечность
Безвоздушные, не-сущие пути:
Их млечность,
Точность, извивчивость, глыбность
Приглашают пить нашу песню и идти.
II
Гробожизнь нестерпимо пляшет,
Изваянием уведена;
Бросаются в пропасть блеклые тайны,
Сумасшедшие отверзают уста.
Остановись, жизнь, в диком скоке,
Перед тобой – неожиданная волна, –
И кто ее залижет раны,
Кто скажет, что она есть та: –
Неощущаемая.
III
Несет лимузин синяя радуга,
И радуют рабов редкие взрывы.
Восстаньте на нити повелений,
Дайте снам яду, жизни обрывы.
Любите сердцем разгромленным,
Отбросьте все покрывала –
Чтобы над миром ослепленным
Новая красавица восстала.
IV
Сумасшедших пляс – хороводом
Нас уводит, – шепчет, шипит, горит:
– Воздвигайте новое Замбези,
Новый Берингов пролив,
Новую Атлантиду!
В неразрывные взрывы –
На бегущих марганце и железе,
Новую жизни кариатиду.
Радиоактивное творчество!
Эманировать жизнь – блеск
В блески данцигской водки
В напиток Фауста.
V
Нам осталось лишь встретить ее
Бег, ее руки, уста, очей чернь и синь
И тонкими лирами отметить
Ее жизнь.
Будь же смарагдовым осиянием,
Будь же золотом непобедимым,
Будь знамением белизны,
Неуследимыми вратами,
Будь светильником на наш пир,
Пребывающая в небытии
Лира Лир.
<1914>
Турбопэан*
Завертелась ЦЕНТРИФУГА
Распустила колеса:
Оглушительные свисты
Блеск парящих сплетных рук!
– Молотилка ЦЕНТРИФУГИ,
Меднолобцев сокруши!
Выспрь вертительные круги
Днесь умчащейся души; –
Блеск лиет, увалов клики,
Высей дымный весен штурм, –
Взвейся непостигновенно
В трюм исторгни кипень шум.
В бесконечном лете вырви
Построительных огней, –
Расступенных небосводей
Распластанный РУКОНОГ!
Но, втекая – стремись птицей,
Улетится наш легкий, легкий зрак! –
И над миром высоко гнездятся
Асеев, Бобров, Пастернак.
О, протки чудесий туго
Беспристрастный любосот,
Преблаженствуй, ЦЕНТРИФУГА,
В освистелый круголет.
<1914>
Памяти И. В. Игнатьева*
Ни тот, ни та тебе, Единый!..
И жизнь взлетает темной рыбой,
Ведя заоблаконную вязь,
Но ты, стремя, выводил узоры
И выползал из гробов свет.
Ах, ты ли, плясун оледенелый!
Краев обидных бродяга!
Ты, построитель, волк, –
Благо брега невеселый – ходок!
Бью заунывно, ною печально,
Верь томительной тучеяси!
Это молодец в кованых железах
Над рекою поломал свой лук.
1914
«Оставь переплеты, друзей узоры…»*
Оставь переплеты, друзей узоры,
Беги, пока застеклянится степь.
Где Лены струи, целуи, берегаи,
Разлетает прах на лепесточке синий.
Занеможет и занеможет рука.
По серым занеможет.
Скалы выходите, режьте оврагов стволы
И лазурьтесь на реках.
Голубей и соек тихое множество
Пели рождество, березиный пев.
Вот и пилы, и залисы, и петрунки:
Как заясит, замаюнит синеворочь!
Ты плеши, сом, по речке –
За ним мои челноки.
Оба рядом, зиним взглядом.
На плеча – мои руки.
Тучевеет запалена
Синяя оборона стрелочьих умысл;
Я покину эти жизни на простор голубых почисл.
1914
Судьбы жесты*
Когда судьба занесена –
На мир презрительным указует перстом
(– На пажити, туманов прорывы –
Там – города, волноречье, взморье.
Глубина караванов, изгибы, люди –
На холоде, на теми,
Крепи, отливы –);
Презрительным перстом,
Низвергая тусклейшие ряды
Борозды, звезды ринутся,
Раздвигая ослеплений бег и пробег,
Тогда начинается, ломается явная пытка –
И леты нервических летунов
Оборвут искрометы,
Землеломы, подводники
С отличноустроенным ревом.
Вы же, громы…
А небесную пажить разломить
Крыльям блиндажа удастся ль!
Но лопнет струной золотой меридиан,
Но, звякнув, иссякнет стран поток:
Нежно опустит руки Рок.
1914
Конец сражения*
Воздушная дрожь – родосский трактор.
О, темь, просветись, лети!
Земля дрожит, как раненый аллигатор,
Ее черное лицо – изрытая рана.
Валятся, расставляя руки, –
Туже и туже гул и пересвист.
Крики ломают брустверы,
Ржанье дыбится к небу.
О, сердце, крепче цепляйся
Маленькими ручками за меня!
Смотри: выбегают цепи
В полосы бризантного огня.
И чиркают пули травою;
Еще минута – и я буду убить.
Вчера контузило троих, сегодня… что такое?
Нечего и вспоминать, это я – просто так.
Но сегодня – какое то странное…
И даже… Однако, позвольте, где же я?
Ведь вниз уносится земли полоса –
В мрак! в мрак!
– Да этого быть не может!
Это просто так.
1914
Кисловодский курьерский*
О, легкая мнимость! о, быстрая улетимость!
Как – гул колес, стук, крик лег;
Разверни хрип, вой мук живых,
И со стрелки соскальзывай – раз, два, три, – еще:
Раз, два, три! – железными зубами
Куснуть стык; зеленому огоньку
Лепетнуть. Семафор –
Язык
Опуская, чтоб вырвать вой, –
И быстрее:
Мчее, левее, милее, живее, нежнее
Змея живого медным голосом –
Хрип звезд, брань столбов,
И: ровно-чудно, словно-бурно,
И: нудно-ёмко, скудно-до домны:
По мосту летивея –
Графиты… черноземы… сланцы…
Станция. 10 минут.
1915
Азовское море*
Вскипает застывший черный шелк.
Спины песков рыжи;
Плетется мясной мухой паровоз.
Прокусывая ленты дымков.
Сеть степей. Молчите же вы
И колес заштатные вопли.
Ив туман. Хижин рябь.
Сутолок устывшая марь.
Четыре шага до шелка,
Шелк несется, скрябает берегом:
– Жестяное Азовское море. – Рычи,
Белоязыкой волны жало.
Скребется простор и хлюпает грузно.
Накален взор и топь;
Звонит, бурчит оцинкованная волна
И жалом жерло желти лижет.
1915
Земляной пэан*
Небо желательно выпить
Плечами, ключицами, ушами:
Чтоб под мышками отроги Медовой,
На голове Змеиный шлем,
И я крикнул бы горе-Кинжалу
– Эй, братик, добро ли живешь.
Мой голос узнаешь ли в шуме и дыме
Бегущих к ногам твоих поездов.
Вот направо безымянные исполины,
Спрятав головы в плечи,
Идут лобызать мантию Каспия.
А за ними Эльбруса вече и темя;
– Твое вече и темя мне нежданно велики,
Ты опоясан вздохами веков, –
Ведь анапский самшит, замирая, дышит
И слышит твой цвет на заре,
И японский мандарин уншиу,
Кругломорщинистое, карликовое солнце,
Развертывая листок мясистый,
Говорит на восточном языке тебе:
– Великана Вулкана панама
Нам сразу ладит цветы –
Нашего слона Фудзияму
Ты, двуглавый отец, любишь ли.
Этот голос мне в ушную раковину
Заткнул весь иной вой,
Я худею, тоскую, бедняк.
Но за теми облаками – он.
16. IX. 1916
Железноводск
Литературная деятельность Сергея Павловича Боброва отличалась большим разнообразием: он поэт, прозаик, критик, литературовед, переводчик, организатор издательства и глава группы «Центрифуга». Первая книга Боброва «Вертоградари над лозами» (М., 1913), выпущенная издательством «Лирика», не имела прямого отношения к складывавшемуся тогда футуризму, да и в дальнейшем Бобров вряд ли может быть отнесен к последовательным футуристам, скорее можно говорить о его эстетическом эклектизме. Показателен в этом отношении 1917 год когда Бобров опубликовал два других своих поэтических сборника – «Алмазные леса» и «Лира Лир», первый из которых и по содержанию, и по оформлению можно оценить как вполне традиционный (если не старомодный), а второй – как вполне футуристический.
Тем не менее, в истории русского футуризма Бобров – одна из самых заметных фигур. В 1914 году он, уходя из «Лирики», увлек за собой Н. Асеева и Б. Пастернака и организовал футуристическое издательство «Центрифуга». Именно Бобров стал главным идеологом и полемистом группы. «Центрифуга» ознаменовала начало своей деятельности альманахом «Руконог» (М., 1914), в котором была помещена «Грамота» – один из самых воинственных манифестов русского футуризма (см. Приложение). Однако затруднительно говорить о четкой программе группы на протяжении всей ее сравнительно длительной истории. «Центрифугу» отличали широта филологических интересов, внимание к различным, помимо футуризма, явлениям художественной культуры.
Критические и стиховедческие работы Боброва демонстрируют широкую эрудицию автора, его стремление найти новые для того времени пути анализа поэтических текстов, иногда с опорой на математические методы.
Оценки поэзии Боброва современниками – по большей части сдержанные и даже неодобрительные. «Неким бесталанным поэтом» назвал Боброва в своих мемуарах В. Шершеневич[215].
После революции Бобров преимущественно выступал как прозаик и критик. Опубликовал три фантастических романа, две детских книги по математике, автобиографический роман «Мальчик» (М., 1966).
«Легкоизалетный чертит кругозоры…»*
Легкоизалетный чертит кругозоры.
Памятями дышит клокот земей.
Черные круги полей оратай
Над лютой дней.
Но и кто
Игры темной увлечет
В логи тайны громады?
Дам иглы
Глубин моревых.
Ни гнет, ни покоя;
Исчерти путей лесы, закрути
Тьмой исчлы.
Нет, нет, – за этой же заставой
Кто оберет свои гони:
Они сони, они трусы, они блекнут
Поднимай же медленно руки,
Вот волна.
1913
Лира Лир*
Необыкновенная поступь времени
Костьми ложится перед сим летом.
Совершаем над быстрым льдом
Этот лет мы – одни.
Жизнь, как мельница невозможностей,
Собирает тайное зерно:
Цвет и звон усталостей
И несравненный колокол.
Дай же мне, о, золото жизни,
Врата бесконечных смыслов
Ударяя, как луч по линзе –
По трепету мысленных обрывов.
Дай, богиня, воспеть несравненно
Золота текучего прозрачный жир;
Дай мне мою умышленную
Лиру Лир.
По воздушному тротуару
Ниспускается бегучий лимузин,
Прогибаясь в жизненную амбру,
Расточая свои триста тысяч сил.
Радуги возносятся, как дуги,
Круги их – как барабаны динамо,
Плуги кругов – пронзая, легки;
Ввысь опрокинута воздушная яма.
И сие благоприобретенное пространство
Могила призраков и мечт,
Мертвого корсара долгожданство
И неуловимый метр. –
Кругом кружит любовное веселье
(У меня нет времени все описать!),
Гиперболы, эллипсы – взвивают кольца,
Над которыми летучая рать.
Протянуты в дикую бесконечность
Безвоздушные, не-сущие пути:
Их млечность,
Точность, извивчивость, глыбность
Приглашают пить нашу песню и идти.
Гробожизнь нестерпимо пляшет,
Изваянием уведена;
Бросаются в пропасть блеклые тайны,
Сумасшедшие отверзают уста.
Остановись, жизнь, в диком скоке,
Перед тобой – неожиданная волна, –
И кто ее залижет раны,
Кто скажет, что она есть та: –
Неощущаемая.
Несет лимузин синяя радуга,
И радуют рабов редкие взрывы.
Восстаньте на нити повелений,
Дайте снам яду, жизни обрывы.
Любите сердцем разгромленным,
Отбросьте все покрывала –
Чтобы над миром ослепленным
Новая красавица восстала.
Сумасшедших пляс – хороводом
Нас уводит, – шепчет, шипит, горит:
– Воздвигайте новое Замбези,
Новый Берингов пролив,
Новую Атлантиду!
В неразрывные взрывы –
На бегущих марганце и железе,
Новую жизни кариатиду.
Радиоактивное творчество!
Эманировать жизнь – блеск
В блески данцигской водки
В напиток Фауста.
Нам осталось лишь встретить ее
Бег, ее руки, уста, очей чернь и синь
И тонкими лирами отметить
Ее жизнь.
Будь же смарагдовым осиянием,
Будь же золотом непобедимым,
Будь знамением белизны,
Неуследимыми вратами,
Будь светильником на наш пир,
Пребывающая в небытии
Лира Лир.
<1914>
Турбопэан*
Завертелась ЦЕНТРИФУГА
Распустила колеса:
Оглушительные свисты
Блеск парящих сплетных рук!
– Молотилка ЦЕНТРИФУГИ,
Меднолобцев сокруши!
Выспрь вертительные круги
Днесь умчащейся души; –
Блеск лиет, увалов клики,
Высей дымный весен штурм, –
Взвейся непостигновенно
В трюм исторгни кипень шум.
В бесконечном лете вырви
Построительных огней, –
Расступенных небосводей
Распластанный РУКОНОГ!
Но, втекая – стремись птицей,
Улетится наш легкий, легкий зрак! –
И над миром высоко гнездятся
Асеев, Бобров, Пастернак.
О, протки чудесий туго
Беспристрастный любосот,
Преблаженствуй, ЦЕНТРИФУГА,
В освистелый круголет.
<1914>
Памяти И. В. Игнатьева*
Ни тот, ни та тебе, Единый!..
И жизнь взлетает темной рыбой,
Ведя заоблаконную вязь,
Но ты, стремя, выводил узоры
И выползал из гробов свет.
Ах, ты ли, плясун оледенелый!
Краев обидных бродяга!
Ты, построитель, волк, –
Благо брега невеселый – ходок!
Бью заунывно, ною печально,
Верь томительной тучеяси!
Это молодец в кованых железах
Над рекою поломал свой лук.
1914
«Оставь переплеты, друзей узоры…»*
Оставь переплеты, друзей узоры,
Беги, пока застеклянится степь.
Где Лены струи, целуи, берегаи,
Разлетает прах на лепесточке синий.
Занеможет и занеможет рука.
По серым занеможет.
Скалы выходите, режьте оврагов стволы
И лазурьтесь на реках.
Голубей и соек тихое множество
Пели рождество, березиный пев.
Вот и пилы, и залисы, и петрунки:
Как заясит, замаюнит синеворочь!
Ты плеши, сом, по речке –
За ним мои челноки.
Оба рядом, зиним взглядом.
На плеча – мои руки.
Тучевеет запалена
Синяя оборона стрелочьих умысл;
Я покину эти жизни на простор голубых почисл.
1914
Судьбы жесты*
Когда судьба занесена –
На мир презрительным указует перстом
(– На пажити, туманов прорывы –
Там – города, волноречье, взморье.
Глубина караванов, изгибы, люди –
На холоде, на теми,
Крепи, отливы –);
Презрительным перстом,
Низвергая тусклейшие ряды
Борозды, звезды ринутся,
Раздвигая ослеплений бег и пробег,
Тогда начинается, ломается явная пытка –
И леты нервических летунов
Оборвут искрометы,
Землеломы, подводники
С отличноустроенным ревом.
Вы же, громы…
А небесную пажить разломить
Крыльям блиндажа удастся ль!
Но лопнет струной золотой меридиан,
Но, звякнув, иссякнет стран поток:
Нежно опустит руки Рок.
1914
Конец сражения*
Воздушная дрожь – родосский трактор.
О, темь, просветись, лети!
Земля дрожит, как раненый аллигатор,
Ее черное лицо – изрытая рана.
Валятся, расставляя руки, –
Туже и туже гул и пересвист.
Крики ломают брустверы,
Ржанье дыбится к небу.
О, сердце, крепче цепляйся
Маленькими ручками за меня!
Смотри: выбегают цепи
В полосы бризантного огня.
И чиркают пули травою;
Еще минута – и я буду убить.
Вчера контузило троих, сегодня… что такое?
Нечего и вспоминать, это я – просто так.
Но сегодня – какое то странное…
И даже… Однако, позвольте, где же я?
Ведь вниз уносится земли полоса –
В мрак! в мрак!
– Да этого быть не может!
Это просто так.
1914
Кисловодский курьерский*
О, легкая мнимость! о, быстрая улетимость!
Как – гул колес, стук, крик лег;
Разверни хрип, вой мук живых,
И со стрелки соскальзывай – раз, два, три, – еще:
Раз, два, три! – железными зубами
Куснуть стык; зеленому огоньку
Лепетнуть. Семафор –
Язык
Опуская, чтоб вырвать вой, –
И быстрее:
Мчее, левее, милее, живее, нежнее
Змея живого медным голосом –
Хрип звезд, брань столбов,
И: ровно-чудно, словно-бурно,
И: нудно-ёмко, скудно-до домны:
По мосту летивея –
Графиты… черноземы… сланцы…
Станция. 10 минут.
1915
Азовское море*
Вскипает застывший черный шелк.
Спины песков рыжи;
Плетется мясной мухой паровоз.
Прокусывая ленты дымков.
Сеть степей. Молчите же вы
И колес заштатные вопли.
Ив туман. Хижин рябь.
Сутолок устывшая марь.
Четыре шага до шелка,
Шелк несется, скрябает берегом:
– Жестяное Азовское море. – Рычи,
Белоязыкой волны жало.
Скребется простор и хлюпает грузно.
Накален взор и топь;
Звонит, бурчит оцинкованная волна
И жалом жерло желти лижет.
1915
Земляной пэан*
Небо желательно выпить
Плечами, ключицами, ушами:
Чтоб под мышками отроги Медовой,
На голове Змеиный шлем,
И я крикнул бы горе-Кинжалу
– Эй, братик, добро ли живешь.
Мой голос узнаешь ли в шуме и дыме
Бегущих к ногам твоих поездов.
Вот направо безымянные исполины,
Спрятав головы в плечи,
Идут лобызать мантию Каспия.
А за ними Эльбруса вече и темя;
– Твое вече и темя мне нежданно велики,
Ты опоясан вздохами веков, –
Ведь анапский самшит, замирая, дышит
И слышит твой цвет на заре,
И японский мандарин уншиу,
Кругломорщинистое, карликовое солнце,
Развертывая листок мясистый,
Говорит на восточном языке тебе:
– Великана Вулкана панама
Нам сразу ладит цветы –
Нашего слона Фудзияму
Ты, двуглавый отец, любишь ли.
Этот голос мне в ушную раковину
Заткнул весь иной вой,
Я худею, тоскую, бедняк.
Но за теми облаками – он.
16. IX. 1916
Железноводск
Николай Асеев*
(1889–1963)
Николай Николаевич Асеев был одним из самых активных и заметных участников футуристического движения, хотя футуристом он осознал себя не сразу. После первых публикаций в различных периодических изданиях он вошел в литературную группу «Лирика», выпустившую в 1913 году одноименный альманах. Издательство «Лирика» выпустило и первый, еще во многом эпигонский, сборник Асеева «Ночная флейта» (М., 1913; на титуле – 1914). В начале 1914 года вместе с С. Бобровым и Б. Пастернаком он покинул «Лирику» и стал участником новой, уже футуристической, группы «Центрифуга».
Асеев, однако, тяготился групповой дисциплиной и организовал в Харькове вместе с Г. Петниковым и Божидаром книгоиздательство «Лирень», которое, будучи «дочерним» по отношению к «Центрифуге», обрело достаточную самостоятельность. В этом издательстве Асеев выпустил сборники «Зор» (М. (Харьков], 1914) и «Ой конин дан окейн» (М., [Харьков), 1916). Итоговой для его дореволюционного творчества явилась книга «Оксана» (М., 1916). Б. Пастернак, вспоминая об Асееве периода «Центрифуги», отмечал такие его качества, как «воображенье, яркое в беспорядочности, способность претворять неосновательность в музыку, чувствительность и лукавство подлинной артистической натуры»[216].
Сильное влияние на Асеева оказало знакомство с В. Хлебниковым и В. Маяковским (позже Д. Бурлюк назовет Асеева их «младшим братом»[217]). И если влияние первого, проявившееся в повышенном внимании к слову и тяге к смелому экспериментаторству, ощутимо в харьковских сборниках Асеева, то человеческое и творческое воздействие Маяковского стало во многом решающим для дальнейшей судьбы поэта. В 1962 году Асеев вспоминал: «Маяковский стал самым близким мне поэтом того времени – так же близок он мне и по сей день. Его живой язык заслонил от меня все голоса, которые я слышал раньше»[218].
Футуристическая деятельность Асеева продолжилась на Дальнем Востоке. Во Владивосток он прибыл в октябре 1917 года. Здесь служил в советских учреждениях и активно пропагандировал новейшее искусство. В июне 1920 года вышел первый номер журнала «Творчество», ставшего, по словам Асеева, «культурным центром Дальнего Востока»[219]. Вокруг журнала сложилась группа местных и приезжих литераторов, утверждавших футуризм и придавших ему политическое звучание. Их общественная и литературная деятельность привела к тому, что в 1920 году решением общегородской партийной конференции футуризм, как вспоминал Асеев, «был признан и усыновлен как литературное течение, борющееся на стороне пролетариата»[220]. Во Владивостоке в 1921 году увидела свет книга Асеева «Бомба», которую он сам считал этапной для себя.
В том же году, как и некоторые другие члены группы «Творчество», Асеев оказался в Чите, где было продолжено издание журнала. Среди других мероприятий группы – постановка Асеевым трагедии «Владимир Маяковский» (заглавную роль исполнял С. Третьяков).
Вернувшись в 1922 году в Москву, Асеев активно включается в литературную жизнь, становится ближайшим соратником Маяковского по Лефу.
Позже он написал поэму «Маяковский начинается», в которой воспроизвел некоторые эпизоды истории футуризма и создал поэтические портреты будетлян.
Старинное*
В тихом поле звонница
Точит малый звон,
Все меня сторонятся,
Любил – только он.
Он детина ласковый,
Тихий да простой
Против слова царского
Знался с сиротой.
Вышел царь на красное
Широкое крыльцо,
Потемнело властное,
Ясное лицо.
И махнувши белою
Жестокою рукой
Пустил душу смелую
На вечный покой.
He заплачу, не спокаюсь, грозный царь,
Схороню лихую петлю в красный ларь,
Схороню под сердцем злобу да тоску,
Перейду к реке по влажному песку –
Кину кольца, кину лалы да янтарь;
Не ласкать меня пресветлый государь!
1910
Фантасмагория*
Н. С. Гончаровой
Летаргией бульварного вальса
Усыпленные лица подернув,
В электрическом небе качался
Повернувшийся солнечный жернов;
Покивали, грустя, манекены
Головами на тайные стражи;
Опрокинулись тучами стены,
Звезды стали, стеная, в витражи;
Над тоскующей каменной плотью,
Простремглавив земное круженье,
Магистралью на бесповоротье
Облаками гремело забвенье;
Под бичами крепчающей стужи
Коченел бледный знак Фаренгейта,
И безумную песенку ту же
Выводила полночная флейта.
1913
Заповедная буща*
Триневластная твердыня
Заневоленных сердец
Некуда дремлюге ныне,
Некуда от шумей деться:
Мечутся они во стане,
Ярествуют на груди
А в те дни смеясь предстанет
Везичь везей впереди!
Бунь на поляне Цветляны
Осень взбежала – Олень, –
Только твои не сгубляны
Ясовки яблочный день
Только твои не срубляны
Белые корни небес,
Дивится делу Цветляны
Детская доля живее.
1913 Москва
Песня сотен*
Тулумбасы, бей, бей,
Запороги, гей, гей!
Запороги-вороги –
Головы не дороги.
Доломаны – быстрь, быстрь,
Похолоним Истрь, Истрь,
Харалужье паново
Переметим наново.
Чубовье раскрутим,
Разовьем хоругвь путем,
А тугую сутемь –
Раньше света разметем!
То ли не утеха ли,
Соловейко-солоду,
То ли не порада ли,
Соловейко-солоду –
По грудям их ехали
По живому золоту,
Ехали не падали
По глухому золоту
Соловее, вей, вей
Запороги гей, гей
Запороги вороги –
Головы не дороги!
<1914>
Гремль – 1914 год*
Пламенный пляс скакуна,
Проплескавшего плашменной лапой,
Над душой – вышина
Верхоглавье весны светлошапой.
В этом тихом дождике
Ах какая жалость!
Ехал на извозчике –
Сердце разорвалось.
Не палят сияния
На Иван Великий,
Просят подаяния
Хитрые-калики.
Точат пеню слезную,
А из глоток пламя,
Движут силу грозную,
Машут костылями.
«Пейте, пейте бесиво,
Сучьи перебежки,
Прокатайтесь весело
В чертовой тележке».
«Напивайтесь допьяна
Бешеною сытой,
А князьевы копья на
Попадет упитый!»
Дни и ночи бегая,
Не уйдешь от чуда…
Гей, лошадка пегая,
Увози отсюда!
Двери глухо заперты,
Пожелтели книги,
Никогда на паперти
Не звенят вериги.
Галстучек горошками
Ветриво трепался,
Поднимал над рожками,
Поднимал три пальца.
Там над половодьями
Холодела давечь,
Пало под ободьями
Пало тело навзничь.
Над Иваном растет вышина,
То под небом слезою омытым,
То: огонь острогонь скакуна
Из весны выбивает копытом.
<1914>
Гудошная*
Титлы черные твои
Разберу покорничьим
Ай люли ай люли
Разберу покорничьим
Духом сверком злоем взрой
Убери обрадову
Походи крутой игрой
По накату адову
Опыланью пореки
Радости и почести
Мразовитыя руки
След на милом отчестве
Огремли глухой посул
Племени Баянова
Прослышаем нами гул
Струньенника пьяного
Титлы черные твои
Киноварью теплятся,
Ай люли ай люли
Киноварью теплятся.
Шепоть*
Братец Наян
мало-помалу
выползем к валу
старых времян
Видишь стрекач
Чертит раскосый
Желтополосый
Лук окарячь
Гнутся холмы
с бурного скока
черное око
выцелим мы
Братец Ивашко
Гнутень ослаб
Конский охрап
Тянется тяжко
Млаты в ночи
нехристя очи
плат оболочий
мечет лучи
Братец Наян
Молвлено слово
Племени злова
Сном ты поян
Я на межу
черныя рати
мги наложу
трое печати
Первою мгой
Сердце убрато
Мгою другой
Станет утрата
Отческий стан
третьей дымится
Братец Наян
что тебе снится?
<1914>
Объявление*
Я запретил бы «Продажу овса и сена»…
Ведь это пахнет убийством отца и сына?
А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,
Руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!
Буквы сигают как блохи
Облепили беленькую страничку,
Ум, имеющий привычку
Притянул сухие крохи
Странноприимный дом для ветра,
Или гостинницы весны
Вот, что должно рассыпать щедро
По рынкам выросшей страны.
<1915>
Жалость*
Капкан для ловли блох…
Кто его выдумал?
Может быть «Бог»
Которого я не видывал?
. . . . . . . . . .
Любовники – стройные – длинные – цапли
Главное: – ноги – глаза и талия!
Если же слез наливались капли –
Их сушила неувиденная Италия
Высокая, тоненькая, с усиками,
Очень похожая на букву У
С пальцами узенькими
Лусенька
Ау!
. . . . . . . . . .
Капкан для ловли блох
Бог?
<1915>
Выбито на ветре!*
Совпадение наглядной (начертательной) доказательности корня со звучарью: звук Б, повторенный в корне ЛЫБ, дает зрительное впечатление вздымающихся над строками волн[221]
Днепор! Кипящие пясти
Чарноморец! В темную бороду!
Впутал! И рвешь на части!
Гирло подставив городу!
Слово? – Нет оплыву я
Вечноглубые эти жалобы
Зашиби лыбу большую
Белолобая глыба палубы
Колыбелью улыбок выбит
Сон о пенистом лепете…
Крик ваш хочется выпить,
Ах! С волн полетевшие лебеди
Глухо закован в версты,
Выдан воде и дивени
Вам подражает острый
Клич человечья имени!
1915
«Я знаю: все плечи смело…»*
Я знаю: все плечи смело
Ложатся в волны как в простыни,
А Ваше лицо из мела
Горит и сыплется звездами;
Тогда разорвутся губы
От злой и голодной ругани
И море пойдет на убыль
Задом, как зверь испуганный
И станет коситься глазом
В небо, за помощью, к третьему
Но брошу лопнувший разум
С размаха далеко вслед ему
И буду плевать без страха
В лицо им дары и таинства
За то что твоя рубаха
Одна на песке останется.
Август 1915
Донская ночь*
Когда земное склонит лень,
Выходит легким шагом лань.
С ветвей сорвется мягко лунь,
Плеснет струею черной линь.
И чей-то стан колеблет стон,
То может – Пан, а может – пень,
Из тины – тень, из сини – сон,
Пока на Дон не ляжет день.
<1916>
«За отряд улетевших уток…»*
За отряд улетевших уток
За сквозной поход облаков
Мне хотелось отдать кому-то
Золотые глаза веков…
Так сжимались поля, убегая
Словно осенью старые змеи,
Так за синюю полу гая
Ты схватилась от дали немея,
Что мне стало совсем не страшно:
Ведь какие слова ни выстрой –
– Все равно стоять в рукопашной
За тебя с пролетающей быстрью
А крылами взмахнувших уток
Мне прикрыла осень лишь очи
Но тебя и слепой – зову так
Что изодрано небо в клочья.
<1916>
«Я буду волком или шелком…»*
Я буду волком или шелком
На чьем-то теле незнакомом,
Но без умолку, без умолку
Возникнет память новым громом.
Рассыпься слабостью песка,
Сплывись беспамятностью глины, –
Но станут красные калины
Светиться заревом виска!
И мой язык, как лжи печать,
Сгниет заржавевшим железом,
Но станут иволги кричать,
Печаль схвативши в клюв за лесом.
Они замрут, они замрут,
Последний зубр умолк в стране так,
Но вспыхнет новый изумруд
На где-то мчащихся планетах.
Будет тень моя беситься
Дни вперед, как дни назад,
Ведь у девушки-лисицы
Вечно светятся глаза.
<1916>
«Осмейте…»*
Осмейте
Разговор о смерти,
Пусть жизнь пройдет не по-моему
Под глупое тявканье пушек,
И неба зрачки наполнив помоями,
Зальется дождем из лягушек.
Я знаю, как алчно б
Вы бросились к этой стране,
Где время убито, как вальдшнеп,
И дни все страшней и странней;
И эти стихи стали пачкой летучек,
Которых прочесть никому не посметь,
Где краской сырою ложится на тучах
«Оксана жизнь и Оксана – смерть!»
Чьи губы новы и чьи руки – не Вы,
Чьи косы длиннее и шире Невы,
Как росы упали от туч до травы,
И ветер новых войск: –
Небывших дней толпа
Ведет межмирный поиск,
Где синий сбит колпак
И эту русую росу
И эту красную грозу
Я первый звездам донесу.
<1916>
Стихи сегодняшнего дня*
1
Выстрелом дважды и трижды
Воздух разорван на клочья…
Пули ответной не выждав.
Скрылся стрелявший за ночью.
И, опираясь об угол,
Раны темнея обновкой,
Жалко смеясь от испуга,
Падал убитый неловко.
Он опускался, опускался
И небо хлынуло в зрачки.
Чего он глупый испугался?
Вон звезд веселые значки,
А вот земля совсем сырая…
Чуть, чуть покалывает бок,
– Но землю с небом, умирая,
– Он все никак связать не мог!
2
Ах, еще, и еще, и еще нам
Надо видеть как камни красны,
Чтобы взорам – тоской не крещенным
Переснились бы страшные сны,
Чтобы губы – не знавшие крика
Превратились бы в гулкую медь,
Чтоб от мала бы всем до велика
Ни о чем не осталось жалеть.
Этот клич – не упрек, не обида!
Это – волк завывает во тьме,
Под кошмою кошмара завидя
По снегам зашагавшую смерть.
Он всю жизнь по безлюдью кочуя,
Изучал издалека врагов
И опять из-под ветра почуял
Приближенье беззвучных шагов.
Смерть несет через локоть двустволку
Немы сосны и звезды молчат
Как же мне одинокому волку
Не окликнуть далеких волчат!
3
Тебя расстреляли – меня расстреляли
И выстрелов трели ударились в дали
И даль растерялась – растрелилась даль
Но даже и дали живому не жаль.
Тебя расстреляли – меня расстреляли:
Мы вместе любили, мы вместе дышали
В одном наши щеки горели бреду
Уходишь? И я за тобою иду!
На пасмурном небе затихнувший вечер
Как мертвое тело висит изувечен,
И голубь, летящий изломом, как кречет
И зверь изрыгающий скверные речи.
Тебя расстреляли – меня расстреляли
Мы сердце о сердце как время сверяли
И как же я встану с тобою расстрелян
Пред будущим звонким и свежим апрелем!
4
Если мир еще нами не занят
(Нас судьба не случайно свела) –
Ведь у самых сердец партизанят
Наши песни и наши дела!
Если кровь напоенной рубахи
Закорузла в заржавленный лед –
Верь восставший! Размерены взмахи,
Продолжается ярый полет!
Пусть таежные тропы кривые
Накаляются нашим огнем…
Верь! Бычачью вселенскую выю
На колене своем перегнем!
Верь! Поэтово слово не сгинет;
Он с тобой – тот же загнанный зверь
Той же служит единой богине
Бесконечных побед и потерь!
1921
Николай Николаевич Асеев был одним из самых активных и заметных участников футуристического движения, хотя футуристом он осознал себя не сразу. После первых публикаций в различных периодических изданиях он вошел в литературную группу «Лирика», выпустившую в 1913 году одноименный альманах. Издательство «Лирика» выпустило и первый, еще во многом эпигонский, сборник Асеева «Ночная флейта» (М., 1913; на титуле – 1914). В начале 1914 года вместе с С. Бобровым и Б. Пастернаком он покинул «Лирику» и стал участником новой, уже футуристической, группы «Центрифуга».
Асеев, однако, тяготился групповой дисциплиной и организовал в Харькове вместе с Г. Петниковым и Божидаром книгоиздательство «Лирень», которое, будучи «дочерним» по отношению к «Центрифуге», обрело достаточную самостоятельность. В этом издательстве Асеев выпустил сборники «Зор» (М. (Харьков], 1914) и «Ой конин дан окейн» (М., [Харьков), 1916). Итоговой для его дореволюционного творчества явилась книга «Оксана» (М., 1916). Б. Пастернак, вспоминая об Асееве периода «Центрифуги», отмечал такие его качества, как «воображенье, яркое в беспорядочности, способность претворять неосновательность в музыку, чувствительность и лукавство подлинной артистической натуры»[216].
Сильное влияние на Асеева оказало знакомство с В. Хлебниковым и В. Маяковским (позже Д. Бурлюк назовет Асеева их «младшим братом»[217]). И если влияние первого, проявившееся в повышенном внимании к слову и тяге к смелому экспериментаторству, ощутимо в харьковских сборниках Асеева, то человеческое и творческое воздействие Маяковского стало во многом решающим для дальнейшей судьбы поэта. В 1962 году Асеев вспоминал: «Маяковский стал самым близким мне поэтом того времени – так же близок он мне и по сей день. Его живой язык заслонил от меня все голоса, которые я слышал раньше»[218].
Футуристическая деятельность Асеева продолжилась на Дальнем Востоке. Во Владивосток он прибыл в октябре 1917 года. Здесь служил в советских учреждениях и активно пропагандировал новейшее искусство. В июне 1920 года вышел первый номер журнала «Творчество», ставшего, по словам Асеева, «культурным центром Дальнего Востока»[219]. Вокруг журнала сложилась группа местных и приезжих литераторов, утверждавших футуризм и придавших ему политическое звучание. Их общественная и литературная деятельность привела к тому, что в 1920 году решением общегородской партийной конференции футуризм, как вспоминал Асеев, «был признан и усыновлен как литературное течение, борющееся на стороне пролетариата»[220]. Во Владивостоке в 1921 году увидела свет книга Асеева «Бомба», которую он сам считал этапной для себя.
В том же году, как и некоторые другие члены группы «Творчество», Асеев оказался в Чите, где было продолжено издание журнала. Среди других мероприятий группы – постановка Асеевым трагедии «Владимир Маяковский» (заглавную роль исполнял С. Третьяков).
Вернувшись в 1922 году в Москву, Асеев активно включается в литературную жизнь, становится ближайшим соратником Маяковского по Лефу.
Позже он написал поэму «Маяковский начинается», в которой воспроизвел некоторые эпизоды истории футуризма и создал поэтические портреты будетлян.
Старинное*
В тихом поле звонница
Точит малый звон,
Все меня сторонятся,
Любил – только он.
Он детина ласковый,
Тихий да простой
Против слова царского
Знался с сиротой.
Вышел царь на красное
Широкое крыльцо,
Потемнело властное,
Ясное лицо.
И махнувши белою
Жестокою рукой
Пустил душу смелую
На вечный покой.
He заплачу, не спокаюсь, грозный царь,
Схороню лихую петлю в красный ларь,
Схороню под сердцем злобу да тоску,
Перейду к реке по влажному песку –
Кину кольца, кину лалы да янтарь;
Не ласкать меня пресветлый государь!
1910
Фантасмагория*
Н. С. Гончаровой
Летаргией бульварного вальса
Усыпленные лица подернув,
В электрическом небе качался
Повернувшийся солнечный жернов;
Покивали, грустя, манекены
Головами на тайные стражи;
Опрокинулись тучами стены,
Звезды стали, стеная, в витражи;
Над тоскующей каменной плотью,
Простремглавив земное круженье,
Магистралью на бесповоротье
Облаками гремело забвенье;
Под бичами крепчающей стужи
Коченел бледный знак Фаренгейта,
И безумную песенку ту же
Выводила полночная флейта.
1913
Заповедная буща*
Триневластная твердыня
Заневоленных сердец
Некуда дремлюге ныне,
Некуда от шумей деться:
Мечутся они во стане,
Ярествуют на груди
А в те дни смеясь предстанет
Везичь везей впереди!
Бунь на поляне Цветляны
Осень взбежала – Олень, –
Только твои не сгубляны
Ясовки яблочный день
Только твои не срубляны
Белые корни небес,
Дивится делу Цветляны
Детская доля живее.
1913 Москва
Песня сотен*
Тулумбасы, бей, бей,
Запороги, гей, гей!
Запороги-вороги –
Головы не дороги.
Доломаны – быстрь, быстрь,
Похолоним Истрь, Истрь,
Харалужье паново
Переметим наново.
Чубовье раскрутим,
Разовьем хоругвь путем,
А тугую сутемь –
Раньше света разметем!
То ли не утеха ли,
Соловейко-солоду,
То ли не порада ли,
Соловейко-солоду –
По грудям их ехали
По живому золоту,
Ехали не падали
По глухому золоту
Соловее, вей, вей
Запороги гей, гей
Запороги вороги –
Головы не дороги!
<1914>
Гремль – 1914 год*
Пламенный пляс скакуна,
Проплескавшего плашменной лапой,
Над душой – вышина
Верхоглавье весны светлошапой.
В этом тихом дождике
Ах какая жалость!
Ехал на извозчике –
Сердце разорвалось.
Не палят сияния
На Иван Великий,
Просят подаяния
Хитрые-калики.
Точат пеню слезную,
А из глоток пламя,
Движут силу грозную,
Машут костылями.
«Пейте, пейте бесиво,
Сучьи перебежки,
Прокатайтесь весело
В чертовой тележке».
«Напивайтесь допьяна
Бешеною сытой,
А князьевы копья на
Попадет упитый!»
Дни и ночи бегая,
Не уйдешь от чуда…
Гей, лошадка пегая,
Увози отсюда!
Двери глухо заперты,
Пожелтели книги,
Никогда на паперти
Не звенят вериги.
Галстучек горошками
Ветриво трепался,
Поднимал над рожками,
Поднимал три пальца.
Там над половодьями
Холодела давечь,
Пало под ободьями
Пало тело навзничь.
Над Иваном растет вышина,
То под небом слезою омытым,
То: огонь острогонь скакуна
Из весны выбивает копытом.
<1914>
Гудошная*
Титлы черные твои
Разберу покорничьим
Ай люли ай люли
Разберу покорничьим
Духом сверком злоем взрой
Убери обрадову
Походи крутой игрой
По накату адову
Опыланью пореки
Радости и почести
Мразовитыя руки
След на милом отчестве
Огремли глухой посул
Племени Баянова
Прослышаем нами гул
Струньенника пьяного
Титлы черные твои
Киноварью теплятся,
Ай люли ай люли
Киноварью теплятся.
Шепоть*
Братец Наян
мало-помалу
выползем к валу
старых времян
Видишь стрекач
Чертит раскосый
Желтополосый
Лук окарячь
Гнутся холмы
с бурного скока
черное око
выцелим мы
Братец Ивашко
Гнутень ослаб
Конский охрап
Тянется тяжко
Млаты в ночи
нехристя очи
плат оболочий
мечет лучи
Братец Наян
Молвлено слово
Племени злова
Сном ты поян
Я на межу
черныя рати
мги наложу
трое печати
Первою мгой
Сердце убрато
Мгою другой
Станет утрата
Отческий стан
третьей дымится
Братец Наян
что тебе снится?
<1914>
Объявление*
Я запретил бы «Продажу овса и сена»…
Ведь это пахнет убийством отца и сына?
А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,
Руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!
Буквы сигают как блохи
Облепили беленькую страничку,
Ум, имеющий привычку
Притянул сухие крохи
Странноприимный дом для ветра,
Или гостинницы весны
Вот, что должно рассыпать щедро
По рынкам выросшей страны.
<1915>
Жалость*
Капкан для ловли блох…
Кто его выдумал?
Может быть «Бог»
Которого я не видывал?
. . . . . . . . . .
Любовники – стройные – длинные – цапли
Главное: – ноги – глаза и талия!
Если же слез наливались капли –
Их сушила неувиденная Италия
Высокая, тоненькая, с усиками,
Очень похожая на букву У
С пальцами узенькими
Лусенька
Ау!
. . . . . . . . . .
Капкан для ловли блох
Бог?
<1915>
Выбито на ветре!*
Совпадение наглядной (начертательной) доказательности корня со звучарью: звук Б, повторенный в корне ЛЫБ, дает зрительное впечатление вздымающихся над строками волн[221]
Днепор! Кипящие пясти
Чарноморец! В темную бороду!
Впутал! И рвешь на части!
Гирло подставив городу!
Слово? – Нет оплыву я
Вечноглубые эти жалобы
Зашиби лыбу большую
Белолобая глыба палубы
Колыбелью улыбок выбит
Сон о пенистом лепете…
Крик ваш хочется выпить,
Ах! С волн полетевшие лебеди
Глухо закован в версты,
Выдан воде и дивени
Вам подражает острый
Клич человечья имени!
1915
«Я знаю: все плечи смело…»*
Я знаю: все плечи смело
Ложатся в волны как в простыни,
А Ваше лицо из мела
Горит и сыплется звездами;
Тогда разорвутся губы
От злой и голодной ругани
И море пойдет на убыль
Задом, как зверь испуганный
И станет коситься глазом
В небо, за помощью, к третьему
Но брошу лопнувший разум
С размаха далеко вслед ему
И буду плевать без страха
В лицо им дары и таинства
За то что твоя рубаха
Одна на песке останется.
Август 1915
Донская ночь*
Когда земное склонит лень,
Выходит легким шагом лань.
С ветвей сорвется мягко лунь,
Плеснет струею черной линь.
И чей-то стан колеблет стон,
То может – Пан, а может – пень,
Из тины – тень, из сини – сон,
Пока на Дон не ляжет день.
<1916>
«За отряд улетевших уток…»*
За отряд улетевших уток
За сквозной поход облаков
Мне хотелось отдать кому-то
Золотые глаза веков…
Так сжимались поля, убегая
Словно осенью старые змеи,
Так за синюю полу гая
Ты схватилась от дали немея,
Что мне стало совсем не страшно:
Ведь какие слова ни выстрой –
– Все равно стоять в рукопашной
За тебя с пролетающей быстрью
А крылами взмахнувших уток
Мне прикрыла осень лишь очи
Но тебя и слепой – зову так
Что изодрано небо в клочья.
<1916>
«Я буду волком или шелком…»*
Я буду волком или шелком
На чьем-то теле незнакомом,
Но без умолку, без умолку
Возникнет память новым громом.
Рассыпься слабостью песка,
Сплывись беспамятностью глины, –
Но станут красные калины
Светиться заревом виска!
И мой язык, как лжи печать,
Сгниет заржавевшим железом,
Но станут иволги кричать,
Печаль схвативши в клюв за лесом.
Они замрут, они замрут,
Последний зубр умолк в стране так,
Но вспыхнет новый изумруд
На где-то мчащихся планетах.
Будет тень моя беситься
Дни вперед, как дни назад,
Ведь у девушки-лисицы
Вечно светятся глаза.
<1916>
«Осмейте…»*
Осмейте
Разговор о смерти,
Пусть жизнь пройдет не по-моему
Под глупое тявканье пушек,
И неба зрачки наполнив помоями,
Зальется дождем из лягушек.
Я знаю, как алчно б
Вы бросились к этой стране,
Где время убито, как вальдшнеп,
И дни все страшней и странней;
И эти стихи стали пачкой летучек,
Которых прочесть никому не посметь,
Где краской сырою ложится на тучах
«Оксана жизнь и Оксана – смерть!»
Чьи губы новы и чьи руки – не Вы,
Чьи косы длиннее и шире Невы,
Как росы упали от туч до травы,
И ветер новых войск: –
Небывших дней толпа
Ведет межмирный поиск,
Где синий сбит колпак
И эту русую росу
И эту красную грозу
Я первый звездам донесу.
<1916>
Стихи сегодняшнего дня*
Выстрелом дважды и трижды
Воздух разорван на клочья…
Пули ответной не выждав.
Скрылся стрелявший за ночью.
И, опираясь об угол,
Раны темнея обновкой,
Жалко смеясь от испуга,
Падал убитый неловко.
Он опускался, опускался
И небо хлынуло в зрачки.
Чего он глупый испугался?
Вон звезд веселые значки,
А вот земля совсем сырая…
Чуть, чуть покалывает бок,
– Но землю с небом, умирая,
– Он все никак связать не мог!
Ах, еще, и еще, и еще нам
Надо видеть как камни красны,
Чтобы взорам – тоской не крещенным
Переснились бы страшные сны,
Чтобы губы – не знавшие крика
Превратились бы в гулкую медь,
Чтоб от мала бы всем до велика
Ни о чем не осталось жалеть.
Этот клич – не упрек, не обида!
Это – волк завывает во тьме,
Под кошмою кошмара завидя
По снегам зашагавшую смерть.
Он всю жизнь по безлюдью кочуя,
Изучал издалека врагов
И опять из-под ветра почуял
Приближенье беззвучных шагов.
Смерть несет через локоть двустволку
Немы сосны и звезды молчат
Как же мне одинокому волку
Не окликнуть далеких волчат!
Тебя расстреляли – меня расстреляли
И выстрелов трели ударились в дали
И даль растерялась – растрелилась даль
Но даже и дали живому не жаль.
Тебя расстреляли – меня расстреляли:
Мы вместе любили, мы вместе дышали
В одном наши щеки горели бреду
Уходишь? И я за тобою иду!
На пасмурном небе затихнувший вечер
Как мертвое тело висит изувечен,
И голубь, летящий изломом, как кречет
И зверь изрыгающий скверные речи.
Тебя расстреляли – меня расстреляли
Мы сердце о сердце как время сверяли
И как же я встану с тобою расстрелян
Пред будущим звонким и свежим апрелем!
Если мир еще нами не занят
(Нас судьба не случайно свела) –
Ведь у самых сердец партизанят
Наши песни и наши дела!
Если кровь напоенной рубахи
Закорузла в заржавленный лед –
Верь восставший! Размерены взмахи,
Продолжается ярый полет!
Пусть таежные тропы кривые
Накаляются нашим огнем…
Верь! Бычачью вселенскую выю
На колене своем перегнем!
Верь! Поэтово слово не сгинет;
Он с тобой – тот же загнанный зверь
Той же служит единой богине
Бесконечных побед и потерь!
1921
Борис Пастернак*
(1890–1960)
На первый взгляд, Борис Леонидович Пастернак был активным деятелем и ревнителем «Центрифуги»: вместе с С. Бобровым и Н. Асеевым он стоял у истоков группы, подписал «Грамоту» в альманахе «Руконог», им написаны две программные статьи («Вассерманова реакция» – в «Руконоге» и «Черный бокал» – во «Втором сборнике Центрифуги»), в обоих сборниках опубликованы стихотворения Пастернака, издательство «Центрифуга» выпустило вторую его поэтическую книгу «Поверх барьеров» (М., 1916; на титульном листе – 1917).
Однако его футуристическая активность во многом зависела от инициативы Боброва, о чем неоднократно впоследствии вспоминал Пастернак: «Нарожденье „Центрифуги“ сопровождалось всю зиму (1913–1914 годов. – Сост.) нескончаемыми скандалами. Всю зиму я только и знал, что играл в групповую дисциплину, только и делал, что жертвовал ей вкусом и совестью»[222].
Творческое развитие Пастернака включало футуристический этап, но в главном оно определялось собственной логикой. Своеобразие Пастернака среди футуристов раньше других отметил В. Брюсов, который, анализируя «Руконог», писал, что «„футуристичность“ стихов Б. Пастернака – не подчинение теории, а своеобразный склад души»[223]. Особенность позиции Пастернака проявилась и в том, какое решение он для себя принял в связи с глубоким впечатлением, которое произвел на него В. Маяковский: «Время и общность влияний роднили меня с Маяковским. У нас имелись совпаденья. Я их заметил. Я понимал, что если не сделать чего-то с собою, они в будущем участятся. От их пошлости его надо было уберечь. Не умея назвать этого, я решил отказаться от романтической манеры. Так получилась неромантическая поэтика „Поверх барьеров“»[224].
В январе 1917 года, в связи с предполагаемым выпуском «Третьего альманаха Центрифуги», Пастернак писал К. Локсу: «Центрифуги, думаю, я не опозорю, дело ЦФГи считаю я делом родным…», и при этом добавлял, что он становится «в позицию, не зависящую ни в чем от программы футуризма…»[225].
Позже свои отчетливо «футуристические» стихотворения Пастернак не включил в основное Собрание.
Цыгане*
От луча отлынивая смолью,
Не алтыном огруженных кос,
В яровых пруженые удолья
Молдован сбивается обоз.
Обленились чада град загреба,
С молодицей обезроб и смерд:
Твердь обует, обуздает небо,
Твердь стреножит, разнуздает твердь!
Жародею жогу, соподвижцу
Твоего девичья младежа,
Дево, дево, растомленной мышцей
Ты отдашься, долони сложа.
Жглом полуд пьяна напропалую,
Запахнешься ль подлою полой,
Коли он в падучей поцелуя
Сбил сорочку солнцевой скулой.
И на версты. Только с пеклой вышки,
Взлокотяся, крошка за крохой,
Кормит солнце хворую мартышку
Бубенца облетной шелухой.
<1914>
Об Иване Великом*
В тверди «тверда слова рцы»
Заторел дворцовый торец,
Прорывает студенцы
Чернолатый Ратоборец.
С листовых его желез
Дробью растеклась столица,
Ей несет наперерез
«Твердо слово рцы» копытце.
Из желобчатых ложбин,
Из-за захолодей хлеблых
За пол-блином целый блин
Разминает белый облак.
А его обводит кисть,
Шибкой сини птичий причет,
В поцелуях – цвель и чисть
Косит, носит, пишет, кличет.
В небе пестуны-писцы
Засинь во чисте содержат.
Шоры, говор, тор… Но тверже
Твердо, твердо слово рцы.
<1914>
Артиллерист стоит у кормила*
Артиллерист стоит у кормила,
И земля, зачерпывая бортом скорбь,
Несется под давлением в тысячу сил
Озверев со всеми батареями в пучину.
Артиллерист-вольноопределяющийся, скромный и простенький.
Он не видит опасных отрогов,
Он не слышит слов с капитанского мостика,
Хоть и верует этой ночью в Бога;
И не знает, что ночь, дрожа по всей обшивке
Лесов, озер, церковных приходов и школ,
Вот, вот срежется перед кафедрой, спрягая в разбивку
Капитаном заданный неправильный глагол.
Zаo[226] – голосом перосохшей гаубицы
И вот, вот провалится голос
Что земля, терпевшая обхаживанья солнца
И ставшая солнце обхаживать потом,
С этой ночи вращается вокруг пушки японской
И что он – вольноопределяющийся – правит винтом.
Что вселенная стонет от головокруженья,
Расквартированная в тех разможженных головах,
Вселенная заметила это впервые,
Они ей незаметны – живые.
И, не боясь за мольбу попасть на гауптвахту,
О разоружении молят, толпясь, облака.
<1914>
«В посаде, куда ни одна нога…»*
В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега, –
Постой, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, лишь ворожеи
Да вьюги ступала нога, до окна
Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.
Ни зги не видать, а ведь этот посад
Может быть в городе, в Замоскворечьи,
В Замостьи, и прочая (в полночь забредший
гость от меня отшатнулся назад).
Послушай, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, одни душегубы,
Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,
Безгласен, как призрак, белей полотна!
Метался, стучался во все ворота,
Кругом озирался, смерчом с мостовой…
– Не тот это город, и полночь не та,
И ты заблудился, ее вестовой!
Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.
В посаде, куда ни один двуногий…
Я тоже какой-то… я сбился с дороги,
– Не тот это город и полночь не та! –
1914
«Я клавишей стаю кормил с руки…»*
Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
И было темно. И это был пруд
И волны. – И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.
И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.
И ночь полоскалась в гортанях запруд,
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.
1915
Мельницы*
Над свеже взрытой тишиной
Над вечной памятию лая,
Семь тысяч звезд за упокой.
Как губы бледных свеч, пылают.
Как губы шепчут, как руки вяжут,
Как вздох невнятны, как кисти дряхлы,
И кто узнает, и кто расскажет
Чем, в их минувшем, дело пахло
И кто отважится, и кто осмелится
Звездами связанный, хоть палец высвободить.
Ведь даже мельницы, – о даже мельницы! –
Окоченели на лунной исповеди.
Им ветер был роздан,
А нового нет,
Они, как звезды
Заимствуют свет
У света
И веянье крыл у надкрыльев
Жуков – и головокруженье голов,
От пыли, головокружительной пыли
И от плясовых головешек костров –
Когда же беснуются куры и стружки,
И дым коромыслом, и пыль столбом
И падают капли медяшками в кружки
И резко, и изредка лишь – серебром, –
Тогда просыпаются мельничные тени,
Их мысли, ворочаются, как жернова.
И они огромны, как мысли гениев,
И тяжеловесны, как их слова;
И, как приближенные их, они приближены
Вплотную саженные, к саженным глазам
Плакучими тучами досуха выжженным
Наподобие общих могильных ям.
И мозгами, усталыми от далей пожалованных,
И валами усталых мозгов.
Грозовые громады они перемалывают
И ползучие скалы кучевых облаков –
И они перемалывают царства проглоченные
И, вращая белками, пылят облака –
И в подобные ночи под небом нет вотчины,
Чтоб бездомным глазам их была велика.
1915
«Я понял жизни цель, и чту…»*
Я понял жизни цель, и чту
Ту цель как цель, и эта цель,
Признать, что мне невмоготу,
Мириться с тем, что есть Апрель,
Что дни – кузнечные мехи,
И что растекся полосой
От ели к ели, от ольхи
К ольхе железный и косой
И жидкий, и в снега дорог,
Как уголь в пальцы кузнеца,
С шипеньем впившийся поток
Зари без края и конца.
Что самородком рдеет глушь
В зловонной груде красных туш.
И эти туши – бревна хат
И фартук мясника – закат.
Что в берковец церковный зык,
Что взят звонарь в весовщики.
Что от капели, от слезы
И от поста болят виски.
<1915>
Марбург*
День был резкий, и тон был резкий,
Резки были день и тон –
Ну, так извиняюсь. Были занавески
Желты. Пеньюар был тонок, как хитон.
Ласка июля плескалась в тюле,
Тюль, подымаясь, бил в потолок,
Над головой были руки и стулья,
Под головой подушка для ног.
Вы поздно вставали. Носили лишь модное,
И к вам постучавшись, входил я в танцкласс,
Где страсть, словно балку, кидала мне под ноги
Линолеум в клетку, пустившийся в пляс.
Что сделали вы? Или это по-дружески,
Вы в кружеве вьюжитесь, мой друг в матинэ?
К чему же дивитесь вы, если по мужески –
– мне больно, довольно, есть мера длине,
тяни, но не слишком, не рваться ж струне,
мне больно, довольно –
Стенает во мне
Назревшее сердце, мой друг в матинэ?
* * *
Вчера я родился. Себя я не чту
Никем, и еще непривычна мне поступь,
Сейчас, вспоминаю, стоял на мосту
И видел, что видят немногие с мо/сту.
Инстинкт сохраненья, старик подхалим,
Шел рядом, шел следом, бок о бок, особо,
И думал: «Он стоит того, чтоб за ним
Во дни эти злые присматривать в оба».
Шагни, и еще раз, – твердил мне инстинкт
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез путаный, древний, сырой лабиринт
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
Плитняк раскалялся. И улицы лоб
Был смугл. И на небо глядел исподлобья
Булыжник. И ветер, как лодочник, греб
По липам. И сыпало пылью и дробью.
Лиловою медью блистала плита,
А в зарослях парковых очи хоть выколи,
И лишь насекомые к солнцу с куста
Слетают, как часики спящего тикая.
О, в день тот, как демон, глядела земля,
Грозу пожирая, из трав и кустарника,
И небо, как кровь, затворялось, спалясь
О взгляд тот, тяжелый и желтый, как арника.
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Достаточно, тягостно солнце мне днем,
Что стынет, как сало в тарелке из олова,
Но ночь занимает весь дом соловьем
И дом превращается в арфу Эолову.
По стенам испуганно мечется бой
Часов и несется оседланный маятник,
В саду – ты глядишь с побелевшей губой –
С земли отделяется каменный памятник.
Тот памятник – тополь. И каменный гость
Тот тополь: луна повсеместна и целостна,
И в комнате будут и белая кость
Березы, и прочие окаменелости.
Повсюду портпледы разложит туман,
И в каждую комнату всунут по месяцу.
Приезжие мне предоставят чулан,
Версту коридора да черную лестницу.
По лестнице черной легко босиком
Свершить замечательнейшую экскурсию.
Лишь ужасом белым оплавится дом
Да ужасом черным – трава и настурции.
В экскурсию эту с свечою идут,
Чтоб видели очи фиалок и крокусов,
Как сомкнуты веки бредущего. Тут
Вся соль – в освещенье безокого фокуса.
* * *
Чего мне бояться? Я тверже грамматики
Бессонницу знаю. И мне не брести
По голой плите босоногим лунатиком
Средь лип и берез из слоновой кости.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу.
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
И тополь – король. Королева – бессонница.
И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
1916
На первый взгляд, Борис Леонидович Пастернак был активным деятелем и ревнителем «Центрифуги»: вместе с С. Бобровым и Н. Асеевым он стоял у истоков группы, подписал «Грамоту» в альманахе «Руконог», им написаны две программные статьи («Вассерманова реакция» – в «Руконоге» и «Черный бокал» – во «Втором сборнике Центрифуги»), в обоих сборниках опубликованы стихотворения Пастернака, издательство «Центрифуга» выпустило вторую его поэтическую книгу «Поверх барьеров» (М., 1916; на титульном листе – 1917).
Однако его футуристическая активность во многом зависела от инициативы Боброва, о чем неоднократно впоследствии вспоминал Пастернак: «Нарожденье „Центрифуги“ сопровождалось всю зиму (1913–1914 годов. – Сост.) нескончаемыми скандалами. Всю зиму я только и знал, что играл в групповую дисциплину, только и делал, что жертвовал ей вкусом и совестью»[222].
Творческое развитие Пастернака включало футуристический этап, но в главном оно определялось собственной логикой. Своеобразие Пастернака среди футуристов раньше других отметил В. Брюсов, который, анализируя «Руконог», писал, что «„футуристичность“ стихов Б. Пастернака – не подчинение теории, а своеобразный склад души»[223]. Особенность позиции Пастернака проявилась и в том, какое решение он для себя принял в связи с глубоким впечатлением, которое произвел на него В. Маяковский: «Время и общность влияний роднили меня с Маяковским. У нас имелись совпаденья. Я их заметил. Я понимал, что если не сделать чего-то с собою, они в будущем участятся. От их пошлости его надо было уберечь. Не умея назвать этого, я решил отказаться от романтической манеры. Так получилась неромантическая поэтика „Поверх барьеров“»[224].
В январе 1917 года, в связи с предполагаемым выпуском «Третьего альманаха Центрифуги», Пастернак писал К. Локсу: «Центрифуги, думаю, я не опозорю, дело ЦФГи считаю я делом родным…», и при этом добавлял, что он становится «в позицию, не зависящую ни в чем от программы футуризма…»[225].
Позже свои отчетливо «футуристические» стихотворения Пастернак не включил в основное Собрание.
Цыгане*
От луча отлынивая смолью,
Не алтыном огруженных кос,
В яровых пруженые удолья
Молдован сбивается обоз.
Обленились чада град загреба,
С молодицей обезроб и смерд:
Твердь обует, обуздает небо,
Твердь стреножит, разнуздает твердь!
Жародею жогу, соподвижцу
Твоего девичья младежа,
Дево, дево, растомленной мышцей
Ты отдашься, долони сложа.
Жглом полуд пьяна напропалую,
Запахнешься ль подлою полой,
Коли он в падучей поцелуя
Сбил сорочку солнцевой скулой.
И на версты. Только с пеклой вышки,
Взлокотяся, крошка за крохой,
Кормит солнце хворую мартышку
Бубенца облетной шелухой.
<1914>
Об Иване Великом*
В тверди «тверда слова рцы»
Заторел дворцовый торец,
Прорывает студенцы
Чернолатый Ратоборец.
С листовых его желез
Дробью растеклась столица,
Ей несет наперерез
«Твердо слово рцы» копытце.
Из желобчатых ложбин,
Из-за захолодей хлеблых
За пол-блином целый блин
Разминает белый облак.
А его обводит кисть,
Шибкой сини птичий причет,
В поцелуях – цвель и чисть
Косит, носит, пишет, кличет.
В небе пестуны-писцы
Засинь во чисте содержат.
Шоры, говор, тор… Но тверже
Твердо, твердо слово рцы.
<1914>
Артиллерист стоит у кормила*
Артиллерист стоит у кормила,
И земля, зачерпывая бортом скорбь,
Несется под давлением в тысячу сил
Озверев со всеми батареями в пучину.
Артиллерист-вольноопределяющийся, скромный и простенький.
Он не видит опасных отрогов,
Он не слышит слов с капитанского мостика,
Хоть и верует этой ночью в Бога;
И не знает, что ночь, дрожа по всей обшивке
Лесов, озер, церковных приходов и школ,
Вот, вот срежется перед кафедрой, спрягая в разбивку
Капитаном заданный неправильный глагол.
Zаo[226] – голосом перосохшей гаубицы
И вот, вот провалится голос
Что земля, терпевшая обхаживанья солнца
И ставшая солнце обхаживать потом,
С этой ночи вращается вокруг пушки японской
И что он – вольноопределяющийся – правит винтом.
Что вселенная стонет от головокруженья,
Расквартированная в тех разможженных головах,
Вселенная заметила это впервые,
Они ей незаметны – живые.
И, не боясь за мольбу попасть на гауптвахту,
О разоружении молят, толпясь, облака.
<1914>
«В посаде, куда ни одна нога…»*
В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега, –
Постой, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, лишь ворожеи
Да вьюги ступала нога, до окна
Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.
Ни зги не видать, а ведь этот посад
Может быть в городе, в Замоскворечьи,
В Замостьи, и прочая (в полночь забредший
гость от меня отшатнулся назад).
Послушай, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, одни душегубы,
Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,
Безгласен, как призрак, белей полотна!
Метался, стучался во все ворота,
Кругом озирался, смерчом с мостовой…
– Не тот это город, и полночь не та,
И ты заблудился, ее вестовой!
Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.
В посаде, куда ни один двуногий…
Я тоже какой-то… я сбился с дороги,
– Не тот это город и полночь не та! –
1914
«Я клавишей стаю кормил с руки…»*
Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
И было темно. И это был пруд
И волны. – И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.
И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.
И ночь полоскалась в гортанях запруд,
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.
1915
Мельницы*
Над свеже взрытой тишиной
Над вечной памятию лая,
Семь тысяч звезд за упокой.
Как губы бледных свеч, пылают.
Как губы шепчут, как руки вяжут,
Как вздох невнятны, как кисти дряхлы,
И кто узнает, и кто расскажет
Чем, в их минувшем, дело пахло
И кто отважится, и кто осмелится
Звездами связанный, хоть палец высвободить.
Ведь даже мельницы, – о даже мельницы! –
Окоченели на лунной исповеди.
Им ветер был роздан,
А нового нет,
Они, как звезды
Заимствуют свет
У света
И веянье крыл у надкрыльев
Жуков – и головокруженье голов,
От пыли, головокружительной пыли
И от плясовых головешек костров –
Когда же беснуются куры и стружки,
И дым коромыслом, и пыль столбом
И падают капли медяшками в кружки
И резко, и изредка лишь – серебром, –
Тогда просыпаются мельничные тени,
Их мысли, ворочаются, как жернова.
И они огромны, как мысли гениев,
И тяжеловесны, как их слова;
И, как приближенные их, они приближены
Вплотную саженные, к саженным глазам
Плакучими тучами досуха выжженным
Наподобие общих могильных ям.
И мозгами, усталыми от далей пожалованных,
И валами усталых мозгов.
Грозовые громады они перемалывают
И ползучие скалы кучевых облаков –
И они перемалывают царства проглоченные
И, вращая белками, пылят облака –
И в подобные ночи под небом нет вотчины,
Чтоб бездомным глазам их была велика.
1915
«Я понял жизни цель, и чту…»*
Я понял жизни цель, и чту
Ту цель как цель, и эта цель,
Признать, что мне невмоготу,
Мириться с тем, что есть Апрель,
Что дни – кузнечные мехи,
И что растекся полосой
От ели к ели, от ольхи
К ольхе железный и косой
И жидкий, и в снега дорог,
Как уголь в пальцы кузнеца,
С шипеньем впившийся поток
Зари без края и конца.
Что самородком рдеет глушь
В зловонной груде красных туш.
И эти туши – бревна хат
И фартук мясника – закат.
Что в берковец церковный зык,
Что взят звонарь в весовщики.
Что от капели, от слезы
И от поста болят виски.
<1915>
Марбург*
День был резкий, и тон был резкий,
Резки были день и тон –
Ну, так извиняюсь. Были занавески
Желты. Пеньюар был тонок, как хитон.
Ласка июля плескалась в тюле,
Тюль, подымаясь, бил в потолок,
Над головой были руки и стулья,
Под головой подушка для ног.
Вы поздно вставали. Носили лишь модное,
И к вам постучавшись, входил я в танцкласс,
Где страсть, словно балку, кидала мне под ноги
Линолеум в клетку, пустившийся в пляс.
Что сделали вы? Или это по-дружески,
Вы в кружеве вьюжитесь, мой друг в матинэ?
К чему же дивитесь вы, если по мужески –
– мне больно, довольно, есть мера длине,
тяни, но не слишком, не рваться ж струне,
мне больно, довольно –
Стенает во мне
Назревшее сердце, мой друг в матинэ?
Вчера я родился. Себя я не чту
Никем, и еще непривычна мне поступь,
Сейчас, вспоминаю, стоял на мосту
И видел, что видят немногие с мо/сту.
Инстинкт сохраненья, старик подхалим,
Шел рядом, шел следом, бок о бок, особо,
И думал: «Он стоит того, чтоб за ним
Во дни эти злые присматривать в оба».
Шагни, и еще раз, – твердил мне инстинкт
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез путаный, древний, сырой лабиринт
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
Плитняк раскалялся. И улицы лоб
Был смугл. И на небо глядел исподлобья
Булыжник. И ветер, как лодочник, греб
По липам. И сыпало пылью и дробью.
Лиловою медью блистала плита,
А в зарослях парковых очи хоть выколи,
И лишь насекомые к солнцу с куста
Слетают, как часики спящего тикая.
О, в день тот, как демон, глядела земля,
Грозу пожирая, из трав и кустарника,
И небо, как кровь, затворялось, спалясь
О взгляд тот, тяжелый и желтый, как арника.
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Достаточно, тягостно солнце мне днем,
Что стынет, как сало в тарелке из олова,
Но ночь занимает весь дом соловьем
И дом превращается в арфу Эолову.
По стенам испуганно мечется бой
Часов и несется оседланный маятник,
В саду – ты глядишь с побелевшей губой –
С земли отделяется каменный памятник.
Тот памятник – тополь. И каменный гость
Тот тополь: луна повсеместна и целостна,
И в комнате будут и белая кость
Березы, и прочие окаменелости.
Повсюду портпледы разложит туман,
И в каждую комнату всунут по месяцу.
Приезжие мне предоставят чулан,
Версту коридора да черную лестницу.
По лестнице черной легко босиком
Свершить замечательнейшую экскурсию.
Лишь ужасом белым оплавится дом
Да ужасом черным – трава и настурции.
В экскурсию эту с свечою идут,
Чтоб видели очи фиалок и крокусов,
Как сомкнуты веки бредущего. Тут
Вся соль – в освещенье безокого фокуса.
Чего мне бояться? Я тверже грамматики
Бессонницу знаю. И мне не брести
По голой плите босоногим лунатиком
Средь лип и берез из слоновой кости.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу.
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
И тополь – король. Королева – бессонница.
И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
1916
Иван Аксенов*
(1884–1935)
«Аксенов – фигура по-своему исключительная. В искусстве он был всем!» – писал И. Сельвинский[227]. Действительно, круг интересов Ивана Александровича Аксенова на протяжении всего его творческого пути был очень широк. Он был автором книги «Пикассо и окрестности» (1914; изд. – М., 1917) и других работ о современной живописи; им была издана книга «Елизаветинцы» (М., 1916) – переводы произведений драматургов эпохи Елизаветы Английской; он перевел для постановки В. Мейерхольда «Великолепного рогоносца» бельгийского драматурга Кроммелинка, написал книгу «Сергей Эйзенштейн. Портрет художника» (1933; изд. – М., 1991), серьезно изучал древнюю и современную музыку, математику.
В издательстве «Центрифуга», сотрудничество в котором Аксенов, будучи еще и профессиональным военным, совмещал со службой в армии, были опубликованы две его оригинальные поэтические книги – сборник «Неуважительные основания» (М., 1916) и драма «Коринфяне» на сюжет «Медеи» Еврипида (М., 1918). После революции Аксенов вошел в литературную группу конструктивистов, издал сборник стихов «Серенада» ([М.], 1920), а также несколько переводных книг. Ему принадлежит одна из первых попыток целостного историко-литературного осмысления русского футуризма (К ликвидации футуризма // Печать и революция. 1921. № 3).
(Мюнхен)*
Вырвать слова!
но Неизбежен, непобедим ярлык
совершенно извращенного всеобщим вниманием каучука
№
№
№
Так что 31 = 81.
Случайно ли дополнение чека?
Или это ответ?
Надо бы.
Только
Что же,
Когда каждому шагу ответ – бетон
И откажет родник – фонтан
Может ли,
Согнутый
На своем, на своем поле
Отмахнуть семикожный
Чернофигурный щит?
Еще один свисток и смеркнется
Ноль –
разведи еще перекресток в заострении
(Давний, давний спектр многоафишных щитов:
Падайте, падайте, росказни лоскута).
НЕИЗБЕЖЕН
Коленом
Притиснутый к пальмету,
Растерянный,
Ощеренный,
Разверенный
Эриманфийский страх
И эти апотропические руки
ТАЙ!
Безграалие на горе,
Что до двойной провинциальности
Безграалие на горе
Ci-devant[228] столицы
Безграалие на горе
Все это лопающаяся пластика
Хлопающего зонтика –
Сверлит смрад систематики
Селезенчатых готиков
ОТЧЕго НЕ мЕДнОе оТВОРЯТь?
Где это сердятся турники?
Сколько морщин в этой улыбке!
А башенные пауки
Шевелят робко
Меловой милый лунь для луны
Проявлять ли теперь этот негатив?
НЕИЗБЕЖНО!
потому что только воздух была песня
(Несмотря на совершенно невыносимую манеру отельной
прислуги отворять, в отсутствии, окна в улицу)
Нет! Нет! Нет! Не п о з д н о
И весть еще дрожит.
И не будет тебе никакого сахара
Пока не уберут, не утолкут трут
Растоптанные войной над землей озими
Жалооконное
О горестной доле,
О канифоле,
О каприфоле
Безграалие на горе.
И не видно ни краю, ни отдыха
Ах! не хватило красна вина
Кто, г-спода, видел многоуважаемого архитриклина?
Ясно разваливается голова на апельсинные доли;
То говорун дал отбой:
Под тучей ключ перевинчен
И когда падают деньги –
звонок
Когда падает палка –
стук
Когда падает…
Нет!
Полая поляна
Палево бела
Плакала былая
Плавная пила.
Кириллицей укрыть
Кукуя видел?
НЕИЗБЕЖНО!
И перебросился день.
День?
Так!
Угарали коралловыми сумерки
Вспомните меня
Сумерки умерли
В многоледяный бридж
И
PAL MAL BAL
Увял
Платок
Плакать
Наток
Окол –
до –
вавший УНОСИМЫЙ газ.
Уносись НЕИЗБЕЖНО в ярлык.
Со скоростью
Превосходящей все последние изобретения в этой области.
Благодетели! Зовите пожарных:
Начинается мировая скорбь.
Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
(Февраль 1914 г.)
Каденца из прошлого*
(Кенотаф)
Прощенью общих мест – луной
Подчеркнутые насажденья
И отнесенные за зной
Влюбленные предубежденья.
Напрасно! – Буйственный уход
Сомнет придуманные клумбы
И только поминальный код
Облыжно истолкует румбы.
Неперевоплотимых снов
Для неосуществимой тризны
О потрясении основ
Безотносительной отчизны.
<1916>
«По несмятой скатерти…»*
По несмятой скатерти
Раскатывались
Мятные ликеры месяца;
Было так сладко, что хотелось повеситься.
Разверчивая путь коленчатый,
Дважды или вшестеро
(Ad libitum[229]) перекрещивала
Лыжи
Разговор искренно-лживый –
От роду ему лет восемь с перерывами…
Вашими молитвами!
От прошлой истерики стеклярус льдинок
Схоронил временно жестянки сардинок
И прочие памятники летние,
Вот отчего перевелись лешие.
Слева – пня тень,
Справа – трещит наст,
Слева – сейчас мель.
Счастье?
Переменим координаты:
Уходи ухабами, сухняк зубчатый.
Не надо бы радоваться
Подобранной раковине
Подобные шалости
Кому диковина;
Да и бросаться оттуда мокрым нечего –
Не остановить ума человеческого –
И мост отупел,
И товар убрел,
И остановил
Город нагорный сорных миганий улей
«Пи –
щит ребеночек:
Косточки хрустят.»
Можно и поговорить
Во всю однолета прыть
В воздухе пяти вечера мая…..
Только даром почему столько добра пропадает? –
Ежедневно включают на куполе непонятные рекламы,
Не глядят на них ни мужья, ни их дамы,
Ни обоюдные их поклонники
Воробьи окончательно занялись колокольнями,
А энтропия-то, можно сказать, возрастает.
К чему такая трата мира?
Я ведь не скаред
Но всему есть мера –
Есть она и нашему терпению:
Это ведь не проволочное терние –
То по всем садам
(Виноват Адам)
Произрастает
В изобилии…
Косая птиц стая
Как шприц прямая
Через верхнюю яму.
Не довольно ли одной рекламы –
. . . . . . . . –
Ведь мог бы открыть со своей высоты,
Отчего это собственно
Фоксам рубят хвосты,
А у нас курносится прошлое?
И только антракты полночные
Смолоду маки балкончатые…
И паки и паки
Нотные следы
Уводи…
Ешьте меня – собаки.
<1916>
Диалог*
(Второе лицо без речей)
В бумагу высох, на тебя шуршу.
Я целый день словами порошу,
Что далее, то чаще да сырей
И злей, чем расстригаемый ерей,
Зрачков оберегу колючий лак
И страх, играющий скулою, как…
– Упрека ли боишься по весне?
А если бы и да? – он вовсе не
Острей, чем твой незаменимый шприц. –
– Под вечер остывает щекот птиц,
А только расседаются в ночи
Противные сороки да грачи,
Скрипя, что не даешь себя обуть
И отложить презлющий «добрый путь». –
– Хоть ихний хрип и не совсем неправ,
Не говорю: перемените нрав,
Но… – Этот камень унеси с собой:
В нем трещина, а все он голубой
И что внизу я нацарапал вам
И не на память, и не по глазам,
Которым не навязываю спор. –
– Кармин и пудра невеликий сбор
А времени-то много у тебя. –
– Цените выдержку, не теребя
Прощу: не поцелуете на чай? –
– А оглянуться тоже некогда, поди, –
Прощай!
<1916>
«Аксенов – фигура по-своему исключительная. В искусстве он был всем!» – писал И. Сельвинский[227]. Действительно, круг интересов Ивана Александровича Аксенова на протяжении всего его творческого пути был очень широк. Он был автором книги «Пикассо и окрестности» (1914; изд. – М., 1917) и других работ о современной живописи; им была издана книга «Елизаветинцы» (М., 1916) – переводы произведений драматургов эпохи Елизаветы Английской; он перевел для постановки В. Мейерхольда «Великолепного рогоносца» бельгийского драматурга Кроммелинка, написал книгу «Сергей Эйзенштейн. Портрет художника» (1933; изд. – М., 1991), серьезно изучал древнюю и современную музыку, математику.
В издательстве «Центрифуга», сотрудничество в котором Аксенов, будучи еще и профессиональным военным, совмещал со службой в армии, были опубликованы две его оригинальные поэтические книги – сборник «Неуважительные основания» (М., 1916) и драма «Коринфяне» на сюжет «Медеи» Еврипида (М., 1918). После революции Аксенов вошел в литературную группу конструктивистов, издал сборник стихов «Серенада» ([М.], 1920), а также несколько переводных книг. Ему принадлежит одна из первых попыток целостного историко-литературного осмысления русского футуризма (К ликвидации футуризма // Печать и революция. 1921. № 3).
(Мюнхен)*
Вырвать слова!
но Неизбежен, непобедим ярлык
совершенно извращенного всеобщим вниманием каучука
№
№
№
Так что 31 = 81.
Случайно ли дополнение чека?
Или это ответ?
Надо бы.
Только
Что же,
Когда каждому шагу ответ – бетон
И откажет родник – фонтан
Может ли,
Согнутый
На своем, на своем поле
Отмахнуть семикожный
Чернофигурный щит?
Еще один свисток и смеркнется
Ноль –
разведи еще перекресток в заострении
(Давний, давний спектр многоафишных щитов:
Падайте, падайте, росказни лоскута).
НЕИЗБЕЖЕН
Коленом
Притиснутый к пальмету,
Растерянный,
Ощеренный,
Разверенный
Эриманфийский страх
И эти апотропические руки
ТАЙ!
Безграалие на горе,
Что до двойной провинциальности
Безграалие на горе
Ci-devant[228] столицы
Безграалие на горе
Все это лопающаяся пластика
Хлопающего зонтика –
Сверлит смрад систематики
Селезенчатых готиков
ОТЧЕго НЕ мЕДнОе оТВОРЯТь?
Где это сердятся турники?
Сколько морщин в этой улыбке!
А башенные пауки
Шевелят робко
Меловой милый лунь для луны
Проявлять ли теперь этот негатив?
НЕИЗБЕЖНО!
потому что только воздух была песня
(Несмотря на совершенно невыносимую манеру отельной
прислуги отворять, в отсутствии, окна в улицу)
Нет! Нет! Нет! Не п о з д н о
И весть еще дрожит.
И не будет тебе никакого сахара
Пока не уберут, не утолкут трут
Растоптанные войной над землей озими
Жалооконное
О горестной доле,
О канифоле,
О каприфоле
Безграалие на горе.
И не видно ни краю, ни отдыха
Ах! не хватило красна вина
Кто, г-спода, видел многоуважаемого архитриклина?
Ясно разваливается голова на апельсинные доли;
То говорун дал отбой:
Под тучей ключ перевинчен
И когда падают деньги –
звонок
Когда падает палка –
стук
Когда падает…
Нет!
Полая поляна
Палево бела
Плакала былая
Плавная пила.
Кириллицей укрыть
Кукуя видел?
НЕИЗБЕЖНО!
И перебросился день.
День?
Так!
Угарали коралловыми сумерки
Вспомните меня
Сумерки умерли
В многоледяный бридж
И
PAL MAL BAL
Увял
Платок
Плакать
Наток
Окол –
до –
вавший УНОСИМЫЙ газ.
Уносись НЕИЗБЕЖНО в ярлык.
Со скоростью
Превосходящей все последние изобретения в этой области.
Благодетели! Зовите пожарных:
Начинается мировая скорбь.
Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
(Февраль 1914 г.)
Каденца из прошлого*
Прощенью общих мест – луной
Подчеркнутые насажденья
И отнесенные за зной
Влюбленные предубежденья.
Напрасно! – Буйственный уход
Сомнет придуманные клумбы
И только поминальный код
Облыжно истолкует румбы.
Неперевоплотимых снов
Для неосуществимой тризны
О потрясении основ
Безотносительной отчизны.
<1916>
«По несмятой скатерти…»*
По несмятой скатерти
Раскатывались
Мятные ликеры месяца;
Было так сладко, что хотелось повеситься.
Разверчивая путь коленчатый,
Дважды или вшестеро
(Ad libitum[229]) перекрещивала
Лыжи
Разговор искренно-лживый –
От роду ему лет восемь с перерывами…
Вашими молитвами!
От прошлой истерики стеклярус льдинок
Схоронил временно жестянки сардинок
И прочие памятники летние,
Вот отчего перевелись лешие.
Слева – пня тень,
Справа – трещит наст,
Слева – сейчас мель.
Счастье?
Переменим координаты:
Уходи ухабами, сухняк зубчатый.
Не надо бы радоваться
Подобранной раковине
Подобные шалости
Кому диковина;
Да и бросаться оттуда мокрым нечего –
Не остановить ума человеческого –
И мост отупел,
И товар убрел,
И остановил
Город нагорный сорных миганий улей
«Пи –
щит ребеночек:
Косточки хрустят.»
Можно и поговорить
Во всю однолета прыть
В воздухе пяти вечера мая…..
Только даром почему столько добра пропадает? –
Ежедневно включают на куполе непонятные рекламы,
Не глядят на них ни мужья, ни их дамы,
Ни обоюдные их поклонники
Воробьи окончательно занялись колокольнями,
А энтропия-то, можно сказать, возрастает.
К чему такая трата мира?
Я ведь не скаред
Но всему есть мера –
Есть она и нашему терпению:
Это ведь не проволочное терние –
То по всем садам
(Виноват Адам)
Произрастает
В изобилии…
Косая птиц стая
Как шприц прямая
Через верхнюю яму.
Не довольно ли одной рекламы –
. . . . . . . . –
Ведь мог бы открыть со своей высоты,
Отчего это собственно
Фоксам рубят хвосты,
А у нас курносится прошлое?
И только антракты полночные
Смолоду маки балкончатые…
И паки и паки
Нотные следы
Уводи…
Ешьте меня – собаки.
<1916>
Диалог*
В бумагу высох, на тебя шуршу.
Я целый день словами порошу,
Что далее, то чаще да сырей
И злей, чем расстригаемый ерей,
Зрачков оберегу колючий лак
И страх, играющий скулою, как…
– Упрека ли боишься по весне?
А если бы и да? – он вовсе не
Острей, чем твой незаменимый шприц. –
– Под вечер остывает щекот птиц,
А только расседаются в ночи
Противные сороки да грачи,
Скрипя, что не даешь себя обуть
И отложить презлющий «добрый путь». –
– Хоть ихний хрип и не совсем неправ,
Не говорю: перемените нрав,
Но… – Этот камень унеси с собой:
В нем трещина, а все он голубой
И что внизу я нацарапал вам
И не на память, и не по глазам,
Которым не навязываю спор. –
– Кармин и пудра невеликий сбор
А времени-то много у тебя. –
– Цените выдержку, не теребя
Прощу: не поцелуете на чай? –
– А оглянуться тоже некогда, поди, –
Прощай!
<1916>
Божидар*
(1894–1914)
Божидар (Богдан Петрович Гордеев) является автором книги стихотворений «Бубен», изданной дважды (Харьков, 1914 и М., 1916), оригинального исследования «Распевочное единство» (М., 1916), охарактеризованного Р. Якобсоном как «стиховедческие фантазии»[230], а также нескольких поэтических произведений, опубликованных в различных футуристических изданиях. Знакомство и сближение Божидара с поэтами «Центрифуги» произошло в марте 1914 года, а в апреле того же года он вместе с Г. Петниковым и Н. Асеевым организует в Харькове издательство «Лирень». Испытавший в своем творчестве сильное влияние В. Хлебникова, Божидар, в свою очередь, был им высоко ценим: в 1916 году, уже после смерти Божидара, его имя было поставлено Хлебниковым под воззванием «Труба марсиан». Божидар покончил с собой в ночь на 7 сентября 1914 года в лесу около селения Бабки под Харьковом. «Был среди нас юноша, – писал Н. Асеев, – расшибшийся на всем скаку в начале великой битвы со смертью. Сверкающие сабли нашей закаленной ненависти поднялись как волосы от ее близости, когда он уронил свой „Бубен“»[231].
Niti*
И
Я,
И
ON –
Мы:
CON!
Для
Тьмы
У
ДNя,
У
Пик –
Час,
Миг
Для
Nac
Верём.
Поём
Хvаленье
И пенье
Льём!
Хvаля
И тьму,
И cNy
Поя.
О
Ты!
О
Друг!
Мы:
Круг;
Мы:
CNы!
А
ДеNь?
А
Сvет? –
То
ТлеN.
Vзлет
До
Мечты;
Почти
До дNа.
Где пустота
ОдNа
И та:
Лишь v тьме
И сNе
ViдNа.
<1914>
Пиры уединения*
1
На небе закат меланхолический полусмерк.
Вселенной
Горизонт раздвинулся –
Головокружительно… Пылью засверкал фейерверк
Планетный. Дух кинулся
В вожделенный
Метафизический мир – неизведанный верх.
2
Ходули логические, мучившие – я снял. –
Трясины
Заблуждений, мудрости
Силлогистической – пройдены; дух радостно внял
Как таяли трудности…
О долины
Обворожительный – неба простор, вас ли объял?
3. Зверинец («О Сад, Сад!..»)
Вступаю, приплясывая, в приветливые поля,
Печалью
Упоен таинственной…
О, Уединение, нежная богиня, моля,
К тебе, я единственной
Чуть причалю,
Ты принимаешь милостиво в сумрак меня…
4. Журавль («На площади в влагу входящего угла…»)
В озерах Забвения – прохладном хрустале
Купаюсь,
Забывая прежнее.
И высокомерие взрослого меркнет в стекле
Озер. Неизбежнее
Возрождаюсь
Благоговейно молящимся мальчиком Земле.
5. «Конь Пржевальского» («Гонимый кем – почем я знаю?..»)
Окутанный сумраком дымчатой темноты,
Беззвездной,
Улыбаюсь думая:
«Я в небытии… я в прекраснейших полях пустоты.
О, Жизнь угрюмая,
Безвозмездно
Ты прожита!..» И ложусь на душистые цветы.
6. Числа («Я вслушиваюсь в вас, запах числа…»)
Целую цветы – благоуханнейшие уста,
Росою
<1914>
Бодрость*
Волнитесь тинистые,
В – неточные озёра!
Позёра мыслься жест,
Шест высься акробатств
Покинь, душа, тенистые –
Печалины аббатств.
Вы, развалившиеся,
Разветртесь! тлейте мхами!
Мехами мхов озноб
Вогробный – ах, вотще!
Вотще, ах тщит дух, шиляся
В лазоревый расщеп.
Лирьте же вихрем крылья
В пылью вспылившемся флирте
Формы и содержания
Искания задятся кормы,
Но ты
Дух – пило́т,
Зазвездь темно́ты
Темноты́.
7/III – 1914
Москва
Пресс-папье*
Сквозь стекло куклятся
– Так не ты ли – землистый? –
Три – в плясе – паяца,
Листы
И
Травки || буклятся.
Куклы остёклившись,
– Дух паяцнувший в воздух –
Порывничают в высь,
Но стух
У
Кукл дух, поблёклившись.
Стеклянюсь (манекен)
– Пресс-папьиный спит клоун
Троичный, бабушкин –
Зову,
У
Всех прошу: «В земле – плен?»
В воздуха пресс-папье
– Паяцы льют слезины –
Впаян дух в пленение
И сны,
И
Жизнь: || бред на копье
Души
Прободённовоздетой
И
Остеклетой.
Der Studiosus ist toll,
er bildet sich ein in einer
glasernen Flasche zu sitzen.
12/111 – 1914
Москва
Солнцевой хоровод*
Кружись, кружа мчись || мчительница
Земля, ты || четыревзглядная!
Веснолетняя, нарядная,
Смуглая || мучительница!
Осеньзимняя
Кубарь кубариком
Жарким || шариком
В тьме
Вей,
Полигимния,
Сме –
лей!
Ты солнь, солнь, || солнце – золото,
В пляс пойди по пусти трусистой,
Пусть стучит времени долото
Пусть планет поле прополото
Звездодейкой || || бусистой. –
Ты солнь, солнь
Звезды по́солонь,
Небосвод промолнь
Рдяным посохом –
Мчись, мчительница, || кружись,
Четыревзорная земля, –
Нарядная веснись, летнись,
Мучайся || Смугляна.
16/III – 1914
Сердце в лазури*
Дух худой коверкается,
Худеет и сохнет
Бедами, || глохнет
Неизбывного берковца.
Меркнет, меркнет зеркальце
Лопается в солнца
Бронзовый || бонза
Мертвенно коверкается.
Сердце рдеет – церковица
Зеркальцем осолнясь,
Бонзами исполнясь
Избонзенного берковца.
Бедное || дергается
Серебряное сердце –
Купол || отверзся
Вывернулась церковица.
Язвы яви, зеркальце,
Бронзовыя || победы
Бонз изломы || беды
Лазоревого берковца.
29/III – 1914
Уличная*
Скука кукует докучная
И гулкое эхо улица.
Туфельница турчанка тучная
Скучная куколка смуглится
«Не надо ли туфель барину?»
Но в шубу с шуткой || тулится
Цилиндр, глотая испарину.
Углится кровлями улица.
Улица, улица скучная:
Турка торгующая туфлями –
Кукушка смерти послушная,
Рушится, тушится углями.
Улыбаясь над горбатыми
Туркой и юрким барином,
Алыми ударь набатами
Дымным вздыбься маревом!
Вея неведомой мерностью,
Смертью дух мой обуглится
Вздымится верной верностью –
Избудутся будни и улица.
5/IV – 1914
Пляска воинов*
Ропотных шпор приплясный лязг
В пляс танками крутит гумна
Бубны, трубы, смычный визг
Буйно, шумно
Бубны в пляс
Жарный шар в пожаре низк
Одежд зелень, желть, синь, краснь
В буйные, бурные пёстрья
Трубящий плясун, сосвиснь!
Вейте, сёстры,
Трубных баснь
Ярую, кружительную жизнь!
Парами, парами, парами
Ярини, в лад, влево щёлкотью,
Вправо шпорами, бряц || шпорами
Яричи мелкотью
Парами, парами
По под амбарами, по под заборами.
13/IV – <1914>
Воспоминание*
М. М. С<иняковой>
Когда Госпожа || скитается
И в памяти – скверные скверы
И чадный качается плащ –
Два маленьких || || китайца
Взбрасывают чаще и чаще
В просторы || смерклого веера
За тростью || тонкую трость –
Роняясь из древней феерии,
Из колоса помыслов кидается,
Вонзается в мозг мой || ость.
Синеющий веер сползается
Гуденьем || взветренной сферы
Зов памяти странно молящ,
Китайцы в малахаях из зайца
Взвивают круг трубок звенящий,
И вон она верная взвеяла,
Как грудь моя, хрупкая Грусть.
И в сердце склоняется верие,
Но сердце – опять || ломается,
Роняя || грустную хрусть.
22/IV – 1914
Битва*
Вой, вой, в бой
Как буря бросайтесь в брань,
Завывая яркой трубой
Барабаном ширяясь, как вран!
Сиялью стальных штыков
Ударит яркий перун,
Мановеньем бросит бойцов
Лихой воевода ярун
Знаменами мчится месть,
Из дул рокочет ярь –
Взвивайся победный шест,
Пья пороха пряную гарь.
Штыками, штыками в грудь
Креси́, стыкаясь, сталь,
Над грудой рудых || груд
Орудий бубенщик встал.
Могутные духи дул
Взлетлят огнедымный град
Чу! звук глухой подул
Конная накренилась рать
Топотом – в брань, || в брань
Витязи конники
Медно бронники
Скачут и рубятся криками ран.
Ржанье, вперед, || ура!
Прядают ратники
Прочь, прочь, обратники
С тылу и с неба победа на
Ровни рдяной юра.
12/VII – 1914
Слабость*
Запад повапленный теплит || светы
Ветит, вещает обаева слабости
Недугом смутным || мутные сладости
Люлят, баюкают груди болетые
Плавно || блудная земля вернула
Слабого от полымя || Дажбожьего;
Плачущего, никуда || негожего
Нянчила ночью родимая сутулая
Плывные плыли линючие тучи –
Лебеди бледные ветрьего озера
Брызжась, на блазны недужного бзира
Лили, кропили || капли горючие.
Лето 1914
«В шуршании шатких листьев…»*
1. Григорию Петникову
В шуршании шатких листьев –
Ренаты шлейф || багреца || пламенного.
Коснись || костлявою кистью
Лба жалкой усталостью раненного.
Ах, жилки || жидкою кровью
Устали пульсировать прогнанною;
В глазах: || вслед || нездоровью
Ангел заклубит тенью огненною.
Тогда, || тогда, || Григорий, –
Мечта || взлетит лихорадочная –
И средь брокенских плоскогорий
Запляшет Сарраска || сказочная.
1. IV. 1914
2
В небесах || прозорных как волен я
С тобой, || ущербное сердце –
Утомился я, утомился от воленья
И ты на меня || не сердься
Видишь, видишь || своды || огляди
В нутренний свились || крутень,
Холодно в моросящей мокряди,
Холодно || в туни буден.
Небесами моросящими выплачусь –
Сжалься, сердце, червонный витязь,
В чащи сильные || синевы влачусь,
Мысли клубчатые, рушьтесь || рвитесь!
Витязь мается алостью истязательной,
Рдяные в зенках зыбля розы,
Побагровевшими доспехами вскройся,
Брызни красной || сутью живительной
В крутоярые стремнины || затени
Затени, || затени губительной.
26. VIII. 1914
Божидар (Богдан Петрович Гордеев) является автором книги стихотворений «Бубен», изданной дважды (Харьков, 1914 и М., 1916), оригинального исследования «Распевочное единство» (М., 1916), охарактеризованного Р. Якобсоном как «стиховедческие фантазии»[230], а также нескольких поэтических произведений, опубликованных в различных футуристических изданиях. Знакомство и сближение Божидара с поэтами «Центрифуги» произошло в марте 1914 года, а в апреле того же года он вместе с Г. Петниковым и Н. Асеевым организует в Харькове издательство «Лирень». Испытавший в своем творчестве сильное влияние В. Хлебникова, Божидар, в свою очередь, был им высоко ценим: в 1916 году, уже после смерти Божидара, его имя было поставлено Хлебниковым под воззванием «Труба марсиан». Божидар покончил с собой в ночь на 7 сентября 1914 года в лесу около селения Бабки под Харьковом. «Был среди нас юноша, – писал Н. Асеев, – расшибшийся на всем скаку в начале великой битвы со смертью. Сверкающие сабли нашей закаленной ненависти поднялись как волосы от ее близости, когда он уронил свой „Бубен“»[231].
Niti*
И
Я,
И
ON –
Мы:
CON!
Для
Тьмы
У
ДNя,
У
Пик –
Час,
Миг
Для
Nac
Верём.
Поём
Хvаленье
И пенье
Льём!
Хvаля
И тьму,
И cNy
Поя.
О
Ты!
О
Друг!
Мы:
Круг;
Мы:
CNы!
А
ДеNь?
А
Сvет? –
То
ТлеN.
Vзлет
До
Мечты;
Почти
До дNа.
Где пустота
ОдNа
И та:
Лишь v тьме
И сNе
ViдNа.
<1914>
Пиры уединения*
1
На небе закат меланхолический полусмерк.
Вселенной
Горизонт раздвинулся –
Головокружительно… Пылью засверкал фейерверк
Планетный. Дух кинулся
В вожделенный
Метафизический мир – неизведанный верх.
2
Ходули логические, мучившие – я снял. –
Трясины
Заблуждений, мудрости
Силлогистической – пройдены; дух радостно внял
Как таяли трудности…
О долины
Обворожительный – неба простор, вас ли объял?
3. Зверинец («О Сад, Сад!..»)
Вступаю, приплясывая, в приветливые поля,
Печалью
Упоен таинственной…
О, Уединение, нежная богиня, моля,
К тебе, я единственной
Чуть причалю,
Ты принимаешь милостиво в сумрак меня…
4. Журавль («На площади в влагу входящего угла…»)
В озерах Забвения – прохладном хрустале
Купаюсь,
Забывая прежнее.
И высокомерие взрослого меркнет в стекле
Озер. Неизбежнее
Возрождаюсь
Благоговейно молящимся мальчиком Земле.
5. «Конь Пржевальского» («Гонимый кем – почем я знаю?..»)
Окутанный сумраком дымчатой темноты,
Беззвездной,
Улыбаюсь думая:
«Я в небытии… я в прекраснейших полях пустоты.
О, Жизнь угрюмая,
Безвозмездно
Ты прожита!..» И ложусь на душистые цветы.
6. Числа («Я вслушиваюсь в вас, запах числа…»)
Целую цветы – благоуханнейшие уста,
Росою
<1914>
Бодрость*
Волнитесь тинистые,
В – неточные озёра!
Позёра мыслься жест,
Шест высься акробатств
Покинь, душа, тенистые –
Печалины аббатств.
Вы, развалившиеся,
Разветртесь! тлейте мхами!
Мехами мхов озноб
Вогробный – ах, вотще!
Вотще, ах тщит дух, шиляся
В лазоревый расщеп.
Лирьте же вихрем крылья
В пылью вспылившемся флирте
Формы и содержания
Искания задятся кормы,
Но ты
Дух – пило́т,
Зазвездь темно́ты
Темноты́.
7/III – 1914
Москва
Пресс-папье*
Сквозь стекло куклятся
– Так не ты ли – землистый? –
Три – в плясе – паяца,
Листы
И
Травки || буклятся.
Куклы остёклившись,
– Дух паяцнувший в воздух –
Порывничают в высь,
Но стух
У
Кукл дух, поблёклившись.
Стеклянюсь (манекен)
– Пресс-папьиный спит клоун
Троичный, бабушкин –
Зову,
У
Всех прошу: «В земле – плен?»
В воздуха пресс-папье
– Паяцы льют слезины –
Впаян дух в пленение
И сны,
И
Жизнь: || бред на копье
Души
Прободённовоздетой
И
Остеклетой.
Der Studiosus ist toll,
er bildet sich ein in einer
glasernen Flasche zu sitzen.
12/111 – 1914
Москва
Солнцевой хоровод*
Кружись, кружа мчись || мчительница
Земля, ты || четыревзглядная!
Веснолетняя, нарядная,
Смуглая || мучительница!
Осеньзимняя
Кубарь кубариком
Жарким || шариком
В тьме
Вей,
Полигимния,
Сме –
лей!
Ты солнь, солнь, || солнце – золото,
В пляс пойди по пусти трусистой,
Пусть стучит времени долото
Пусть планет поле прополото
Звездодейкой || || бусистой. –
Ты солнь, солнь
Звезды по́солонь,
Небосвод промолнь
Рдяным посохом –
Мчись, мчительница, || кружись,
Четыревзорная земля, –
Нарядная веснись, летнись,
Мучайся || Смугляна.
16/III – 1914
Сердце в лазури*
Дух худой коверкается,
Худеет и сохнет
Бедами, || глохнет
Неизбывного берковца.
Меркнет, меркнет зеркальце
Лопается в солнца
Бронзовый || бонза
Мертвенно коверкается.
Сердце рдеет – церковица
Зеркальцем осолнясь,
Бонзами исполнясь
Избонзенного берковца.
Бедное || дергается
Серебряное сердце –
Купол || отверзся
Вывернулась церковица.
Язвы яви, зеркальце,
Бронзовыя || победы
Бонз изломы || беды
Лазоревого берковца.
29/III – 1914
Уличная*
Скука кукует докучная
И гулкое эхо улица.
Туфельница турчанка тучная
Скучная куколка смуглится
«Не надо ли туфель барину?»
Но в шубу с шуткой || тулится
Цилиндр, глотая испарину.
Углится кровлями улица.
Улица, улица скучная:
Турка торгующая туфлями –
Кукушка смерти послушная,
Рушится, тушится углями.
Улыбаясь над горбатыми
Туркой и юрким барином,
Алыми ударь набатами
Дымным вздыбься маревом!
Вея неведомой мерностью,
Смертью дух мой обуглится
Вздымится верной верностью –
Избудутся будни и улица.
5/IV – 1914
Пляска воинов*
Ропотных шпор приплясный лязг
В пляс танками крутит гумна
Бубны, трубы, смычный визг
Буйно, шумно
Бубны в пляс
Жарный шар в пожаре низк
Одежд зелень, желть, синь, краснь
В буйные, бурные пёстрья
Трубящий плясун, сосвиснь!
Вейте, сёстры,
Трубных баснь
Ярую, кружительную жизнь!
Парами, парами, парами
Ярини, в лад, влево щёлкотью,
Вправо шпорами, бряц || шпорами
Яричи мелкотью
Парами, парами
По под амбарами, по под заборами.
13/IV – <1914>
Воспоминание*
М. М. С<иняковой>
Когда Госпожа || скитается
И в памяти – скверные скверы
И чадный качается плащ –
Два маленьких || || китайца
Взбрасывают чаще и чаще
В просторы || смерклого веера
За тростью || тонкую трость –
Роняясь из древней феерии,
Из колоса помыслов кидается,
Вонзается в мозг мой || ость.
Синеющий веер сползается
Гуденьем || взветренной сферы
Зов памяти странно молящ,
Китайцы в малахаях из зайца
Взвивают круг трубок звенящий,
И вон она верная взвеяла,
Как грудь моя, хрупкая Грусть.
И в сердце склоняется верие,
Но сердце – опять || ломается,
Роняя || грустную хрусть.
22/IV – 1914
Битва*
Вой, вой, в бой
Как буря бросайтесь в брань,
Завывая яркой трубой
Барабаном ширяясь, как вран!
Сиялью стальных штыков
Ударит яркий перун,
Мановеньем бросит бойцов
Лихой воевода ярун
Знаменами мчится месть,
Из дул рокочет ярь –
Взвивайся победный шест,
Пья пороха пряную гарь.
Штыками, штыками в грудь
Креси́, стыкаясь, сталь,
Над грудой рудых || груд
Орудий бубенщик встал.
Могутные духи дул
Взлетлят огнедымный град
Чу! звук глухой подул
Конная накренилась рать
Топотом – в брань, || в брань
Витязи конники
Медно бронники
Скачут и рубятся криками ран.
Ржанье, вперед, || ура!
Прядают ратники
Прочь, прочь, обратники
С тылу и с неба победа на
Ровни рдяной юра.
12/VII – 1914
Слабость*
Запад повапленный теплит || светы
Ветит, вещает обаева слабости
Недугом смутным || мутные сладости
Люлят, баюкают груди болетые
Плавно || блудная земля вернула
Слабого от полымя || Дажбожьего;
Плачущего, никуда || негожего
Нянчила ночью родимая сутулая
Плывные плыли линючие тучи –
Лебеди бледные ветрьего озера
Брызжась, на блазны недужного бзира
Лили, кропили || капли горючие.
Лето 1914
«В шуршании шатких листьев…»*
В шуршании шатких листьев –
Ренаты шлейф || багреца || пламенного.
Коснись || костлявою кистью
Лба жалкой усталостью раненного.
Ах, жилки || жидкою кровью
Устали пульсировать прогнанною;
В глазах: || вслед || нездоровью
Ангел заклубит тенью огненною.
Тогда, || тогда, || Григорий, –
Мечта || взлетит лихорадочная –
И средь брокенских плоскогорий
Запляшет Сарраска || сказочная.
1. IV. 1914
В небесах || прозорных как волен я
С тобой, || ущербное сердце –
Утомился я, утомился от воленья
И ты на меня || не сердься
Видишь, видишь || своды || огляди
В нутренний свились || крутень,
Холодно в моросящей мокряди,
Холодно || в туни буден.
Небесами моросящими выплачусь –
Сжалься, сердце, червонный витязь,
В чащи сильные || синевы влачусь,
Мысли клубчатые, рушьтесь || рвитесь!
Витязь мается алостью истязательной,
Рдяные в зенках зыбля розы,
Побагровевшими доспехами вскройся,
Брызни красной || сутью живительной
В крутоярые стремнины || затени
Затени, || затени губительной.
26. VIII. 1914
Григорий Петников*
(1894–1971)
Начало литературной (и сразу футуристической) деятельности Григория Николаевича Петникова связано с Харьковом. Именно здесь возник один из провинциальных «филиалов» столичного футуризма, когда в 1914 году Петников с приехавшим из Москвы Н. Асеевым организовал книгоиздательство «Лирень», поддерживающее связи с «Центрифугой». Петников дружил с сестрами Синяковыми, жившими в местечке Красная Поляна недалеко от Харькова; их дом стал своеобразной «резиденцией» футуристов. Первая книга Петникова «Леторей» (совместно с Асеевым) вышла в издательстве «Лирень» в 1915 году. Важным для Петникова стало знакомство в 1916 году с В. Хлебниковым. Они вместе подписывают манифесты «Труба марсиан» (Харьков, 1916) и «Воззвание Председателей земного шара» (Временник. 2. М. [Харьков], 1917). Сильное влияние Хлебникова ощутимо и в поэзии Петникова.
К футуристическому периоду творчества Петникова относятся также три его последующие книги – «Быт побегов» (М.; [Харьков], 1918), «Книга Марии Зажги Снега» (Пг.; [Харьков], 1918), «Поросль солнца» (М.; [Харьков], 1920; 2-е изд. – Пб., 1922). Хлебников писал, что «Петников в „Быте Побегов“ и „Поросли Солнца“ упорно и строго, с сильным нажимом воли ткет свой „узорник ветровых событий“», и отмечал при этом: «Крыло европейского разума парит над его творчеством…»[233]
В первое время после революции Петников совмещал литературную деятельность с государственной службой – был председателем Всеукраинского Литературного комитета Наркомнроса. В позднейших его книгах футуристических элементов практически не осталось, но некоторые ранние произведения Петников включал в свои сборники.
Папоротник*
На страшный верх из вер
Отъятый случай на поклоне
В гаданьи стрел изверг –
Речами глаз – напротив.
Реками в лад ведут
На встреч мольбу о дубы.
И гнездный пир на путике
Встревожный склон задует.
Взоры бежали сами…
Запиханы души слов…
И коло вечора лесами
Навзлёт развивает число…
<1915>
Миросель*
Какой бы сверкалой дюжины
Утешена стая надменника.
Омирщенною клонью разбужены
Позвука зорчии пленники
Так отвечает в гонитве –
Неугодным походом на пропасти
Дышел воздушных на вид вы –
Очертелые дыхи робости
Тутнем ходячим допытан
Ревнующий внятень подъемов.
Кто же вот скажет, копытом
Бьет он за рощей Прове?
Тоже замучил время.
Кунак, добродий удневий.
Может уздетая темень
Отдавает заведомо гневом
Отруба у предмолвия – иночто
Прекословит клоня обоямо –
По привычке все ж дышельным вынужден
Туловом сдать пред брамой.
<1915>
По весне!*
Когда в сухую весен грусть
Днем площадь снится,
Биением не скажет: пусть!
И неба борчатая плащаница.
За вычетом дали останется
На ветер заброшенный призрак,
Числовых строгостей данница
Ношена мной еще в детстве.
Асфальтом пошире, помимо все гнался
Двенадцать усталостей!
Точно как на́дсырь канауса
Измерена верно на чувство
Раздвоенной уст твоих алости…
И зрачок в двух углах усмехался
А ты же все кочевник
Моих обугленных строк,
Светом послушай очей в них
Водопоях гремящий рог.
<1915>
Рубеж весны*
Я принимаю синеглазых
Окраин вешних простоту
И странную вдыхаю ясень
В засеребревшемся листу.
Что это будет – только очерк
Дивеева скита лазурь,
Иль буйный рост, как живопись, как роща,
Поющая и пьющая грозу.
Какой густой овладевает ветер
По заводям зацеловав траву,
И чуется, как цепенеет
От марта смерть в падучем покрову.
1915
Посмертье*
В кору хоронят соки слепо
Раденья вербных тонких вен,
И хладами вскормленный север
Уже заведомо забвен.
А вот когда в весны предсердьях
Встает аорты тяжкой ярь,
Ты володом каких посмертий
Вздыхаешь целины испарь?
1916
Племя звучаное*
Н. Бруни
В побеге ветвистого ветра
Потребой ночною владеть
Ты племя звучаное смерти
Предал опоённой волне.
Цветают искры и умирают
Лётными звездами лета
В копытах небесных коней
И пламя зеленое тая
Рассыпет кочевья огней
И время весняное веять,
Листвой изумленной кипеть…
Хлебнув озерной тишины
Голубопламенной онеги
Первоначальной теневы
То яблони оделись снегом.
Так мотыльковая метель
Кружит в садовых побережьях,
Потоком голубым слетев
На вещую ложится свежесть.
Благовещенье, 1916
«Твоих тишин неуловимый вывод…»*
В. М. Синяковой
Твоих тишин неуловимый вывод –
Как обойти звенящую траву,
Кропя ржавеющее жниво
Росою осени, грустящей поутру.
Напевом взлетающих иволг
поишь земли пьянящий шорох,
раздолий вылившийся вымах
на сталью выгнутых озерах.
И это серпень полевою волей
впрядает в озимое рядно
узоры плахт, родимый голубь,
влетевший в осени окно.
1916
«В такую горячую весень…»*
В. М. Синяковой
В такую горячую весень,
В такую певучую заросль
Вошла – и раскинула песень
Сплошной зацветающий парус.
И стаем лазурного вымысла
За мной чрез кленовую летопись
Неслись на весны коромыслах
Дремучие скрипы и шелесты.
И в этой распевшейся прелести
Апреля – летучее племя –
Молвой дождевою от ветрости
Срываясь, впивалося в землю.
И там насыщаясь от чар ее
Легла в золотистой обнове –
И дней густолистое марево,
Как повесть, как поросль кленовая.
1916
Поросль солнца*
За взрывами весенней воли
По золоту тяжелых крыл
Подробный вылет темной доли
Твой дикий воздух взором взрыл.
И тягу двух таят оплечий
Венцы словямые дивес,
Что грозной полыби полетье
В суровом былье влажный мнтестр.
Приди в предсмертии конечном
В края отрепетных морян
И пламенем, что лавой белой
Ты опылай погул полян.
1917
Петербург
Узор сна на Чусовой*
За желтый и густевший луч,
За голубую лапу пали!
Кружась о заросли морозных туч
Застывшие чужие глади
И поставь общей белизны,
Как сгусток инея возник…
Мороза седь и в отчужденный день
Твой тонок дым – медлительная поступь
И ветер в реях не толкнувши воздух
Остановил свои гряды….
Встает весенний Лей
Тепла лелеемого лепо.
И стает в синей лапе падь
Короткое, быстреющее лето!
1917
Чусовая
«Говорит Подгромок старшему своему брату…»*
Говорит Подгромок старшему своему брату:
Дождя дарь силу листную радует
Дождя жадного руевые струи
Ра собрал за арбою жаркою в гром колесный
И нежно женного дивня трав,
И земле долу череника лесная.
Серый мнев вот листьев зелелея
Изумруды мурома и млавы
Веснеструйна лава!
Да обряды брата скажут в четких каплях!
Будь свежее!
<1918>
Осенний офорт*
И приход сентября без отчёта
По восторгу горюющих мет
Узнаю голубин неизбывьем,
Твой мелькающий мех ясенец.
Это золото встало по бредню
На убаве неметь и робеть,
Перед дующим поверху сретеньем
Колыхать облегчённую ветвь.
И дичая и в чащах роясь
Загораться с рябиновых слов
Из-за морева грающий спас,
По лугам полыхающий лов.
Ловчих десять с потешной капели
В рукопашной сердец сентября
Ветропадом бродяжным напели
Сребропенную сыть соловья.
Потому от осенних потерь,
От пропаж, от полетья куста
Будет холода ранняя тверь
Занемлять радунцами уста.
1916/19
Красная Поляна
Лирический отрывок*
О, как обуглен ночи очерк,
Ракит кивающего кивера,
И на песке тоскует в поручне
Струя весны, сливаясь ивами.
И вот приходит лунный дивень
Сберечь речную тишину,
И напоить ночною гривой
Дерев волхвующую вышину.
А там –
Тяжелый ток летуний золотых,
То полночи немолчно колыханье,
А ты, дичась опальной теневы
Ко мне слетаешь солнечным преданьем.
<1920>
Райна*
Ближе держась к ветру
Райной, повернутой вкось
Знаки печали внедрит
Твой верблюжонок сосновый
Тот же отреянный нордом
Пенный устав на заре,
Мачтовый строится город
Высью, прозрачной сестрою
Воздуха сонная одурь
Долгим серпом высинеет
Свесок небесных морей –
Глотая бортами дремучую воду
И помня обычай проснувшийся давечь
Исчертишь в граверне блеснувшего года
Резцами помолний лазурную затишь,
И за стаей восходов плывущих
С былинного тяжкого моря
В просиневшую пущу
Взмахнувши ветвями зари
Я в цвету, я пою,
Я певчее яблони плесо
В серебряный лес облаков,
Облетевших цветов
Роняю снега марии
То летней грозы наливается жаркий
В высинях поспевающий гром
<1920>
Райна («На корцах краснолесий высоких роса…»)*
На корцах краснолесий высоких роса
Без конца, без прозорья добра,
Значит кипенью снежной кипят
Дорогих первогорий леса –
В отуманы серебряной вязи
Вновь поличие земного пыла
Это мледуга полного спаса
За ой лелю лето поила –
От цветовитого берега сдвинуты
Воины хвойные в торные тали
И на пролетах венчанных первин
За очами посланца исконного тая –
Видишь –
Дебелого ладного быта
У поючего дня и тучного гула
Все – особого бега ясная стая.
И последние истовы
На громаде выгнутой дробных небес
И со дна не одною ли мерою выльется
Серп и первое небо?
И вот тропа, как бора раба
Голубиня дубровые моры,
Закружаяск в подружия пряж –
Белой бор оговорен осени
Богородичной тканью дважды.
<1922>
«Как перебои русой осени…»*
Как перебои русой осени
Заплески поутру ветали с межи,
Твой только в россыпь повойник
Червоных листов и нежин.
Воздух вылит как песня
Которую не успел зачерпнуть вечер,
От этого пьяная свежесть
Тянется в голубой омут,
Ясно знавая – теплынь дивежа
Разошлась светая и сетуя
Ночь. Четко твердеет цветка
По изумрудному выгону лета
И в пламени ль осенних вотчин
Тревожный и тяжелый дух
И полосы твои короче
Порывных дней рдянеющий недуг.
Где нивы смотрят Божьими глазами
Границах тлеющей зари,
Где загораются рощи,
Которые выжелтил, выносил ветер
По устьям августа над тишиною рек –
Зачалит чалмой осока
Полночи серп
За медь поющею становища.
И медленно приходит в шатер
Желто-бурых одружий
Многоочитая златень –
Здравствуй, баюная влада,
Здравствуй, здравствуй деревьев пламень.
<1922>
Начало литературной (и сразу футуристической) деятельности Григория Николаевича Петникова связано с Харьковом. Именно здесь возник один из провинциальных «филиалов» столичного футуризма, когда в 1914 году Петников с приехавшим из Москвы Н. Асеевым организовал книгоиздательство «Лирень», поддерживающее связи с «Центрифугой». Петников дружил с сестрами Синяковыми, жившими в местечке Красная Поляна недалеко от Харькова; их дом стал своеобразной «резиденцией» футуристов. Первая книга Петникова «Леторей» (совместно с Асеевым) вышла в издательстве «Лирень» в 1915 году. Важным для Петникова стало знакомство в 1916 году с В. Хлебниковым. Они вместе подписывают манифесты «Труба марсиан» (Харьков, 1916) и «Воззвание Председателей земного шара» (Временник. 2. М. [Харьков], 1917). Сильное влияние Хлебникова ощутимо и в поэзии Петникова.
К футуристическому периоду творчества Петникова относятся также три его последующие книги – «Быт побегов» (М.; [Харьков], 1918), «Книга Марии Зажги Снега» (Пг.; [Харьков], 1918), «Поросль солнца» (М.; [Харьков], 1920; 2-е изд. – Пб., 1922). Хлебников писал, что «Петников в „Быте Побегов“ и „Поросли Солнца“ упорно и строго, с сильным нажимом воли ткет свой „узорник ветровых событий“», и отмечал при этом: «Крыло европейского разума парит над его творчеством…»[233]
В первое время после революции Петников совмещал литературную деятельность с государственной службой – был председателем Всеукраинского Литературного комитета Наркомнроса. В позднейших его книгах футуристических элементов практически не осталось, но некоторые ранние произведения Петников включал в свои сборники.
Папоротник*
На страшный верх из вер
Отъятый случай на поклоне
В гаданьи стрел изверг –
Речами глаз – напротив.
Реками в лад ведут
На встреч мольбу о дубы.
И гнездный пир на путике
Встревожный склон задует.
Взоры бежали сами…
Запиханы души слов…
И коло вечора лесами
Навзлёт развивает число…
<1915>
Миросель*
Какой бы сверкалой дюжины
Утешена стая надменника.
Омирщенною клонью разбужены
Позвука зорчии пленники
Так отвечает в гонитве –
Неугодным походом на пропасти
Дышел воздушных на вид вы –
Очертелые дыхи робости
Тутнем ходячим допытан
Ревнующий внятень подъемов.
Кто же вот скажет, копытом
Бьет он за рощей Прове?
Тоже замучил время.
Кунак, добродий удневий.
Может уздетая темень
Отдавает заведомо гневом
Отруба у предмолвия – иночто
Прекословит клоня обоямо –
По привычке все ж дышельным вынужден
Туловом сдать пред брамой.
<1915>
По весне!*
Когда в сухую весен грусть
Днем площадь снится,
Биением не скажет: пусть!
И неба борчатая плащаница.
За вычетом дали останется
На ветер заброшенный призрак,
Числовых строгостей данница
Ношена мной еще в детстве.
Асфальтом пошире, помимо все гнался
Двенадцать усталостей!
Точно как на́дсырь канауса
Измерена верно на чувство
Раздвоенной уст твоих алости…
И зрачок в двух углах усмехался
А ты же все кочевник
Моих обугленных строк,
Светом послушай очей в них
Водопоях гремящий рог.
<1915>
Рубеж весны*
Я принимаю синеглазых
Окраин вешних простоту
И странную вдыхаю ясень
В засеребревшемся листу.
Что это будет – только очерк
Дивеева скита лазурь,
Иль буйный рост, как живопись, как роща,
Поющая и пьющая грозу.
Какой густой овладевает ветер
По заводям зацеловав траву,
И чуется, как цепенеет
От марта смерть в падучем покрову.
1915
Посмертье*
В кору хоронят соки слепо
Раденья вербных тонких вен,
И хладами вскормленный север
Уже заведомо забвен.
А вот когда в весны предсердьях
Встает аорты тяжкой ярь,
Ты володом каких посмертий
Вздыхаешь целины испарь?
1916
Племя звучаное*
Н. Бруни
В побеге ветвистого ветра
Потребой ночною владеть
Ты племя звучаное смерти
Предал опоённой волне.
Цветают искры и умирают
Лётными звездами лета
В копытах небесных коней
И пламя зеленое тая
Рассыпет кочевья огней
И время весняное веять,
Листвой изумленной кипеть…
Хлебнув озерной тишины
Голубопламенной онеги
Первоначальной теневы
То яблони оделись снегом.
Так мотыльковая метель
Кружит в садовых побережьях,
Потоком голубым слетев
На вещую ложится свежесть.
Благовещенье, 1916
«Твоих тишин неуловимый вывод…»*
В. М. Синяковой
Твоих тишин неуловимый вывод –
Как обойти звенящую траву,
Кропя ржавеющее жниво
Росою осени, грустящей поутру.
Напевом взлетающих иволг
поишь земли пьянящий шорох,
раздолий вылившийся вымах
на сталью выгнутых озерах.
И это серпень полевою волей
впрядает в озимое рядно
узоры плахт, родимый голубь,
влетевший в осени окно.
1916
«В такую горячую весень…»*
В. М. Синяковой
В такую горячую весень,
В такую певучую заросль
Вошла – и раскинула песень
Сплошной зацветающий парус.
И стаем лазурного вымысла
За мной чрез кленовую летопись
Неслись на весны коромыслах
Дремучие скрипы и шелесты.
И в этой распевшейся прелести
Апреля – летучее племя –
Молвой дождевою от ветрости
Срываясь, впивалося в землю.
И там насыщаясь от чар ее
Легла в золотистой обнове –
И дней густолистое марево,
Как повесть, как поросль кленовая.
1916
Поросль солнца*
За взрывами весенней воли
По золоту тяжелых крыл
Подробный вылет темной доли
Твой дикий воздух взором взрыл.
И тягу двух таят оплечий
Венцы словямые дивес,
Что грозной полыби полетье
В суровом былье влажный мнтестр.
Приди в предсмертии конечном
В края отрепетных морян
И пламенем, что лавой белой
Ты опылай погул полян.
1917
Петербург
Узор сна на Чусовой*
За желтый и густевший луч,
За голубую лапу пали!
Кружась о заросли морозных туч
Застывшие чужие глади
И поставь общей белизны,
Как сгусток инея возник…
Мороза седь и в отчужденный день
Твой тонок дым – медлительная поступь
И ветер в реях не толкнувши воздух
Остановил свои гряды….
Встает весенний Лей
Тепла лелеемого лепо.
И стает в синей лапе падь
Короткое, быстреющее лето!
1917
Чусовая
«Говорит Подгромок старшему своему брату…»*
Говорит Подгромок старшему своему брату:
Дождя дарь силу листную радует
Дождя жадного руевые струи
Ра собрал за арбою жаркою в гром колесный
И нежно женного дивня трав,
И земле долу череника лесная.
Серый мнев вот листьев зелелея
Изумруды мурома и млавы
Веснеструйна лава!
Да обряды брата скажут в четких каплях!
Будь свежее!
<1918>
Осенний офорт*
И приход сентября без отчёта
По восторгу горюющих мет
Узнаю голубин неизбывьем,
Твой мелькающий мех ясенец.
Это золото встало по бредню
На убаве неметь и робеть,
Перед дующим поверху сретеньем
Колыхать облегчённую ветвь.
И дичая и в чащах роясь
Загораться с рябиновых слов
Из-за морева грающий спас,
По лугам полыхающий лов.
Ловчих десять с потешной капели
В рукопашной сердец сентября
Ветропадом бродяжным напели
Сребропенную сыть соловья.
Потому от осенних потерь,
От пропаж, от полетья куста
Будет холода ранняя тверь
Занемлять радунцами уста.
1916/19
Красная Поляна
Лирический отрывок*
О, как обуглен ночи очерк,
Ракит кивающего кивера,
И на песке тоскует в поручне
Струя весны, сливаясь ивами.
И вот приходит лунный дивень
Сберечь речную тишину,
И напоить ночною гривой
Дерев волхвующую вышину.
А там –
Тяжелый ток летуний золотых,
То полночи немолчно колыханье,
А ты, дичась опальной теневы
Ко мне слетаешь солнечным преданьем.
<1920>
Райна*
Ближе держась к ветру
Райной, повернутой вкось
Знаки печали внедрит
Твой верблюжонок сосновый
Тот же отреянный нордом
Пенный устав на заре,
Мачтовый строится город
Высью, прозрачной сестрою
Воздуха сонная одурь
Долгим серпом высинеет
Свесок небесных морей –
Глотая бортами дремучую воду
И помня обычай проснувшийся давечь
Исчертишь в граверне блеснувшего года
Резцами помолний лазурную затишь,
И за стаей восходов плывущих
С былинного тяжкого моря
В просиневшую пущу
Взмахнувши ветвями зари
Я в цвету, я пою,
Я певчее яблони плесо
В серебряный лес облаков,
Облетевших цветов
Роняю снега марии
То летней грозы наливается жаркий
В высинях поспевающий гром
<1920>
Райна («На корцах краснолесий высоких роса…»)*
На корцах краснолесий высоких роса
Без конца, без прозорья добра,
Значит кипенью снежной кипят
Дорогих первогорий леса –
В отуманы серебряной вязи
Вновь поличие земного пыла
Это мледуга полного спаса
За ой лелю лето поила –
От цветовитого берега сдвинуты
Воины хвойные в торные тали
И на пролетах венчанных первин
За очами посланца исконного тая –
Видишь –
Дебелого ладного быта
У поючего дня и тучного гула
Все – особого бега ясная стая.
И последние истовы
На громаде выгнутой дробных небес
И со дна не одною ли мерою выльется
Серп и первое небо?
И вот тропа, как бора раба
Голубиня дубровые моры,
Закружаяск в подружия пряж –
Белой бор оговорен осени
Богородичной тканью дважды.
<1922>
«Как перебои русой осени…»*
Как перебои русой осени
Заплески поутру ветали с межи,
Твой только в россыпь повойник
Червоных листов и нежин.
Воздух вылит как песня
Которую не успел зачерпнуть вечер,
От этого пьяная свежесть
Тянется в голубой омут,
Ясно знавая – теплынь дивежа
Разошлась светая и сетуя
Ночь. Четко твердеет цветка
По изумрудному выгону лета
И в пламени ль осенних вотчин
Тревожный и тяжелый дух
И полосы твои короче
Порывных дней рдянеющий недуг.
Где нивы смотрят Божьими глазами
Границах тлеющей зари,
Где загораются рощи,
Которые выжелтил, выносил ветер
По устьям августа над тишиною рек –
Зачалит чалмой осока
Полночи серп
За медь поющею становища.
И медленно приходит в шатер
Желто-бурых одружий
Многоочитая златень –
Здравствуй, баюная влада,
Здравствуй, здравствуй деревьев пламень.
<1922>
Федор Платов*
(1895–1967)
Участие молодого живописца Федора Федоровича Платова в русском футуризме, конкретно в группе «Центрифуга», продолжалось недолго (1915–1916). Его поэтические произведения были опубликованы во «Втором сборнике Центрифуги» (М., 1916) и в изданном им на собственные средства футуристическом альманахе «Пета» (М., 1916). Стихи Платова были практическим подтверждением разрабатываемой им теории «гаммы гласных», согласно которой «правила гармонии и контрапункта действительны и в гамме гласных» вследствие ее равенства «с обыкновенною музыкальною гаммою»[234]. Платов также выпустил три книги своих афоризмов: «Блаженны нищие духом», «Назад, чтобы моя истина не раздавила вас» (обе – М., 1915) и «Третья книга» (М., 1916). Этим литературная деятельность Платова исчерпывается, но продолжилось профессиональное занятие живописью (см.: Выставка работ художника Федора Федоровича Платова. М, 1969).
Dolce*
Ор. 13
Один над брюзгливою чувством
Один вешу пар
Всюду ютят юродиву
Глаголя петь пароль
Плеск уют струйства стуть
Юрок юр мерила
Гуляет в лете гудок
Гулко помирь
Чут юра юродиву ують
Спуск чуля чуток
Чум Гу.
<1916>
Prélude № 2*
Op. 14
Фавном свиру ейя
Мистичность в туман
Шелком адской неги
Шчагу лоруеюе ей
Серка серка.
Ид в лубан дуды.
<1916>
Poème № 1*
Ор. 18
1
Зеленя в зелени
Вечери скачь
Приведеня виденя домвоя
Вою с хвои в вныюм льсо
Леи вычи сизи дуда
Зеления в зельни с качи
2
Сизу пичь в ночи очь.
Вичу ртичь с веша
Веша дуду дида саха
Леша зеленя вечери скачь.
Зеленья, зеленья!
Слехи эхи тичми.
3
Лели рута киша
Палы диды дудам плян
Плясы сёла кружи
Зеления в зелени
Вечеря скачи.
<1916>
Песнопение № 1*
Op. 18
1
Свеце!
Визе преслачэ.
Свец слач
Яче Гозд Свец.
Свети тихи
Свец Гзда.
Слачэ!
2
Виде! Види.
3
Видели, Видели
Лучи Господа!?
Подай, света ради!
4
Свеце ясен
Тихи слач
Свец! Свец!
Гозда! Гозда
Слачэ!
5
Видели свет!
6
Виде свеце.
<1916>
Prélude № 1*
Ор. 18
1
Клян диды.
В зряч оч чл
Голубушка очьми негля в очь.
«Пресньжэ отчи очь» – дида
Клян диды
2
Дивы чл в чзба чла
Дады дыды снежа
Див гзб силы клян.
3
Клян диды.
<1916>
«Всиде кин, очи долу…»*
Op. 20
1
Всиде кин, очи долу,
Мертво-согбен кротом.
Сказ бльну, без ног волеж:
– «По встаянию хождение».
По смертью воскрешении, встав в уход.
2
По приходу рбов, им:
– «Рабы восстанием! не вы ли мать
По воспитанию мне?»
3
– «Смётом, смётом вырдка!»
С дудом на плеч к мру.
4
Прятчь мёртво-согбен кротом,
Всиде кмен, очи длу.
Мечи вздусь мечь.
<1916>
Участие молодого живописца Федора Федоровича Платова в русском футуризме, конкретно в группе «Центрифуга», продолжалось недолго (1915–1916). Его поэтические произведения были опубликованы во «Втором сборнике Центрифуги» (М., 1916) и в изданном им на собственные средства футуристическом альманахе «Пета» (М., 1916). Стихи Платова были практическим подтверждением разрабатываемой им теории «гаммы гласных», согласно которой «правила гармонии и контрапункта действительны и в гамме гласных» вследствие ее равенства «с обыкновенною музыкальною гаммою»[234]. Платов также выпустил три книги своих афоризмов: «Блаженны нищие духом», «Назад, чтобы моя истина не раздавила вас» (обе – М., 1915) и «Третья книга» (М., 1916). Этим литературная деятельность Платова исчерпывается, но продолжилось профессиональное занятие живописью (см.: Выставка работ художника Федора Федоровича Платова. М, 1969).
Dolce*
Ор. 13
Один над брюзгливою чувством
Один вешу пар
Всюду ютят юродиву
Глаголя петь пароль
Плеск уют струйства стуть
Юрок юр мерила
Гуляет в лете гудок
Гулко помирь
Чут юра юродиву ують
Спуск чуля чуток
Чум Гу.
<1916>
Prélude № 2*
Op. 14
Фавном свиру ейя
Мистичность в туман
Шелком адской неги
Шчагу лоруеюе ей
Серка серка.
Ид в лубан дуды.
<1916>
Poème № 1*
Ор. 18
1
Зеленя в зелени
Вечери скачь
Приведеня виденя домвоя
Вою с хвои в вныюм льсо
Леи вычи сизи дуда
Зеления в зельни с качи
2
Сизу пичь в ночи очь.
Вичу ртичь с веша
Веша дуду дида саха
Леша зеленя вечери скачь.
Зеленья, зеленья!
Слехи эхи тичми.
3
Лели рута киша
Палы диды дудам плян
Плясы сёла кружи
Зеления в зелени
Вечеря скачи.
<1916>
Песнопение № 1*
Op. 18
1
Свеце!
Визе преслачэ.
Свец слач
Яче Гозд Свец.
Свети тихи
Свец Гзда.
Слачэ!
2
Виде! Види.
3
Видели, Видели
Лучи Господа!?
Подай, света ради!
4
Свеце ясен
Тихи слач
Свец! Свец!
Гозда! Гозда
Слачэ!
5
Видели свет!
6
Виде свеце.
<1916>
Prélude № 1*
Ор. 18
1
Клян диды.
В зряч оч чл
Голубушка очьми негля в очь.
«Пресньжэ отчи очь» – дида
Клян диды
2
Дивы чл в чзба чла
Дады дыды снежа
Див гзб силы клян.
3
Клян диды.
<1916>
«Всиде кин, очи долу…»*
Op. 20
1
Всиде кин, очи долу,
Мертво-согбен кротом.
Сказ бльну, без ног волеж:
– «По встаянию хождение».
По смертью воскрешении, встав в уход.
2
По приходу рбов, им:
– «Рабы восстанием! не вы ли мать
По воспитанию мне?»
3
– «Смётом, смётом вырдка!»
С дудом на плеч к мру.
4
Прятчь мёртво-согбен кротом,
Всиде кмен, очи длу.
Мечи вздусь мечь.
<1916>
Борис Кушнер*
(1888–1937)
Литературная деятельность Бориса Анисимовича Кушнера была весьма разнообразна. Он автор двух поэтических книг – «Семафоры: Стихи» (М., 1914) и «Тавро вздохов: Поэма» (М., 1915). Его книги «Самый стойкий с улицы» (Пг., 1917) и «Митинг дворцов» (Пг., 1918) можно охарактеризовать как опыты футуристической прозы. Фрагменты «Митинга…» вошли в «революционную хрестоматию футуристов» «Ржаное слово» (Пг., 1918). Кушнер был одним из организаторов ОПОЯЗа, для книги «Сборники по теории поэтического языка. 1» (Пг., 1916) он написал статью «О звуковой стороне поэтической речи». Ему принадлежит историко-философский трактат о еврействе «Родина и народы» (М., 1915). После революции Кушнер активно выступал за тесное сотрудничество левых художников с новой властью. Он, в частности, подверг резкой критике издателей «Газеты футуристов» (1918. № 1) – Д. Бурлюка, В. Каменского и даже В. Маяковского – за их недостаточную, по его мнению, политическую активность. «Не заблуждайтесь, – писал он, – полагая, что продовольственная разруха дает вам право нести „к обеду грядущих лет“ лежалую мякину былых обильных урожаев»[235]. На страницах газеты «Искусство Коммуны» Кушнером была выдвинута идея создания групп «комфутов» (коммунистов-футуристов). Позже был участником Лефа. Репрессирован.
«Управим заправские полозья времени…»*
Управим заправские полозья времени,
По лосиному следу приспустим скоро:
Очередь завивать на колечках выселки,
Придержать отъезжающим запотевшее стремя.
На подпольи полуночи не бывать укору,
Как начнем подбирать по раскатам проселки,
В переметное сверстывать, да навьючивать племени
Коренастого колкого уходящего волка!
Песьими лапками ободком по оврагу
Обивает голая у потемок пороги –
Да уж больно мала у ноги-то щелка:
Не пробиться ни коршуну, ни черному граку.
А у милой застужены обнаженный ноги!
Как пойдут передергивать, перепрыгивать захлестни
И улезут медведицы под укаты в берлоги,
То-то будут запрашивать на базарах дороги,
То-то станут недороги закоревшие пролежни!
<1916>
«Белые медведи из датского фарфора…»*
Белые медведи из датского фарфора
Пролетают, как диких гусей вереницы,
Задевая крылом золотую гондолу.
И выжженный можжевельник склоняется долу,
Поют серебряные повода зарницы –
Неспокойные струны вечернего простора.
Сердце бойца ли расплющено карнавалом?
Как они бряцали жалящим железом!
Заблудились дороги неразъезженным лесом…
Старый витязь едет по опушке рощи;
Искусала змея его поганым жалом,
Пропал он, старый, попал как кур во щи
За хрустальнм пологом, за лазурным обрезом.
Зимние горностаи, как стрелы из колчана ветров,
Как раскаленные добела молнии
Изрешетили многих, долгих лет кровь…
Завязи горла завязали в гордиев узел.
И поют одни лишь травы дальние
С колесницы Фаэтона, с высоких козел.
<1916>
Литературная деятельность Бориса Анисимовича Кушнера была весьма разнообразна. Он автор двух поэтических книг – «Семафоры: Стихи» (М., 1914) и «Тавро вздохов: Поэма» (М., 1915). Его книги «Самый стойкий с улицы» (Пг., 1917) и «Митинг дворцов» (Пг., 1918) можно охарактеризовать как опыты футуристической прозы. Фрагменты «Митинга…» вошли в «революционную хрестоматию футуристов» «Ржаное слово» (Пг., 1918). Кушнер был одним из организаторов ОПОЯЗа, для книги «Сборники по теории поэтического языка. 1» (Пг., 1916) он написал статью «О звуковой стороне поэтической речи». Ему принадлежит историко-философский трактат о еврействе «Родина и народы» (М., 1915). После революции Кушнер активно выступал за тесное сотрудничество левых художников с новой властью. Он, в частности, подверг резкой критике издателей «Газеты футуристов» (1918. № 1) – Д. Бурлюка, В. Каменского и даже В. Маяковского – за их недостаточную, по его мнению, политическую активность. «Не заблуждайтесь, – писал он, – полагая, что продовольственная разруха дает вам право нести „к обеду грядущих лет“ лежалую мякину былых обильных урожаев»[235]. На страницах газеты «Искусство Коммуны» Кушнером была выдвинута идея создания групп «комфутов» (коммунистов-футуристов). Позже был участником Лефа. Репрессирован.
«Управим заправские полозья времени…»*
Управим заправские полозья времени,
По лосиному следу приспустим скоро:
Очередь завивать на колечках выселки,
Придержать отъезжающим запотевшее стремя.
На подпольи полуночи не бывать укору,
Как начнем подбирать по раскатам проселки,
В переметное сверстывать, да навьючивать племени
Коренастого колкого уходящего волка!
Песьими лапками ободком по оврагу
Обивает голая у потемок пороги –
Да уж больно мала у ноги-то щелка:
Не пробиться ни коршуну, ни черному граку.
А у милой застужены обнаженный ноги!
Как пойдут передергивать, перепрыгивать захлестни
И улезут медведицы под укаты в берлоги,
То-то будут запрашивать на базарах дороги,
То-то станут недороги закоревшие пролежни!
<1916>
«Белые медведи из датского фарфора…»*
Белые медведи из датского фарфора
Пролетают, как диких гусей вереницы,
Задевая крылом золотую гондолу.
И выжженный можжевельник склоняется долу,
Поют серебряные повода зарницы –
Неспокойные струны вечернего простора.
Сердце бойца ли расплющено карнавалом?
Как они бряцали жалящим железом!
Заблудились дороги неразъезженным лесом…
Старый витязь едет по опушке рощи;
Искусала змея его поганым жалом,
Пропал он, старый, попал как кур во щи
За хрустальнм пологом, за лазурным обрезом.
Зимние горностаи, как стрелы из колчана ветров,
Как раскаленные добела молнии
Изрешетили многих, долгих лет кровь…
Завязи горла завязали в гордиев узел.
И поют одни лишь травы дальние
С колесницы Фаэтона, с высоких козел.
<1916>
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги