«Творчество»
Сергей Алымов*
(1892–1948)
Сергей Яковлевич Алымов активно сотрудничал с группой «Творчество». На Дальнем Востоке он оказался не по своей воле: в 1911 году за революционную деятельность он был сослан в Сибирь, откуда бежал за границу. Первая его книга – «Киоск нежности» – увидела свет в Харбине в 1920 году. Алымов участвовал во Владивостоке и Чите в «футурконцертах железной когорты футуристов» вместе с Н. Асеевым, Д. Бурлюком, С. Третьяковым. Позже им было опубликовано несколько книг стихов и популярных советских песен. Известность Алымову принесла обработанная им песня П. Парфенова «По долинам и по взгорьям».
Опять*
Звезды – алмазные пряжки женских, мучительных туфель
Дразнят меня и стучатся в келью моей тишины…
Вижу: монашка нагая жадно прижалася к пуфу
Ярко-зеленой кушетки… Очи ее зажжены.
Скинуто черное платье. Брошено на пол, как святость…
Пламя лампадки игриво, как у румына смычок…
Ах, у стеблинных монахинь страсть необычно горбата!..
Ах, у бесстрастных монахинь в красных укусах плечо!..
Но подхожу к кельеспальне… Даже березки в истоме!
Прядями кос изумрудных кожу щекочут ствола…
Даже березка-Печалка молится блуду святому,
Даже березкины грезы об исступлениях зла!..
Ближе… К дрожащему телу прискорпионились четки…
Два каблука, остродлинных бьются поклонами в пол.
«А… каблуки?!.. Куртизанка?! – Нет! не отдамся кокотке…»
И убегаю… А в сердце: «О, почему не вошел?»
<1920>
Лимузин-саркофаг*
Ты была у Поля в Красоты Салоне…
Ароматной Фриной села в лимузин, –
В вазочке кареты цвел пучок бегоний…
Знала: в будуаре мучится грузин.
В улице плакатной пели и стреляли.
В трубочку шоферу крикнула: «скорей!»
Пули и опасность славно окрыляли…
Грезу подтолкнула, шаловливо: «рей!»
Лимузин качнулся, сиротливо млея,
И, смертельно вздрогнув, вкопанно застыл.
Дверца приоткрылась и усач, наглея,
Выйти из кареты грубо попросил.
Ты не растерялась и с лицом маркизы
Вежливо спросила: «А зачем я вам?…»
Вспомнила Ламбаль ты и отчизну Гиза,
Грустно прикоснувшись к платья кружевам…
Затрещали залпы словно кастаньеты,
Кто-то в отдаленьи нажимал курок…
И вблизи бегоний, в шелковой карете
В океане черни ты нашла свой рок.
Маленькая пулька, пчелкою порхая,
Стенку продырявя, юркнула в корсаж.
A на оттоманке, бешено вздыхая,
Грезил о блаженстве исступленный паж.
Ты не разделяла трепета истомы…
Около метались бороды бродяг, –
Щелкали затворы… отдавало ромом…
И авто качался, словно саркофаг.
Вечер истеричный нагибался к шторам;
Аромат бегоний, старчески, вдыхал, –
И в твоих изящных, омертвелых взорах
От людских безумий, мигно отдыхал.
<1920>
Осенник*
Николаю Асееву, чья лирика ладанная заря.
Летают паутинки –
Небесные сединки…
Все дали извопросены:
. . . . . . . .
«Лекарства нет от осени»!..
В душе: седая скука.
У вас – свечинки руки…
Они прозрачно тают.
Вы, вся – святая!
На голове – корона
Из звездных листьев клена.
И сыплют на вас выси
Сосновых игол бисер.
И медленно идем мы
Вдоль стен лесного дома.
А осень, выйдя в сени,
Скликает на осенник.
<1920>
В фойе*
Полюбив, в Декабре я загроздил сирени…
Полюбив, – я из звезд отчеканил колье… –
Сядем здесь на диван… Ходят люди, как тени,
Что нам тени людей и гримасы фойе?!
Ведь никто из толпы не поймет нашу близость!
Ведь мещанам далек пасторальный экстаз. –
Им знакома любовь, как животная низость…
Ах, забудем мещан в наш сиреневый час!
Твои взоры нежней ассонансов Верлена…
Твои плечи дрожат, как березок листва…
Улетев далеко из мещанского плена,
Мы людские черты замечаем, едва…
Есть моменты в любви, когда люди – помеха!.
Есть минуты в любви, когда люди – ничто!.
Наши души – сады ароматного смеха
И вульгарный диван – королевский «шато»…
Тривиальный диван, словно замок в сирени,
Где цветы и любовь только в нас и для нас. –
Не дадим никому белокурых мгновений!.
Никого не введем в наш сиреневый час!..
<1920>
Роща дней*
Всеволоду Иванову с верой, что это будет.
Ростки… Ростки…
И дней побеги.
Тоски
Не надо
У сада
Неги.
В кольце огней
Зевают пушки…
Слышней
Зовут
В уют
Опушки…
Траса в росе…
Речные бульки…
И рады все:
Шмель…
Ель…
Косульки…
Настанет день,
Который не был!..
Везде
Простой,
Святой,
Как небо.
<1920>
Сергей Яковлевич Алымов активно сотрудничал с группой «Творчество». На Дальнем Востоке он оказался не по своей воле: в 1911 году за революционную деятельность он был сослан в Сибирь, откуда бежал за границу. Первая его книга – «Киоск нежности» – увидела свет в Харбине в 1920 году. Алымов участвовал во Владивостоке и Чите в «футурконцертах железной когорты футуристов» вместе с Н. Асеевым, Д. Бурлюком, С. Третьяковым. Позже им было опубликовано несколько книг стихов и популярных советских песен. Известность Алымову принесла обработанная им песня П. Парфенова «По долинам и по взгорьям».
Опять*
Звезды – алмазные пряжки женских, мучительных туфель
Дразнят меня и стучатся в келью моей тишины…
Вижу: монашка нагая жадно прижалася к пуфу
Ярко-зеленой кушетки… Очи ее зажжены.
Скинуто черное платье. Брошено на пол, как святость…
Пламя лампадки игриво, как у румына смычок…
Ах, у стеблинных монахинь страсть необычно горбата!..
Ах, у бесстрастных монахинь в красных укусах плечо!..
Но подхожу к кельеспальне… Даже березки в истоме!
Прядями кос изумрудных кожу щекочут ствола…
Даже березка-Печалка молится блуду святому,
Даже березкины грезы об исступлениях зла!..
Ближе… К дрожащему телу прискорпионились четки…
Два каблука, остродлинных бьются поклонами в пол.
«А… каблуки?!.. Куртизанка?! – Нет! не отдамся кокотке…»
И убегаю… А в сердце: «О, почему не вошел?»
<1920>
Лимузин-саркофаг*
Ты была у Поля в Красоты Салоне…
Ароматной Фриной села в лимузин, –
В вазочке кареты цвел пучок бегоний…
Знала: в будуаре мучится грузин.
В улице плакатной пели и стреляли.
В трубочку шоферу крикнула: «скорей!»
Пули и опасность славно окрыляли…
Грезу подтолкнула, шаловливо: «рей!»
Лимузин качнулся, сиротливо млея,
И, смертельно вздрогнув, вкопанно застыл.
Дверца приоткрылась и усач, наглея,
Выйти из кареты грубо попросил.
Ты не растерялась и с лицом маркизы
Вежливо спросила: «А зачем я вам?…»
Вспомнила Ламбаль ты и отчизну Гиза,
Грустно прикоснувшись к платья кружевам…
Затрещали залпы словно кастаньеты,
Кто-то в отдаленьи нажимал курок…
И вблизи бегоний, в шелковой карете
В океане черни ты нашла свой рок.
Маленькая пулька, пчелкою порхая,
Стенку продырявя, юркнула в корсаж.
A на оттоманке, бешено вздыхая,
Грезил о блаженстве исступленный паж.
Ты не разделяла трепета истомы…
Около метались бороды бродяг, –
Щелкали затворы… отдавало ромом…
И авто качался, словно саркофаг.
Вечер истеричный нагибался к шторам;
Аромат бегоний, старчески, вдыхал, –
И в твоих изящных, омертвелых взорах
От людских безумий, мигно отдыхал.
<1920>
Осенник*
Николаю Асееву, чья лирика ладанная заря.
Летают паутинки –
Небесные сединки…
Все дали извопросены:
. . . . . . . .
«Лекарства нет от осени»!..
В душе: седая скука.
У вас – свечинки руки…
Они прозрачно тают.
Вы, вся – святая!
На голове – корона
Из звездных листьев клена.
И сыплют на вас выси
Сосновых игол бисер.
И медленно идем мы
Вдоль стен лесного дома.
А осень, выйдя в сени,
Скликает на осенник.
<1920>
В фойе*
Полюбив, в Декабре я загроздил сирени…
Полюбив, – я из звезд отчеканил колье… –
Сядем здесь на диван… Ходят люди, как тени,
Что нам тени людей и гримасы фойе?!
Ведь никто из толпы не поймет нашу близость!
Ведь мещанам далек пасторальный экстаз. –
Им знакома любовь, как животная низость…
Ах, забудем мещан в наш сиреневый час!
Твои взоры нежней ассонансов Верлена…
Твои плечи дрожат, как березок листва…
Улетев далеко из мещанского плена,
Мы людские черты замечаем, едва…
Есть моменты в любви, когда люди – помеха!.
Есть минуты в любви, когда люди – ничто!.
Наши души – сады ароматного смеха
И вульгарный диван – королевский «шато»…
Тривиальный диван, словно замок в сирени,
Где цветы и любовь только в нас и для нас. –
Не дадим никому белокурых мгновений!.
Никого не введем в наш сиреневый час!..
<1920>
Роща дней*
Всеволоду Иванову с верой, что это будет.
Ростки… Ростки…
И дней побеги.
Тоски
Не надо
У сада
Неги.
В кольце огней
Зевают пушки…
Слышней
Зовут
В уют
Опушки…
Траса в росе…
Речные бульки…
И рады все:
Шмель…
Ель…
Косульки…
Настанет день,
Который не был!..
Везде
Простой,
Святой,
Как небо.
<1920>
Петр Незнамов*
(1889–1941)
Свою литературную деятельность Петр Васильевич Незнамов (настоящая фамилия – Лежанкин) начал во владивостокском журнале «Творчество». В нем наряду с начинающими дальневосточными литераторами печатались уже маститые поэты-футуристы Д. Бурлюк, Н. Асеев, С. Третьяков, которые и определяли лицо журнала и группы «Творчество».
В. Брюсов, рецензируя первую книгу Незнамова «Пять столетий» (М; Пг., 1923), писал: «Не знаю, относить ли к „левому фронту“ П. Незнамова. Его техника – умеренный футуризм, на нем, несомненно, влияние В. Хлебникова. Но П. Незнамов претворил это во что-то свое и остался в пределах „классических“ форм»[242].
Решающее влияние на литературную судьбу Незнамова оказала встреча с В. Маяковским, которая произошла в Москве в 1923 году. Он становится активным участником Лефа. Асеев, вспоминая о лефовском периоде Незнамова, писал: «Он был даровитый поэт, принципиально преданный существовавшей тогда среди нас „фактографии“, то есть обязательности отражения действительности, в противоположность работе фантазии, выдумки, воображения»[243].
Незнамов погиб на фронте во время Великой Отечественной войны.
Буйное настроение*
В небе веером распластался закат,
Облака зацвели нежно-эмалевые;
Сидеть бы, молчать да умиляться стократ,
А меня будто ужалили!
На душе вздыбилось что-то проклятое
Девятым валом, как у Васьки Буслаева –
И уж тут всех смешал, облаяв,
Безразлично – гений или дегенерат.
Ругался стозевно, высматривал стооко,
О чьих-то мозгах кричал бараньих;
Вспомнился Блок тишайший, а я и Блока
Выкупал в потоке брани.
Летел по саду весь в мыле! Как на крыльях!
Должно быть, эксцентричный был вид;
Задумался о Репине, но чувствую – смердит.
Плюнул – и решил, что меня подменили.
Был господин ничего себе, а стал – дикий,
Был хорошо причесанный, а теперь же – дьявол,
Прибежал к реке да в воду прыг!..
Плескался, фыркал и вообще плавал.
Выскочив на берег, тело себе растирал,
Обсох и снова стал мягкий, осенний
И, буйное похоронив настроение,
Зашагал в город, как в рай.
1918
Маяков стена*
Разве в книгах сердец не оттиснута
Небожителей буйная поступь, –
Почему же сегодня киснут так
Недоеденных блюд апостолы?
Ведь сегодня все – взрывами брошены –
Мимо старых руин и арк текут…
А мои поэмы хорошие
Растопили б любую Арктику!..
Почему же шипят: «маяковщина!
Проходите, нежные, мимо них!»
Ведь огнем цветет маяков стена
И встают частоколами гимны!
Маяки! маяки! маяки везде!..
Так спешите же заново жизнь одеть!.
И –
Эпохи железный почерк
Полюбите любовью рабочих.
1921 г.
Чита
Свою литературную деятельность Петр Васильевич Незнамов (настоящая фамилия – Лежанкин) начал во владивостокском журнале «Творчество». В нем наряду с начинающими дальневосточными литераторами печатались уже маститые поэты-футуристы Д. Бурлюк, Н. Асеев, С. Третьяков, которые и определяли лицо журнала и группы «Творчество».
В. Брюсов, рецензируя первую книгу Незнамова «Пять столетий» (М; Пг., 1923), писал: «Не знаю, относить ли к „левому фронту“ П. Незнамова. Его техника – умеренный футуризм, на нем, несомненно, влияние В. Хлебникова. Но П. Незнамов претворил это во что-то свое и остался в пределах „классических“ форм»[242].
Решающее влияние на литературную судьбу Незнамова оказала встреча с В. Маяковским, которая произошла в Москве в 1923 году. Он становится активным участником Лефа. Асеев, вспоминая о лефовском периоде Незнамова, писал: «Он был даровитый поэт, принципиально преданный существовавшей тогда среди нас „фактографии“, то есть обязательности отражения действительности, в противоположность работе фантазии, выдумки, воображения»[243].
Незнамов погиб на фронте во время Великой Отечественной войны.
Буйное настроение*
В небе веером распластался закат,
Облака зацвели нежно-эмалевые;
Сидеть бы, молчать да умиляться стократ,
А меня будто ужалили!
На душе вздыбилось что-то проклятое
Девятым валом, как у Васьки Буслаева –
И уж тут всех смешал, облаяв,
Безразлично – гений или дегенерат.
Ругался стозевно, высматривал стооко,
О чьих-то мозгах кричал бараньих;
Вспомнился Блок тишайший, а я и Блока
Выкупал в потоке брани.
Летел по саду весь в мыле! Как на крыльях!
Должно быть, эксцентричный был вид;
Задумался о Репине, но чувствую – смердит.
Плюнул – и решил, что меня подменили.
Был господин ничего себе, а стал – дикий,
Был хорошо причесанный, а теперь же – дьявол,
Прибежал к реке да в воду прыг!..
Плескался, фыркал и вообще плавал.
Выскочив на берег, тело себе растирал,
Обсох и снова стал мягкий, осенний
И, буйное похоронив настроение,
Зашагал в город, как в рай.
1918
Маяков стена*
Разве в книгах сердец не оттиснута
Небожителей буйная поступь, –
Почему же сегодня киснут так
Недоеденных блюд апостолы?
Ведь сегодня все – взрывами брошены –
Мимо старых руин и арк текут…
А мои поэмы хорошие
Растопили б любую Арктику!..
Почему же шипят: «маяковщина!
Проходите, нежные, мимо них!»
Ведь огнем цветет маяков стена
И встают частоколами гимны!
Маяки! маяки! маяки везде!..
Так спешите же заново жизнь одеть!.
И –
Эпохи железный почерк
Полюбите любовью рабочих.
1921 г.
Чита
Владимир Силлов*
(1901–1930)
Владимир Александрович Силлов был футуристом умеренным и совсем недолго. Во Владивостоке, где он учился, вокруг журнала «Творчество» сложилась группа литераторов, образовавших последнее футуристическое объединение (1921–1922 годы). Силлов был участником «Творчества», а также редактировал журналы «Восток» (в 1920 году) и «Юнь» (в 1921-м). Интенсивная литературная жизнь ожидала его и в Москве: он учился, а потом преподавал в Высшем литературно-художественном институте, был ответственным секретарем журнала «Рабочий клуб», печатался в «Лефе» и пролеткультовских изданиях. В 1930 году был репрессирован. Узнав об этом, Б. Пастернак писал Н. Чуковскому 1 марта 1930 года о своем потрясении и выделял Силлова «из Лефовских людей» как «укоряюще-благородный пример <…> нравственной новизны»[244].
Н. Н. Асееву*
У нежности выросли крылья,
Клюв и когти орла.
Ушедшего от де-Лиля
Расстреливала молва.
Взорвавшемуся чуду –
Заката хрусталь и рубин.
Заката поля-покаты
В устьях морозных седин.
Но нет седины той слаще,
Чем гривы морских волов.
У сердца заиненных в чаще
Шапки колоколов.
А если небесное сеево
Взбугрится лик душ озаря
Я знаю: там в замке Асеева
Колокола звенят.
<1921>
«Из мчащих галопом минут…»*
Из мчащих галопом минут
Оставлю я при себе,
Я знаю: скоро придут
Созвездья других легенд.
Никто не вспомнит о бывших,
Никто не посмеет сказать:
«Я выпил вчера полный ковш их,
Кого мне любить опять?»
Придет и закрутит день наш
В спирали любовных лучей,
Чье сердце на колья наденешь
И мозг окровавишь чей?
Эй! Рвите же, рвите струны
Созвездий чужих легенд
И смело покров чугунный
На сердце оденем себе.
<1921>
Владимир Александрович Силлов был футуристом умеренным и совсем недолго. Во Владивостоке, где он учился, вокруг журнала «Творчество» сложилась группа литераторов, образовавших последнее футуристическое объединение (1921–1922 годы). Силлов был участником «Творчества», а также редактировал журналы «Восток» (в 1920 году) и «Юнь» (в 1921-м). Интенсивная литературная жизнь ожидала его и в Москве: он учился, а потом преподавал в Высшем литературно-художественном институте, был ответственным секретарем журнала «Рабочий клуб», печатался в «Лефе» и пролеткультовских изданиях. В 1930 году был репрессирован. Узнав об этом, Б. Пастернак писал Н. Чуковскому 1 марта 1930 года о своем потрясении и выделял Силлова «из Лефовских людей» как «укоряюще-благородный пример <…> нравственной новизны»[244].
Н. Н. Асееву*
У нежности выросли крылья,
Клюв и когти орла.
Ушедшего от де-Лиля
Расстреливала молва.
Взорвавшемуся чуду –
Заката хрусталь и рубин.
Заката поля-покаты
В устьях морозных седин.
Но нет седины той слаще,
Чем гривы морских волов.
У сердца заиненных в чаще
Шапки колоколов.
А если небесное сеево
Взбугрится лик душ озаря
Я знаю: там в замке Асеева
Колокола звенят.
<1921>
«Из мчащих галопом минут…»*
Из мчащих галопом минут
Оставлю я при себе,
Я знаю: скоро придут
Созвездья других легенд.
Никто не вспомнит о бывших,
Никто не посмеет сказать:
«Я выпил вчера полный ковш их,
Кого мне любить опять?»
Придет и закрутит день наш
В спирали любовных лучей,
Чье сердце на колья наденешь
И мозг окровавишь чей?
Эй! Рвите же, рвите струны
Созвездий чужих легенд
И смело покров чугунный
На сердце оденем себе.
<1921>
Венедикт Март*
(1896–1937)
Венедикт Март (Венедикт Николаевич Матвеев), автор многочисленных книг, изданных во Владивостоке и Харбине, был заметной фигурой в литературной жизни Дальнего Востока, активным участником группы «Творчество». Не все, что написано Мартом, может быть отнесено к футуризму, но, в отличие от некоторых других участников «Творчества», он и после распада группы считал себя футуристом (именно таким Март появится на страницах романа К. Вагинова «Козлиная песнь» под фамилией Сентябрь). С 1927 года Март живет в Подмосковье, затем в Саратове (в ссылке), в Ленинграде, Ему удается выпустить несколько книг прозы. В июне 1937 года был арестован и вскоре расстрелян.
В курильне*
Зорко и пристально взглядом стеклянным
Смотрит курильщик на шкуру тигрицы –
Некогда хищного зверя Амура.
Чтобы отдаться объятиям пьяным,
Женщина с юношей ею прикрылись.
Смотрит курильщик, как движется шкура.
Странны, познавшему опия сладость,
Страсти животные к женщинам низким,
Страсти, мрачащие души – не мудрых.
Тихо в курильне и душно от чада,
Редко шипение лампы при вспышке,
Вздохи… чуть слышится шепот под шкурой.
Тени и блики на желтых циновках.
Дым поднимается темным туманом.
Курят в молчании желтые люди.
Мак, точно маг-чаротворец багровый,
Явь затемняет обманом дурмана,
Чадные грезы тревожит и будит.
1916 г. 4 февраля
Санкт-Петербург
Мой гипсовый череп*
За лишний полтинник
Какой-то китаец
Заставил смеяться
Мой гипсовый череп.
И вечно смеется
Застынувшим смехом
Беззвучно, без дрожи
Мой гипсовый череп.
Средь мертвого хлама
Недвижных вещей
Один лишь смеется
Мой гипсовый череп.
Лампада мерцает
В дрожании жутком,
И свет озаряет
Мой гипсовый череп.
Из впадин глубоких
Бездонных во мраке, –
Глядит в мое сердце
Мой гипсовый череп.
1916 год
Санкт-Петербург
Камень, женщина и падаль кошки, которая за форточкой гниет на подоконнике*
Тебе Светлой Лепок посвящаю из своего исчадья
1
У заутрени светло причастница сердце свое
Под свечу восковую изгрудила вдруг.
И проплакала возле о смерти неясной
И скорбно-нежданной, как вдруг.
Но из слез ее нет возвеличенных новей!
От слез отвернулось рожденье – иного взамен.
По струне пробежала росинкой слеза
Пока вдруг – просочил ее пышный смычок
В свои пряди, как снег, белотонких волос…
Пока вдруг не заплакал смычок
По натянутым нервам-струнам.
И причастница ниц на колени на камни припала скорбеть…
За спиной в полумгле по струнам простиралась тоска.
И со звуками плыла и таяла в сердце и в сумерках – к мглам.
Простиралась тоска и тянула со струн нескончанную нить.
В хороводы созвездий небес.
Ах, и я за порогом! И я этих звуков участник.
След во мне провела нескончанная нить, протекая к далям.
В моем сердце, как в озере ночью
Пробегают огни отпрокинутых звезд.
По морщинистой глади, на сердце моем
Раздробились созвездья и блестки кокетливых звезд…
Я иду по гробницам – чрез мост моих слов –
Вам удариться в сердце! Стучать! И стучать!..
Достучаться, как Смерть..
2
– Заметили:
Причастница хихикнула
И слезы на паркет
Стряхнула от ресниц…
Смычок-паук из звуков заузорил окрестные сердца. –
И липнут паутины по дрогнувшим сердцам.
И скачет, скачет сердце под рубашкой!..
Вокруг столбятся чувства роем суетливым
И жалят быстрые глаза…
На ребра налетают
И звонких брызг рассыпанные боли
За эхом гонятся – к мозгу!..
Ах, мысль-ненастница угрюмится в тенях: –
Она, как муха в паутине, сонливо утомилась! –
В зигзагах паутины, как вкопанная боль стоит и выжидает..
…Ах!
Вкруг зной в обломках рыщет и сжигает!..
Мой мозг, вы знаете, – он весь во мху, как камень изнуренный.
А там внизу – под ним к пескам ласкается волна
Титана-океана – титана суеты!..
…Струна втянулась, вделась в щель иглы
Моей змеящейся тоски!
И в мозг иглу вонзили трепетные бреды
И в нем узорят по извивам!..
Заметьте:
Как хихикнула она
И все не может встать с колен
И выпрямить глаза!
Глаза, как в тине липкой, туманятся в тоске…
А я, – смычка участник, – за порогом
Пришел на кошкину кончину –
На белые поминки…
Я падаль кошкину принес –
Она живой еще
Так скорбно мне
Мяукала про тьму
И вызывала выколоть глаза и свету и свои…
– О, кошка, ты усопшая, –
А я?!!
7 н./ст. Август 1918 год
Г. Никольск-Уссурийск
№ 4 Гостин. «Россия»
Белая Земля
Скорбные корни*
Небес извечное сиянье
Звездами грезится во тьме…
Сегодня черное венчанье
Увядших в сумерках теней.
Пустыня душная томится
Песками сонными в бреду…
Сегодня синие седмицы
К венчанью саваны прядут.
Корнями скорбными недрятся
Узоры травные навзрыд…
Сегодня страдные наряды
Невесту скроют у зари.
Семь сонных осеней продрогли
В угрюмьи совьего дупла…
Сегодня скорбною дорогой
Ступать назначено до тла.
<1920>
Венедикт Март (Венедикт Николаевич Матвеев), автор многочисленных книг, изданных во Владивостоке и Харбине, был заметной фигурой в литературной жизни Дальнего Востока, активным участником группы «Творчество». Не все, что написано Мартом, может быть отнесено к футуризму, но, в отличие от некоторых других участников «Творчества», он и после распада группы считал себя футуристом (именно таким Март появится на страницах романа К. Вагинова «Козлиная песнь» под фамилией Сентябрь). С 1927 года Март живет в Подмосковье, затем в Саратове (в ссылке), в Ленинграде, Ему удается выпустить несколько книг прозы. В июне 1937 года был арестован и вскоре расстрелян.
В курильне*
Зорко и пристально взглядом стеклянным
Смотрит курильщик на шкуру тигрицы –
Некогда хищного зверя Амура.
Чтобы отдаться объятиям пьяным,
Женщина с юношей ею прикрылись.
Смотрит курильщик, как движется шкура.
Странны, познавшему опия сладость,
Страсти животные к женщинам низким,
Страсти, мрачащие души – не мудрых.
Тихо в курильне и душно от чада,
Редко шипение лампы при вспышке,
Вздохи… чуть слышится шепот под шкурой.
Тени и блики на желтых циновках.
Дым поднимается темным туманом.
Курят в молчании желтые люди.
Мак, точно маг-чаротворец багровый,
Явь затемняет обманом дурмана,
Чадные грезы тревожит и будит.
1916 г. 4 февраля
Санкт-Петербург
Мой гипсовый череп*
За лишний полтинник
Какой-то китаец
Заставил смеяться
Мой гипсовый череп.
И вечно смеется
Застынувшим смехом
Беззвучно, без дрожи
Мой гипсовый череп.
Средь мертвого хлама
Недвижных вещей
Один лишь смеется
Мой гипсовый череп.
Лампада мерцает
В дрожании жутком,
И свет озаряет
Мой гипсовый череп.
Из впадин глубоких
Бездонных во мраке, –
Глядит в мое сердце
Мой гипсовый череп.
1916 год
Санкт-Петербург
Камень, женщина и падаль кошки, которая за форточкой гниет на подоконнике*
Тебе Светлой Лепок посвящаю из своего исчадья
У заутрени светло причастница сердце свое
Под свечу восковую изгрудила вдруг.
И проплакала возле о смерти неясной
И скорбно-нежданной, как вдруг.
Но из слез ее нет возвеличенных новей!
От слез отвернулось рожденье – иного взамен.
По струне пробежала росинкой слеза
Пока вдруг – просочил ее пышный смычок
В свои пряди, как снег, белотонких волос…
Пока вдруг не заплакал смычок
По натянутым нервам-струнам.
И причастница ниц на колени на камни припала скорбеть…
За спиной в полумгле по струнам простиралась тоска.
И со звуками плыла и таяла в сердце и в сумерках – к мглам.
Простиралась тоска и тянула со струн нескончанную нить.
В хороводы созвездий небес.
Ах, и я за порогом! И я этих звуков участник.
След во мне провела нескончанная нить, протекая к далям.
В моем сердце, как в озере ночью
Пробегают огни отпрокинутых звезд.
По морщинистой глади, на сердце моем
Раздробились созвездья и блестки кокетливых звезд…
Я иду по гробницам – чрез мост моих слов –
Вам удариться в сердце! Стучать! И стучать!..
Достучаться, как Смерть..
– Заметили:
Причастница хихикнула
И слезы на паркет
Стряхнула от ресниц…
Смычок-паук из звуков заузорил окрестные сердца. –
И липнут паутины по дрогнувшим сердцам.
И скачет, скачет сердце под рубашкой!..
Вокруг столбятся чувства роем суетливым
И жалят быстрые глаза…
На ребра налетают
И звонких брызг рассыпанные боли
За эхом гонятся – к мозгу!..
Ах, мысль-ненастница угрюмится в тенях: –
Она, как муха в паутине, сонливо утомилась! –
В зигзагах паутины, как вкопанная боль стоит и выжидает..
…Ах!
Вкруг зной в обломках рыщет и сжигает!..
Мой мозг, вы знаете, – он весь во мху, как камень изнуренный.
А там внизу – под ним к пескам ласкается волна
Титана-океана – титана суеты!..
…Струна втянулась, вделась в щель иглы
Моей змеящейся тоски!
И в мозг иглу вонзили трепетные бреды
И в нем узорят по извивам!..
Заметьте:
Как хихикнула она
И все не может встать с колен
И выпрямить глаза!
Глаза, как в тине липкой, туманятся в тоске…
А я, – смычка участник, – за порогом
Пришел на кошкину кончину –
На белые поминки…
Я падаль кошкину принес –
Она живой еще
Так скорбно мне
Мяукала про тьму
И вызывала выколоть глаза и свету и свои…
– О, кошка, ты усопшая, –
А я?!!
7 н./ст. Август 1918 год
Г. Никольск-Уссурийск
№ 4 Гостин. «Россия»
Белая Земля
Скорбные корни*
Небес извечное сиянье
Звездами грезится во тьме…
Сегодня черное венчанье
Увядших в сумерках теней.
Пустыня душная томится
Песками сонными в бреду…
Сегодня синие седмицы
К венчанью саваны прядут.
Корнями скорбными недрятся
Узоры травные навзрыд…
Сегодня страдные наряды
Невесту скроют у зари.
Семь сонных осеней продрогли
В угрюмьи совьего дупла…
Сегодня скорбною дорогой
Ступать назначено до тла.
<1920>
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги