Погубленные жизни

Часть третья МОРЕ

Под лучами утреннего солнца Енидже походит на добродушного старика, покуривающего толстую цигарку, время от времени сплевывая липнущие к губам табачные крошки. Мотыжение, прополка, скирдование — со всем этим покончено. Молотилки успели пережевать скирды и разбросать по жнивью кучи соломы, похожие на остроконечные колпаки. Запахи смазочного масла, пшеницы, мазута и пыли исчезли так же, как и появились, — вместе с грохотом молотилок. Добродушный старик совсем выбился из сил и теперь отдыхает. По утрам, до самого восхода солнца, он отсыпается, около полудня ест кашу и салат, после еды выкуривает цигарку, а по вечерам, помыв ноги, лезет на плоскую крышу под белый полог и, отдав себя во власть ночной прохлады, засыпает.

В последние дни Эмине то и дело охватывает тревога. Каждое утро, когда сон уже покидает девушку и она готова проснуться, ей кажется, что она опоздала в поле. И тотчас жизнь становится невмоготу. В ужасе открывает Эмине глаза и, только поняв, что не нужно идти в поле, успокаивается. Эти рождающиеся в полусне страхи как бы продолжение недавней изнурительной страды, вконец вымотавшей ее душу и тело. И сегодня, проснувшись, она не сразу избавляется от чувства тревоги. Красная герань, розовая гвоздика, белые пологи — красива деревня в лучах солнца. Радостно смотреть на белизну полога, ощущать мягкость постели и подушки, наслаждаться одиночеством, свободно, как захочется, двигать руками и переворачиваться с боку на бок. Ощущение этой свободы наполняет душу истинным блаженством. От слегка покачивающихся ярко-красных цветов герани веет покоем. Эмине смотрит на цветы и делится с ними мыслями. Она верит, что в будущем, которое рисуется ей в мечтах, сохранится что-то и от этих мгновений, этого настроения, красок этого утра…

Закрыв лицо ладонями, Эмине снова и снова думает о том, что уже столько раз думано-передумано…

Во дворе Азиме вальком для белья выбивала зерна из колосьев. В тени под навесом Махмуд и Вели с увлечением мастерили игрушечные повозки из кусочков дерева.

— Вот это, — разъяснял Махмуд, показывая тонко выструганный стерженек, — будет ось. Если ось крепка, не бойся, нагружай сколько влезет. А вот из этого куска сделаем колеса — и повозка готова.

— А волы?

— С волами дело проще.

— Один пусть будет рыжим, другой — черным. И непременно чтоб с рогами. Большими-пребольшими — вот такими!

— Не беспокойся. Я тебе таких волов сделаю, что во всем Юрегире лучше не найдешь.

— Только чтоб были большими-пребольшими!

— А я тебе и сделаю больших-пребольших.

— А потом, папа, давай возницу вырежем. И усы ему приделаем.

— Тоже скажешь! Как можно, глупыш, свою повозку доверять другому! Нет лучше возницы, чем ты сам. А теперь перекур. Сейчас свернем цигарку потолще и закурим. Ладно?

— Ладно.

— Знал бы ты, сынок, каким возницей был твой отец! — свертывая цигарку, заговорил Махмуд. — На весь Юрегир славился. Это уж точно, на весь Юрегир! Да только проклятая судьба обломала мне крылья и забыла про меня… А ведь, бывало, скажет кто-нибудь: "Вон Длинный Махмуд из Енидже!" — и все расступаются. Остальные возницы твоего отца как огня боялись. И вот на тебе — согнула меня судьба в бараний рог.

Махмуд тяжко вздохнул, послюнил цигарку языком и заклеил.

— Папа, а я смогу стать возницей, когда вырасту?

— Зачем тебе быть возницей? Ты, Вели, учиться будешь. Выучишься — человеком станешь. Вон смотри, Ремзи, сын Камбера, закончил нашу школу, а в этом году, говорят, в Кадыкёй пойдет учиться. Далековато, правда, но он от своего не отступит. Так что бери с него пример. Этой осенью ты тоже в школу пойдешь. Накуплю тебе тетрадок, карандашей, книжек.

— А я выучусь, а потом возницей стану.

— Так не годится, сынок. Ты должен стать настоящим эфенди. Разве пристало грамотному возницей быть? Теперь возница в Юрегире — последний человек, все равно что батрак-молотильщик. Возниц и молотильщиков стороной обходить надо, потому что их занятие, сынок, истинно божья кара. Хорошенько запомни мои слова: молотильщики — раз, возницы — два! Запомнил?

— Молотильщики — раз, возницы — два! — повторил Вели.

— Точно. В мое время возницы были совсем другими. Тогда эта профессия считалась почетной. Перед нами люди расступались. А теперь? Теперешние возницы и в подметки прежним не годятся…

— А Халиль-аби?

— Халиль не такой. Про него плохого не скажешь. Это ты верно подметил. Его ведь Али Осман с Сулейманом учили, а они возницы старого закала, вроде меня.

Эмине зачерпывает подносом пшеницу и веет ее. Ветер относит мякину, а красные пшеничные зерна падают на расстеленное покрывало, образуя горку. Шелуха летит по ветру, метется по земле, покрывая ее золотой чешуей.

Азиме, устав молотить, утерла пот и крикнула:

— Эмине! Иди-ка помоги, а то у меня руки отваливаются.

Эмине садится вместо матери и принимается бить вальком по колосьям, С каждым ударом колоски делаются все тоньше, зерна выскакивают в шелухе или совсем чистые. Ласково пригревает солнце, но день еще хранит утреннюю свежесть. Пахнет пшеничным зерном, в воздухе носятся золотые чешуйки, и под размеренный стук валька Эмине думает о Халиле. По лицу девушки блуждает счастливая улыбка, в глазах светится надежда…

После полудня, когда тени домов заметно удлинились, все краски стали более мягкими, бархатистыми, как всегда бывает в эту пору дня.

Махмуд спал, посапывая. Вели играл с глиняными волами, которых смастерил для него отец. Азиме с дочерью молча ссыпали зерно в торбу. Проснувшись, Махмуд почесался, сплюнул и спросил:

— Азиме, когда хозяева на море отправляются?

— Откуда мне знать? Будто других забот у меня нет.

Махмуд прислонился к стене и принялся сворачивать цигарку.

— Да я просто так спросил. Эх, жизнь наша! Было время, когда я сам их на море возил. Они ехали всем семейством, сразу на нескольких повозках. Я первой повозкой правил. Тогда еще был жив старый Сырры-ага, отец Кадир-аги. А я был совсем молодой.

— Что прошло, того не вернешь. Ты в сегодняшний день смотри.

Широко размахивая руками, к ним шла Ребиш. Еще издали она, улыбаясь, прокричала:

— Бог в помощь, сестрица Азиме!

— Пусть и тебе он поможет, как мне!

— Ну, ты легка на помине, Ребиш, — сказал Махмуд. — Ей-богу, мы только что вспоминали о тебе. Разве не так, жена?

— Что же тут удивительного, — весело ответила Ребиш. — Недаром говорят: вспомнишь доброго человека, а он тут как тут.

— Скажешь тоже! Да если бы все были добрыми вроде тебя, мир давным-давно сгинул бы. Мы, к примеру, ни одного доброго дела от тебя не видели, чтоб тебе пусто было!

Ребиш рассмеялась;

— Да не угаснет твой очаг, Махмуд!

— Добро пожаловать, — сказала Эмине, подавая гостье миндер[24].

— Рада тебя видеть, Эмине. Да пошлет тебе аллах здоровья!

— Что ж это ты, Ребиш, такая-сякая, совсем нас забыла? — спросил Махмуд.

— Как я могу вас забыть, Махмуд? Старый друг врагом не станет. Вот видишь, пришла!

— Хватит увиливать. Говори прямо! Зачем пожаловала? Ты ведь просто так не придешь. Дело есть?

— Да образумит тебя аллах, Махмуд! Разве к друзьям только по делам ходят? Дай, думаю, схожу погляжу, как там Азиме и Махмуд поживают, о здоровье справлюсь. А ты…

— Добро пожаловать! — перебила ее Азиме. — Милости просим! Не обращай на него внимания. Он вечно ворчит. Это у него задушевным разговором называется.

— Значит, можно сказать, все дела переделали, — продолжала Ребиш. — Ни мотыжить больше не надо, ни жать, ни колосья подбирать. А булгур когда варить собираетесь?

— Даст бог, на следующей неделе. Так, Эмине?

— Да, мама. Раньше не управимся.

— Ну, хватит, безбожница, выкладывай, зачем пришла! — перебил их Махмуд.

— Ладно, раз тебе так уж невтерпеж, скажу.

— А что я говорил?! Эта обманщица без дела не заявится.

Ребиш взглянула на Эмине. У девушки оборвалось сердце.

— Так что же у тебя за дело? — спросила Азиме.

— Я за Эмине пришла.

— А зачем она тебе понадобилась?

— Назмие-ханым передает вам всем большой привет и говорит…

— Что же она, интересно, говорит, эта Назмие-ханым? — спросил Махмуд.

— Говорит, что через два дня они уезжают на море. Она просила передать вам привет и еще просила, чтобы вы разрешили Эмине поехать с ними.

— Ты, Ребиш, не виляй, а говори прямо, — сказал Махмуд. — Знаешь басню про ишака? Пригласили ишака на свадьбу. А он подумал-подумал и с вьючным седлом туда отправился. Спрашивают его люди: "Зачем тебе седло на свадьбу?" А ишак и отвечает: "Раз ишака на свадьбу зовут, значит, надо им или дров натаскать, или воды, а то б не позвали".

— Да не угаснет твой очаг, Махмуд! — рассмеялась Ребиш. — И откуда ты все эти басни знаешь? Но не бойся, работы там будет немного.

— Пусть работы немного. Но разве я не знаю, какие делишки творятся на этих курортах?

— Ну что ты, Махмуд! Пойми, мне одной не управиться: весь дом на мне. В кои-то веки попросила, так неужели не выручите?

— Когда едете? — спросила Азиме.

— Послезавтра. Какой же это день будет? Не среда ли?

— Среда.

— Ну вот, значит, в среду.

— А ты, дочь, что скажешь? — спросила Азиме.

— Что мне говорить? Как велите, так и поступлю.

— Тут, дочь моя, мы тебе не указ, — сказал Махмуд. — Работать ведь тебе. Послушай, что я тебе скажу, а потом решай. Вставать будешь чуть свет. Завтрак сготовишь, посуду вымоешь, постираешь, а там, глядишь, за обед приниматься надо. Пообедают хозяева — будешь им кофе варить, потом снова мыть посуду. Еще и за детишками придется присматривать, хозяйка целыми днями из моря не вылезает. Так и будешь до самого вечера волчком вертеться. Ночью тоже не отдохнешь. Ее ублюдок всю ночь орет, будто его режут. Какой уж там сон…

— Будь ты неладен! — прервала Махмуда Ребиш. — Сам не знаешь, чего мелешь. Эмине, доченька, не верь ты ему.

— Отец не станет тебе врать, — возразил Махмуд.

Эмине улыбнулась:

— Ничего я не знаю. Как велите, так и сделаю.

— Но ты хоть скажи, хочется тебе ехать или не хочется, — настаивала мать.

— Скажете ехать — поеду.

— Ясно. Тебе хочется поехать, — рассудил Махмуд.

— Теперь слово за вами. Дайте свое согласие, и дело с концом, — сказала Ребиш.

— Что скажешь, муж? — спросила Азиме.

— Пусть едет, раз ей хочется.

— А ты что молчишь? — обратилась Азиме к дочери.

— Скажете ехать — поеду, — повторила Эмине.

— Сестрица Ребиш, вы только жалейте там Эмине, чтобы она не очень устала от этой поездки. Бедняжка и без того в поле извелась, — попросил Махмуд.

— Я, Махмуд, люблю Эмине не меньше тебя, — сказала Ребиш. — И забочусь о ней не меньше вашего. Так что не беспокойся.

— Прошу тебя, Ребиш, — взмолилась Азиме, — не давай девочку в обиду.

— Будь спокойна.

— Смотри, сестрица, чтобы с чадом моим ничего не случилось, чтобы в море не утонула. Эмине — наше единственное сокровище.

— Надо же такое сказать, — проворчал Махмуд и повернулся к дочери: — Эмине!

— Что, отец?

— Хочешь поехать, дочка?

— Если прикажете, поеду!

— Ладно, поезжай. Только будь осторожна.

— Так и быть, пусть едет, — повернулась Азиме к Ребиш и спросила: — Когда же ей прийти нужно?

— Да хоть сейчас. Нам ведь подготовиться к отъезду надо.

— Ладно, пусть сейчас и идет. Вещи пока не бери, Эмине, я сама уложу что надо.

— Только умойся, причешись да приоденься, — распорядился Махмуд.

Эмине вскочила и помчалась собираться. Умывшись, подбежала к зеркалу, повязала платок, который, по ее мнению, был ей очень к лицу, надела чистую кофточку и шаровары. Лицо девушки сияло. Она чувствовала себя красавицей, которую ждет небывалое счастье. Глаза ее блестели. Охватившее Эмине возбуждение укрепляло в ней предчувствие перемен.

По дороге Эмине улыбалась.

— Что это ты, доченька? — спросила Ребиш.

— Ничего, просто так.

— Просто так не бывает. Да пошлет аллах тебе счастья, проказница! Думаешь, я не знаю?

— О чем вы?

— Дядя Камбер мне все рассказал.

Эмине тихонько засмеялась и с нескрываемой радостью спросила:

— А кто из возчиков едет?

— Али Осман и Сулейман.

— Ради аллаха, говори правду.

— Клянусь аллахом, дочка, Али Осман и Сулейман.

Эмине сразу как-то сникла.

— А Халиль? Халиль не едет?

— Зачем тебе Халиль, негодница эдакая?

— Тогда и я не поеду.

— Что вас с Халилем, веревкой связали?

— Не поеду, Я только и согласилась из-за Халиля. Иначе нечего мне там делать, на этом вашем море. Думаешь, я дура? Ехать, чтобы сносить обиды, унижения? Не поеду! Пропадите вы все пропадом! Без Халиля шагу не сделаю!

— И вправду не поедешь?

— Да чтоб я ослепла, если вру!

— Шагай, шагай, не бесись!

Эмине повела плечами, надулась как ребенок, готовый заплакать, потом вдруг сказала:

— Я пойду домой, — и повернула обратно.

Ребиш схватила ее за руку:

— Ишь, беспутная, распрыгалась! Давай шагай! Едет твой Халиль. Едет, чтоб его перекосило!

— Едет? Это правда? Если не поедет… с полдороги убегу, клянусь аллахом!

— Да успокойся ты! Едет он. Кто, кроме Халиля, может нас туда отвезти?

— Откуда мне знать? Поверила твоим словам, вот и испугалась.

— Ты что, доченька, так любишь этого Халиля?

— Ох, если б ты знала, что со мною творится! Сердце на части разрывается! А ему хоть бы что. Только раз поговорил со мною, в поле. И ни разу после этого не подошел, даже не смотрит на меня. Вчера проходил мимо, так — веришь? — головы не повернул.

— Может, ты чем обидела парня?

Эмине остановилась.

— Умереть мне молодой, если я ему хоть словечко обидное сказала!

— Чего остановилась? Иди и рассказывай.

— Глядит на меня косо, будто я у него что украла!

— Может, забота у него какая есть?

— Какая у него может быть забота? Сама подумай!

— Все мужики такие, чтоб им околеть! Вечно молчат и думают, будто могут что-то путное придумать. Не волнуйся, все образуется. Как говорится, нет худа без добра. Подожди только маленько.

Чем ближе подходили они к господскому дому, тем сильнее волновалась Эмине. Войдя в ворота, она сразу же приметила Халиля. Он стоял с топориком на телеге и мастерил перекрытие из веток шелковицы. Халиль и Эмине посмотрели друг другу в глаза и замерли.

— Хватит тебе, проказница, — прошептала Ребиш, — успеешь насмотреться. Пошли!

Эмине стояла неподвижно, будто не слышала.

— Вот божье наказание, иди же наконец! — ущипнула ее Ребиш, потеряв терпение, и потащила Эмине за собой.

Девушка поплелась за Ребиш, поминутно оглядываясь назад, пока не исчезла в дверях дома.

В ушах у Халиля зашумело, его обдало жаром… Али Осман, не сводивший с дверей глаз, покачал головой. Халиль отвернулся и принялся снова гнуть ветки, привязывая концы к краям повозки.

Халиль проснулся под своим пологом на крыше хлева и, сидя на постели, курил. Тоска, снова тоска. Она лишила Халиля покоя. Лишь изредка мечты отвлекали его от жизненных невзгод, но и то ненадолго. Будь он таким жизнерадостным, как улыбка Эмине, таким жизнелюбивым, как сама Эмине, он разогнал бы грызущую его тоску! Стоило Халилю подумать о том, сколько надо денег, чтобы содержать семью, и ему делалось страшно. Он приходил в отчаяние и замыкался в себе. Халиль понимал, что для полного счастья одной любви мало, что мечты его несбыточны, и не мог избавиться от тоски, потому что все, с чем он сталкивался, возвращало его с небес на землю, приводило в уныние. Где-то в глубине его сердца жила боль, то почти угасавшая, то нестерпимая, и тогда он с особой остротой чувствовал свое одиночество.

Последние месяцы прошли в душевных муках. Он маялся от своей любви, понимая, что будущее его беспросветно. Порой он стыдился своих чувств к Эмине, ругал себя за то, что в разговорах с ней городил всякую чепуху. "Я горы для тебя сворочу!" — вспоминая эти слова, Халиль от злости скрежетал зубами. "Это ты горы своротишь?! Ты, несчастный батрак, голодранец! Ни дома у тебя нет, ни денег, даже кружки своей нет. Где тебе мечтать о любви, о семье?"

Невидящими глазами смотрел Халиль в пустоту и думал, думал, думал. "Надо быть богатым, ну, на худой конец, иметь коня. Непременно белой масти. Садись на него, хватай Эмине и гони. Были бы деньги, был бы и конь, белый конь, а потом была бы и Эмине!"

Али Осман, Сулейман, Дервиш и Мухиттин спали на земляной крыше на разложенных в ряд соломенных матрацах. Тихое место под открытым небом — это все, что у них было. Может, потому и казалось, что освещавшее их своим ровным светом утро рождалось только для них одних. Стоявшие у постелей старые башмаки удивительно напоминали своих владельцев. Изодранные, грязные, разбитые, со стоптанными каблуками… Можно подумать, что башмаки жили жизнью Али Османа, Дервиша или Сулеймана.

А солдатские ботинки, изрядно поношенные? Ведь и они тоже чем-то походили на Халиля. С виду еще крепкие, они таили в себе безысходность, тоску.

Али Осман приоткрыл глаза и увидел сидевшего на постели Халиля. У него было такое печальное лицо, что сердце Али Османа сжалось от боли.

— Что с тобой? — встревоженно спросил Али Осман.

Халиль не ответил на вопрос, но тотчас встал и начал одеваться.

— Сам себя изводишь.

Халиль уже слышал когда-то эти слова, и они всколыхнули в нем воспоминания.

— Не надо принимать все так близко к сердцу.

Халиль взял картуз, ударил им несколько раз по коленям и, не говоря ни слова, посмотрел в глаза Али Осману. Затем, опустив голову, пошел к лестнице. Али Осман глядел ему вслед. Халиль медленно спускался: ступенька, еще одна, еще… Он словно куда-то проваливался и наконец исчез, оставив после себя безмолвие, как упавший в воду камень. В этом безмолвии утонул весь двор. Вскоре в окне господского дома засветился бледный огонек. Потом вспыхнул такой же тусклый глазок на небе.

— Сулейман, эй, Сулейман, пора вставать! — крикнул Али Осман.

Распахнулось одно из окон господского дома.

— Халиль! Халиль!

Халиль умывался.

В окне показалась Ребиш… Из-за ее спины выглядывала Эмине. Халилю было неприятно, что Эмине как будто пряталась и часть ее лица была скрыта от него. Он не мог разобраться в своих чувствах, понять, отчего вдруг начинает злиться на Эмине, старается всячески ее унизить, представить себе ее уродливой, высохшей под палящим солнцем на хлопковом поле… Имя Эмине связывается у Халиля не столько с самой девушкой, сколько с его чувством к ней. И боль утраты этого чувства, вычеркнутого Халилем из сердца, постоянно его терзает. Он пытается убежать от своей любви, но от самого себя не убежишь. Как ни уговаривает себя Халиль забыть Эмине, она продолжает жечь его сердце огнем любви.

Почему не идет у него из головы ее образ, почему она вспоминается ему в изодранной одежде с заплатами? Откуда эта тоска? Иной раз он понимает, что причина его душевной слабости в нем самом. Стремление заглушить или убить чувство, украшающее его жизнь, рождено сознанием собственной ничтожности. Стоит ему вспомнить об Эмине во время работы, когда с него ручьями катится пот, или когда рядом с ним стоит кто-то из хозяев, или же когда он валится с ног от усталости, и Эмине теряет в его глазах всякую привлекательность. Но в другие минуты Эмине для него — луч надежды, свет, боль… И Халиль это знает. Но у него нет дома, нет денег, нет ничего и никого…

У дверей дома Халиля ждала Ребиш.

— Иди-ка, милый, сюда! Никак не можем справиться вон с тем мешком. И так мы с Эмине пробовали, и эдак — ничего не получается.

Халиль представил себе, как Эмине пытается поднять тяжелый мешок, как она тужится, кряхтит. Наверное, лицо ее в этот момент делается уродливым, вызывает отвращение.

Посреди коридора высился огромный мешок. Рядом с ним, потупив глаза, стояла Эмине. Халиль почувствовал щемящую жалость и раскаялся в том, что так думал о девушке. Он поглядел в лицо Эмине. Она, конечно, ничего не заметила. На Халиля смотрели воспаленные от недосыпания, усталые глаза, лицо у девушки было совсем еще детское, но измученное. Всегда грустная, сегодня Эмине выглядела совсем несчастной.

Халиль подошел к мешку, потрогал его.

— Этот?

Мешок и в самом деле оказался тяжелым. Из комнат доносились голоса: господа, видимо, только-только просыпались.

"Я, как и ты, Эмине, обездоленный, — сказал про себя Халиль. — Иначе разве бы я допустил, чтоб ты ходила со склоненной головой, как сирота?"

Халиль пригнулся, подставил спину. Ребиш и Эмине взяли мешок за углы, помогли Халилю взвалить его на спину. Халиль медленно выпрямился, подтянул мешок повыше, чтобы он был точно посередине спины, и начал спускаться с лестницы. Эмине смотрела Халилю вслед, ей казалось, что она на себе ощущает тяжесть этого мешка.

— Эмине! — позвала Ребиш.

— Да.

— А ты, доченька, отнеси вот эти подушки.

Эмине схватила подушки и побежала. Халиль тяжело ступал, согнувшись под огромным мешком. Эмине, не смея обгонять Халиля, шла сзади, в двух шагах от него.

Дервиш поил волов. Али Осман и Сулейман умывались. Они помогли Халилю снять мешок. Освободившись от ноши, Халиль почувствовал себя легким, почти невесомым.

Эмине с подушками в руках стояла, глядя в сторону, точно провинившийся ребенок.

— Куда их положить, Халиль?

Халиль взял подушки и швырнул на повозку.

— Кто тебя сюда послал? Мать, что ли? Чего ты не видала на этом море?

— Если не хочешь, я не поеду, Халиль.

Халиль задумался.

— Не хочешь, чтоб я ехала, — так и скажи, я тотчас же вернусь домой. Как скажешь, так и поступлю.

Подошла Ребиш, неся множество свертков и узелков.

— Что с тобой?

— Ничего, — буркнула Эмине и, взяв у Ребиш свертки, понесла их к повозке.

— Чтоб тебе пусто было! — накинулась Ребиш на Халиля. — Чего тебе надо от бедной девушки?

— Ничего не надо.

— Что он тебе сказал? — пристала Ребиш к Эмине.

Эмине метнула взгляд на Халиля.

— Ничего. Что он мог мне сказать?

— Сказал, я по его лицу вижу, что сказал.

Эмине молчала.

— Не скажешь, что он тебе говорил? — не унималась Ребиш.

— Сказать? — спросила Эмине Халиля.

— Говори, если есть о чем сказать.

— Он не хочет, чтобы я ехала, — ответила Эмине, улыбаясь Халилю.

Ребиш подбоченилась:

— Это почему же, а?

— Тебе, мать, нечем больше заняться, что ли? Если будете застилать дно повозок, то начинайте. Утро уже, вот-вот господа выйдут.

Халиль вскочил на повозку.

— А ты помолчи, — шепнула Ребиш Эмине. — Уж я его проучу!

Втроем они начали стелить на пол первой повозки коврики, раскладывать подушки с шелковыми наволочками, обвязали волам шеи разноцветными платочками, и повозка стала похожа на свадебную.

Один за другим просыпаются хозяева и гости, съехавшиеся в господский дом, чтобы вместе отправиться на море. Во дворе начинается оживление. Каждый год в это время, когда с полевыми работами покончено, а урожай собран и обмолочен, деревенские богачи с семьями отправляются на две-три недели к морю. Таков издавна заведенный обычай.

В ночной сорочке до пят и тюбетейке Кадир-ага, похожий на привидение, смотрит с веранды на готовые к путешествию повозки.

Его дети, сноха, внуки и слуги, точно стадо баранов, толпятся во дворе.

— Ничего не забыли? — строго спрашивает Кадир-ага.

— Все в порядке, хозяин, — отвечает Халиль.

Дурмуш-ага подзывает к себе Мухиттина, наказывает неусыпно следить за петухом, угрожая спустить семь шкур, если что случится.

Раздается утренний эзан[25]. Повозки начинают выстраиваться в ряд, В это необычное утро дети, женщины, мужчины громко и возбужденно разговаривают, обмениваются шутками. Уже рассевшиеся по повозкам женщины перекликаются друг с другом, малыши плачут.

Вначале к месту сбора подъезжают три повозки Кадир-аги. Следом за ними — повозки Дурмуш-аги и его брата Хусейна. Возницы располагают повозки в строгом порядке, так, чтобы впереди каравана шли четыре повозки, предназначенные для мужчин. Кто подает назад, кто выезжает вперед. Халиль везет женщин. Ребиш с детьми устроилась в повозке Али Османа.

Становится все светлее. Деревенские улицы постепенно стряхивают с себя ночное оцепенение. Просыпаются люди, животные, птицы, просыпается все, даже валяющиеся на улице куски жести ярко вспыхивают под лучами солнца.

— Эй, люди, все готовы?

— Готовы, готовы!

— Тогда трогай!

Одна за другой повозки трогаются с места.

— Счастливого пути!

— Счастливого пути!

— И вам всего хорошего!

Колеса начинают тихо поскрипывать, затягивают им одним понятную песню. Колеса сами ее сочиняют.

Когда повозки выезжают из деревни, суета и галдеж постепенно стихают.

Сквозь стенки повозки почти не слышны визг и крики избалованных детей, бессмысленные и скабрезные разговоры людей, пресыщенных жизнью. Сиротливо остаются позади последние сады и дома, погруженные в деревенскую тишину. Некоторые из уезжающих провожают их грустным взглядом, словно расстаются с ними навсегда. Для одних это грустное расставание, для других — праздник, начало веселого путешествия. Утро прихорашивает деревенские дома, по небу бегут редкие облака, наслаждаясь прохладой, и та самая деревня, из которой обычно норовят убежать, сейчас манит к себе, как любимое дитя. Скрипят колеса. Темно-зеленые кроны оставшихся позади деревьев вскоре превращаются в круглые зеленые шары, постепенно сливающиеся в сплошную зеленую полосу. Полоса эта мало-помалу распадается на отдельные темные островки, которые все уменьшаются под тяжестью небосвода.

Перед восходом солнца землю, дороги, поля заливает мягкий ласковый свет. В солнечном восходе кроется удивительная тайна, и потому так хорошо мечтать в этот ранний час. Под необъятным небосводом, в утреннем тумане, который вот-вот рассеется, людей охватывает изумление перед волшебной силой природы, суть которой невозможно постичь, но которая, презирая расстояния, связывает воедино великое множество мыслей, великое множество неведомых красок, великое множество букашек, птиц, кустов, трав, цветов, земель…

Бренчат ведра, подвязанные к осям повозок, плывет дорога под колесами, отступают поля. Под неумолчный скрип колес, к которому время от времени примешиваются голоса, крики, детский плач, караван уходит все дальше и дальше.

— Селим едет!

— Селим едет!

— Селим-аби едет!

Халиля передернуло от злости, так не любит он этого Селима. Он оборачивается: оставляя за собой облачко пыли, их догоняет всадник.

Шакал Омар, который едет на одной из последних повозок, тоже питает жгучую ненависть к Селиму. Краем глаза смотрит он на свою Халиме. Она, как и все остальные, разинув рот, глядит на дорогу. Это еще больше злит Омара, и он вымещает злость на волах. Волы делают рывок, сидящие в повозке валятся друг на друга.

Селим едет на своем белом коне. От ветра волосы у Селима растрепались. Красный платок, повязанный вокруг шеи, очень идет ему. Подъехав к повозкам, Селим кричит:

— Привет народу!

— Привет! — отвечают ему.

Назмие, жене Дурмуш-аги, явно льстит, что к ее брату проявляют такой интерес.

— Где это ты задержался, Селим?

— И не спрашивай, сестра, — ответил он, игриво улыбаясь, после чего перекинулся несколькими словами с девушками и чем-то их насмешил.

Что бы ни делал Селим, все казалось Халилю омерзительным. В каждом его слове и поступке Халиль чувствовал фальшь и презирал тех, кто перед Селимом заискивал. Заметив, что Эмине, высунув голову, с улыбкой глядит на Селима, Халиль со злостью подумал: "А тебе, дрянь, чего надо?"

Селим погарцевал у повозок, в которых ехали мужчины, потом, обдав их пылью, поскакал вперед.

"Будь у меня лошадь! Вот такая, как эта…" — подумал Халиль и вспомнил свои недавние мечты.

Под лучами солнца простиравшиеся по обе стороны дороги хлопковые посадки и пустые, скошенные поля, стряхнув с себя сумрачность, засверкали яркими красками. К полудню раскаленное солнце уже набрасывалось на людей и волов, как бешеная собака. Люди под навесами притихли, дремлют, сморенные жарой, обливаются потом. В мерно покачивающихся повозках их убаюкивает, как в люльке. Пышащий жаром проселок стелется под колесами и, словно стекая, уходит назад. Солнце на полпути к закату, ветер дует как-то нехотя, словно чертыхаясь сквозь зубы. От ветра трепещут навесы. Звонко посвистывая, над холмами порхают синицы. Вдоволь выспавшись, вылезают из повозок дети. Они сонно таращат глаза, потом вдруг замечают, как все изменилось вокруг, пока они спали. В этих краях, где все краски словно смешаны вместе, даже солнце, даже пыль и земля выглядят иначе.

В повозках, где едут мужчины, расстелили скатерти, на них анисовая водка и закуска. Звучат песни. На обочину высыпали из повозок мальчишки и девчонки. Они гоняются друг за другом, забегают на чью-то бахчу, срывают все, что попадется под руку: початки кукурузы, арбузы, большие дыни и пахучие маленькие дыньки… Каждый год во время поездок к морю происходит одно и то же. Там, где побывают дети, все опустошено, словно после налета саранчи. Нет большего удовольствия для детей, чем забраться в чужой сад, на чужую бахчу.

Под огромным деревом у дороги семь могил. Те, кому доводилось проезжать здесь, знают, что на эти могилы принято ставить свечи. Сделав привал на несколько минут, путники по традиции привязывают к веткам дерева у могил пестрые лоскуты, загадывая самые сокровенные желания[26]. В этих могилах, как гласит предание, покоятся семь братьев, чьи семь звезд сияют нам с неба. Братья в один час пали на поле брани, но смерть не в силах была разлучить их, и вот теперь каждый вечер из глубины небес ослепительным блеском сияет созвездие. Семь звезд горят и лучатся светом сердец семи добрых и мужественных людей.

Селим давно уже доскакал до могил и теперь отдыхает в тени дерева… После короткой остановки караван снова трогается в путь. На этот раз Селим едет рядом с повозками и по очереди катает на своей лошади детей.

Теперь почти все идут пешком. Одним надоело в душных повозках, другие вылезли поразмяться. Оживились даже самые старые. Они с удовольствием идут по дороге, по которой ходили давным-давно. Мальчишки прыгают от восторга. И вся эта пестрая толпа спешит вслед за повозками.

Чем заметнее удлиняются тени, чем мягче и свежее становится воздух, чем ближе дыхание моря, которое несет с собой ветер, тем радостнее у всех на душе. Кто-то тихонько затягивает песню, кто-то подхватывает, и вот уже все поют:

Халиль заметил, как шедшая рядом Эмине поглядывала на него, особенно когда пели последний куплет. "Вот уж точно бабья порода. Только что Селима глазами ела, теперь за меня принялась", — подумал Халиль. Но хоть он и злился на Эмине, не удержался и тоже посмотрел на нее. Эту песню будто сочинили для них двоих. Смех Эмине, такой далекий от всяких недобрых мыслей, ее по-детски чистый взгляд вновь ранят сердце Халилю. А люди опять вполголоса поют песню — воспоминание о былых днях, поют почти все. А одна из дорог Енидже все так же извивается. Далеко позади осталась деревня Енидже, но и ей, наверно, передалось грустное настроение, порожденное этим мигом, этой песней…

Спустился вечер. Вереница повозок остановилась у какой-то реки. Напоили, накормили волов. И сами поели. Зажгли фонари и керосиновые лампы. Медленно течет вода в реке, поблескивая под луной, в воде отражается каменный мост, поросший мхом, — все вокруг напоминает ночь из волшебной сказки. И дети, не раз слышавшие такие сказки, воображают себя героями одной из них.

Вскоре повозки с грохотом и скрипом выезжают на утрамбованную земляную дорогу, которая словно хочет убежать прочь от света фонарей.

С наступлением ночи голоса стихают и воцаряется тишина: все спят. Возницы молча курят, погруженные в старые, привычные думы.

Тем, кто спит, чудится сквозь сон колыбельная песня. Каждый слышит ее по-своему, но всем от нее спится одинаково легко и безмятежно. Временами тряска становится особенно сильной, человек невольно приоткрывает глаза, в сновидения врывается матовая голубизна неба, белые облака… Постепенно белого и голубого становится все больше. Непривычная свежесть заставляет поеживаться, будит, словно спешит сообщить радостную весть о том, что люди попали в совсем другой мир. Издали несется шум, необычный для слуха деревенских жителей. Он растет, ширится, надвигается все ближе. На короткое время воцаряется тишина, чтобы тут же взорваться грохотом… В повозки бесцеремонно врывается ветерок, пропитанный запахом рыбы, соли. Всем ясно: это море.

— Море!..

Не досмотрев своих снов, люди второпях вскакивают с постелей. Перед ними простирается темная гладь, но это не поле. Деревенские богатеи, привыкшие к покою и раз навсегда установленному порядку, стараются сейчас скрыть свое волнение глупыми смешками. Тех, кто еще не проснулся, тормошат:

— Просыпайтесь! Море!

Да, это море. Но сначала — широкая полоса песка, который мнит себя достойным соперником виднеющихся вдали темно-синих гор. А за песком — море, оно не умещается в своем ложе, и кипит, бурлит весь простор до самого горизонта.

Последними просыпаются дети. Их босые горячие ноги касаются песка, впитавшего в себя ночную прохладу. Эта прохлада разливается по всему телу. Дети шумно радуются и что-то кричат, глядя на море… Безбрежное утро, безбрежное море, ветер, пахнущий солью… Волы устали, с их морд стекает пена. Дети, юноши, девушки и вспомнившие молодость пожилые люди бегут по песку, оставив далеко позади ползущие повозки. Морские волны набегают на берег, распластываются, как хорошо раскатанное тесто, затем отступают, чтобы снова вернуться. Кажется, они испытывают огромную радость оттого, что касаются детских ног. Дети резвятся, носятся по берегу, кричат. И песок не остается к ним равнодушным: он играет с детьми, тает у них под ногами. Перед постоянно сменяющими друг друга волнами тянется пенистая полоса. Ремзи смотрит то на детей, то на море и думает, насколько ничтожны все они перед этим величественным и необъятным простором.

Наконец караван останавливается у облюбованного места. Разгружают повозки, устраивают очаги. Еще немного, и лагерь разбит. Можно подумать, что все эти палатки и повозки не только что появились, а стоят здесь давным-давно.

Незаметно время подходит к полудню. Женщины купаются в своих длинных свободных платьях. Разноцветные платья, надуваясь, походят на огромные водяные цветы. Рядом с женщинами в воде барахтаются дети. Мужчины чувствуют себя неловко в белых, ниже колен трусах, и они действительно выглядят смешными.

Эмине и Ребиш суетятся, готовя обед. Из кастрюль идет пар, на скатерти раскладывают еду. Пахнет жареной рыбой.

После обеда шум и суматоха поутихли. Шумит только море. Все остальное подчинилось власти его мерного гула. Господа улеглись спать. Халиль смотрел на повозки, на разбросанные по берегу палатки. Казалось, они тоже отдыхают, воспользовавшись тишиной, нарушаемой лишь дыханием моря. Волны плавно накатывают на песок и так же плавно скользят обратно.

Эмине мыла посуду. Чуть поодаль, перед палаткой Дурду, мыла посуду Халиме. Одни спали, другие работали.

Сидя на корточках, Эмине время от времени вытирала пот со лба и с улыбкой поглядывала на Халиля. Потная, с руками, пахнущими жиром и рыбой, она совсем не походила на ту Эмине, которая жила в мечтах Халиля. А эта, эта Эмине постоянно менялась и в один и тот же день могла казаться Халилю то красивой, то отталкивающей, то вызывающей жалость. Вот и сейчас, в лучах яркого солнца, она казалась ему жалкой, и он чувствовал досаду.

Халиль видел, как, вымыв посуду, Эмине боязливо вошла в море в своем стареньком платьице. Вода еще не доставала ей до колен, а она уже поспешила сесть, и платье ее раскрылось, как зонт. Волны плотно прибили края платья к воде. Эмине несколько минут, не двигаясь, посидела у берега и вышла из воды. Другие, купаясь, веселились, радовались, а Эмине была какой-то робкой, скованной. Она как-будто пугалась каждого взгляда, стыдилась даже находившихся рядом женщин.

Халиль с негодованием смотрел, как она выходила из воды. Платье прилипло к телу, четко обрисовав грудь и ноги. Халиль ревновал. Эмине стремглав юркнула в палатку и, высунув оттуда голову, улыбнулась Халилю. Тот осуждающе покачал головой.

Под вечер жара заметно спала. Берег окутала приятная прохлада. Халиль неподвижно сидел, курил цигарку за цигаркой. Селим, сын Кадир-аги Хусейн и другие сынки богачей состязались, кто дальше прыгнет. Халиль зло покосился на Селима. Не любил он его. Между тем все были с Селимом в приятельских отношениях.

Парни по очереди прыгали, но никто не мог прыгнуть дальше Селима. За состязанием с интересом следили и те, кто был на берегу, и те, кто оставался в палатках.

— Где им тягаться с моим братом, — то и дело повторяла Назмие.

А Селим хвастливо добавлял:

— Я пожму руку любому, кто прыгнет дальше меня.

Несколько парней снова попробовали свои силы, но опять потерпели неудачу, и в конце концов на площадке не осталось больше желающих. Проведенная куриным пером черта, до которой допрыгнул Селим, так и осталась недосягаемой для других. Халиль подумал, прикинул, огляделся. Потом медленно поднялся, глубоко вздохнул и направился к площадке. Он смерил взглядом расстояние от места толчка до прочерченной пером линии, затем посмотрел на палатки. Затаив дыхание, на него глядела Эмине. Халиль снял ботинки, закатал штаны до колен, засучил рукава и снова посмотрел на Эмине, будто она могла прибавить ему силы. Эмине поняла его взгляд.

Халиль разбежался, с силой оттолкнулся, прыгнул и обошел Селима на целую пядь.

После захода солнца все вокруг изменилось: и запах моря, и ветер, и песок. Вечер окутал берега лиловым туманом. Быстро темнело. Вскоре перед палатками и повозками зажгли фонари, снова задымили печки, зашипел жир, заплакали дети, а море стонало и шумело, вызывая ощущение бесконечности и освежая сердце, словно благодатный дождь. И люди невольно обращали лица к морю, переживая один из прекраснейших дней своей жизни; казалось, они лишь сейчас поняли, что жизнь не вечна и надо спешить жить.

У палатки ужинали Дурмуш, Хусейн, Назмие и дети. Эмине и Ребиш прислуживали. Ремзи поглядывал то на хозяина, то на мать, то на море и думал о своем. В такие минуты он с особой остротой чувствовал, что ему непременно надо учиться.

В стороне Али Осман, Сулейман и Халиль кормили волов.

Чем дальше продвигалась ночь, тем тише становилось вокруг, тем отчетливее слышался шум моря. Фонари перекочевали внутрь палаток, всего несколько осталось снаружи. Их тусклого света не хватало, чтобы отодвинуть темноту хотя бы до кромки моря. В такие часы хочется покурить, не спеша побродить по песку, полюбоваться морем, таким гордым в своем одиночестве, прислушаться к гулу волн, нескончаемой чередой набегающих на берег и отступающих назад, шурша песком. Халиль слышал, как при каждом его шаге под ногами, как под волнами, тоже шуршит песок. Было темно, и Халиль разделся догола. Когда ноги коснулись воды, он от неожиданности рассмеялся. Остановившись, Халиль сделал последнюю затяжку и выбросил окурок. Все так же радостно смеясь, побежал вперед и нырнул. Накрывшая его соленая вода, ее запах стали частью его самого. Казалось, он давно ждал этой мягкой, дружеской ласки моря. Уныния как не бывало. Халилю даже подумалось, что наконец-то он освободился от всего, что отравляло ему жизнь. Плеск волн ласкал слух, как любимая песня. В тусклом, призрачном свете фонарей палатки и повозки казались сказочными видениями, а от волов будто остались лишь плоские половинки — те, что были обращены к свету. Халилю вдруг захотелось, чтобы волы, как люди, могли радоваться, веселиться, купаться в море. Но он тут же улыбнулся своим нелепым мыслям: "Ну и башка у меня! Они же волы! Чего от них ждать?!"

Халилю казалось, что эта ночь спустилась на землю для него одного, что он был ее избранником.

Не спалось и Эмине. Рядом с ней расположились Ребиш, двое детей Дурмуша и Ремзи. Эмине выглянула из палатки и посмотрела в ту сторону, где стояла повозка Халиля. "Спит", — решила девушка и вспомнила, как Халиль с первой же попытки прыгнул дальше Селима. "Вот молодец!" Ей до боли захотелось очутиться сейчас рядом с Халилем. А море пело свою вечную песню, наполняя ею сердце Эмине. Мелькнула тень дежурившего в эту ночь Шакала Омара. Затем послышался голос Халиля:

— Искупался я на славу…

"Не спит!" — Сердце Эмине бешено застучало, и она решилась на невозможное: пойти к Халилю, броситься в его объятия, а потом… Эмине на мгновение заколебалась. Но какая-то сила будто толкала ее: "Иди!" Девушка снова выглянула из палатки. Халиль одевался. Фонарь на повозке Али Османа высветил его обнаженное тело. Шакал Омар ушел. Все остальные спали.

"Будь что будет!" — решила Эмине. Тихонько поднявшись с постели, она осторожно выскользнула из палатки. Шуршание песка под ногами грохотом отдавалось у нее в ушах.

Халиль уже кончал одеваться, когда к нему подошла Эмине.

— Ты что, рехнулась?!

Эмине села рядом с Халилем.

— Все спят, Халиль.

— Ну и что? А если увидят?

— Кто нас увидит?

Эмине наклонилась и нащупала в темноте руку Халиля. Он тотчас же ее отдернул.

— Уходи, Эмине!

— Халиль!

— Иди спать, говорю тебе! Не выводи меня из терпения!

— Чем я провинилась перед тобой? Почему ты со мной так…

Халиль оттолкнул Эмине, и она упала, ударившись головой о колесо телеги. Халиль уже раскаивался, что так поступил, но виду не подавал. Держась за голову, Эмине приподнялась:

— Тебе совсем меня не жалко?

— Что мечтать о несбыточном, Эмине! Я многое передумал за это время. Не быть нам с тобой мужем и женой. Я сам честный и на чужую честь не зарюсь. Раз мы не сможем пожениться, к чему все это? Уходи, Эмине! Уходи! Так лучше будет.

— Почему, Халиль? Разве мы не имеем права на счастье, как другие?

— Нет, Эмине, потому что мы бедняки. А обо мне и вообще говорить нечего. Местный крестьянин — одно, а батрак-пришелец — совсем другое. Сама посуди: жить нам с тобой негде, даже спать не на чем. Как мы поженимся, когда ни куруша нет за душой? Что ты мне посоветуешь? Увести тебя в горы? Или привести в хлев, где я сам живу, к мулам и волам? Отвечай!

— Мы, Халиль, еще молодые. На все заработаем. Ну помучаемся вначале. Так ведь нам не привыкать. Дня без мучений не проходит. Верно я говорю? А боишься, что на свадьбу денег не раздобудешь — увези меня, и дело с концом.

— Так нельзя, Эмине.

— Почему? За год, за два, ну от силы за три на все заработаем. Я колоски буду собирать, из хлопка постель сделаю, найдем себе какую-нибудь хибару и будем жить, как сможем. Роптать не станем. Наладится у нас жизнь, Халиль, вот увидишь.

— Скажи, Эмине, что ты во мне хорошего увидела? Лицом я не вышел, денег нет, жилья тоже нет.

— Вот сумасшедший! Ей-богу, Халиль, ты сумасшедший. Неужто не понимаешь? Я сердце тебе отдала, а оно не разбирает: красивый — некрасивый…

— Отчего же тогда ты на Селима пялишься?

— Когда это я на него пялилась!

— Сколько раз замечал.

— Аллах помилуй твою грешную душу — вот все, что я могу тебе сказать. Клянусь, ты сумасшедший. И вдобавок слепой. Зачем мне на чужого пялиться?

Халиль закурил.

— Может, ты ревнуешь, Халиль? — продолжала Эмине. — А? Ну скажи ради аллаха! Ревнуешь?

— Вот еще выдумала! С какой стати я буду тебя ревновать? Делай что хочешь! Хоть сейчас беги кидайся ему на шею!

— Накажи тебя аллах! Сумасшедший ты, это точно! Да если бы мне захотелось кинуться кому-нибудь на шею, я все одно к тебе бы кинулась.

— А мне это ни к чему.

— Раз ревнуешь, значит, любишь. Да, Халиль? Любишь меня, правда?

— Уходи!

— Ответь ради аллаха!

— Уходи! — крикнул Халиль и так толкнул Эмине, что она снова упала в песок.

— Все равно ты любишь меня. Вот нашу Фатьму муж тоже бьет, потому что любит. Я это знаю.

— Ни черта ты не знаешь.

— Ей-богу, ты меня любишь!

— Да что в тебе, глупая, любить? Самая что ни на есть обыкновенная чернявая тощая девчонка. Одни кости. Полежишь с тобой — все бока исколешь. Или ты как та фасоль, что сама себя нахваливает: вкуснее-де нету?

— А с чего мне толстой быть? Ты посмотри, как господа едят! Объедки, которые они нам кидают, куда лучше того, что мы едим каждый день. Грех тебе так говорить, Халиль!

Халиль и сам жалел, что обидел Эмине. Он виновато посмотрел на нее. Ведь и он сегодня ел объедки вместе с Али Османом и Сулейманом.

— Твоя правда, — согласился он.

— Зачем же тогда ты со мной так разговариваешь?

— Не обижайся, Эмине! Само вырвалось, не подумал. Прости. И нас сегодня объедками кормили.

— А теперь, Халиль, скажи: любишь ты меня? Правда?

— Не люблю.

— Прибери аллах твою душу! Прибери ее, чтобы я у тебя в изголовье постояла! — Эмине в сердцах дернула Халиля за мокрые соленые волосы.

— Не трогай! — крикнул Халиль и, схватив руку Эмине, заломил ее назад.

— Ты мне руку сломал, — жалобно сказала Эмине. Затем неожиданно изогнулась и укусила Халиля в плечо.

Халиль рассмеялся.

— Ну и острые же у тебя зубы! — сказал он и схватил ее за нос.

— Пусти!

— А будешь кусаться?

— Не буду.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Поклянись.

— Клянусь.

Халиль, сам не понимая, что он делает, внезапно дал Эмине пощечину.

— Ой, до чего же тяжелая у тебя рука. На вдове женишься. Ей-богу!

Ни слова не говоря, Халиль запустил пальцы в волосы Эмине и пригнул ее голову к своим коленям. Эмине растянулась у его ног, как ласковый котенок. Некоторое время они, застыв, прислушивались к шуму моря.

— Я озябла, Халиль.

— Тогда иди спать. Да побыстрей, чтобы никто не увидел.

— Я вовсе не хочу спать. Мне хочется быть рядом с тобой. Как только у тебя начнут слипаться глаза, я тотчас уйду.

— А я и с открытыми глазами могу спать. По-заячьи.

— Так я тебе и поверила.

Халиль рассмеялся. Эмине приподнялась и дернула его за волосы. Халиль тоже схватил ее за косы. Им обоим было приятно ощущать легкую, будоражащую боль. Халиль обнял девушку и привлек ее к себе. Эмине обвила руками шею Халиля. Их лица и руки пылали.

— Халиль! Ой, Халиль! — вырвался у Эмине тихий, как шепот, чуть хриплый стон.

Вдруг девушка забилась в объятиях Халиля, крикнула:

— Не надо! Перестань! — Она вырвалась и побежала прочь.

Халиль еще не успел прийти в себя, когда раздались шаги Шакала Омара.

Дни сменялись днями. И каждый прошедший день уносил с собой частичку пережитого.

Как-то вечером, доедая то, что осталось от господского ужина, Эмине вспомнила отца с матерью и брата. Должно быть, они сейчас тоже ужинают, едят постную пшеничную кашу. Мать едва держится на ногах от усталости. Только доберется до постели и тут же заснет. Отец, пожалуй, еще немного посидит, покурит, послушает тишину. Вспомнила Эмине, что брату нечего надеть, вспомнила бедность… Мало-помалу Эмине вновь погружалась в заботы своей, уже успевшей забыться крестьянской доли, а обманчивая красота и преходящая легкость здешней жизни отступили на задний план. Мечты, которым Эмине предается здесь, не имеют ничего общего с той, настоящей жизнью в отчем доме. Эмине становится грустно. Сейчас в Енидже ее мать, отец и брат, измучившись за день, спят на крыше, А каким жалким выглядит Вели по сравнению с детьми хозяев, которые весь день бездельничают и не думают ни о чем, кроме собственных удовольствий. В деревне Эмине ждут прежние заботы, горе и нужда. Они как забытая одежда, которую вскоре предстоит надеть снова. Та жизнь, как бы далека она сейчас ни была, — жизнь настоящая, ее жизнь.

А море по-прежнему шумит. Очнувшись от забытья, Эмине снова устремляется мыслями к этому морю, к этому воздуху, к своему Халилю…

Халиль ходил между повозок и курил. Время от времени он останавливался, оглядывался по сторонам и снова принимался ходить. Он в эту ночь сторожил. Еще немного побродив, Халиль возвратился к своей повозке. Там его ждало одиночество.

Эмине огляделась — в палатке все спали. Тихонько выскользнув из постели, она побежала к повозке Халиля.

— А, заявилась? — сказал Халиль. — Знаешь, чем все это кончится? Увидят нас — стыда не оберешься.

— Сон ко мне не идет, Халиль. Мать вдруг вспомнилась.

— Скучаешь?

— Очень. Каждый вечер о ней думаю. А ты вспоминаешь свою мать, Халиль?

— Иногда.

— Она давно умерла?

— Давно. Я совсем маленьким был. — Халиль умолк, посмотрел на Эмине и продолжал. — А отца моего убили. Вообще в нашем роду никто своей смертью не умирал. Всех поубивали в горах. А чтоб меня не убили, мать убежала со мной в эти края. Эх, Эмине, знала бы ты, какие красивые у нас горы. А сосны! Как чудесно они шумят! Будто колыбельную поют. В горах человеку ни матраца не надо, ни одеяла. Никто никому там не указ. Живи, как тебе хочется. Хочешь — проснешься до солнца, хочешь — в полдень, а то и вечером. Наши горы ни с какими не сравнить, Эмине. Они особенные.

— Если увезешь меня, так непременно в те горы, правда, Халиль?

— Нет, Эмине. Уйти в горы — все равно что умереть. Туда уходят только с отчаяния, когда ничего больше не остается. Так уж оно повелось. И Хыдыр говорил: нас только горы и приберут.

Халиль задумался. Некоторое время они молчали, слушая шум прибоя.

Зябко поеживаясь, Эмине сжалась в комочек и придвинулась к Халилю.

— Замерзла?

— Замерзла.

Халиль накинул ей на плечи шинель.

— Тебе грустно, Халиль, вспоминать о матери?

— Грустно. Мать много горя в жизни видела, очень много. Все мы, конечно, умрем, но когда я думаю об этом, то говорю себе: сегодня мы живы-здоровы, а завтра Азраил постучится к нам в дверь и скажет:

"Хватит! Отжили вы свой век. Отдавайте-ка души!" Эмине еще ближе придвинулась к Халилю.

— Мир этот, Эмине, насквозь лживый, а жизнь в нем пуста. Видишь, вот и Хыдыр наш помер.

— Говорят, он был без памяти влюблен. Это правда, Халиль?

— Да, он собирался увести Алие в горы. Там они оба погибли бы.

— А мы с тобой, Халиль, что будем делать?

— Не знаю.

— Уйдем отсюда, Халиль. Где-нибудь пристроимся.

— Куда идти, Эмине? В горы, в пустыню?

— У тебя нигде нет знакомых?

— Нет.

— Что же с нами будет?

— Говорю тебе, не знаю. Хоть ты меня не трави, и без того тошно.

— Я тебя люблю, Халиль. Ты и представить себе не можешь, как сильно я тебя люблю.

— Да что во мне любить, Эмине?

— Откуда я знаю? Все в тебе люблю: и как ходишь, и как смотришь. Даже когда брови насупишь и становишься противным, я все равно люблю. А ты что во мне любишь?

— Ну что в тебе, глупая, такого есть, чтобы любить?

— Врешь ты все.

— Зачем мне врать?

— Раз нечего во мне любить, чего ты меня каждый раз целуешь?

— Да это просто так. Не обращай внимания. Любовь — другое дело.

— Поклянись, что правду говоришь.

Халиль кивнул.

— Тогда я ухожу. Уйти, Халиль, а?

— Уходи.

— Еще гонишь. Да чтоб ты провалился!

Халиль рассмеялся тихо, почти беззвучно.

— Смеешься? Чтоб тебя аллах прибрал! Чтоб на тебя корчи напали!

— Ладно, чего тебе от меня надо?

— Чего надо? Сидеть с тобой рядом, вот чего надо! Халиль ничего не ответил, тогда Эмине придвинулась к нему вплотную и стала ласкаться, словно кошка: сунула голову ему под мышку, рукой забралась под рубашку и начала его щекотать.

— Ты совсем не боишься щекотки?

— Что я, женщина, чтобы щекотки бояться?

— Глупый, разве щекотки только женщины боятся? Вот мама как пощекочет отца, тот сразу начинает смеяться.

— То твой отец, а то я.

— Ну и что?

— Ничего.

Эмине снова принялась щекотать Халиля.

— Эй, хватит! — прикрикнул Халиль и сам стал щекотать Эмине. Эмине засмеялась, а потом отпрянула от него:

— Оставь, а то закричу! Убери руку! Еще раз так сделаешь, близко не подойду! А ведь говорил, бессовестный, что не заришься ни на чью честь!

Халиль хотел обнять Эмине, но она, смеясь, оттолкнула его руку.

— Совсем стыд потерял. Попадись тебе — все косточки переломаешь.

Халиль снова попытался обнять ее.

— Э, с тобой шутки плохи! — сказала девушка и убежала.

Ремзи не столько любил само море, простирающееся куда-то в бесконечность, сколько небольшой прозрачный заливчик, огороженный мшистыми скалами. Широко раскинувшийся морской простор вселял в мальчика ощущение зловещей таинственности, смешанное со страхом. Ремзи целые дни проводил на заливе: здесь было очень интересно и можно было даже делать маленькие открытия. Ремзи нравилось, бросив в воду камушек, прислушиваться к всплеску, смотреть, как расходятся дрожащие круги, как камушек, идя ко дну, кружится, точно падающий лист. Тишина укромного залива, крики чаек, многокрасочные переливы заката, когда солнце садится в море, привлекали Ремзи гораздо больше, чем шумные игры и беготня на берегу. Ремзи стеснялся своей худобы и почти никогда не купался при людях. Он выбирал отдаленные, скрытые от чужих глаз места и купался один или дожидался вечера.

Его мать и Эмине вставали спозаранку, готовили господам завтрак, а после завтрака сразу начинали варить обед. В море они купались редко, в играх и подавно не участвовали. Иногда, правда, его матери удавалось уговорить Эмине побыть хоть недолго в обществе девушек. Эмине нравилась Ремзи больше всех. А после Эмине ему нравился Халиль. Чем-то они оба были ему близки. Халиль весь день работал, почти ни с кем не вступал в разговоры. Привезет из соседних деревень воду, рыбу, фрукты, а затем коротает время за цигаркой в тени своей повозки.

Берег, где жизнь била ключом, к полудню оказывался во власти волн, солнца и чаек. Все спали. Из палаток не доносилось ни звука. Лишь из-под некоторых повозок поднимался дымок от цигарок да смачно чавкали жующие арбузные корки волы. Ремзи думал о том, что вот люди покинут эти места и здесь опять не останется ни души, а море будет шуметь лишь для себя, и старался представить, как здесь будет без людей и без их неугомонной суеты. Осиротеет скала, на которой он сейчас сидит и мечтает, и море, в даль которого он смотрит, подперев ладонями виски…

В полдень Халиль, как обычно, сидел в тени повозки, попыхивая цигаркой. Ремзи щелчком послал в его сторону камушек. Халиль обернулся к Ремзи, и они улыбнулись друг другу.

Осторожно, чтобы не нарушить шуршанием песка сонную тишину, Ремзи подошел к Халилю.

— Ты чего не спишь, Ремзи?

— А я никогда не сплю днем.

— Что ж это ты? И в игры ни в какие не играешь, и не спишь.

— Я хожу вон к тем скалам.

— Один? И не боишься?

— Чего бояться?

— Это верно. Я так спросил, слова ради. Ты по отцу соскучился?

— Соскучился.

— А по деревне?

— И по деревне, но больше по отцу.

— И я соскучился по твоему отцу. Веришь? Дядя Камбер, поди, сидит сейчас под навесом.

Ремзи кивнул и сказал:

— Когда пойдете купаться, возьмите меня с собой.

— Пожалуйста, буду брать тебя с собой хоть каждый день. Согласен?

— Конечно.

— Значит, договорились. Вечером идем купаться.

К концу дня Шакал Омар, Халиль и еще один возница, собрав в палатках все бидоны и кувшины, отправились в соседнюю деревню за водой. Ремзи уселся в повозку рядом с Халилем, который стал его учить погонять волов.

— Кольнешь стрекалом в этот бок — вол пойдет в эту сторону, — показывал Халиль, — а если в тот бок, то в ту. Не сильно, а то взбесится. За волами нужен глаз да глаз. А колоть их надо почаще просто так, для острастки.

Ремзи ловил каждое его слово затаив дыхание, с неистощимым детским интересом. И Халилю нравился этот интерес, это стремление все понять. Он одобрительно приговаривал:

— Да ты, Ремзи, прирожденный возница.

Мальчик в ответ довольно улыбался.

Наполнив водой бидоны и кувшины, они двинулись в обратный путь. Дорога пролегала меж хлопковых полей. Коробочки уже начали созревать, и на зеленом фоне листьев появились красные, желтые, розовые и белые пятна. Трава и листья у обочины дороги были серыми от пыли.

— Халиль! — окликнул друга Шакал Омар.

— Что, брат?

— Через месяц, пожалуй, можно будет начать сбор хлопка. А?

— И того раньше.

— Если снова будем работать в паре, нас никто не обгонит, правда? Все возницы Енидже будут плестись в хвосте!

— Оно так, — ответил Халиль и, повернувшись к Ремзи, спросил: — Значит, дальше будешь учиться, а?

— Да, буду.

— В Кадыкёй будешь ходить?

— В Кадыкёй.

— Далековато, Ремзи.

— Ничего.

— Правильно, ничего страшного! Учеба — дело хорошее. Учись, брат, учись! С такой головой, как у тебя, можно учиться.

— Я буду учиться. Чтобы мама и отец когда-нибудь перестали быть батраками.

У Халиля от этих слов защемило сердце.

Прошло десять дней, и рано утром, последний раз искупавшись, все тронулись в обратный путь. Берег, привыкший к людям, вновь возвращался к своему одиночеству. Все глуше, все слабее позади гул моря. Самого моря уже не видно. Видно лишь лазурно-голубое небо над ним. И дети с любовью поглядывают на это небо. Морской шум, прежде рождавший приподнятое, восторженное настроение, теперь вызывает чувство грусти. Чем дальше от моря, тем живее в памяти подробности пережитого там, где небу надоело быть небом и оно превратилось в море. Проведенные у моря дни с их играми, шумом прибоя, песчаными берегами, чайками-рыболовами начнут постепенно стираться из памяти, но воспоминания о них каждый раз будут вызывать грусть.