Часть шестая 1950


1

День медленно клонился к вечеру. Длинный Махмуд сидел под навесом, скручивал цигарку и думал. Давно небритая борода была совсем седой. Время от времени издали доносились крики детей, тревоживших осиные гнезда, а потом снова наступала тишина. Сын сторожа Мусы, Али, гонял голубей — он свистел, размахивая длинным шестом с белой тряпкой на конце. По вечерам голуби долго парили в воздухе, а потом, сложив крылья, камнем падали на землю.

Длинный Махмуд сильно постарел. Он был теперь совсем тощ и дряхл. Задумчиво послюнявив край бумаги, Махмуд склеил цигарку. Где-то рядом снова раздался детский крик, потом постепенно стал удаляться и пропал. На Махмуда вновь навалилась привычная тишина. Он курил, глядя на безлюдные улицы деревни. Цигарка дымилась, а погруженный в задумчивость Махмуд тупо глядел на пепел, долго державшийся на конце цигарки.

Наконец он стряхнул пепел и жадно затянулся. Детских голосов больше не слышно. Лишь изредка тишину нарушает свист Али и звонкий шелест голубиных крыльев.

— Здравствуй, Махмуд-ага!

Махмуд поднял голову. Перед ним стоял Кямиль.

— Добро пожаловать, Кямиль-ага!

— Рад тебя видеть!

Кямиль присел рядом и извлек из кармана кисет.

— Попробуй моего, Кямиль-ага! — Махмуд протянул Кямилю свой кисет. — Заходишь к нам раз в сто лет, так хоть нашего табачку отведай.

— Ладно, Махмуд-ага, пусть будет по-твоему, хоть и ни к чему между нами такие церемонии.

— Оно так, и все-таки покури моего табачку.

Кямиль взял щепоть табаку из кисета Махмуда и свернул толстую цигарку.

— Как, выйдет твоя семья в этом году на сбор хлопка?

Закусив губу, Длинный Махмуд призадумался.

— Ты уж наперед скажи, чтобы мне, дорогой друг, расчет вести и соответственно рабочих набирать.

— Не знаю, Кямиль-ага, что и сказать тебе, — не поднимая головы, ответил Махмуд.

— Ты только скажи: да или нет?

— Ей-богу, голова кругом идет. Пойдешь — плохо, не пойдешь — еще хуже. Зима уж на носу, а у нас, как говорится, и в одной руке пусто, и в другой — ничего. Знаю, не будем работать — ноги протянем. Никто за так хлебушка не даст, А тут еще к нищете нашей это горе прибавилось. Я знаю, Эмине не виновата, это точно, да кто поверит? Даже родная мать не верит, решила держать дочку взаперти. Вот уже год прошел, а моя Эмине сидит, будто в тюрьме.

— Не дело это, брат мой Махмуд. Что было, того не воротишь.

— Господь свидетель, я и сам так думаю, а Азиме свое: с голоду помру, твердит, а дочь на люди не выпущу.

— Ну и что дальше будет? Жена твоя в своем уме? Зимой что есть будете, если Эмине на работу не выйдет? Хватит того, что в прошлом году держали ее дома. Все знают, как туго вам пришлось.

— И не говори. С голоду чуть не померли.

— А дочь твоя ни в чем не виновата. Всем это говорю и говорить буду. В тот день она чуть с жизнью не рассталась. В глазах у нее помутилось, без памяти упала. Я ей сам велел идти на виноградник поспать.

— Пошли тебе аллах здоровья, Кямиль-ага! Только поди растолкуй это Азиме.

— Послушайте меня и выходите на сбор хлопка. Ну а если вам так уж хочется голодать, тогда ничего не поделаешь; вольному воля. Словом, как знаете, так и поступайте.

Эмине слышала весь этот разговор. С того злополучного дня она жила затворницей. Выйдя из аданской государственной больницы, где она пролежала двадцать три дня, Эмине вернулась в деревню, но из дому никуда не выходила. Мечты о счастье, которые она связывала с Халилем, рухнули, и жизнь теперь рисовалась Эмине в мрачном свете. Лишившись девственности, а значит, и чести, самой главной в глазах деревни человеческой ценности, Эмине потеряла всякую надежду на будущее. Зимой и летом сидела она в дальнем углу комнаты, коротая дни за вышиванием… для других невест. Мать настаивала на переезде куда-нибудь подальше от Енидже. "Кто тебя такую возьмет?" — твердила она. Мать боялась, что, если семья останется в Енидже, Эмине ждет участь деревенской шлюхи.

— Нет, так нельзя! — говорил Кямиль.

— Ты поговори, Кямиль-ага, с Азиме, может, она тебя послушается, согласится.

Но уговоры не подействовали на Азиме, она твердила свое:

— Я, брат мой, с этой девкой на люди не выйду. Хватит, один раз уже опозорились. И не говори мне о хлопке.

— Что было, то было, сестрица Азиме. Чего старое ворошить? Все уже давно забыли, зачем же, как говорится, напоминать ишаку о любимой арбузной корке?

— Послушай меня, жена! Ну, не выйдем мы собирать хлопок. А зимой что делать станем? Есть что будем? Ведь с голоду помрем. Побираться пойдем: "Подайте хлебушка…" Только и крошки никто не подаст, Камиль-ага верно говорит: что было, то было. Пора об этом позабыть. Дитя наше не виновато. А негодяя аллах наказал. Что ж тебе еще нужно? Эмине — родная дочь, кровинка наша. Не жалко тебе ее? Второй год пошел, как бедняжка взаперти сидит.

— Не жалко? Да она перед всем миром нас осрамила, погубила нас, а он о жалости говорит. Да я кровь из нее высосу, все равно не успокоюсь.

— Стыдно так говорить! — пытался образумить ее Кямиль. — Еще люди услышат!

Эмине сидела понурившись и думала о том дне, который сделал жизнь ее невыносимой. Болью отдавались воспоминания о Халиле. Вдруг до нее донесся голос отца:

— Так вот, Кямиль, возьмешь нас с дочкой? Говори, возьмешь? Я, правда, много не наработаю, зато дочь у меня сноровистая. Возьмешь, Кямиль-ага? Возьмешь, брат мой? Говори!

Эмине чуть не расплакалась от жалости к отцу. В его голосе звучали слезы.

— Возьму! — ответил Кямиль. — Возьму, но почему сестрица Азиме упорствует?

— Ну и пусть дома сидит, брат мой! Пусть. А я пойду. С дочерью и сыном пойду. Может, у нее надежда какая есть? А мне не на что надеяться. Так не помирать же с голоду! Одному аллаху известно, как мы настрадались прошлой зимой. Ты только скажи, возьмешь нас, Кямиль-ага?

— Возьму, брат, возьму.

— Тогда подкинь нам немного деньжат. А то у нас хоть шаром покати, а кое-что припасти надо. Как-никак месяц или полтора в поле будем жить.

— Может, пойдешь с нами, сестрица Азиме? — снова спросил Кямиль.

— Не пойду! — отрезала Азиме.

— Значит, ты, как это говорится, отделяешься от стада? — продолжал Кямиль.

— Оставь ее в покое и в свой расчет не бери. Пойду я, с дочкой и сыном.

Наступило молчание. Эмине стало легче на душе. Хлопковые поля, белые палатки, телеги, телеги и, конечно же, Халиль. Все он, все Халиль.

— Ладно, — сказал Кямиль, — немного денег я дам. А сколько тебе нужно, Махмуд-ага?

— Совсем немножко.

— Понятно. Вот… Это пять, это десять, а это пятнадцать… Хватит?

— Добавь еще пять лир, Кямиль-ага. Ей-богу, брат, в доме пусто, ни капли жира нет, на сухом хлебе сидим. А мяса — веришь? — год не видели. Только в праздник, когда люди баранов резали, перепало два кусочка, вот и все. В деревню то и дело наезжают торговцы, а мой сынок Вели, как нищий, поглядывает на них, а у самого слюнки текут. Так что прибавь, брат, еще несколько лир.

— Ладно. Говорят, берущий в долг берет из своего же кармана. Вот тебе еще пять лир. Итого — двадцать, верно? Давай-ка на всякий случай запишем, а то еще забуду. Значит, двадцать лир… Ну вот, кажется, все. Счастливо оставаться! А ты, сестрица Азиме, подумай хорошенько.

— Всего наилучшего тебе, Кямиль-ага! Всего наилучшего, брат мой!

Кямиль ушел.

— Эмине! — позвал Длинный Махмуд.

— Что, отец? — Эмине отложила работу и вышла на порог. Она сразу заметила, что отец повеселел.

— Дней через десять выходим на хлопок. Собери, что нужно, да смотри ничего не забудь! Поняла?

— Поняла, отец!

— И еще, теперь когда захочешь, тогда и выходи из дому. Конец твоей тюрьме. Поняла?

— Спасибо, отец!

— Подойди ко мне, я тебя поцелую! — Эмине наклонилась, и Махмуд поцеловал ее в лоб. — Ну а теперь иди, доченька!

Махмуд положил на колени кисет, подул на пачку папиросной бумаги, листки зашелестели. Он оторвал один и воскликнул:

— Нет, не помер еще Длинный Махмуд!

Эмине посмотрела на мать и, тронутая ее печальным видом, быстро вошла в дом.

— Ты, жена, видать, на что-то надеешься.

— Чего мелешь? На что мне надеяться?

— Тогда почему ты не хочешь выходить на хлопок? Ханым, видите ли, не хочет. Скажите, какая ханым-эфенди нашлась! Ни дать ни взять господская жена. А ты подумала, что мы зимой есть будем? Может, навоз?

Азиме не ответила. Махмуд спокойно свернул цигарку, запалил и стал попыхивать. Они долго сидели молча. Наконец Азиме сказала:

— Можно подумать, что Эмине только твоя дочь, а у меня за нее душа не болит! Еще как болит! А ругаю я ее так, со зла. Разве я не люблю Эмине? Несчастная моя девочка! Искалечили ей жизнь. Никто ее теперь не возьмет. Потому и хочу уехать отсюда подальше, где нас не знают. Из-за любви к Эмине хочу уехать! Вдруг ей на новом месте счастье улыбнется?

— Зачем же тогда ты дочь поедом ешь? Ей и без того тошно!

— Все со злости, ей-богу. Ты же знаешь: язык мой — враг мой!

— Ладно, скажи лучше: пойдешь с нами или не пойдешь?

— Пойду! Конечно, пойду! — Азиме понурила голову. Слушавшая их разговор Эмине вспомнила, как сама когда-то говорила: "Пойду, конечно, пойду!" И перед ее глазами снова ожили поблекшие картины одного из давних осенних дней, когда она, счастливая, на вопрос чумазого паренька: "Пойдешь со мной, Эмине?" — ответила: "Пойду, конечно, пойду!" Воспоминания о прошлом, несбывшиеся мечты были невыносимы… А вот теперь эти слова: "Пойду, конечно, пойду!" Эмине отогнала думы о прошлом, и взгляд ее упал на стену, где висело зеркало. Когда-то в этом зеркале жила пусть некрасивая, но кому-то желанная Эмине. Теперь Эмине совсем одинока. Девушка сняла со стены зеркало. Какой у нее пустой, равнодушный взгляд! Эмине не может теперь думать о будущем, о том, что оно сулит ей.

На следующий день приступили к сборам. Латали, штопали, запасались съестным. Отдельно сложили полотно и рядна для палатки. И вот наступил день, когда на телегах и повозках Кадир-аги сборщиков хлопка стали перевозить к озеру Катыр, расположенному прямо среди хлопкового поля.

Еще на заре каждая семья выставила свои пожитки у порога. Только было подумала Эмине, кто за ними приедет, как у ворот послышался голос Али Османа.

— Селям алейкюм!

— Алейкюм селям! — ответил Махмуд. — Ну что вы за друзья! Без дела и не вспомните о нас.

— Что правда, то правда. Ни дружбы у нас не осталось, ни теплоты человеческой, как дохлые стали, совсем дохлые.

На телегу погрузили тюки, мешки, посуду.

— Ну, ни пуха ни пера, Али Осман! Поехали, брат! — сказал Махмуд.

— А где же Азиме? — спросил Али Осман.

— Не собралась еще. Потом приедет. Трогай.

— Ладно, — ответил Али Осман и кольнул волов стрекалом.

Впервые за целый год Эмине снова увидела улицы, фасады домов, стены. Ей казалось, что лица женщин и детей сияют. Девушка то радовалась, то грустила, то стыдилась, то жалела самое себя.

Волы еле тащились. Махмуд свернул цигарку и протянул ее Али Осману.

— До чего же быстро летит время, а, Али Осман?

— И не говори! Жизнь наша, как дорога, незаметно пролетела. У тебя хоть свой очаг, свой угол есть. А у меня и этого нет.

— Не знали мы, Али Осман, цену нашей жизни! Только сейчас и понимаешь, что всю ее мы на навозной куче прожили.

Они хмуро курили свои цигарки, а встречаясь взглядами, покачивали головой.

— Это точно: на навозной куче.

Звеня колокольчиками, навстречу им неслась двуконная повозка, она быстро приближалась.

— Кто это, Али Осман? — спросил Махмуд.

— Халиль.

— Да ну?

По мере приближения повозки все отчетливее виднелось лицо Халиля. Он стоял во весь рост и подстегивал лошадей.

— В самом деле Халиль, — удивленно воскликнул Махмуд.

Подъехав поближе, Халиль осадил взмыленных лошадей.

— Селям алейкюм!

— Алейкюм селям!

Разукрашенная повозка, нарядные лошади, кнут с ременными кистями — Эмине не могла оторвать глаз. За то время, что Эмине его не видела, Халиль возмужал, стал еще красивее. Теперь у него были густые усы.

— Ну и отменные у тебя лошади! — сказал Махмуд.

— Они молодые еще, дядя Махмуд, необъезженные. Лягаются, бесстыжие.

Халиль был по-прежнему дорог Эмине, по-прежнему волновал ее сердце.

— Слушай, Али Осман, а Халиль стал парнем хоть куда! — заметил Махмуд, когда Халиль отъехал.

— О чем ты говоришь, Махмуд? Прошлой осенью Халиль всех юрегирских возниц обставил. Притом без помощника. Страху нагнал на знаменитых возниц из Ой-маклы. А хозяин кофейни "Колокольчик", тот прямо дрожит, как услышит звон бубенцов Халиля. "Опять беда на наши головы", — говорит. Словом, Халиля здорово побаиваются.

— Да ну! Мне говорили, а я не верил.

— А прозвище у него какое! Гяур Халиль.

— Ну и ну! Гяур Халиль, значит.

— Да, Гяур Халиль.

— Вот это да! Еще недавно малявкой был и все время мерз. В хлеву забьется, бывало, в угол, съежится и зубами стучит. Недаром говорят: живучего и аллах бережет.

— А нынче каким стал? Дурмуш-ага, говорят, души в нем не чает. То молодцом назовет, то скажет: "Ты самый верный мой человек". Помнишь, когда-то Кадир-ага и к тебе так относился. А у Халиля прямо дух спирает от гордости. Вот он и усердствует. Работает за пятерых, себя не жалеет.

— Точь-в-точь как я, бывало, — гордо выпятив грудь, сказал Махмуд.

— Это верно.

— Значит, не жалеет себя Халиль, говоришь, как я не жалел?

— Не жалеет, Махмуд! Халиль, говорю я ему, ты не очень-то верь их словам. А он и слушать не желает.

— Это все молодость, Али Осман. Она ни совета не признает, ни дороги. Кровь в нем бродит. А когда у человека кровь бродит, он никого не слушает. Потом раскается…

— Да только поздно будет.

Крестьяне, прибывшие до них, уже успели подготовить участок для палаток; собрать с него хлопок, расчистить. Сын сторожа Мусы, Али, устанавливал палатку для Мустафы, отца Кель Хасана. Держась одной рукой за поясницу, Мустафа подметал площадку, а жена его складывала очаг.

— Готово! — объявил Али. — Все в порядке!

— Спасибо. Да не пошлет тебе аллах горя! — поблагодарил Мустафа.

— Я, дядя Мустафа, всегда готов вам помочь. На земле, на воде, в беде и в еде, словом — везде. Вы только позовите, Али для вас реку остановит.

Мустафа засмеялся.

— Спасибо тебе, Али, на добром слове!

В это время показалась телега, и из нее выпрыгнула Эмине. Обрадованный Али поспешил к девушке.

— Добро пожаловать всем вам, дядя Махмуд!

— И мы, сынок Али, рады тебя видеть.

Али помог Махмуду сойти с телеги. Пока Али Осман сбрасывал на землю тюки и мешки, Вели возился с волами.

— Где собираетесь ставить палатку, дядя Махмуд? — спросил Али.

— Не знаю, Али. А где лучше?

— Давайте там разобьем. — Али показал на еще не занятое место у дороги.

— Да это же обочина, пылищи полно. Лучше вон там, сбоку.

— Давайте там. Сейчас разобьем.

Первым делом собрали хлопок, повыдергали кусты хлопчатника, затем Али мотыгой вырыл ямки для столбиков…

Послышался звон колокольчиков. Это катила двуконка Халиля. Дети с радостным криком: "Едет, Гяур Халиль едет!" — кинулись ему навстречу.

Глядя, как мчится Халиль, Махмуд вспомнил былые времена. "С ветерком летит, орел, с ветерком!"

Халиль въехал на поле и резко осадил лошадей, мигом разгрузил повозку и снова умчался. Вслед за ним с шумом и гамом побежала детвора.

Телеги все подъезжали и подъезжали. Вечерело. Установив палатку, Али помогал Эмине складывать очаг. Снова послышался звон колокольчиков, и дети снова зашумели, кинулись бежать навстречу двуконке. На этот раз Халиль привез Азиме. У нее был такой вид, словно она только что чудом спаслась от гибели.

— Слава аллаху, живыми добрались! — проворчала она.

Халиль быстро сгрузил вещи Алтындыша, соскочил с повозки, напился из бочки, набрав воду в пригоршню, вытер о штаны руку. Заметив Али рядом с Эмине, остановил на них короткий, пристальный взгляд. Затем резко обернулся и, вскочив на повозку, щелкнул кнутом:

— Ну, трогайте!

Звякнули колокольчики, зашумела детвора. Повозка покатилась, оставляя за собой облако пыли.

— Парень и себя загонит, и лошадей! — заметил Махмуд. — Сколько раз он уже успел обернуться!

Эмине смотрела Халилю вслед.

— Ну и прыткий же он! — сказала Азиме. — За какие-нибудь две минуты все пожитки Алтындыша погрузил. А лошадей так гнал, бессовестный, что у меня душа в пятки ушла. Будто спешил доставить султану голову казненного.

Эмине, грустно понурив голову, медленно вернулась к очагу. От взгляда Али это не ускользнуло. "А правду говорили, что Эмине вздыхает по Халилю", — подумал он.

Стало смеркаться. На столбах возле палаток зажгли керосиновые фонари. В этот теплый, мягкий вечер в воздухе разливался запах земли, запах хлопка, запах масла и плыл над людьми, скотиной, насекомыми, полем…

Откуда-то появился Кямиль и крикнул:

— Эй, люди! Слушайте меня!

Женщины, мужчины, дети — все высыпали из палаток.

— Люди! — продолжал Кямиль. — Все мы, в общем-то, устроились. Так когда приступим к сбору: завтра или послезавтра?

— Завтра! Завтра! — послышались голоса.

— Мы, брат, — сказал Алтындыш, — приехали сюда работать, а не веселиться. Зачем день терять?

Жена Кавалджи Хасана — Фатьма ударила в дюмбелек [32] и вышла на середину.

Дождь течет с палатки ручейком,

Не дай бог остаться должником.

Люди захлопали в ладоши, стали подпевать.

— Молодка Азиме! Выходи-ка, покажи, как ты пляшешь! — шутил Кямиль.

Все рассмеялись.

— А чтоб тебе аллах добра послал, Кямиль-ага! Видел ты хоть раз, чтобы я плясала?

— Ну и что с того, что не видел! А сейчас посмотрю! Прислонившись к столбу, Али наблюдал за веселившимися, то и дело поглядывая на Эмине.

2

С выходом крестьян на сбор хлопка деревня опустела, двери и окна домов были крепко заперты. Оставшиеся без хозяев собаки блуждали по улицам, а в самый зной дремали у стен. Стало тихо, безлюдно. Не опустели только дома богачей.

Лавочник Сабри валялся на тахте, обливаясь потом, дремал. Ему лень было даже шевелить рукой, покоившейся на волосатой груди.

Наконец он все же не выдержал и отогнал досаждавших ему мух. Куда деваться от скуки? Он приподнялся, глянул в открытую дверь. Все то же: желтый свет, желтая дорога. Сабри почесал грудь, свернул цигарку, закурил. Густой дым поплыл по лавке-кофейне. Сабри встал, взял ведро с водой, побрызгал пол. Запахло влажной землей. Набирая пригоршнями воду, он несколько раз плеснул себе на лицо, вытер руку о полу минтана [33] и снова сел на тахту.

Некоторое время он неподвижно сидел, потом, тяжко вздохнув, на лету поймал муху и раздавил ее.

— Ну что, доигралась?

Затем мухобойкой собственной конструкции он убил несколько мух, положил их в спичечный коробок и сделал соответствующее количество отметок на грифельной доске.

— Ну, мушиная орда! Самые страшные наши мучители — это мухи и хозяева. И от тех, и от других больше всего напастей.

Постепенно угомонившись, мухи пристроились на потолке и на стенах у самого потолка.

— Провести меня решили, паршивцы? Сейчас я вам покажу! Думаете, не доберусь до вас?

Сабри взял стул, поставил на стол, взобрался на него, покончил еще с несколькими мухами, но, когда захотел дотянуться до остальных и встал на цыпочки, стул зашатался, и Сабри потерял равновесие. Он упал, угодив на край одного из столов, и покатился к дверям. Придя в себя, Сабри пустил в ход всю отборную ругань, какую только знал. Вдруг у порога он заметил ноги в башмаках на резиновой подошве, до того запыленных, что определить их цвет не представлялось возможным. Продолжая лежать, Сабри поднял глаза и увидел перед собой незнакомца с заросшим, обветренным, потным лицом и рыжими усами. Сабри поднялся. Мужчина, на вид ему можно было дать лет тридцать пять — сорок, молчал, пристально глядя на Сабри зловеще поблескивающими глазами.

— Тебе, земляк, кого надо? — спросил Сабри.

Мужчина посмотрел на перевернутые столы и стулья, заглянул в спичечный коробок с мухами.

— Спать, проклятые, не дают, — объяснил Сабри. — Их у нас прямо тучи. А в ваших краях много мух?

— В деревне кто-нибудь есть? — спросил незнакомец на ломаном турецком языке.

"Не иначе как курд, и притом разбойник", — решил Сабри.

— Конечно, есть! Где это видано, чтобы деревня была пустой? Все, как один, на месте.

Мужчина огляделся.

— Ты знаешь Халиля?

Сабри задумался.

— Халиля, говоришь?

— Халиля? Заза [34] Халиля. Сейчас ему должно быть лет двадцать.

— Халиль? Халиль и притом заза?

— Ге, заза Халиль.

Сабри подался назад, к изголовью тахты, сел и, притворившись, будто силится что-то вспомнить, сунул руку под подушку. Нащупав пистолет, он зажал его в руке, а палец положил на курок. Затем, подняв голову, переспросил:

— Значит, Халиль, притом заза Халиль, так?

Мужчина кивнул:

— Его привела сюда мать, давно привела.

— А зачем он вам?

— Он наш родственник. Десять лет его ищем. У него на родине много земли.

— Вот как! Стало быть, наш Халиль богатый!

— Да, богатый.

— Есть у нас Халиль, но тот ли он, которого вы ищете, я не знаю.

— Заза, — обрадовался незнакомец, — Халиль.

Сабри встал, подошел к двери и показал на ворота фермы.

— Там спроси Халиля, он, наверно, и есть тот, кого ты ищешь.

Чуть подальше, у стены, сидел и курил пожилой мужчина. Сабри его тоже не знал.

— Сагол, брат! — поблагодарил незнакомец и зашагал к ферме.

В тени у стены эти двое стали о чем-то шептаться. Время от времени они поглядывали на Сабри. Ему эти люди показались подозрительными, особенно их лица. Незнакомцы направились к ферме. Пожилой остался у ворот, а молодой, сказав ему что-то, вошел.

"Неспроста все это", — решил Сабри и, взяв из-под подушки пистолет, сунул его за пояс. Эти люди явно что-то затевают против Халиля. У Сабри в таких делах был кое-какой опыт. Он сидел во многих тюрьмах, всяких людей повидал.

Вскоре появился тот, что ходил на ферму. Они поговорили, поглядели на стоявшего в дверях кофейни Сабри, снова поговорили. Затем неторопливым шагом подошли к нему. Пожилой жестом приветствовал Сабри.

— Чай есть? — спросил молодой.

— Найдется, — ответил Сабри, пропуская их в дом. Они вошли, сели на тахту. На пожилом, несмотря на жару, была накидка из грубой шерстяной ткани. Лицо было покрыто испариной.

Сабри пошел к печке, чтобы заварить чай, и обернулся: вдруг они его пристрелят? Но пожилой свертывал цигарку, а молодой пристально следил за Сабри.

Взяв себя в руки, Сабри спросил:

— Заваривать покрепче?

— Покрепче, — ответил молодой.

Сабри заварил чай, подал. Незнакомцы, звеня ложечками, стали размешивать сахар в стаканах.

— Халиля видели? — спросил Сабри.

— Не видели. Под вечер приедет, — ответил молодой.

Старший упорно молчал.

— Будете ждать?

Оба разом закивали, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

— Табак есть? — спросил молодой.

— Есть.

— Дай пачку.

Сабри протянул ему пачку табаку. Молодой распечатал ее и положил перед собой на стол. Затем принялся перебирать табак. Молчание курдов и их напряженные лица все больше наводили на Сабри тревогу.

Близился вечер, а они и не думали уходить: попивали чай и курили. Сабри прислушивался. Но ни на дороге, ни в самой деревне ничто не нарушало зловещей тишины. Вот послышался звон колокольчиков. Пожилой отставил стакан и настороженно, как-то по-кошачьи подняв голову, прислушался. Молодой, напрягшись всем телом, словно перед прыжком, повел носом, будто к чему-то принюхивался. Пожилой встал, подошел к двери. Через окно Сабри увидел приближавшуюся повозку, груженную тюками с хлопком, и тоже поспешил к двери.

— Это Халиль? — спросил молодой.

— Нет, — ответил Сабри.

Халиль сидел на тюках. Сабри с порога стал знаками показывать Халилю, чтобы тот проезжал дальше. Но Халиль, не поняв, остановил лошадей и спрыгнул.

— У меня к тебе дело, Сабри-ага!

Сабри продолжал делать ему знаки.

Халиль, ничего не замечая, протянул Сабри две с половиной лиры:

— Вот возьми и пошли нашим десять пачек сигарет "Кёйлю". Ты знаешь куда — все сейчас на озере Катыр. А мне дай попить, в горле пересохло.

Все попытки предостеречь Халиля оказались тщетными. Сунув в руку Сабри деньги, Халиль вошел в лавку, приветствовал стоявших у дверей людей и пошел прямо к кувшину с водой. Он пил, а незнакомцы затаив дыхание, точно зачарованные, впились в него глазами.

— Ты Халиль? — спросил наконец молодой на курдском наречии заза.

Халиль расплылся в улыбке.

— Да, — ответил он. — Вы заза?

Лицо пожилого перекосила дикая гримаса. Халиль смотрел на него, ничего не понимая.

— Спасайся, Халиль! Они убьют тебя! — крикнул Сабри.

В тот же миг в руке пожилого оказалась винтовка "мартини". Халиль опешил. Дальше события развивались с бешеной скоростью. Еще миг, и Халиль увидел — в руке молодого блеснул пистолет. Два дула глядели на него в упор. Халиль рванулся вперед и выплеснул воду в лицо незнакомцам. В ответ один за другим прогремели два выстрела. Халиль упал. Перед его глазами пронеслись лица Хыдыра и Эмине. В голове мелькнуло: "Неужто это смерть?" И снова перед глазами всплыло лицо Эмине. Острой болью обожгло колено. "Еще не конец…" Нет, он должен выжить, спастись…

— Он жив! Он еще жив! — сипло крикнул пожилой заза.

Напуганные выстрелами лошади сорвались с места. Халиль вскочил на ноги и стрелой кинулся из лавки наперерез лошадям. Повозка проскочила между ним и незнакомцами. Халиль, петляя, побежал к ямам, где хранилось зерно. Выстрел, потом еще один… Халиль с разбегу прыгнул в пустую яму и притаился. "Я в ловушке", — сообразил он и со страхом подумал, что теперь смерти не избежать.

— Разве для этого мы десять лет искали его?! — орал пожилой на своего напарника.

Халиль приложил ухо к стенке ямы и услышал приближающиеся шаги.

— Халиль! Беги! — раздался голос Сабри. — Они близко, Халиль! Они убьют тебя!

Но страх перед неминуемой смертью парализовал Халиля. И опять перед глазами мелькнуло лицо Эмине. Как она будет переживать его смерть! Он вспомнил Хыдыра, его похороны… На Халиля нахлынула горькая тоска, как в ту ночь, перед похоронами, стало нестерпимо жалко себя. И в этот миг, как никогда, стало ясно: Эмине — самое близкое и дорогое ему существо во всем мире.

Голос Сабри вывел его из оцепенения.

На дно ямы что-то упало. Халиль инстинктивно отпрянул. У его ног лежал пистолет. Халиль схватил его, попытался унять нервную дрожь, глотнул воздух пересохшим ртом.

— Халиль! Они рядом!

Спустив предохранитель, Халиль на секунду выглянул из ямы и выстрелил по бежавшим курдам. Пожилой кинулся в одну сторону, молодой — в другую. Оба упали на землю. Затем пожилой приподнялся на колено и выстрелил. Халиль успел пригнуться. Над головой одна за другой со свистом пролетели пули. И снова послышались быстрые шаги. Халиль выглянул. К яме бежал молодой курд. Халиль прицелился, выстрелил, и парень упал, словно ему подставили подножку. Он корчился и извивался, как недорезанная курица. Халиль прицелился в пожилого, выстрелил, и тот повалился на бок, схватившись за руку.

— Это они убили моего отца! — сквозь зубы процедил Халиль.

Его охватило желание мести. "Две пули… Для этого потребуется всего две пули, — подумал он. — Затем… затем разлука с деревней, тюрьма. А Эмине?.. Нет, он не способен на подлый выстрел в спину…"

Вокруг все затихло. Не было слышно ни звука. Халиль удивленно посмотрел вокруг. Высокие стены ямы… Запах земли, пыль и мусор на земле, кровь на земле. Земля и Эмине… Это земля заставила его вспомнить об Эмине, понять, как он по ней истосковался… То, что недавно казалось ему невозможным, вновь ожило в его душе, вновь вспыхнула искра надежды. Недалеко от Халиля опустилось на землю несколько пугливых воробьев. В деревне как будто началось движение. Так оно и было. Из ворот фермы несмелыми шагами вышел Камбер, огляделся. Вскоре показался Мухиттин. Только теперь Халиль заметил, что ветви деревьев колышутся, что дует ветерок, что поют птицы. Послышался голос Сабри:

— Халиль! Халиль!

— Я здесь, Сабри-ага.

— Как ты там?

— Ничего. Они ушли?

— Не видать. И голоса, гады, не подают.

"Интересно, что подумает Эмине, когда узнает обо всем этом?"

Халиль сознавал, что за это короткое время он возмужал, стал совсем другим человеком. Теперь он не тот, что прежде. Одно событие перевернуло всю его жизнь. В нем не осталось былого недовольства собой, он не в мечтах, а в действительности вел себя как настоящий герой.

— Выходи, Халиль. Их и след простыл, — слышится голос Сабри.

— Нет, нет, Халиль, погоди, мы сначала осмотрим все вокруг! — это кричит Камбер.

Конечно же, и для Сабри, и для Камбера, и для Кадир-аги, и для Эмине он теперь не тот Халиль, что прежде. Еще долго, много лет будут говорить о том, как он обратил в бегство своих врагов. Тем более что в деревне давным-давно и выстрела-то настоящего не слыхали, если не считать стрельбы на свадьбах.

Вновь послышался голос Сабри:

— Халиль! Это я иду, брат!

"Боится", — решил Халиль, и по его лицу расплылась улыбка.

Сабри робко приближался к яме. Встретившись глазами с Халилем, он вновь крикнул:

— Это я, Халиль! Это я, брат!

— Они ушли?

— Убежали. Будто ветром сдуло.

Халиль вылез из ямы. Он потерял много крови. Земля в яме была красной.

— Они ведь тебя чуть не убили, — сказал Сабри.

Халиль кивнул.

— Так бы оно и было. Пистолет бросил ты?

— Я.

— Спасибо! Большое тебе спасибо, Сабри-ага! Ты меня спас. Не брось ты мне пистолета, в этой яме лежал бы мой труп.

— Ты видел, у них аж глаза кровью налились, когда они тебя узнали. Вот негодяи! Заморочили мне сначала голову, сказали, будто ты родственник им, будто наследство тебе досталось, и все в таком духе. Ну, я и поверил.

— Что поделаешь. Бывает.

— И все-таки ты, брат, легко отделался. Ну и молодец! Не дай бог, чтоб такое повторилось, но ты, Халиль, хоть и не полагается хвалить в лицо, настоящий герой. Дверь моего дома отныне всегда для тебя открыта. Не знал я, что ты такой храбрый. Я храбрых люблю. Приходи ко мне, когда захочешь. Может, трудно станет, или заскучаешь, или деньги понадобятся — непременно заходи. Вот так.

— Спасибо, Сабри-ага. Прими с благодарностью, — сказал Халиль, протягивая Сабри пистолет.

Сабри удержал руку Халиля:

— Слушай, Халиль, коня, жену и оружие никому, как известно, не доверяют. И все же подержи эту штуку пока у себя. Мало ли что может случиться. Бывает, оружие помогает лучше самого близкого друга.

Халиль в нерешительности молчал.

— Бери! — настаивал Сабри. — Может, и пригодится. От подлецов всего можно ждать. Думаешь, они отказались от своих намерений? Я тебе и запасные обоймы дам. Носи пока пистолет при себе.

— Спасибо, Сабри-ага, спасибо!

— Ну вот, так бы сразу. Эти подлецы весь день прождали тебя в моей лавке. Сабри, сказал я себе, они замышляют недоброе против Халиля. Надо его предупредить. А в это время ты, как нарочно, возьми да и заявись! Я тебе глазами знаки делаю, чтобы дальше ехал, а ты не понимаешь. Ну да ладно. Главное, чтобы больше такое не повторилось. Не напрасно говорят: кровь, которой суждено пролиться, в жилах не задержится.

Сабри положил руку Халилю на плечо, и они зашагали в лавку. Вдруг Халиль остановился.

— Слушай, — сказал он, — я ведь про свою повозку забыл.

Напуганные стрельбой лошади стояли на самом краю деревни.

— Ишь куда, бессовестные, забрались! Я мигом за ними сбегаю, Сабри-ага, ладно?

— Ладно, брат, ладно.

Халиль глянул на пистолет. Сабри дружески хлопнул Халиля по плечу и улыбнулся.

— Не стесняйся! Пользуйся, как своим собственным. А в дороге не зевай!

— Спасибо, Сабри-ага! Ей-богу, не так-то легко им убить меня, — сказал Халиль и с пистолетом в руке побежал за повозкой.


Вскоре о происшествии узнали и на озере Катыр. Спустился вечер, батраки вернулись к своим палаткам и, кольцом окружив Али Османа, с любопытством и тревогой слушали его рассказ.

— Бандюги с двух сторон насели на Халиля. Такую пальбу открыли, такую пальбу! Ему, бедняге, с трудом удалось спрятаться в яме. А у этих подлецов — у одного ружье в руке, у другого — наган. Сабри подумал: "Все, теперь они прикончат парня". Тогда-то он и бросил Халилю свой пистолет. А бандиты все стреляют и стреляют. Под таким огнем и головы не поднимешь. А Халиль все равно из ямы высунулся. "Вот тебе!" — и всадил в одного пулю. "А это тебе!" — и всадил пулю в другого. Те кинулись к своим лошадям: они ведь на лошадях прискакали и лошадей оставили в канаве, за виноградником Мехмед-аги. Камбер там был и видел, как они дали деру. Халиль у нас настоящий герой! В бегство обратил подлецов. А как он их искалечил! Кровь ручьем текла.

— Пошли аллах ему здоровья! — воскликнул Кямиль.

— Так-то так, — сказал Алтындыш, — но вы ведь знаете, что такое кровная месть. Эти люди не оставят Халиля в покое. Рано или поздно убьют.

— Даже не поцарапают, — заявил Али Осман. — Теперь у Халиля пистолет за поясом. Он один против целой банды выстоит.

— Молодец, Халиль! Не парень, а орел! Настоящий герой! — возбужденно твердил Длинный Махмуд.

— Что и говорить! — подтвердил Алтындыш. — Орла видно по полету. Как он лошадей гонит! Как ветер, мчится! Недаром же его прозвали Гяуром.

Эмине в это время что-то варила возле палатки, жадно прислушиваясь к разговору мужчин. Чем больше хвалили Халиля, тем больше гордилась им Эмине… Ветер шевелил пыльные листья хлопчатника. Пахло созревшим хлопком, чертополохом. Из печек шел дым, уходил вверх и скапливался над палатками темным облаком.

— Вот увидите, рано утром Халиль уже будет здесь, — сказал Алтындыш.

— Соображать надо, Алтындыш! — возразил Кямиль. — Ты что, голову на солнце перегрел? Как он может к утру быть здесь, если выехал нынче под вечер?

— Вот увидите, к утру будет здесь. Хочешь, побьемся об заклад?

— Значит, по-твоему, Халиль будет здесь до восхода солнца?

— Да, Кямиль-ага. Солнце еще не взойдет, а он уже здесь будет. Не приедет — куплю тебе кило суджука[35]. Приедет — ты мне купишь, договорились?

— Идет! Но знаешь пословицу? Кто пловом пренебрегает, пусть ложку сломает!

— Ей-богу приедет, — заявил Али Осман.

— Парень этот погубит себя, — заговорил Длинный Махмуд. — Думаете, легко за ночь такой путь проделать? Но я знаю Халиля — он непременно приедет. Вот увидите, спор выиграет Алтындыш. А кончится все это тем, что парень здоровье потеряет. Так и со мной было когда-то. День и ночь работал, чтобы похвалу услышать. Только пустое все это. Лишился Махмуд ноги, и никому до него дела нет. Пусть хоть с голоду помирает. Вышвырнули вон — и все. То же самое ждет и Халиля. Искалечит себя — и выгонят его в шею. И тогда даже аллах забудет о нем, потому что у аллаха и без того полно дел, некогда ему возиться с каким-то там батраком. Плохо кончит Халиль, ой как плохо!

— А чего еще в деревне ждать, Махмуд? — сказал Кямиль. — Халиль отличный возница. Я ахнул, когда увидел, как он грузит солому. Ни отдыха не знает, ни передышки. Круглые сутки работает. По-моему, какое-то горе у парня, вот он и работает день и ночь, чтобы о горе своем забыть. Верно я говорю, Али Осман?

— Не знаю, — ответил Али Осман вставая. — Ну, я пошел на гумно.

Проводив глазами Али Османа, Кямиль заметил:

— У Халиля какое-то горе, это уж точно. Какое — Али Осман знает, да только молчит. Видали, как убежал?

— Что у Халиля может быть за горе, Кямиль-ага? — спросил Алтындыш. — Он молодой, силы есть, на здоровье не жалуется…

— Не говори. У молодых тоже бывает горе.

— Так оно или не так — не знаю. Знаю только, что в деревне работе нет конца, знай гни спину. Так оно было, так и будет.

— Верно, — подтвердил Кямиль. — Беда, если человек без поддержки остался, без помощи! Вы посмотрите на родителей Кель Хасана! Оставил он их, несчастных, а сам уехал. И никого у них нет в целом свете. Думаете, легко им, старым, работать? Счастье еще, что в нашей деревне добрые люди не перевелись, соседа могут уважить. Кто им похлебки пошлет, как прошлую зиму, кто — кусок хлеба. Кое-как перебились горемыки.

— И опять-таки, — вставил Длинный Махмуд, — все доброе, все хорошее идет от простого, неимущего люда. Дал ли этим беднягам что-нибудь хоть один из хозяев? Не дал. Наши богатеи на Кель Хасана зло затаили за то, что он ушел из деревни.

— Да, нынешние хозяева еще почище прежних, — сказал Алтындыш. — Будь на то их воля, заставили бы нас задарма работать. Так что или уходить надо, пытать счастье в других местах, или же оставаться здесь и терпеливо ждать смерти.

— Выходит, либо надо жить по старинке, либо уехать из этих краев, это ты хотел сказать? — спросил Длинный Махмуд.

— Слыхали, друзья, — вступил в разговор Телли Ибрагим. — В гяурской деревне Салих-ага заимел какую-то новую машину для мотыжения. Ее тянет трактор на резиновых колесах. Так у этой машины пятнадцать мотыг, сразу пятнадцать человек заменяет.

— Да, — вздохнул Кямиль, — доконает нас эта машина. По миру пустит.

— Зачем далеко ходить за примером? Хасан-ага купил повозку, которую тоже тянет трактор на резиновых колесах, и возницы остались без работы. Раз эта повозка заменяет пять обычных телег, сам подумай, к чему дело идет, — продолжал Телли Ибрагим.

— Словом, друзья, — сказал Алтындыш, — все на стороне богатеев, ей-богу, даже аллах. Нам остается одно: уходить отсюда! Никто в этом мире о нас не позаботится.

— У того Салих-аги, — вспомнил Длинный Махмуд, — и впрямь гяурская голова. Он, подлец, учился, учился и чему только не выучился! Да вдобавок жена у него англичанка.

— С нее все и началось, с англичанки, — кивнул Алтындыш. — Не купи Салих-ага трактор, никто его сроду не купил бы. Трактор — нам первейший враг, а хозяину — первейший друг. В общем, в путь-дорожку собираться надо. Тому трактору, что ползает на широких цепях, здесь делать нечего, а этот, на резиновых колесах, другое дело. Вот он-то и лишит нас куска хлеба.

— Да-а! — протянул Кямиль. — Слыхал я, что и наш хозяин собирается покупать трактор на резиновых колесах. Не могу, говорит, отставать от братьев!

— Появятся в нашей деревне три таких трактора, и тогда хоть плачь. И без того живем впроголодь.

— Работая на других, себя не прокормишь! Нынче сыт, завтра голоден, — сказал Алтындыш.

— А я, брат, вот что думаю, — заговорил Длинный Махмуд. — Настанет день, и Енидже превратится в Маласчу. Попомните мои слова. Уже сейчас народ бежит. А что будет, когда у каждого хозяина появится трактор! Хозяин скажет тогда: трактора — ко мне, крестьяне — прочь! Вот когда начнется светопреставление. Разве станет плясать голодный медведь? Кто не сможет себя прокормить, тот, конечно, уйдет.

— Я осенью собираюсь, — признался Алтындыш. — Виделся я с детьми Аджема. Ей-богу, прекрасно устроились. Сыновья на заводе работают, их жены — на табачной фабрике. Бабушки за внучатами ходят, стряпают. Наконец-то, говорят, мы свободно вздохнули. Вот и я перееду, на завод поступлю. Здесь ведь не жизнь — мучение. Весной два месяца мотыжим, осенью месяц собираем хлопок, а остальное время хоть в потолок плюй. За три месяца столько не заработаешь, чтобы прокормиться. У крестьянина желудок не такой, как у городского жителя. Горожанину два ломтика хлеба — и он сыт. А нашего брата не так-то легко досыта накормить: желудки у нас больно велики.

— Да, — покачал головой Длинный Махмуд. — Три месяца работы не прокормят.

— Погодите, дорогие мои, — сказал Кямиль. — Пока ведь у нас в деревне нет трактора на резиновых колесах, чего же тревогу бить?

— Как же это нет?! — возразил Алтындыш. — У Мехмед-аги есть, и у Хасан-аги тоже. Да и Кадир-ага собирается купить.

— А ведь сколько народу раньше работало на Сырры-агу! — с грустью вспомнил Телли Ибрагим. — Мы и пахали на мулах, мы и хлеб жали серпами, а молотили вручную. Потом появился трактор и все вверх ногами перевернул. Ну а теперь еще на нашу голову свалился этот, на резиновых колесах. У хозяев дела идут в гору, а на нас что ни день, то новый камень валится. Все, Кямиль-ага, против нас оборачивается. Чем лучше живется хозяевам, тем больше мы гнем спину. До прошлого года никто и не думал уходить из деревни. Говоря откровенно, мы даже осуждали Кель Хасана. А сейчас? Сейчас нам самим ничего не остается, как тоже уйти в город. Или же в какую-нибудь другую деревню, где мало машин и много работы…

— Где нынче, Ибрагим, найти такую деревню? — спросил Алтындыш. — Нет, повидавшись с детьми Адже-ма, я стал думать по-другому. Отработают они свои восемь часов, а вечером в кино идут.

— А что это такое — кино? — поинтересовался Длинный Махмуд.

— О, это, брат, расчудесная штука, — ответил Алтындыш. — Меня туда сыновья Аджема водили. Огромное оно, это кино, как хлев Кадир-аги.

— Теперь понял. Кино — это хлев, только шикарный, — сказал Махмуд.

— Никакой это не хлев. Просто величиной с хлев. Кино есть кино. И свет там горит особый. А на стене висит что-то вроде здоровенной белой простыни.

— Вот это да! Тут никак простыню для постели не купишь, а там ими стены обвешивают! — удивился Длинный Махмуд.

— Ну дай ты мне договорить! Я эту штуку простыней назвал, чтобы понятнее было. Словом, это белая бязь, полотно. Понял теперь?

— Так бы и говорил. Что такое бязь, каждый знает. А ты простыней своей только запутал всех.

— Так вот, — продолжал Алтындыш, — на той бязи полно мужчин и женщин. Поглядел бы ты, какие там бабы, — слюни текут, когда смотришь. После них жену обнимать не захочешь. Как бы моя не услышала, а то со свету сживет! И лошадей там много, и женщин, и один парень. Парень что надо. Только все они гяуры.

— Где же это они набрали столько гяуров? — спросил Длинный Махмуд.

— Ну и чудак же ты, Махмуд, — вмешался в разговор Кямиль. — Адана — огромный город. Там сколько хочешь гяуров: и немцы среди них есть, и итальянцы, и французы. Так что гяуров там хоть отбавляй — на любой вкус. Деньгами поманишь — сами прибегут.

— Я тоже так думал. Но там все по-другому, — продолжал объяснять Алтындыш. — Там за стенкой есть машина, а из той машины идет свет. И вместе со светом на простыню выползают гяуры и начинают всякие штуки выделывать.

— А как же это они со светом всякие штуки выделывают? — недоумевал Длинный Махмуд.

— Слушай, Махмуд, — сказал Кямиль, — неужели тебе неизвестно, что гяур на все руки мастер?

— Что ты мне, брат, заливаешь? Так я и поверил, что гяуры не нашли ничего лучшего, как со светом забавляться! Что они, майские жуки какие, что на свет летят?

— Да я и сам не очень-то хорошо во всем этом разбираюсь, — признался Алтындыш. — Младший сын Аджема мне все толком объяснил, а я запамятовал. В общем, одно могу сказать: кино — это, друзья мои, диво дивное. Все вроде взаправдашнее, а на самом деле — чистейшее вранье. Там даже умирают нарочно.

— Неужели умирают? — не переставал удивляться Махмуд.

— То-то и оно, что умирают. А сколько там разных типов в шапках, похожих на чугунные котелки! И все пройдохи, каких мало, а тараторят так, что и не поймешь. Они человека убьют, не моргнув, а потом еще и на сазе сыграют.

— Они людей убивали, а ты сидел и спокойно смотрел! — с возмущением воскликнул Длинный Махмуд.

— Все смотрели. Что же, по-твоему, мне одному отдуваться?

— Как же можно на такое зверство спокойно смотреть?

— Говорю же я тебе, брат, что это все понарошку. Морочат головы честным людям, вот и все. А в делах этих гяуров сам черт не разберется.

— Ладно, хватит рассказывать про кино! Мы все поняли, теперь вовек не забудем. Ты лучше о детях Аджема расскажи, — попросил Кямиль.

— Дети Аджема хорошо живут, откровенно тебе говорю. Мы работаем по шестнадцать часов, а едим хуже, чем они. Они едят мясо раз в два-три месяца, мы — раз в год, в праздник жертвоприношения, и то два маленьких кусочка. К тому же у них весь год работа есть — и летом, и зимой.

— Неужто правда? — не поверил Кямиль.

— Жаль, что я не могу толком вам все рассказать.

Плохой из меня рассказчик. Вот Джумала, так тот бы рассказал. После этого никто из вас здесь бы не остался!

Все замолчали, призадумались. Алтындыш покачал головой и продолжал:

— Там, братья, жить можно. Пусть только закончится сбор хлопка. Алтындыш знает, что ему тогда делать. Когда ушел Кель Хасан? Два года назад? А и они с женой успели устроиться.

Эмине постелила скатерть на полу и начала расставлять еду.

— Эй, муж! — позвала Азиме. — Хватит языком чесать, иди есть!

Опираясь на костыли, Длинный Махмуд поднялся.

— Раз жена зовет, надо идти, — сказал он и заковылял к палатке.

— Не останови тебя, до утра болтать будешь, — проворчала Азиме.

— Чего только, жена, не говорят люди. Мир перевернулся, а мы и не знаем.

— Ну и пусть говорят. Ты не слушай. Поговорят, а куском хлеба не угостят. Ешь лучше.

Махмуд вздохнул и обмакнул кусок лепешки в похлебку.

— Эх, была бы у меня здоровая нога, посмотрела бы ты, на что твой муж способен. Но что сделаешь, если судьба скрутила меня в бараний рог?

Эмине слушала рассеянно, думая о чем-то своем.

— Что с тобой, доченька, — ласково спросил Длинный Махмуд. — Черные думы одолели?

Эмине поглядела на отца.

— Какие там еще думы? — заворчала Азиме. — Просто устало дитятко наше.

— Бедная моя девочка! Совсем измучилась, — пожалел дочь Махмуд.

— Будешь измученной! Работа какая! — все так же ворчливо сказала Азиме.

Эмине, не поднимая головы, молча ела.

— Знаешь, жена, о чем я часто мечтаю? Взял бы аллах да приказал: "Ну, раб мой Махмуд, бросай костыли и шагай!" — и твой муж зашагал бы легкой, пружинистой походкой.

— Это на твоих-то ногах?

— Да причем тут ноги? Если аллах скажет: "Иди", любой калека пойдет. Аллах есть аллах! Получишь его приказ — хоть на четвереньках побежишь. А что? Можно и вверх ногами ходить, тогда у человека все нутро выворачивает. Нынче мы именно так и ходим. Такой способ всевышний счел самым подходящим для крестьян. Так и повелел аллах: "Да будут крестьяне передвигаться вверх ногами!" И еще сказал он: "Крестьяне никогда не должны наедаться досыта. Да будут они вечно полуголодными. А то наедятся — греховодничать начнут". Так и сказал. Потому что, если крестьянин сыт будет, с ним ни аллах не справится, ни рабы божьи. Для того-то аллах и посадил хлеб на лошадь, а крестьянину велел пешочком идти. Хлеб убегает, а мы его догоняем. Только попробуй догони! Предположим, догнал ты его. И тогда досыта не наешься. Аллах и это предусмотрел. Для этого-то он и дал нам большие желудки, а хлебам велел прорастать крохотными зернышками. Аллах свое дело знает. Создал он крестьян и видит: не оберешься с ними хлопот. Вот и решил вообще не вмешиваться в их дела, пусть, дескать, сами разбираются.

Широко раскрыв глаза, Азиме испуганно вскрикнула;

— Что ты болтаешь! А ну быстро повтори: "Господи, прости! Господи, прости!" — не то всевышний рот тебе перекосит.

— Ах, жена, жена! Будь я аллахом, клянусь, я бы делал все по-другому.

— Вот горе-то! Муж совсем спятил. Вот оно, божье наказание!

Азиме в ужасе смотрела на Махмуда.

— Да не сошел я с ума, не бойся! Ум у меня на месте.

— Горе мое горькое! Так вот почему с Эмине случилась беда! Ты же ни разу не сходил помолиться в мечеть. Твой лоб ни разу не коснулся молитвенного коврика. Из-за этого все и произошло. Из-за твоих грехов Эмине теперь страдает.

— Не трогай ее! Если Эмине из-за меня страдает, то я из-за кого? Замолчи лучше!

— У людей дочери замуж выходят, люди свадьбы играют, а моей Эмине остается лишь глядеть на чужое счастье.

— Не каркай, жена! Замолчи!

— Как мне молчать, если душа горит. Горит, как горел дом Шакала Омара. Другие девушки — невесты, а моя Эмине…

К горлу Эмине подступил жгучий комок, глаза наполнились слезами. Не выдержав, девушка встала. Махмуд отодвинул еду и сказал жене с упреком:

— Видишь, что ты натворила? Радуйся теперь! Ну что, этого ты добивалась?

— Душа у меня горит! Огнем полыхает!

Отвернувшись, Эмине тихонько плакала. Азиме сокрушенно качала головой. Махмуду было невыносимо тяжело смотреть на плачущую дочь, и он чувствовал, как ее беда камнем давит ему на сердце.


Уставшие от чужого горя, от однообразия жизни своих владельцев, палатки готовились встретить утро. Выпала роса. На столбике одной из палаток висят тыква-горлянка и небольшая корзина, около постели стоят женские башмаки с приставшими к ним соломинками и шелухой от лука, рядом лежит собака. На ее шерсти поблескивают капли воды. В земле возятся какие-то насекомые, бегают деловитые муравьи…

Из крана бочки капает вода: кап… кап… кап… Этот монотонный звук и белизна палаток придают свою, особую красоту дышащему прохладой утру. Батраки просыпаются. Медлительные, усталые, они не замечают окружающую их красоту и ощущают лишь боль во всем теле, горечь во рту, тяжесть в голове. У одного немеет поясница, у другого — рука или нога.

Вскоре, прихватив корзины, кувшины, еду, все отправляются на работу. Идут, растянувшись цепочкой. Идут, шурша кустами. В палатках остаются только маленькие дети, муравьи и хлебные крошки. Муравьи тащут крошки, запасают на зиму.

Батраки становятся в ряд, каждый на то место, где он кончил работать накануне. Хлопчатник влажный, весь в росе. Пахнет хлопковыми семенами, пахнет росой. Коробочки мягкие, податливые, они не колются, не царапаются, не ранят рук, их острые, как штыки, концы пока не опасны. Дует прохладный ветер, он бодрит, рассеивает сонное оцепенение, рассеивает и мрачные утренние думы. Кое-где мелькают распустившиеся цветы полевых вьюнков — розовые, желтые, белые. Узкие бутоны ждут, когда придет их очередь распуститься. Через день-два настанет и для них праздник. Вьюнки будут цвести и цвести, будут хорошеть день ото дня. Кажется, не будет конца цветению, пиршеству красок. Белые, розовые, желтые, синие колокольчики готовы цвести без устали…

Искусные руки порхают от коробочки к коробочке, срывая комочки хлопка. Горсть за горстью хлопок отправляется в корзины, в торбы. Пахнет хлопковыми семенами, пахнет хлопком. В часы утренней прохлады батраки работают во всю силу. Пальцы привычно сжимают белый комочек и в одно мгновение начисто опустошают коробочку. Полная пригоршня белизны…

Позади остаются общипанные красно-бурые кусты с небольшими островками зеленых листьев. Неприкаянно торчат пустые коробочки… Становится все светлее. Трясогузки, грациозно покачивая хвостиками, перелетают с куста на куст.

Кямиль выпрямился, крикнул:

— Эй, Алтындыш! Что-то тебя не слышно. Не помер ли?

Алтындыш рассмеялся:

— Размечтался я, Кямиль-ага. Представил себе, как буду нынче уминать суджук.

— А я, Алтындыш, думаю, что этот суджук самой судьбой мне предназначен. А?

— Придется аллаху изменить свое предопределение. До восхода еще есть время, не торопись, а то шайтан попутает. Наш с тобой спор, Кямиль-ага, колокольчики лошадей Халиля разрешат. Погоди самую малость.

— До восхода солнца, можно сказать, минуты остались. Считай, что я уже ем твой суджук.

— Приятного аппетита! На здоровье!

Длинный Махмуд ковылял, опираясь на свой костыль, и время от времени садился собирать хлопок то в ряду Вели, то в ряду Эмине, а затем ковылял дальше. Услыхав, что Кямиль с Алтындышем говорят о Халиле, он крикнул:

— Эй, Кямиль-ага! Не забывай, что Халиль гяурской породы. Увидишь, он будет здесь еще до восхода!

Эмине наполнила хлопком торбу, закинула ее за спину и направилась туда, где ссыпали хлопок. Она радовалась, что все хвалят Халиля, но радость тут же сменялась горечью.

Каждый ссыпал хлопок в определенное место. Али Осман сбил свой хлопок в плотную кучку и, улегшись на нее, заснул. Эмине высыпала хлопок из торбы и принялась подбирать отлетевшие в сторону комочки. Подбирала, а сама поглядывала на Али Османа, видимо, хотела ему что-то сказать, но Али Осман спал.

Когда она снова подошла ссыпать хлопок, Али Осман проснулся и свертывал цыгарку.

— Эта роса доконает нас, — откашлявшись, пожаловался он.

— Дядя Али! — обратилась к нему Эмине и умолкла.

— Говори, деточка, говори! — Али Осман с жалостью посмотрел на девушку.

— Дядя Али, скажите Халилю, чтобы не губил своего здоровья. Ведь совсем не щадит себя.

Али Осман кивнул с таким видом, словно сам уже думал об этом.

— Халиль теперь не тот, что был прежде. Никого не слушает. Слова ему не скажи. И я, и все мы очень за него беспокоимся…

Занималась заря. На востоке по небу протянулась полоса, она все росла, ширилась.

Эмине вернулась на свой ряд.

— Алтындыш, солнце всходит! Ты погляди! — радостно крикнул Кямиль.

— Ну и пусть!

Всплывало солнце. Все умолкли. Алтындыш весь обратился в слух, надеясь, что вот сейчас раздастся звон колокольчиков.

— Проиграл, Алтындыш! Проиграл! — торжествующе заявил Кямиль.

— Едет! — воскликнул Алтындыш. — Едет!

Батраки изумленно переглянулись. Оставляя за собой облако пыли, приближалась повозка.

— Ай да молодец, Халиль! На руках тебя носить надо!

Эмине чуть не заплакала от радости. "Эх, Халиль! Искалечили нам жизнь, загубили нас, в рог бараний скрутили!" Али, следивший за Эмине, догадывался, что творится у нее в душе, он теперь знал все, но не мог отказаться от своей любви, забыть свои мечты. Порой ему казалось, что Халиль недостоин любви Эмине, а иногда он чувствовал, что тягаться с Халилем ему не по плечу. Вот и сейчас ему казалось, будто он проиграл в соревновании с Халилем.

Халиль гнал лошадей, стоя во весь рост. Колокольчики звенели не умолкая.

Длинный Махмуд сидел на земле, махал обеими руками и кричал:

— Халиль! Орел мой! Ну и молодец!

— А что ты бесишься? — сердито оборвала Махмуда жена. — Один едет, другой суджук выиграл, третий проиграл, а тебе что до того?

— Как это, жена, что? Когда я вижу Халиля, у меня грудь распирает от гордости. Вспоминаются былые деньки. Возницы понимают друг друга. Вот и я люблю Халиля.

— Хорошо бы и он ценил тебя по заслугам!

— Халиль меня любит, жена. Только виду не подает.

— Очень он тебя любит! Хоть бы разок пришел помочь! Если бы не Али, туго бы нам пришлось.

— Ничего ты не понимаешь. Да и где тебе твоим бабьим умом понять?

— Думаешь, ты один понимаешь, да?

— Не суй, жена, нос не в свое дело! Помолчи лучше! Длинный Махмуд посмотрел на Халиля, который пил из кувшина воду, потом на Эмине — она не сводила с Халиля глаз. Махмуд догадывался, что происходило между Халилем и Эмине.

Халиль шел, широко шагая, в руках у него был небольшой кулек. Еще издали он крикнул:

— Бог в помощь, люди!

Батраки наперебой закричали каждый свое: "Не дай бог, чтобы такое опять повторилось!", "Добро пожаловать!", "Ты еще легко отделался!"…

— Я вам конфет привез, — сказал Халиль, показывая на кулек. — Угощайтесь.

— Легко ты, Халиль, отделался, — сказал Кямиль. — Мы так беспокоились, когда узнали об этой истории. Пусть такое больше не повторится!

— Спасибо, Кямиль-ага.

— Пусть такое больше не повторится, Халиль! — подхватил Алтындыш и добавил. — А знаешь, благодаря тебе мне кило суджука привалило.

— Благодаря мне? — удивился Халиль.

— Мы с Кямиль-агой поспорили: я говорил, что ты до восхода приедешь, а Кямиль-ага не верил.

— Я рад, что ты выиграл. Теперь лет десять тебе будет о чем рассказывать, — сказал Кямиль.

— Радуйся, если через десять лет мне надоест об этом рассказывать, — не полез за словом в карман Алтындыш.

— Будем считать, что ты, Алтындыш, суджук уже съел, — сказал Халиль. — Верно?

— Конечно, съел! В один присест, — засмеялся Алтындыш.

Халиль улыбнулся и пошел угощать односельчан конфетами. Он протянул кулек Махмуду.

— Не надо мне твоих конфет! — отрезал Махмуд. — Зол я на тебя!

— Что случилось, дядюшка Махмуд? В чем я провинился?

— Ты забыл нас, даже привета от тебя не дождешься. Третью неделю мы на сборе хлопка, а тебе и в голову не пришло нам помочь.

— Ты прав, дядя Махмуд, сто раз прав! Я готов любое наказание понести.

— Прав я или не прав, но ты, Халиль, не должен нас забывать, не должен, сынок.

Халиль протянул конфеты Эмине, и их взгляды встретились. И Халилю вспомнился тот далекий день, когда он, Халиль, разносил поминальную халву после похорон Хыдыра. Вспомнилась Эмине, какой она была в тот день, ее глаза и сам он, Халиль.

Едва Халиль успел раздать конфеты, как послышался свисток Кямиль-аги.

— Перерыв на завтрак! Перекусите немного, и шагом марш к мешкам! Сейчас набьем мешки, а к вечеру, к приезду Сулеймана, еще разок.

Батраки закинули за спину торбы и корзины с хлопком. Не смогла поднять свою торбу только Султан, мать Омара. К ней подошел Халиль.

— Дай, мать, я отнесу! — И, взяв торбу, Халиль понес ее туда, где ссыпали хлопок. За ним плелась Султан и монотонно причитала:

— Кто мог подумать, что мой Омар попадет в тюрьму? Поддался, значит, соблазнам шайтана. Каких только бед, каких несчастий не навлечет на голову человека плохой друг!

— Теперь уже недолго ждать, — утешал женщину Халиль. — Две-три недели — и Омар дома. А что такое две-три недели?

— Ах! Расцеловала бы я тебя за такие слова. Но как дождаться того счастливого дня?

Халиль высыпал хлопок из торбы Султан. Махмуд, Вели, Азиме и Эмине сели есть. Их похлебка уже подернулась застывшим жиром.

— Халиль, поешь с нами! — предложил Махмуд.

— Разве он станет с нами есть? Теперь он возгордился.

Халиль чувствовал, что после истории с курдами люди на него смотрят по-другому.

— Иди, Халиль! Поделимся, сынок, тем, что аллах послал.

Махмуд так просил, что Халиль не мог отказать и, к великой радости всей семьи, сел есть вместе с ними.

— Значит, те негодяи чуть было тебя не убили?

— Все это, дядюшка, пустяки. Ты старый возница, стало быть, лучше меня знаешь такие дела.

— Конечно, знаю.

— Видать, Халиль, ты бедным помогал, вот аллах и воздал тебе, — сказала Азиме.

Они быстро поели. Халиль поблагодарил за угощение, встал и направился к повозке. Взвалив на плечо кучу пустых мешков, он подходил к сложенному горками хлопку и у каждой горки, в зависимости от ее величины, оставлял по одному или по два мешка. После еды батраки стали набивать мешки хлопком.

— Омар, Омар! Родной мой, ну когда же ты вернешься? Спаси, сыночек, мать от этой напасти. Сил больше нет, сынок. Возвращайся, родной, скорее! — причитала Султан.

Халиль отдыхал, растянувшись в тени повозки, но, услышав жалобный голос Султан, приподнялся. На душе у него стало муторно. Он заметил, что Али помогает Эмине, и его разобрала злость.

— Приди же, сыночек! Где же ты? — повторяла Султан, наполняя мешок.

— Вот я, мать, и пришел! — сказал, подходя к ней, Халиль. — Считай меня своим сыном. Пойди отдохни в тени, а я за тебя поработаю.

— Ах, Халиль! Был бы мой Омар здесь, разве я бы так страдала! Трудно мне, сынок, сама жизнь мне теперь в тягость. Старая я, никого у меня нет. Был Омар, да и тот в тюрьму угодил.

— Подожди, мать, еще две-три недели, вернется твой Омар.

— Неужели это правда?

— Конечно, правда.

— Я посижу отдохну.

— Посиди, дорогая, посиди!

Сокрушенно качая головой, Султан побрела в тень. Халиль метнул взгляд на Али и поймал его ответный взгляд. Повернувшись к Али Осману, Халиль крикнул:

— Эй, дядюшка Али! Иди подержи мешок! Что тебе стоит?

Халиль как следует отвернул края мешка. Али Осман держал мешок, а Халиль бросал в него охапками хлопок и приминал кулаками. Затем он влез в мешок и стал утрамбовывать хлопок ногами.

Али, сын Мусы, поглядывая на Халиля, заработал быстрее. Халиль заметил это и подумал: "Значит, ты решил обставить меня? Хочешь угодить Эмине? Что ж, попробуй, покажи, на что ты способен!" И он снова стал охапками бросать хлопок в мешок. Али с Эмине старались не отставать от него. Халиль усмехнулся, подумал: "Все равно обойду вас". Он насквозь пропах хлопком. Запах был резким и, казалось, горячим.

Вскоре батраки поняли, что между Халилем и Али идет состязание. Теперь уже все старались раззадорить соперников, посыпались шутки, колкие замечания. Одни болели за Халиля, другие — за Али. Когда мешок Али был уже наполовину заполнен, Султан смекнула, что у Али больше помощников, и вскочила на ноги.

— Смотри, Халиль, сколько их там. Э-э-э, так не пойдет! Тогда и я буду тебе помогать.

Султан охапками подносила хлопок, а Али Осман обеими руками придерживал мешок, чтобы он не опрокинулся.

Алтындыш, стоявший ногами в своем мешке, крикнул:

— Тут не в быстроте дело. Отец мой тоже быстро работает, а что толку: больше сорока килограммов не набивает.

Вокруг рассмеялись. У Халиля лицо было красное, злое. И Али, и Халиль обливались потом. Они утаптывали хлопок так рьяно, словно пинали кого-то ненавистного.

Эмине знала, что это состязание вспыхнуло из-за нее. И то, что Халиль боролся с таким задором и упорством, вселило в девушку новую надежду. Нынешний Халиль постепенно начинал походить на прежнего. Изменилось даже выражение его лица. Стоило ему взглянуть на Эмине, как он принимался работать с еще большим азартом.

Султан без умолку повторяла:

— Молодец, Халиль! Давай, давай! Обгони их! Кто-то кричал:

— Жми, Али, жми!

Вскоре Халиль был уже на самой вершине мешка. Он утрамбовал хлопок, взял бечевку и, продевая ее из петли в петлю, туго затянул мешок. Али было за ним не угнаться. Он еще только что залез в мешок и сейчас утрамбовывал хлопок.

Вспотевший, усталый, Халиль презрительно посмотрел на соперника.

— Ну и молодец ты, Халиль! — воскликнул Алтындыш.

— Да, ничего не скажешь! — подхватил кто-то из толпы.

Батраки окружили Халиля, похлопывали его по плечу. Али был подавлен, он тяжело переживал победу соперника. Нехотя завязав мешок, Али покосился на Эмине. Она во все глаза смотрела на Халиля, и это окончательно добило Али. В одно мгновение все вокруг опостылело ему. Но он пересилил себя и сказал:

— Ты победил, брат!

Было в голосе Али столько горечи, что Халилю стало жаль его. Али и в самом деле чуть не плакал. Провожаемый взглядами батраков, он взял свою корзину и молча зашагал к кустам хлопчатника.

На какой-то миг Эмине показалось, что Али стал ей близок, она жалела о его поражении. Халиль — вспыльчивый и грубый, Али — мягкий, деликатный и по-детски добрый. Как он заботился о ней эти полтора года!.. Да, подумала Эмине, сердце ее теперь будет принадлежать Али…

Стали взвешивать мешки. Мешок Халиля потянул сто шестьдесят килограммов, мешок Али — сто восемь. Мешки погрузили в повозку, закрепили веревками. Раздался свисток Кямиля, и все снова принялись собирать хлопок.

У весов остались только Али Осман и Халиль.

— Послушай, что я тебе скажу, — заговорил Али Осман, — только не сердись и не ругайся.

— Говори, дядя.

— Не отворачивайся ты от Эмине. У нее и без того в сердце рана. Так хоть ты не терзай ее.

Халиль ничего не ответил, вскочил в повозку и стал подтягивать веревки.

— Эмине любит тебя, — продолжал Али Осман, — еще как любит. Аллах и без того пригнул ее к земле, хоть ты не добивай ее, Халиль. Знаешь, что она нынче мне сказала? Дядя Али, говорит, скажите Халилю, чтоб пожалел себя, не надрывался. Загубит он себя.

Халиль долгим взглядом посмотрел Али Осману в глаза, потом спросил:

— Зачем вы все это говорите, дядя?

— Затем говорю, что ты единственная ее надежда. Что она будет делать, если и ты отвернешься от нее?

— Пусть делает что хочет. Она меня не спрашивала, когда с Селимом развлекалась… Шлюха!

— Не виновата она, Халиль. Она ведь…

— А я виноват? — перебил его Халиль. — Я-то в чем виноват?

— Не презирай ее, Халиль. Поговори с ней, улыбнись… Что тебе стоит?

Халиль посмотрел на собиравших хлопок батраков и вдруг выпалил:

— Скажи ей, пусть ждет меня сегодня в полночь в том месте, где хлопок ссыпают.

— В полночь?! Ты разве успеешь вернуться?

— Успею. Пусть ждет, — сказал Халиль и стегнул лошадей. Звякнули колокольчики. Халиль уехал.

Вскоре к тому месту, где сидел Али Осман, подошла Эмине и высыпала из корзины собранный хлопок.

— Халиль уехал, — сказал ей Али Осман.

— Счастливого ему пути…

— И сегодня же ночью вернется.

— Сегодня ночью? Видать, он и впрямь хочет себя угробить.

— Чего не знаю, того не знаю. А тебе он велел передать, чтобы в полночь ждала его там, где ссыпают хлопок.

— Правда?

— Ей-богу.

Эмине старалась убедить себя, что Халиль навсегда вычеркнут из ее жизни, что ее сердце теперь принадлежит Али. Но сейчас ее опять охватили сомнения… Халиль или Али? Халиль?.. Али?.. Халиль!

— А что он, дядя, говорил обо мне?

— Ничего не говорил. Сказал: пусть ждет, и все.

— Больше ничего?

Али Осман покачал головой.


До самого вечера Эмине мучилась, не зная, как быть. От горестных дум она совсем извелась. Ей казалось, будто она в чем-то провинилась перед Али, и от этого мучилась еще сильнее, хотя понимала, что нужен ей только Халиль, один Халиль!

Стояла тяжелая, темная, как смола, ночь. В непроглядной тьме смутно белели палатки — немые свидетели людских горестей.

Эмине дала себе слово, что никуда не пойдет, и все же пришла на хлопковое поле задолго до назначенного времени.

— Ты что так рано? — удивился Али Осман.

Эмине уселась на ссыпанный в кучу хлопок, нервно теребя пальцы.

— Сама не знаю, дядюшка. Я думала, уже полночь.

— Терпения нет, оттого и пришла. Ждать еще долго, поспала бы немного.

— Не хочется, дядюшка.

— Оно понятно. Любовь спать не дает.

— Думаете, он опоздает?

— Не знаю. Ведь у Халиля раз на раз не приходится. Да, Эмине, не повезло тебе…

Эмине молчала. Она думала о Халиле и не слушала, о чем говорит Али Осман. Наконец она сказала:

— Халиль, дядюшка, был моей единственной надеждой. Но аллах рассудил, что такое счастье не для меня…

А я ведь ничего особенного не хотела. Была бы у нас только крыша над головой. Я бы насобирала хлопка, сделала бы постель. На первых порах нам бы и этого хватило…

Эмине замолчала. Вокруг царила тяжелая, гнетущая тишина.

Вдруг послышалось, как что-то продирается сквозь кусты, потом зафыркала лошадь.

— Спрячься, доченька! — сказал Али Осман.

Эмине скрылась за грудой хлопка.

— Кто идет? — крикнул Али Осман.

Ответа не последовало.

— Отвечай, или пристрелю!

— Сделал бы такую милость…

Сердце Эмине замерло. "Он!" — прошептали ее губы.

Эмине ждала, что ответит Али Осман. Она слышала, как остановилась лошадь, как она фыркнула. Затем — шепот, шуршание хлопчатника. "Идет!" — Эмине прижалась к груде хлопка.

— Где же ты, Эмине? — спросил Халиль.

Эмине еще не различала в темноте его лица.

— Здесь я… — прошептала она.

Халиль тихонько подошел, сел рядом, вынул сигарету, закурил. Оба молчали. Молчание становилось тягостным, но никто из них его не нарушал, словно им нечего было сказать друг другу. Оттого что Халиль молчал, Эмине чувствовала себя униженной и уже жалела, что пришла. Халилю же казалось, что стоит ему заговорить, и вся прелесть, все волшебство этой встречи пройдет.

— Зачем ты меня звал, Халиль? — спросила наконец Эмине каким-то чужим, полным горечи голосом, похожим на стон. Халиль молчал, будто не слышал ее вопроса.

— Я тебя с самого вечера жду, Халиль. Что ты хотел мне сказать? Говори!

— Что я могу тебе оказать?

— Откуда я знаю? Ты звал — я и пришла. А не нужна — могу и уйти!

— Ну и уходи! Кто тебя держит?

Эмине встала.

— Только знай: позовешь — больше не приду.

— Как хочешь! А сейчас — уходи! Нечего мне глаза мозолить!

Эмине сделала несколько шагов и остановилась.

— Ей-богу, Халиль, уйду.

— Хоть в преисподнюю.

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я ушла? — В голосе Эмине звучали слезы. Халиль молчал. Эмине еще немного постояла, а затем, покорно опустив голову, подошла к Халилю и села у его ног.

— Раз ты меня позвал, скажи что-нибудь. Зачем ты так жесток со мной? Ты ведь знаешь: гнать станешь — все равно не уйду. Хоть веревки из меня вей. — Девушка еще ближе придвинулась к Халилю. — Я предана тебе, как собака. И это ты тоже знаешь. — Эмине, как ребенок, прижалась головой к коленям Халиля. — Ты был моей единственной надеждой на счастье. Но аллах рассудил, что я тебя недостойна, и отнял тебя.

Халиль чувствовал теплоту тела Эмине, слышал ее дыхание. Он осторожно обнял девушку и почувствовал, как его обдало жаром. Он привлек Эмине к себе, крепко прижал к груди.

— Делай со мной что хочешь, Халиль… — прошептала Эмине. — Что хочешь делай, — шептала она, с нетерпением ожидая ласки.

Но Халиль с размаху ударил ее по лицу. Ошеломленная, Эмине замерла. Снова пощечина. Эмине съежилась, прикрыла лицо руками. В ночную темноту поплыл ее приглушенный горький плач.

— Ты и себя погубила, и меня.

— Не виновата я, Халиль. Спала я тогда. Пусть покарает меня аллах, если хоть в чем-нибудь виновата.

Халиль перевел дух, затем холодно произнес:

— Уходи, Эмине! Уходи! А то я за себя не ручаюсь. И не гляди на меня больше, я на тебя тоже глядеть не буду. Забудем друг друга. Завтра я принесу тебе твой платок. А сейчас уходи! Не то я убью тебя! Себя пожалей и меня тоже…

— Убей, если тебе от этого лучше станет. Все равно не быть мне ничьей женой. Задуши, меня, убей, раз я тебе не нужна! Смерть для меня спасением будет!

— Уходи, говорю тебе!

— Убей меня, Халиль!

Халиль схватил Эмине за шею и стал душить, теряя голову от ярости. Эмине хрипела и билась в его руках, как птица. Пальцы Халиля разжались. Эмине закашлялась и глотнула воздух.

— Погубила ты меня!

Эмине с трудом поднялась и неверными шагами побрела прочь. Темнота поглотила ее. Она ушла, но не ушло чувство, терзавшее душу Халиля. Он стоял и прислушивался к биению своего сердца, отчаянно колотившегося в груди.

Только под утро приехал Халиль в деревню. Ему было тоскливо, а когда на небе показалось солнце, стало еще тоскливее. Казалось, вот-вот оборвется нить, связывавшая его с жизнью… Халиль привязал лошадь под навесом. Тоска комом подступила к груди. Халиль присел на камень у порога, закурил, но тоска не хотела его отпускать. Тогда он поднялся, сплюнул и пошел в виноградник.

Заметив стремительно шагавшего сквозь кусты Халиля, Камбер, стороживший виноградник, окликнул его. Халиль подошел. Лицо его, серое от бессонницы, осунулось.

— Ты что, так и не спал? — спросил Камбер.

— Не спится мне, дядюшка.

— Губишь ты себя, сынок. Жалко мне тебя, молодость твою жалко.

— Я, дядя, не в себе. Как будто все понимаю, а сделать с собой ничего не могу. Пошел я по дороге, с которой назад не вернешься. Словно в болоте завяз.

— Знал бы ты, как я за тебя страдаю, как переживаю! Ты ведь мне как сын. Ты палец ушибешь, а у меня душа болит!

— Я, дядя, будто умом тронулся. Сам не знаю, что делаю.

— Да что же ты так мучаешься!

— Вся жизнь моя прахом пошла. Ни на что я больше не гожусь. Как неживой стал. Иногда прямо с ума схожу. Иди, говорю себе, убей эту тварь!

— Но это же безумие, сынок. Ведь девушка ни в чем не виновата. Виноват подлец, который ее обесчестил.

— Да, но его нет в живых. Он уже ни страдать не может, ни кару принять. Все, что случилось, на мою голову обрушилось. Погубил он мою жизнь. Эх, если бы он не подох! Тогда задушил бы его вот этими руками. Но этот гад преспокойно в земле лежит, а у меня сердце кровью обливается.

— Так уж случилось…

— Эх, был бы он жив!

— Как думаешь, повесят Дурду?

— Да что ты, дядя! Разве он сдался бы властям, если бы ему грозила виселица? К тому же амнистия вышла. Пусть ему тридцать лет дадут, просидит всего десять. Амнистия на две трети срок скостила. Сердце у меня ноет, дядя, ох как ноет! А погляди на Хасан-агу! Разгуливает себе по деревне как ни в чем не бывало. А ведь он — главный зачинщик. Это по его указке убили Омара и дом сожгли, а всю вину на Дурду свалили — правду боятся сказать. Видел бы я это собственными глазами — не побоялся бы. Пошел бы и все как есть рассказал. Хасан-ага в открытую твердит: не быть мне, говорит, Хасан-агой, если я не вызволю своего сына! Говорит, что за деньги достанет справку, будто сын его ненормальный, и тогда его не смогут судить по всей строгости. Дадут лет пятнадцать, а отсидит пять, не больше. Вот тогда-то и повалятся на наши головы шишки, тогда они нам покажут.

— Плохи дела у нашего брата-крестьянина, Халиль. Чем ниже склоняешь голову, тем хозяева удобнее на нее садятся. Еще много, ох как много придется нам страдать. И у меня, Халиль, горе. Весь день нынче голова кругом идет.

— Что случилось?

— Ремзи — вот мое горе, Халиль. Все из-за него. Позавчера крепко обидела его жена Дурмуш-аги. У них в тот день хлеб пекли. Так Назмие велела Ремзи взять корзину и принести соломы. А он отказался. Назмие разозлилась и давай кричать: "Твой отец всю жизнь, высунув язык, дерьмо корзинами таскал, а ты что тут из себя корчишь?!" Ремзи обидно стало, он возьми да скажи: "А почему вы сына своего не пошлете?" Тут она прямо взбесилась — плюнула ребенку в лицо и заорала: "Ах, наглец! Как ты смеешь равнять себя с моим сыном?!" Отхлестала Ремзи по щекам и избила.

— Избила?

— В том-то и дело, что избила. И в лицо ему плюнула, и избила. Он весь в слезах домой пришел. А когда рассказал все как было, у меня, Халиль, сердце кровью облилось. Сколько лет работаем на них, а они нас, оказывается, и людьми не считают. Хотят, чтобы и мой Ремзи стал их рабом. Ремзи плакал и все повторял: "Помоги мне, отец, выучиться, помоги! Умоляю тебя, помоги! А не можешь, ей-богу, удеру отсюда". Видал, что у ребенка в голове творится?! Я сам — человек конченый. Ну, проживу еще годков пять, самое большее десять. А в деревне ни за что не останусь. Ради Ремзи в город уеду, работать там буду, милостыню просить пойду, но Ремзи непременно выучу. Сколько раз говорил мне учитель Осман: "Камбер-ага, непременно учи сына". Человека, Халиль, учение красит. Ученый человек и посочувствует тебе, и уважение окажет. Добрый он, этот учитель Осман. Да, Халиль, милостыню буду просить, а сына грамоте выучу. Смотри, пятый класс лучше всех закончил. Выучится — спасет себя. А здесь что его ждет? Станет подпаском у Дурмуш-аги, будет землю мотыжить и корзины с навозом таскать?! Трудно жить безземельному. А у кого она есть в нашей деревне, земля? У семи хозяев. Остальные — голые и голодные. Дай бог мне дожить до того дня, когда Ремзи в люди выйдет. А не доживу, так хоть сейчас на душе спокойно будет, что сын учится.

— Ты-то, дядя, уедешь и наверняка выучишь Ремзи, а вот я отсюда никуда не уеду! Я уже сейчас будто покойник.

— Станет тебе совсем невмоготу, тогда поймешь, что нет тебе жизни в этой деревне, у твоего хозяина. Приходи ко мне. Где бы я ни был, хоть на другом конце света, дверь моя всегда для тебя открыта. Я поделюсь с тобой последним куском хлеба. Ты для меня все равно что Ремзи. Мы тебя родным считаем.

— Я, дядя, даже подумать не могу, чтобы уйти из здешних мест. Я, как Хыдыр, умру в хлеву. Погубила меня эта девка, ни за что погубила.

— Ой, чуть было не забыл. Ты слыхал, что Алие убежала с каким-то парнем?

— Да неужто?

— Ей-богу.

— А ведь постель Хыдыра и остыть еще не успела, — Халиль в сердцах сплюнул. — Стыд какой! Нет, нельзя жить в мире, где дружба, любовь, доброта — пустые слова, где нет того, ради чего стоит жить! Смелости у нас не хватает, а то самое лучшее — приставить дуло к виску, и конец! Будь он проклят, этот мир!

Рассвело, но луна еще висела на небе, точно вырезанная из куска старого цинкового железа. Халиль никак не мог избавиться от гнетущей тоски, от сознания собственного бессилия скинуть с души бремя своих горестей.

Последнее время Халиль постоянно был в дурном настроении. Все злило его, все раздражало, все нагоняло тоску: и то, что лошади мотают хвостами, и то, что скрипят колеса повозки… Даже звон колокольчиков выводил его из себя, и однажды он сорвал ни в чем не повинные колокольчики, крикнув в сердцах: "Это они накликали на меня беду, своим дребезжаньем последний разум у меня отняли!"

Прежде в тихие вечера Халиль любовался багряными облаками, мечтал о счастливых днях, строил планы, прежде он любил деревья и птиц. Теперь же стал ко всему равнодушен, на людей угрюмо смотрел исподлобья. По малейшему поводу выходил из себя, по ночам его мучила бессонница. Снедаемый тоской, он не мог и часа пробыть на месте, а если тоска настигала в пути, гнал лошадей — кнут его так и свистел. Пока другие возницы доедут до Аданы, он уже два раза успеет обернуться. Халиль теперь то и дело ссорился с приемщиками хлопка на фабрике, несколько раз избил весовщиков. Юрегирские возницы его сторонились. Стоило кому-нибудь крикнуть: "Гяур Халиль едет!" — как все уступали ему дорогу. "Этот парень, — говорили возницы, — за бедой своей гонится. Пусть что хочет, то и делает, лишь бы нас не трогал". Халиль стал настоящим бичом дорог, бичом возниц…

С шоссе Халиль свернул на проселок, ведущий в деревню. Навстречу, вздымая пыль, ехал трактор Хасан-аги, волоча за собой прицеп, груженный тюками хлопка. Взяв в сторону, Халиль пропустил трактор. На огромных тюках, точно совы, сидели люди. Халиль узнал их: Телли Ибрагим, Алтындыш, Хасан-ага… Алтындыш помахал Халилю рукой. Они проехали, обдав Халиля густой пылью. Халиль терпеть не мог этот трактор, ненавидел грузовики и легковые автомобили. Ведь они обгоняли его. А машин с каждым днем становилось все больше, и Халиль с тревогой думал о том, что скоро настанет день, когда машины заменят конные повозки.

Халиль несколько раз с силой стегнул лошадей, он всегда вымещал на них свою злость.

Въехав в деревню, он заметил около кофейни Сабри повозку Сулеймана. Рядом стояли Сулейман, Али Осман, Сабри и плачущая Эмине. Халиль спрыгнул с повозки и подошел к кофейне. Он ни с кем не поздоровался, никого не окликнул, лишь зло поглядел на Эмине. Глаза у нее были красные, жалкие.

— Чего ревешь? — грубо спросил Халиль.

Эмине молчала.

— Не взяли ее, — сказал Сулейман, — в город не взяли, Хасан-ага не захотел.

— А что ей в городе надо?

— На суд ее вызвали по делу Дурду. Вот Хасан-ага и не позволил ей ехать. Шлюхе, сказал, нет места в моей машине. Ну, Эмине и расплакалась.

— А они, значит, как свидетели поехали, чтобы врать на суде?

Сулейман кивнул.

Мужчины окружили Халиля. Они стояли с мрачными, угрюмыми лицами, не зная, что делать. Халиль поглядел на Эмине. Затем спросил Сулеймана:

— А когда суд?

— Завтра утром.

— Иди-ка сюда! — позвал Халиль Эмине.

Понурив голову, Эмине пугливо, как провинившийся ребенок, подошла к нему.

— Тебе очень нужно быть на суде?

— Не знаю.

— Раз вызвали, значит, нужно, — сказал Али Осман. — А то оштрафуют.

— Это уж точно, — подтвердил Сабри. — Кто-кто, а я знаю. Не придешь — сразу припаяют штраф.

Халиль задумчиво покачал головой, потом решительно посмотрел на Сулеймана:

— Давай переложим тюки из твоей повозки в мою. Я поеду в город. И Эмине отвезу.

Али Осман с тревогой посмотрел на Халиля.

— В чем дело, дядя? — спросил Халиль.

— Стоит ли? Ты подумал, что скажут люди?

— Пусть говорят что угодно. Эмине, поедешь со мной в Адану?

Эмине взглянула на Али Османа, перевела взгляд на Сулеймана, на Сабри, затем повернулась к Халилю.

— Поеду!


Землю уже окутывала темнота, когда Халиль с Эмине выезжали из деревни. Эмине думала о том, как отнесутся к ее поездке отец с матерью. Наверняка рассердятся. А сплетен сколько будет!.. Но Халиля она ослушаться не могла, ведь он — вся ее жизнь.

Халиль бросил Эмине шинель:

— Накинь, а то простудишься.

Как ни старался Халиль, он не мог быть с этой девушкой ласковым, мягким. Даже когда он смотрел на Эмине с нежностью, его взгляд внушал Эмине страх. С той ночи они ни разу не говорили друг с другом. И теперь Эмине, заглянув ему в глаза, увидела в них упрямство и злость.

— Ненавижу я эти грузовики, — заговорил Халиль. — Любую повозку могу обогнать, а грузовик, самый захудалый, меня обгоняет. Ругаю их, а они, черти, только грохочут, будто насмехаются.

По шоссе промчалась грузовая машина, от фар тянулись две полосы света.

— Вот как этот, — добавил Халиль.

Эмине молчала.

— Ты что, спишь?

— Нет, не сплю.

— Это хорошо, что не спишь. Поумнела, видать, только поздно!

Эмине грустно покачала головой:

— Ладно, я погибла, а ты зачем себя губишь?

— С чего ты решила, что я себя гублю?

— Думаешь, я не вижу? У тебя ночь не ночь, день не день. Жалко мне тебя. И молодость твою жалко.

— А тебе что?

— Переживаю я за тебя, Халиль. Все о тебе говорят, все тебя хвалят. А кто пожалеет, если заболеешь, кто ухаживать будет? Ведь у тебя нет ни отца, ни матери. Как подумаю, сердце разрывается…

— Не лезь в мои дела!

— Я и не лезу, Халиль. Но вижу, что ты изводишь себя. Что у тебя за горе, скажи!

— Не твое дело! Сиди и молчи!

— Ладно, Халиль. Но если с тобой что случится, я умру.

— А ты не умирай. Ни к чему все это.

— Как же ты думаешь жить дальше?

— У меня, Эмине, один выход. Только один. Или тебя убить, или себя. Поняла?

— Лучше меня убей. Если себя убьешь, я все равно жить не буду.

Халиль остановил лошадей.

— Думаешь, не убью?

— Делай что хочешь, Халиль! Хочешь — люби, хочешь — убей. Ни слова не пророню.

Халиль схватил Эмине за горло.

— Не вынуждай меня брать грех на душу!

Его пальцы сжимались все сильнее и сильнее. Руки Эмине соскользнули с плеч Халиля и бессильно упали на грудь. Шинель сползла. Халиль разжал пальцы. Эмине стала клониться на бок и свалилась с повозки.

— Умерла! — ужаснулся Халиль и закричал: — Эмине!!

Он соскочил с повозки. Эмине лежала на обочине дороги. Он стал трясти ее за плечи.

— Эмине! Эмине!

Халиль приложил ухо к ее груди, прислушался: сердце билось.

— Эмине! Родная моя!

Эмине чуть шевельнулась, и в тот же миг Халилем овладели ярость и стыд за то, что он так испугался, за то, что пожалел ее и унизился. Халиль оставил Эмине на дороге, вскочил в повозку и погнал лошадей.

Эмине чувствовала боль в руке, боль в горле. Но еще большие страдания причиняла душевная боль… Повозка с грохотом удалялась. Все яснее слышалось, как стрекочут какие-то насекомые. Вокруг темнота. И в этой темноте брошенная, одинокая Эмине. Она не могла заставить себя крикнуть, позвать Халиля, она верила, что он вернется, что не бросит ее на произвол судьбы… Вскоре скрип колес стих. "Он остановился", — подумала Эмине.

Припав ухом к земле, она слышала, как медленными шагами приближается Халиль.

— Идет, — прошептала девушка, и ей стало тепло от сознания, что, несмотря ни на что, Халиль любит ее. Халиль подошел ближе.

— Ах ты, горе мое! Живо вставай! — крикнул он, схватил ее за руки, рывком поднял с земли и подтолкнул в спину. Эмине сделала несколько шагов и остановилась. Халиль снова толкнул ее.

— Шагай, горе мое, шагай! И откуда ты свалилась на мою голову? Зачем я взял тебя с собой?

Эмине безропотно шла, а когда Халиль ее подталкивал, почти бежала. Несколько раз он толкал ее с такой силой, что она падала. Наконец они дошли до повозки.

— Залезай! — велел Халиль.

— Не залезть мне. Рука очень болит.

Халиль наклонился и, схватив Эмине за ноги, поднял ее. Эмине рассмеялась.

— Ты чего?

— Щекотно мне.

— Я тебе сейчас покажу щекотно…

Эмине перестала смеяться, ногами уперлась в веревки, рукой схватилась за тюк.

— Не могу залезть, Халиль, хоть убей, не могу.

Эмине повисла на одной руке. Халиль вспрыгнул на тюки и подтянул Эмине наверх, затем, как ни в чем не бывало, сел на свое место и стегнул лошадей. Эмине не выдержала, придвинулась к Халилю и прислонилась к нему спиной.

— И все же ты меня любишь, Халиль. Я тебе дорога. Если и убьешь меня, забыть все равно не сможешь.

Халиль сделал вид, будто не слышит.

— Не можешь ты без меня, Халиль. И я без тебя не могу.

Халиль остановил повозку.

— Ты долго будешь языком молоть?

— Ты любишь меня, правда, Халиль?

— Ну-ка слезай! Побежишь немного за повозкой, может, тогда образумишься.

Он ссадил Эмине и погнал лошадей. Эмине то шла, то останавливалась, то бежала за повозкой, продолжая кричать:

— Ты любишь меня, Халиль. Ты не можешь без меня, потому и злишься. Думаешь, я не знаю? Что бы ты со мной ни делал, все равно ты меня любишь, Халиль. Езжай! Я и пешком дойду до Аданы.

Эмине отстала от повозки. Выплыл месяц, от края до края высветив дорогу. Халиля охватила жалость, смешанная с любовью и ненавистью. Он остановил повозку, спрыгнул и стал ждать. Показалась Эмине. Вскоре она подошла и, ни слова не сказав, уткнулась головой Халилю в грудь. Халиль медленно обнял девушку.

— Ты мне жизнь искалечила, Эмине. Погубила меня…

Он взял Эмине на руки, отнес к обочине дороги. Они не слышали ни шума грузовиков, ни громыхания телег. Сладостный трепет пробежал по телу Эмине.

— Халиль! — выдохнула она. — Ох, Халиль… — Голос ее звучал все глуше и глуше.

Потом ей показалось, будто у нее вырвали из груди сердце, и силы покинули ее. В душе стало пусто. В ней не осталось даже любви.


Все возницы Юрегира любили кофейню "Колокольчики" и обязательно останавливались там попить чаю, напоить и накормить лошадей, волов, мулов. Поэтому возле кофейни всегда можно было увидеть порожние или груженые телеги и повозки. И на этот раз перед кофейней выстроилось в ряд несколько подвод. Уставшие волы, покачивая головами, жевали свою жвачку. Возницы вели между собой разговор, кто во дворе, кто за стареньким столиком в кофейне.

Подъехал Халиль. Заметив его, кахведжи [36] шепотом сообщил посетителям:

— Горе наше прикатило! — и тут же громко приветствовал Халиля: — Добро пожаловать, друг!

Халиль ничего не ответил. Ему было не до кахведжи: он о чем-то тихо разговаривал с Эмине.

Один из возниц, войдя в кофейню, обратился к здоровенному толстобрюхому детине:

— Бекир, "твой" заявился.

Человек, которого назвали Бекиром, посмотрел в окно.

— Ну-ка, дайте погляжу. Что он за птица такая, что на всех страху нагнал?

Халиль распрягал лошадей.

— Неужто вот этот?

— Он самый.

— Не слушай ты их, Бекир, — стал умолять вернувшийся в кофейню кахведжи. — Они хотят натравить тебя на него.

— Ну, Бекир, вот тебе случай показать свою смелость и силу. Ты хвалился, что одним ударом буйвола с ног сбиваешь, — вмешался в разговор еще один возница.

— А кого тут бояться? — спросил Бекир.

— Ты только задень его разок! — посоветовал кто-то.

— Ни с того ни с сего — нельзя. Вот если он меня заденет — тогда другое дело, — ответил Бекир и снова посмотрел на Халиля. Тот напоил лошадей, накинул им на головы торбы с кормом, подошел к Эмине и снова что-то стал ей тихо говорить.

— А что это за девка? — поинтересовался Бекир.

— Не слушай ты их, Бекир, — твердил свое кахведжи. — От этого Гяура всего можно ждать. Как-то он здесь так отколошматил одного! Чуть не убил. Насилу оттащили. А тот вначале тоже хорохорился.

Кто-то рассмеялся:

— Ну, Бекир! Ты все говорил: "Хоть бы мне встретиться с ним". Вот вы и встретились.

— Пусть только попробует поддеть меня, увидите, что я с ним сделаю. Зря, что ли, я столько лет в тюрьмах гнил. Или вы думаете, что настоящий мужчина испугается какого-то мальчишку?

В это время Халиль вразвалку направился к кофейне.

— Идет! — крикнул кто-то.

По кофейне прокатился приглушенный гул голосов.

— Селям всем! — поздоровался входя Халиль.

— Алейкюм селям! — раздалось в ответ.

— Я тебе "добро пожаловать" сказал, а ты и не ответил. Может, я в чем провинился перед тобой? — спросил кахведжи.

— Какая там еще провинность? Приготовь-ка лучше мне две чашки чаю. Да побыстрее!

Возницы заерзали на стульях, переглянулись, потом стали посматривать то на Халиля, то на Бекира. Халиль подошел к столу, за которым шла игра в карты. Бекир сверлил Халиля оценивающим взглядом и все больше убеждался в том, что Халилю с ним не потягаться.

Халиль обернулся и поймал на себе взгляд Бекира. Этот взгляд ему не понравился.

— Что, племянник, не узнаешь меня? — спросил Бекир.

Халиль не ответил и как ни в чем не бывало отвернулся. В это время кахведжи принес на подносе чай.

— Прошу, — сказал он и любезно добавил: — Хочешь, я сам отнесу?

Халиль взял поднос и направился к выходу. Вдруг он заметил на стойке кахведжи сыр.

— Эмине! Сыра хочешь?

Бекир захохотал.

— Девку-то Эмине звать, — громко сказал он.

Халиль бросил на Бекира уничтожающий взгляд.

— Посмотри на меня хорошенько, посмотри, чтоб навеки запомнить! — поддел Бекир Халиля.

Халиль поставил поднос на стол и, схватив стул, со всего размаху ударил им Бекира по голове. Бекир свалился на пол вместе со стулом, на котором сидел. Не успел он опомниться, как снова получил удар по голове.

— Ой, мамочка! — взревел Бекир.

Халиль наносил ему удар за ударом.

— Люди! — закричал вдруг один из посетителей. — Берегитесь! Пистолет! Ей-богу, у него на заду пистолет висит!

Все шарахнулись в сторону. А Халиль продолжал колошматить Бекира.

— Люди! Он убьет его! Надо их разнять!

Возницы кинулись оттаскивать Халиля.

— Оставьте меня! — кричал Халиль, вырываясь. — А то и вам достанется!

— Хватит, брат, — сказал кто-то, — отплатил ты ему, чего же еще тебе надо?

— Отойдите, а ну отойдите, а то всех перебью! — выхватив пистолет, крикнул Халиль.

Люди в страхе отпрянули. Лицо Бекира было залито кровью. Он "попытался подняться, но Халиль, как ястреб, налетел на него и одним ударом ноги уложил на прежнее место. Потом сел ему на живот и, грозя пистолетом, со злостью сказал:

— Ну, подлец, прикончить тебя?

— Брат мой, у меня трое детей. Сиротами их оставишь, — всхлипывая, взмолился Бекир.

Халиль вдруг вспомнил мать, вспомнил детство, вспомнил, как у стены свалился подкошенный пулей отец, и ему самому захотелось плакать. Чтобы никто этого не заметил, он быстро вышел из кофейни.


Эмине смотрела на стоявшие перед воротами фабрики телеги, конные повозки, тракторы с прицепами, грузовики, на заводских рабочих в синих спецовках, на уличных продавцов, на детей. От фабрики шел несмолкаемый гул. Одни рабочие выходили из проходной, другие входили. Выезжали и въезжали подводы…

На мостовую упал солнечный луч. И под ним заблестела брусчатка. Этот луч, вырвавшийся из-за домов, упавший на улицу и рассыпавшийся по мостовой, показался Эмине лучом надежды, которая вновь затеплилась в ней. Эмине нравились мостовые, городские дома, нравились дети, девушки. У шедших группами рабочих — у женщин, мужчин и детей — были улыбающиеся лица. Неужели они счастливы? Она позавидовала им. Но только чему, подумалось ей, могут радоваться эти босоногие, хилые, тщедушные дети? Раздался протяжный гудок. С карнизов взлетели вспугнутые воробьи. Рабочие устремились к фабричным воротам. Еще минута, и вокруг остались только повозки, грузовики и тракторы. Вскоре из ворот высыпала новая толпа рабочих. Молодые, пожилые, совсем дети, красивые, некрасивые. Усталые лица, пушинки на одежде, засаленные картузы. Люди все выходили и выходили. Наконец улица опустела. Воздух снова наполнился богатырским гулом фабрики.

Пришел Халиль. В руках у него была дыня, небольшой сверток и буханка хлеба. Хлеб был теплый, мягкий, белый. Эмине развернула сверток. В нем был сыр. Халиль разломил буханку на четыре части. Запахло горячим хлебом. В запахе этом был весь город, была вся Адана. Работать бы в Адане на таком заводе и стать женой Халиля! Эмине не осмелилась поделиться с Халилем своими мыслями. Она лишь молча посмотрела на него. Он разрезал дыню на дольки. До чего же он сегодня покладистый! Как послушный ребенок. Каким разным может быть Халиль! Вот Халиль режет дыню, или Халиль смотрит на нее, или согнулся под тяжестью тюка, Халиль ласкает, Халиль бьет ее, Халиль, Халиль… А сейчас — на фоне мостовой, на которую бросили пригоршню солнца, — стоит перед ней Халиль, бедный, опечаленный… Дыня была холодной. Словно она всю ночь вбирала в себя прохладу, а вместе с ней — всю мягкость, всю сладость осени. Солоноватый вкус сыра, теплота душистого хлеба и сочная дыня. Дыня, сыр, хлеб, Халиль, Эмине, мостовая, освещенная солнцем, и Адана…

У здания суда Халиль и Эмине встретились с односельчанами. Эмине сжалась под их взглядами, полными недоумения и нескрываемого осуждения. Она догадывалась, о чем думают эти люди и что скажут ее отцу и матери.

Халиль сидел в повозке и ждал, когда Эмине выйдет. Он чувствовал, что дело принимает нежелательный оборот, и в ожидании Эмине курил сигарету за сигаретой. Из раздумья Халиля вывел донесшийся до него шум: это Хасан-ага, спускаясь по лестнице, с кулаками рвался к Эмине, а народ его удерживал.

— Из-за этой суки сына моего убили, из-за этой твари! — орал он.

Закрыв лицо руками и кусая губы, Эмине подбежала к Халилю. Глаза ее были полны слез. Халиль метнул на Хасан-агу быстрый взгляд и, стиснув зубы, так стегнул лошадей, словно полоснул кнутом самого Хасан-агу.


Халиль ехал молча. Эмине стала было рассказывать ему о суде, но он оборвал ее на полуслове:

— Не надо, не рассказывай!

Они проехали большой мост. Вереницы повозок возвращались в деревни. Извиваясь змеей, текла река Сейхан.

Повозку Халиля обогнал трактор Хасан-аги. Проезжая мимо, Хасан-ага потряс в воздухе кулаком и осыпал Эмине бранью. Халиль был взбешен, но виду не подал, только подумал: "Ничего не поделаешь, надо терпеть".

— Рука болит? — спросил Халиль Эмине.

— Болит.

— Давай завернем в Чалганлы к старухе знахарке, а оттуда — прямо в поле, ладно?

— Как хочешь.

— Тогда поедем сейчас к знахарке. А что ты матери скажешь?

— Что с повозки свалилась.

Халиль покачал головой:

— Не поверит она. Все волосы тебе повыдирает за то, что ты со мной ездила. Отец у тебя ничего, а мать бессердечная.

— Я знала, что меня ждет, но не могла тебе отказать. Ты лучше думай о себе, а я своей судьбе покорилась… Мы будем проезжать Маласчу?

— Будем.

— И к святой могиле сходим?

— Что тебе там делать?

— Не хочешь — не надо.

— Как можно ехать на святую могилу, не совершив омовения?

— А я помоюсь.

— Где?

— Не доезжая Маласчи, родник есть.

— А если кто увидит?

— Кто там может увидеть? Я окунусь, а ты на меня из ведра польешь. Хочешь, и ты искупайся, вместе сходим на могилу.

— Я со святыми не знаюсь.

Тишина и безлюдье полей будили в молодых людях желание. Склонив голову, Эмине улыбнулась. Халиль приподнялся, огляделся, сказал:

— Никого нет, — и снова сел, поглядывая на Эмине.

Она продолжала улыбаться.

— Чего улыбаешься? Иди ко мне!

— Ты иди ко мне!

— Иди, а то рассержусь!

— Нет, ты иди!

— А кто будет лошадей погонять?

— Они сами пойдут.

— Иди, говорю!

Эмине повела плечом и засмеялась. Халиль с неожиданной злостью хлестнул ее кнутом.

— Иди же наконец!

Опасаясь нового удара, Эмине отпрянула и вытянула перед собой руки. Халиль глядел на Эмине: втянув голову в плечи, она смотрела на него умоляюще. В эту минуту Эмине казалась Халилю безобразной. Все в ней — натруженные ноги, с которых она сняла башмаки, жалко вытянутые вперед худые, длинные руки, выражение ее лица — вызывало в Халиле непонятное отвращение. Он снова ударил ее кнутом, еще и еще. Эмине сжалась в комок, стала совсем маленькой…

— Ах так! Ханым не соблаговолит прийти, не соблаговолит…

Ища выход злости, Халиль стал хлестать лошадей, и те понеслись во весь опор. Повозку трясло и швыряло. Эмине, потеряв равновесие, упала на спину, на дорогу свалился башмак.

— Упал! — закричала она. — Башмак упал!

Халиль не расслышал.

— Халиль, башмак мой упал! — снова закричала Эмине. — У меня нет другой обуви, я босой останусь. Мать со свету сживет, Халиль!

Халиль остановил повозку.

— Беги за своим башмаком!

Морщась от боли в руке, Эмине спустилась с повозки, прошла немного назад и нашла свой башмак. Халилю стало жаль Эмине. "Аллах и без того наказал ее", — подумал он.

Когда Эмине вернулась, Халиль спрыгнул с козел на землю, взял девушку за пояс, поднял и посадил в повозку.

— Я провела с тобой всего день, — заговорила Эмине, — а на мне уже живого места не осталось. Ты меня пять раз бил, я вся в синяках от твоего кнута, да и глаз не сомкнула. А сколько еще мне придется терпеть?

Халиль молчал, видимо чувствуя себя виноватым. До самой Маласчи он не проронил ни слова. У родника Халиль остановил повозку, напоил лошадей и коротко сказал:

— Если хочешь, купайся!

— Не хочу.

— Ты же собиралась на могилу святого.

— Чем мне святой поможет, если у тебя сердца нет.

— Как знаешь.

Халиль направил путь в Маласчу… Тихая, безлюдная Маласча. Пустые улицы, пустые дома, пустые, внушающие страх стены. Оконные и дверные проемы зияли, как огромные глазницы, и казались живыми. Смотреть на них было жутко. Штукатурка давно осыпалась со стен, оголив саманные кирпичи и известняк, ставший рыхлым, будто творог. От одного дома осталось три стены, от другого — лишь одна. Балки на крыше большого дома напоминали оскал редких зубов. Куда ни глянь, развалины, скелеты домов, осыпавшаяся штукатурка, камни…

Повозка медленно двигалась по улицам вымершей Маласчи. Халиль натянул вожжи и посмотрел на Эмине. У нее был испуганный вид, словно она ждала: вот-вот случится что-то ужасное, неповторимое. В домах тех самых богачей, где когда-то варили кофе на костре из денег, гнездились дикие голуби, совы, ласточки. В огромной деревне не раздавалось ни звука. Полуразвалившиеся безмолвные стены. Откуда ни возьмись появилась черепаха…

— Вот и наша деревня когда-нибудь станет такой же. Правда, Эмине?

Эмине в испуге прижалась к Халилю.

— Уедем отсюда, Халиль!

— Почему?

— Я боюсь.

— Чего тут бояться?

— Не знаю. Просто боязно.

Они замерли, будто их околдовали. Никогда раньше они не испытывали подобного чувства. Эмине, дрожа, все крепче прижималась к Халилю.

— Гляди, Халиль, вон там!

Халиль посмотрел в ту сторону, куда показывала Эмине.

В дверях большого разрушенного дома стоял старец в чалме. Его длинная седая борода струилась по груди. По-совиному, не мигая, он пристально смотрел на них и молчал. Голуби, руины, и белобородый старик, застывший, как изваяние…

— Уедем, Халиль. Мне боязно, здесь нечистая сила!

— Здравствуй, отец! — поздоровался Халиль.

Будто не слыша, старик по-прежнему смотрел на них не шевелясь. Халиль привстал.

— Я тебе, отец, "здравствуй" говорю. Здравствуй! Привет от чистого сердца!

— Халиль, уедем отсюда! Мне страшно. Уедем! — шептала Эмине.

— Это, кажется, сторож при святой могиле.

— Уедем, Халиль! Кто его знает, что он за человек. Уедем!

Шумно хлопая крыльями, в воздух стаей взлетели голуби. Они пронеслись так низко, что Халиля и Эмине обдало ветром.

— Гляди, гляди, Халиль! — вскрикнула Эмине, показывая на то место, где только что стоял старик.

Там сидела огромная белая собака и, высунув язык, пристально смотрела на них. Она удивительно походила на старика и, казалось, как и он, была с бородой и в чалме.

— Что это? — зашептала Эмине. — Может, джинн или шайтан? Спаси и помилуй, господи!

— Да не бойся! И перестань молиться!

Собака по-прежнему не сводила с них глаз. Вдруг она поднялась и направилась прямо к ним.

— Она к нам идет, Халиль! — закричала Эмине. — Гони лошадей, ради аллаха, гони!

— Не кричи! Обыкновенная собака, что она может нам сделать?

Не доходя до них шагов пять, собака остановилась, оскалила зубы и зарычала. В это время у них за спиной что-то хрустнуло. Они вздрогнули и обернулись. Седобородый старик неподвижно стоял у развалин, словно пришелец из древних веков. Лицо его ничего не выражало. Вокруг царила мертвая тишина.

— Поедем, Халиль! Ты только всмотрись в его глаза. Мне страшно.

— Ты что, с ума сошла? Ведь рядом с тобой я!

И вдруг ни старика, ни собаки не стало. Как в воду канули. Халиль и Эмине не успели даже заметить, куда они скрылись. Эмине в испуге озиралась по сторонам. В этой загадочной деревне все принадлежало прошлому и все ушло в прошлое: и стародавние строения, превратившиеся в развалины, и некогда жившие здесь люди — богатые беи и простые крестьяне. Гиблое, заколдованное место, окутанное мраком тайны!.. Теперь здесь хозяйничали только муравьи и жуки, здесь обитали только аисты и ласточки, дикие голуби и совы, здесь слышались какие-то странные шорохи, стоны и вздохи, от которых становилось не по себе. Вот бежит неведомо куда ручеек, вот лестница, которой опостылели старость и разрушение, вот развалившиеся стены, оконные рамы со ржавыми запорами, пустынные улицы — кажется, все вместе они еще пытаются удержать остатки прежней жизни. Над дверью висят талисманы: голубые бусы, кусок свинца и подкова — пауки окутали их своей паутиной. Глядишь на это, и чудится, что сейчас из-за угла появится кто-нибудь из некогда живших здесь людей… Все в Маласче: и стены, и окна, и двери, и каждая букашка — было преисполнено для Эмине особого смысла, загадочного, таинственного… Среди развалин в расщелине сидит сова и смотрит неподвижными зловещими глазами, подергивая головой. Рядом нависают густые ветви смоковницы, от которой падает непроницаемая тень. Одна ветка увешана разноцветными лоскутами.

— Вот и могила святого! — проговорил Халиль.

Еще каких-нибудь два года назад к этой могиле шли люди из окрестных сел. Ныне же сюда редко кто заглядывает. Раньше с приходом весны в Маласче устраивалось празднество. Теперь здешние места вселяют в человека страх.

— Уедем отсюда, Халиль! Прошу тебя, уедем! Лошади тронулись. Маласча осталась далеко позади, но страх все не покидал Эмине.

— Говорят, Халиль, что когда-нибудь и Енидже такой станет. Отец мой все время это твердит.

Халиль кивнул головой:

— Боюсь, так оно и будет.

Показалась Чалганлы. Высокие эвкалипты, на улице свора нахальных, шумных собак и копошащиеся куры — после пустынной Маласчи радостно было смотреть на деревню, и казалось, что жизнь здесь полнокровная, а люди зажиточные. Окна домов были открыты, на улице полно детей — они плакали, смеялись или носились как угорелые.

Повозка остановилась у дома знахарки. На пороге сидел человек лет сорока. Заметив их, он вскочил на ноги и расхохотался. Затем, смутившись, вбежал в дом.

— Она приехала, мама, приехала! — послышался его голос.

Эмине посмотрела на Халиля.

— Полоумный, — сказал Халиль.

Знахарка оказалась краснощекой семидесятилетней старухой с крашенными хной волосами.

— Добро пожаловать! — приветствовала она их.

— Рады видеть тебя в здравии, мать!

Вновь появился мужчина, которого они видели у порога. Он успел переодеться, с волос его стекала вода. Мужчина глянул на Эмине и захихикал.

— У нее, мать, что-то с рукой приключилось, — сказал Халиль, показывая на Эмине.

— Ты постарался? — спросила старуха.

— К чему мне ей руки ломать?

Старуха предложила им сесть, а затем повернулась к мужчине:

— Хыдыр, сходи-ка подогрей воды!

Он посмотрел на нее исподлобья и не двинулся с места. Но когда старуха схватила лежавшую рядом длинную палку, мужчина, испуганно отпрянув, немедленно исчез.

— Этот несчастный — мой сын. Горе мое. Полоумный он. Когда ко мне приходит женщина или девушка, он думает, что это она к нему пришла. День и ночь сидит у порога и ждет… Подойди-ка, дочка! Поближе, поближе подойди!

Эмине подошла и села у ног старухи.

— Как же это случилось?

— Я с повозки упала.

— А не парень ли во всем виноват, дочка? Меня не проведешь. У собак этих руки чешутся. Уж я-то их знаю. Каждого насквозь вижу, стоит мне посмотреть ему в глаза. Это он тебя избил и столкнул с повозки, да? Ты погляди на него хорошенько! Видишь, какой он злющий? Эх ты, медведь, думаешь, если жену бьешь, значит, ты мужчина? Неужто у вас только и хватает силенок, чтобы измываться над женщинами? — Ого-го! Вспухла, сильно вспухла, — сказала старуха, осмотрев руку Эмине. — Хорошо еще, что нет перелома. Ушиб. Будь я на твоем месте, дочка, не спала бы с этим медведем. Не поспишь с ним несколько дней, увидишь, что он начнет к тебе ластиться как собака. Ей-богу, у мужчин ума нет, только и знают, что за бабами волочиться. И потачку давать им нельзя. Продерни ему в нос кольцо с поводком, и пусть пляшет под твою дудку.

Хыдыр принес мыло, бамбуковую щепу и куриное яйцо. Присел в сторонке и, поглядывая на Эмине, стал строгать мыло.

— А вода где? — спросила старуха.

Хыдыр снова исчез и через минуту вернулся с кастрюлей кипятка. Кипяток разбавили холодной водой, после чего старуха велела Эмине опустить руку в воду.

— Горячо! — вскрикнула Эмине.

— Такого медведя выдерживаешь, а горячую воду не можешь! — рассердилась старуха. — Какая же ты жена после этого?

Халиль улыбнулся. Ему понравились слова старухи. Знахарка же чуть прищурилась и, покачав головой, добавила:

— Попался б ты такой, как я. Я б тебе показала! А то нашел себе малявку и ломаешь ей кости!

Халиль пришелся старухе по душе, и в знак расположения она несколько раз легонько стукнула его по голове своей длинной палкой.

— Попался б ты в мои руки, — повторила она. — А ты, дочка, стой спокойно! Перестань ломаться! Ну что смеешься, негодница?

Старуха взяла руку Эмине и стала растирать. Эмине поморщилась.

— Не ломайся! Где это видано, чтобы терпеливая жена так ломалась? Стой спокойно!

Хыдыр закурил и не сводил с Эмине глаз и, когда она морщилась от боли, тоже морщился.

— Дети у вас есть? — спросила старуха.

— Нет, — ответил Халиль.

Старуха снова прищурилась и неодобрительно покачала головой.

— А жена у тебя хорошая. Но ты посмотри, что ты с ней сделал, на руку ее посмотри! Жену, сынок, не бьют, жену любят. Бей лучше ишака. А эту малявку и ребенок побьет. Ты с другими попробуй потягаться, тогда я скажу, что ты мужчина. Глянь на нее, не девушка, а розочка. Какого же черта тебе еще надо? Неужто думаешь, что лучше найдешь?

— Поторапливайся, мать, нам пора. Дорога неблизкая, — перебил ее Халиль.

— Сынок, у девушки рука вспухла, это не шутки, — и, повернувшись к Эмине, старуха тихонько спросила: — Может, он у тебя с придурью?

Эмине улыбнулась.

— Медведь медведем, — продолжала старуха, — но человек он вроде бы неплохой. А был бы плохой, ты не жила бы с ним, правда? И надо же было, чтобы такому медведю аллах послал такую хорошую девушку. Попадись он мне, я бы… — Старуха наклонилась к Эмине и что-то шепнула ей на ухо.

Эмине смущенно улыбнулась.

— Не стыдись, дочка! Ты не ребенок, — сказала старуха, повернулась к Халилю, покачала укоризненно головой и легонько ударила его палкой. — Ах ты, черт этакий!

Перед уходом Халиль дал старухе одну лиру, и оба — Халиль и Эмине — поцеловали знахарке руку.

— Ну, счастливого вам пути! Эй ты, медведь, смотри не трогай мою дочку! А тронешь — пусть у тебя руки отсохнут! Не больно-то легко в наш век найти такую жену.

Увидев, что Халиль с Эмине выходят из дома, полоумный Хыдыр расплакался, как малое дитя, и забился в истерике.

— Она уезжает, мама, она уезжает!

Халиль и Эмине остановились.

— Не обращайте внимания! — сказала старуха. — Вот уж горе мое!

Они вышли. Вслед им неслись вопли Хыдыра…

Когда они выехали из Чалганлы, Халиль погрузился в раздумье, он уже не подгонял лошадей. Таким он очень нравился Эмине. Она прижалась щекой к его спине и позвала:

— Халиль!..

Халиль молчал.

— Если бы я и в самом деле была твоей женой, как говорила эта старуха! Пусть бы ты каждый день меня бил, кости бы мне ломал, только бы было так, как она говорила! Я там едва не расплакалась, так мне ее слова по сердцу пришлись. А тебе, Халиль, не хотелось бы, чтобы так было? Ох, и зачем я тебя об этом спрашиваю? Кто меня такую в жены возьмет!

Эмине еще крепче прижалась щекой к спине Халиля. На глаза ее навернулись слезы, их влажный блеск оживил лицо.

— Я ведь готова собакой твоей быть, Халиль, под дверью бы твоей спала. Родители — одно, а ты — совсем другое. Если бы мне пришлось выбирать — весь мир или ты один, — я выбрала бы тебя, Халиль. И как собака, побежала бы за тобой… Позови меня только, я и мать, и отца брошу, пойду за тобой хоть на край света. На тебя я не обижаюсь, Халиль, на судьбу свою обижаюсь. Ты мужчина, я женщина. Что бы ты ни сказал — ты прав. Умирать буду, нищей стану — все равно ни на кого, кроме тебя, не посмотрю. Ты единственная моя надежда, Халиль, единственная опора. Я не прошу, чтобы ты на мне женился, потому что знаю — это невозможно, об одном лишь прошу: не отворачивайся от меня, улыбнись мне иногда — мне и этого будет достаточно.

Эмине заглянула Халилю в глаза.

— И ты ведь тоже мучаешься.

Халиль вздохнул, глядя прямо перед собой.

— Халиль, родной мой, тебе-то чего мучиться? Халиль ничего не ответил и закурил.

— Правда ты меня любишь? Ведь любишь же, — продолжала Эмине. — Если б не ты, я бы себя жизни лишила. Клянусь! Я ведь уже хотела наложить на себя руки, но подумала: а что станет с Халилем?

Она закрыла глаза и, немного помолчав, сказала:

— Помнишь, что говорила старуха? Не бей эту девушку. А что бы она сказала, если бы знала, какое горе терзает мне душу?

Проселочная дорога узкой лентой тянулась среди бескрайних хлопковых полей.

— Скажи хоть слово, Халиль. Ты сердишься на меня? Халиль не ответил.

— Так и будешь молчать? Так ничего и не скажешь?

— Что мне тебе сказать? — заговорил наконец Халиль. — Сгубили нашу жизнь, сгубили…

— Погляди мне в глаза!

Халиль обернулся:

— Говори!

Эмине поцеловала Халиля.

Вечернее солнце потеряло свою силу. Мир был залит мягким ласковым светом. Птицы, багряные листья, простирающаяся вдаль дорога, Эмине и Халиль…

— Халиль!

— Что?

— Знаешь, я тебя очень люблю!

— Знаю.

— А ты?

— Не люблю я тебя, Эмине.

— Любишь, любишь! Недавно ты на меня так посмотрел, так посмотрел, что ничего большего мне и не нужно. Сколько угодно тверди, что не любишь, ни за что не поверю.

— Пустое это, Эмине. Ведь я все равно не могу взять тебя в жены. Хорошенько запомни это. Так и будем мыкаться до поры до времени. А потом, раз уж про тебя худая слава пошла, и другие появятся. Один уйдет, другой придет, но жениться — никто не женится. И я, Эмине, не могу тебя спасти.

— Ты взял бы да увез меня в Адану, Большой город Адана, там никто никого не знает, никому ни до кого дела нет. Я буду работать на фабрике, ты тоже куда-нибудь устроишься…

— Нельзя, Эмине, мир тесен. Такая, видно, у тебя судьба. Разве что кто-нибудь на тебе женится и спасет тебя, а иначе быть тебе всю жизнь проституткой!

— Но чем же я виновата, Халиль? Что я кому плохого сделала?

— Не знаю.

— Сегодня на суде я обо всем рассказала.

— Брось ты. Что проку от этого суда? Важно то, что случилось, Эмине, то, что люди говорят. Прижмут тебя где-нибудь в укромном месте, и ничего ты не сделаешь, станешь сопротивляться — силой возьмут. Обидят тебя да еще разболтают всем, сукины дети. И куда бы ты, Эмине, ни подалась, везде так будет. Пока не появится у тебя защитник — муж, нет тебе спасения. От позора и горя только земля сырая тебя избавить может. Да и я буду мучиться, пока ты живешь, пока не услышу, что ты в прах превратилась. Отдал я тебе свое сердце, Эмине, и теперь вот страдаю. А неотлучно быть при тебе тоже не могу, ведь я день — дома, пять — в поле. Значит, ждут меня одни беды: скажет кто-нибудь худое слово про тебя — убью такого на месте, вот тебе и тюрьма. А чего я добьюсь? Ничего. Взять тебя с собой и уйти далеко-далеко? Пустое это. А уйду один, пусть даже на край света, сердце мое все равно останется с тобой. Поэтому я и хожу сам не свой, гяуром стал, только бы забыться, тебя забыть. Но разве забудешь? Только выкину тебя из головы, как ты в сердце начинаешь стучаться. Не знаю, что и делать.

Эмине посмотрела на него долгим взглядом:

— А если я умру, ты успокоишься?

— Не знаю, Эмине. Может, и успокоюсь. Но тебя-то и впрямь только могила спасет.

— Выходит, кто-то позабавился, а мне умирать?

— Будь Селим жив, я бы убил его и со спокойной совестью сел в тюрьму. Но сейчас я и сам как покойник.

— Значит, только в могиле мое спасение, да, Халиль? Халиль не ответил и в сердцах хлестнул лошадей.


Лишь под вечер добрались они до полевого стана. Эмине сошла с повозки и под устремленными на нее взглядами направилась к своей палатке. Почуяв недоброе, Халиль не уходил, ждал. Из палатки вышла Азиме, постояла с минуту, потом кинулась к Эмине, схватила ее за волосы, повалила на землю и стала бить.

— Тебе мало того, что ты опозорила нас?! Мало, шлюха ты несчастная?! Так ты еще с парнями в город ездишь, тварь бешеная?!

Подбежали женщины и увели Эмине в другую палатку. Убитый горем, Длинный Махмуд сидел, обхватив голову руками. Наконец он поднял глаза, посмотрел на Халиля…


Махмуд не спит. Как долго тянется ночь! Кажется, ей не будет конца. Приподнявшись в постели, Махмуд смотрит на дочь. Она лежит на спине, рука — на груди. Пошарив, Махмуд находит кисет, достает пачку папиросной бумаги, дует, дует на нее и, когда бумага расходится веером, отрывает листок. Высыпает на него толстый слой табаку и свертывает цигарку.

Не открывая глаз, Азиме тихо спрашивает:

— Ты чего не спишь?

— Не могу я спать, жена. И зачем только ты избиваешь дочку? Аллах и без того ее обездолил. Жалко мне ее, сердце на части разрывается.

— Чтоб у меня руки отсохли! Но поверь, не могла я сдержаться. Разве ты не слыхал, что говорят люди? Не слушаешь ты меня, а нам из деревни уезжать надо.

— Свила бы Эмине себе гнездо — я мог бы и умереть спокойно.

— Что люди про Эмине думают! Ведь в город с Халилем ездила! На нее теперь все как на шлюху смотрят. Вот до чего докатилась! Кто же ее в жены возьмет?!

— Ох, дитятко мое, горемычное! Невесты руки хной красят, а моей Эмине только и остается, что смотреть на них, так, жена? Смотреть, склонив голову? Гореть им в адском огне, тем, кто ей жизнь исковеркал! — Махмуд жадно затянулся. — Об этом ли я мечтал? Я думал, доживу до дня, когда моя Эмине фату наденет. Потом внуки пойдут, я сам дам им имена. Родится мальчик — дам ему имя моего отца, а если девочка — имя матери…

Они разговаривали, делая длинные паузы, словно для того, чтобы освободиться от скопившейся в груди горечи.

— Худо-бедно, а было у нас два помощника. На хлеб зарабатывали, — печально заметила Азиме.

— А теперь один из них не в счет.

Они замолчали, поглядывая то на полоски на рядне, то на едва теплившийся в ночнике огонек, то в темноту.

— Скоро зима. Не знаю, как уж мы ее переживем? — вздохнула Азиме.

— Вот что я тебе, жена, скажу. Поймать бы этого самого аллаха да заставить его поголодать подряд три зимы. И после этого дать ему в руки мотыгу, да потяжелее, и погнать в поле, чтобы он там поработал под палящим солнцем, да кормить его тем, что мы едим, словом, сделать так, чтобы он побывал в нашей шкуре. А после этого отдубасить его, перебить ему руки и ноги, чтобы целый месяц не мог шевельнуться. И таким, искалеченным, подслеповатым и хромым, бросить на произвол судьбы. Посмотрела б ты тогда, каким он добреньким станет. Возьмется за перо, но прежде чем что-то написать, хорошенько подумает…

— Быстро скажи: господи, прости, господи, прости!

— Но разве не он послал на наши головы все эти беды? Только честно скажи — между нами останется.

— Видит бог, перекосит тебя с угла на угол!

— Верю, потому что только этого мне и не хватает.


Забрезжил рассвет. Полевой стан просыпался. Люди уже выходили в поле, когда заморосил дождик. Мягкая пыльная земля покрылась крапинками. Прохладное облако опустилось на землю и, скользя по красноватым листьям хлопчатника, поплыло белесой дымкой тумана.

И вместе с туманом к человеку возвращались надежды, сердце билось сильнее в сладостном ожидании, будто нежное прикосновение освежающего воздуха помогало на минуту забыть горькую действительность. У края поля батраков встречал Али Осман, одетый в свой старый, непомерно большой для него пиджак.

— Камбер сегодня в город переезжает, — волнуясь, сообщил он. — Я, пожалуй, схожу к нему: как-никак старый друг, попрощаться надо.

— И от нас ему привет передай, пожелай счастливого пути.

Для Али Османа Камбер был ниточкой, связывающей его с молодостью, с прошлым, в котором было достаточно и светлых и черных дней. Али Осман не мог представить себе жизнь без Камбера. Он полагал, что без него он не мог бы ни существовать, ни мыслить, ни мечтать. На ферме они были самыми старыми работниками. Возвращаясь с работы смертельно усталые, они вдвоем мечтали вслух, строили планы на будущее. И вот теперь Камбер покидает Енидже, уходит человек, с которым связаны самые светлые воспоминания…

Всходило солнце, когда Али Осман дошел до деревни. Камбер сидел рядом со своими пожитками на обочине дороги и ждал попутного грузовика. На Ремзи был тот самый пиджак, который ему купили два года назад перед поступлением в кадыкёйскую школу. Мальчик уже вырос из него. Он сильно вытянулся, похудел. Хоть он сегодня и не выспался, лицо его сияло счастьем. Ремзи грыз лепешку и не отрывал глаз от дороги, прислушиваясь, не идет ли грузовик. Рядом стояла Ребиш, сложив руки на животе. Камбер сворачивал цигарку и что-то негромко рассказывал Халилю. Волосы, выбившиеся из-под старенького картуза, падали Камберу на лоб. Безграничная досада, словно не умещаясь на его морщинистом лице, прорывалась в жестах и тяжелых вздохах. Али Осман ускорил шаг. Заметив его, Камбер поднялся.

— Селям алейкюм! — поздоровался Али Осман.

— Алейкюм селям! — ответили ему.

Ремзи улыбнулся Али Осману, к которому был искренне привязан.

— Ну, как поживаешь? — спросил его Али Осман.

— Спасибо, дядюшка!

— Вот и уезжаем мы, брат, — заговорил Камбер. — Полностью рассчитался. Как раз Халилю об этом рассказывал. Сколько лет впустую прошло, брат! Ни за что ни про что растратили мы свою жизнь. Сколько лет, как верная собака, служил им, и все зря. Они, Али Осман, ценят нас меньше, чем песок под ногами. Так мне больно стало, когда понял это, что, ей-богу, чуть не заплакал. Разве мы не люди? Разве виноваты, что аллах нас бедными сделал?.. Столько лет на хозяина проработал, а он мне даже счастливого пути не пожелал. Не пожелал, дружище. Никто из них, Али Осман, счастья мне не пожелал. На смех подняли… — Камбер вытер слезы. — Ты только послушай, Али Осман, что мне хозяин кричал: "Ты кто такой, что решил сына учить? Выучится он, ну и что толку! Ведь тебе жрать нечего, а ты сына учить надумал". Тут его невестка как расхохочется, и дети его тоже со смеху покатились. "Можно подумать, — говорят, — что твой сын в люди выйдет". Чего только я там не наслушался! И неблагодарный я к тем, чей хлеб ем, и вероломный. Слыхал? Мои кровные деньги, которые я горбом своим заработал, хозяин в лицо мне швырнул да еще крикнул: "Бери и пропади пропадом!" Они всех нас в рабов хотят превратить, связать по рукам и ногам. Только не будет этого! Не будет мой сын их рабом! И знаешь, что еще мне хозяин сказал? Что придет день и я голодать буду, но он мне куска хлеба не даст.

— Непременно выучи сына, брат. Он жизнь нашу знает, — сказал Али Осман и повернулся к Ремзи: — Видишь, Ремзи, как живет твой отец, как все мы живем? Учись, ради аллаха, учись. Вспомни нас — и учись, вспомни богатеев — и учись еще лучше. Не будешь учиться — станешь таким, как все мы. А мы-то рады будем, если ты в люди выйдешь! И если ты с молоком матери впитал в себя все чистое и доброе, то не забудешь тех горестей, которые тебе пришлось испытать. Не забудешь отца с матерью, нас не забудешь, деревню нашу.

На глазах у Ремзи выступили слезы. Он отвернулся. Солнце освещало верх стен. Деревенская тишина угнетала.

Халиль с грустью смотрел на дерево, росшее напротив, и думал о своем. Было светло. Прошел дождь, оставив после себя пятна лужиц, и теперь дорога выглядела особенно уныло. Проснувшееся в душе Халиля желание отправиться в дальние странствования было начисто сметено приступом острой тоски. Он тяжело переживал горечь расставания с дорогими сердцу людьми: Камбером, его сыном, его женой, всю жизнь терпевшей лишения и так и не уяснившей себе, почему приходится их терпеть. Переезжали они в город, до которого рукой подать, — в город, где им предстояло жить в такой же, как и в деревне, халупе с земляной крышей, где их ждала такая же тяжкая, беспросветная жизнь. В городе — там хлеб белый, а горе черное, горе бесконечное. Там Ремзи смешается с чумазыми уличными мальчишками, окунется в иную жизнь, хотя долгое время его будут считать чужаком, и станет учиться. Его, совсем еще ребенка, ждет молодость, которая сложится по-иному и через которую он себя проведет сам. Ремзи не придется спать в хлеву рядом со скотиной и работать в поле, но жизненных невзгод ему не миновать. Вначале он должен будет преодолеть барьер отчужденности и одиночества, а затем, как это обычно бывает в большом городе, начнет бороться с многочисленными, каждый день возникающими трудностями.

Халиль понимал, до чего же серая, до чего невыносимая у него самого жизнь. А вот у Ремзи судьба может сложиться совсем неплохо. Он точно деревце, которое только-только пошло в рост. А что ждет Халиля? Кто знает, сколько драк, треволнений и неприятностей будет еще в его жизни, не предвещающей ничего хорошего! Порой он боялся, как бы разные нововведения не сломали привычных порядков. Особенно его беспокоило то, что хозяин собирается купить трактор на резиновых колесах. Была и постоянная тревога, от которой щемило сердце, — Эмине и неопределенность того, что она ему принесет: только горе или, может, крупицу счастья?

— Мог ли я думать, что в мои годы придется мне покинуть насиженное место? — говорил Камбер Али Осману.

— Такая, видно, у тебя доля. Кто знает, может, оно и к лучшему.

— Чего, Халиль, закручинился? — спросил Камбер, легонько толкнув Халиля в плечо. Тот попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, и он досадливо поморщился.

— Знаю, сынок, что у тебя свое горе. Да поможет тебе аллах!.. Какое-нибудь пристанище мы себе найдем.

День проведем под крышей, день — под забором, ну а потом пристроимся. Приедешь — заходи. Тебе, Халиль, и дверь наша открыта, и сердца наши!

Вдали послышался гул грузовика. Ремзи вскочил.

— Едет!

Глаза Али Османа наполнились слезами.

— Уезжаешь, значит, Камбер?

Камберу на глаза тоже навернулись слезы. Два друга, долгие годы делившие тяготы батрацкой жизни, обнялись.

— Значит, уезжаешь, брат? Счастливого тебе пути! Счастливо добраться! Не забывай меня, Камбер! Если чем обидел — прости!

— И ты прости меня, Али Осман!

— Кто знает, — говорил Али Осман, — доведется ли еще свидеться. Нам ведь долго не протянуть.

С грустью глядя, как прощаются два старых друга, Халиль как будто видел, что ждет в будущем его самого. После возвращения из армии Халиль, хоть и не сразу, но лучше стал понимать, что творится вокруг.

Камбер повернулся к Халилю, и они обнялись.

На дорогу, кряхтя, выполз грузовик, похожий на гигантскую черепаху. Халиль попрощался с Ребиш.

— Передайте привет Сулейману и Дервишу, — говорил Камбер.

Грузовик пригнал с собой запах пыли, бензина, резины и горелого масла. Из-под навеса в кузове показались усатые, желтозубые, обветренные лица крестьян. Халиль погрузил вещи Камбера. В кабине свободного места не было, и Халиль помог Камберу и Ребиш взобраться в кузов. Затем он обнял и расцеловал Ремзи.

— Учись, Ремзи, учись! Ты вся наша надежда. Только, смотри, не забывай нас!

Ремзи тоже поцеловал Халиля и шепнул ему на ухо:

— Приезжай к нам с сестрицей Эмине!

Грузовик увез их. Он вырвал их из деревни.

— Уехали… — произнес Али Осман.

Чем дальше уходил грузовик, увозя Камбера и его семью, тем сильнее жгло сердце.

— Какую работу найдет там Камбер? Ведь он уже немолодой, — сокрушался Али Осман.

Там, в кузове грузовика, Камбер, Ребиш и Ремзи увозили с собой частицу его сердца.

Когда Али Осман и Халиль вернулись в деревню, куры по-прежнему, словно ничего не произошло, разгребали землю. Петух захлопал крыльями, взъерошил перья на шее, встряхнулся и запел свою хриплую песню. Чего, глупый, поет? Люди уехали! Люди! — а он, глупый, горланит. Все вокруг осталось по-старому: та же деревня, те же люди, те же деревья, те же птицы. Ничего не изменилось. Только сердца Али Османа и Халиля были ранены, ведь Камбер, Ребиш и Ремзи были для них опорой, пусть не главной, но способной придать им силы. Теперь же в сердце у них образовалась пустота, и эта пустота причиняла боль. Известно, что смерть даже не близкого человека причиняет боль… Для Али Османа страшнее всего было то, что он остался один, совсем один. Некому теперь излить душу, не с кем поделиться. Что до Халиля, то он еще острее переживал свое горе. Именно это расставание, эта разлука сразу приблизили к нему Эмине. Он уже не мог жить без нее. Его безудержно влекло к ней. Он постоянно думал о ней. Опустошенность перерастала в любовь. Халиль смутно догадывался, что его постоянная досада, переходившая в отчаяние, порождалась невозможностью любить и обладать. На какой-то миг ему даже почудилось, будто он расстался не с Камбером, Ребиш и Ремзи, а с Эмине… У каждого есть что-то, что помогает сносить житейские невзгоды, скрашивает жизнь. У Халиля этим "что-то" была Эмине. Она заменит ему тех, с кем пришлось расстаться, хотя каждая встреча с ней будет вызывать у Халиля грусть.

— Уехали, — повторил Али Осман с горечью, и было ясно: Камбер увез с собой и былую молодость его, и надежды, и силы. — Уехал Камбер, уехал… — Из груди Али Османа вырвался тяжелый вздох. — Ну, я пошел…

— Куда?

— В поле.

— Дядя! Дядя Али! Передай привет Эмине. Пожалуйста, дядя Али.

— Передам, передам, дорогой.

— Только не забудь. Хорошо, дядя Али? Так и скажи: Халиль передает тебе большой-большой привет. И еще скажи, дядя, чтобы она не мучилась и не обращала внимания на всякие сплетни.

Али Осман закивал головой. Халиль быстрыми шагами направился на ферму. Али Осман еще немного постоял, растерянно озираясь вокруг.

— Уехал Камбер… — в который раз промолвил он, сделал несколько неверных шагов, покачнулся и, будто подкошенный, упал замертво.

3

Через десять дней после смерти Али Османа крестьяне возвратились со сбора хлопка. Долгое время остававшиеся закрытыми, окна и двери охотно распахнулись навстречу солнцу. Задымились печи. Площадки перед порогом были очищены от успевшей прорасти травы, политы водой и подметены. Крестьяне, изменившиеся до неузнаваемости под слоем пыли, въевшейся в кожу, тщательно мылись, терли себя мочалками так, что кожа сходила, а вымывшись, одевались в праздничное. Мечтам не было конца, Людям казалось, что на заработанные деньги они смогут купить весь мир. В их глазах, походке, манерах появилась уверенность. Как всегда в это время, они готовили сладости, о которых мечтали весь год, и даже позволяли себе несколько раз полакомиться мясом.

Праздники длились от силы три дня. А затем крестьяне выходили на поля добирать оставшийся на кустах хлопок. Выходили все: дети, женщины, мужчины. Теперь они собирали хлопок для себя, ходили по полю, которое до этого дважды было прочесано сборщиками, и искали случайно оставшиеся или запоздало раскрывшиеся коробочки или просто ощипки. Одни продавали собранный хлопок, другие делали из него матрацы и одеяла. На этот хлопок Азиме возлагала большие надежды. Поэтому в поле, в это опустошенное, истерзанное поле выходили всей семьей… Эмине собирала хлопок и думала, что, если бы они с Халилем поженились, она сделала бы из этого хлопка постель. Ее труд тогда обрел бы смысл и принес радость. Эмине знала бы, что в каждую частицу их супружеской постели вложен ее труд, а собирая хлопок, вновь и вновь вспоминала бы трепет объятий — крепких, пылких объятий — и с нетерпением ждала бы наступления вечера… Эмине представляла себе, как они с Халилем лежат на мягкой постели, сделанной ее руками и пахнущей свежесобранным хлопком, лежат, тесно прижавшись друг к другу. "Если бы только все было так!" — думала Эмине. Если бы только она могла прямо сейчас прошептать: "Халиль!" — и опуститься с ним вместе на землю, прекраснейшее ложе, созданное для любовников самой природой.

Прошло десять дней. Длинный Махмуд, Азиме, Эмине и Вели собирали хлопок, работая до изнеможения. Эмине была замкнутой и молчаливой, она не замечала, как бежит время. Посмотрит, бывало, на небо, а уже вечер. Домой возвращалась усталая, равнодушная ко всему, даже думать ни о чем не хотелось. Все казалось ей пресным, безвкусным. Она истосковалась по ласке. Ночью, когда Эмине лежала в постели, темнота по ее велению превращалась в желанные лица, образы, сцены, но потом оставались лишь тяжелые, привычные думы. Если бы она не боялась Халиля, то побежала бы к нему прямо сейчас. Шли дни за днями.

Каждый год несколько семей уезжало в город. В этом году уехал Алтындыш.

Прислонившись к стене, Длинный Махмуд спокойно грелся на солнце. Он думал о предстоящей зиме. Да и было о чем призадуматься. Сколько надежд связано у крестьян с весенней порой! Но весна проходит, наступает лето, лето сменяет осень, а осень — неумолимая зима. Сколько Махмуд себя помнил, всегда было одно и то же. Но никогда еще нужда не брала Махмуда за горло так, как нынче. "Дальше некуда, — думал Махмуд, — дальше — погибель".

Солнце то пряталось за тучи, то выглядывало, то плыло в туманной пелене. Временами налетал ветер.

— Погода уже не та, — заметила Азиме.

Из старой, превратившейся в лохмотья одежды Азиме старалась выкроить штаны и сшить куртку для Вели, который уже ходил в третий класс.

Шумно хлопали крыльями голуби Али. "Эх, были бы у человека крылья!" — подумалось Махмуду.

— Послушай ты меня, — принялась за старое Азиме. — Давай уедем отсюда.

— Сколько раз тебе говорить, чтобы и не заикалась об этом?!

Азиме молча склонила голову. Махмуд вынул из кармана кисет, высыпал из него остатки табака и свернул цигарку.

— И табак, как назло, кончился.

Али свистел, гоняя голубей. Махмуд вспомнил Али Османа.

— Вот и Али Осман помер, — проговорил он.

— Погляди-ка, уж не Омар ли это идет, сын Султан? — сказала Азиме. Махмуд поглядел на улицу.

— Он самый.

Омар повзрослел, стал здоровенным парнем.

— Эй, Омар! — крикнул с крыши Али. — Ты когда вернулся?

— Утром.

— Омар, сынок, пусть все, что было, никогда не повторится! — встретил его Махмуд.

— Спасибо, дядя Махмуд! — ответил Омар, целуя руки Азиме и Махмуду.

На пороге показалась Эмине.

— Пусть все, что было, никогда не повторится, Омар! — приветствовала она его.

— Спасибо!

Али опрометью сбежал с лестницы и бросился к Омару. Рядом с Омаром он выглядел совсем мальчиком. И Омар, обнимая Али, несколько раз приподнял его, как маленького.

— Когда ты попал в тюрьму, мы все очень горевали. А твоя мать так убивалась, что, глядя на нее, самим плакать хотелось.

— Как увидала меня, в обморок упала, — рассказывал, посмеиваясь, Омар, — а потом пришла в себя и давай голосить. "Мать, — говорю ей, — чего слезы льешь? Пришел же я". А она знай причитает. Надоело мне, ну я и ушел, пусть выплачется.

Омар говорил, а сам то и дело поглядывал на Эмине. Его улыбка не нравилась Махмуду, казалась притворной.

В тот вечер Али, Мехмед — сын Телли — и еще несколько парней собрались в доме Омара. По случаю возвращения сына Султан зарезала трех кур и приготовила его любимые сладости. Но Омар сильно изменился. От прежнего почтения к матери у него не осталось и следа. Он, не стесняясь, пил водку, дымил сигаретой и то и дело называл ее "наша старуха". Матери стало больно при мысли, что сын не оправдал ее надежд и заботы от него не дождешься, А она-то думала, что наконец обретет покой и не придется ей больше гнуть спину под палящим солнцем. Да, совсем не таким хотелось ей видеть своего Омара.

Омар пел. Али подыгрывал ему на сазе. Лица парней, усевшихся полукругом у старенькой керосиновой лампы, покрыла испарина. Восторженными глазами они глядели на Омара. Допев песню, Омар крикнул, поднимая стакан:

— Ну, за нашу доблесть! — Вдруг он заметил, что у всех пусто в стаканах. — Видала, мать, в честь твоего сына пустые стаканы поднимают! Неужто я большего не заслужил?

— Твоя мама, сынок, в жертву себя принесет ради тебя. Я…

— Чем толковать о жертве, лучше деньжат подбрось!

— Я и жизни б для тебя не пожалела, не то что денег, но вы ведь уже достаточно выпили.

Презрительно сощурившись, Омар уставился на мать.

Султан достала все свои деньги, заработанные тяжким трудом, и протянула сыну.

Омар схватил сверток. Султан жалобно попросила:

— Оставь хоть немного, ведь скоро зима.

— Знаешь, пошла бы ты со своими деньгами! Или думаешь, я такой малости не заслуживаю?

— Омар, ведь зима на носу, а у нас даже соли нет…

— Ладно, кончай ныть! Надоело! — Омар повернулся к парням: — Пошли в кофейню Сабри.

Они ушли. Султан осталась одна. От горя она точно онемела.

В кофейне было пусто. Лишь в углу Халиль с Сулейманом пили чай. Оба тяжело переживали смерть Али Османа. А тут еще на ферме появился новый трактор. Халиль понимал, что его дела пошатнулись. Хозяин к нему тоже охладел. Сулейман пришел к печальному выводу, что ему не удастся ни уйти из деревни, ни осуществить заветную мечту — стать мелочным торговцем. Правда, стоило ему выпить стакан-другой, как у него снова вспыхивала надежда, что он обзаведется лошадью, купит туфли и тот необыкновенный пиджак, которому суждено навсегда остаться лишь мечтой Сулеймана.

— Прахом пошла наша жизнь, племянник, — заключил Сулейман.

Халиль кивнул.

В это время в кофейню ввалились Омар с товарищами.

— Селям алейкюм! — хором поздоровались они.

При виде Омара Халиль вспомнил детство, и на душе у него стало тепло. Все плохое с годами ушло из памяти, осталось только хорошее. Детство, незабываемые дни… Знай Халиль наперед, что после тех светлых дней придет его нынешнее жалкое настоящее, он, пожалуй, убежал бы куда-нибудь далеко-далеко…

Сабри завел граммофон. Звуки саза, эхом отдаваясь в сердце, брали за душу. И опять Халиль вспомнил былое и горькие утраты: Али Осман, Хыдыр…

До чего ж я горемычный!

К камню прикоснусь — он рассыпается…

Это была песня о нем, о его жизни, о его горестях.

…Ясный день в ненастье превращается. Чем же я судьбу прогневал, Что она со мной так расправляется?

В сплетении щемящих звуков всплыл светлый образ матери. Халилю почудилось, будто это его отец играет на сазе… Нищета Халиля была судьбой его родителей, потому и досталась ему в наследство. Халиль жил в той самой глубокой нищете, из которой не могли выбраться и они.

Войду в августе я в воду —

Льдом вода толстенным покрывается.

Приударю за старухой вековой —

Так и та мной, горемычным, погнушается.

— Вот уж точно про нашу жизнь, — сказал Халиль.

Сабри открыл Омару и его дружкам бутыль водки, поставил на стол стаканы, принес миндаль, фисташки, каленый горох.

— Ну, Омар, давай рассказывай, как жилось в тюрьме, утром нам так и не удалось толком поговорить.

Омар уперся локтями в стол и, уставившись на Сабри, ответил:

— В тюрьме нашему брату лафа! Подумаешь, полтора года. Раз плюнуть. Девка нитку в иголку продеть не успеет. А для парня тюрьма — что дом родной. Верно?

— Верно! Дорога настоящего мужчины через тюрьму пролегает. Мало есть смельчаков, не побывавших в тюрьме. Я тоже сидел, тоже, как говорится, клейменый.

Омар поднял стакан.

— А ну, друзья, выпьем за нашу доблесть!

— За нашу доблесть! — Все осушили стаканы.

У Сулеймана слюнки текли, когда он глядел, как они пьют. Халиль же был грустен и задумчив. Песня кончилась. Сабри встал сменить пластинку.

— Поставь-ка еще раз эту! — попросил Халиль.

— Ладно. Тебе что, взгрустнулось?

Омар взглянул на Халиля:

— Давай присаживайся к нашему столу!

Халилю не нравилась развязность Омара. А ведь раньше Омар был ему по душе.

Когда они вместе служили в армии, Омар и Якуб почти всегда были с ним заодно. Теперь Халиль видел, что они с Омаром совсем разные и что Омар совсем не такой, каким казался в армии. Халиль понимал, что Омар пропивает деньги, кровью и потом добытые его несчастной матерью.

— Спасибо, Омар! Считай, что я уже с вами выпил. Засиявшее было лицо Сулеймана помрачнело.

— Пойдем-ка отсюда, племянник! — тихо сказал он, все еще косясь на стол Омара.

Омар поднялся и, упершись кулаками в стол, уставился на Халиля.

— Что же это получается, Халиль? Я тебя приглашаю, а ты отказываешься?

— Спасибо, Омар, но мне пора уходить. Дела у меня.

— Подойди, уважь своего друга, — стал уговаривать Сабри. — Вот и песню твою опять заиграли…

Халиль неохотно пересел за стол Омара. Ему тотчас пододвинули стакан, налили водки. Робко подошел Сулейман, тоже сел.

— Настоящий мужчина, — продолжал Омар, — не заставит дважды себя просить. Если товарищ скажет: "Иди!" — надо идти, скажет: "Пей!" — надо пить, хоть тебе яду нальют. Верно, Сабри-ага?

— Так, Омар, дело говоришь. Ну, выпьем за здоровье нашего Омара!

Вскоре открыли еще одну бутыль. Омар захмелел, и в голову ему стали лезть мысли об Эмине. Когда он узнал ее историю, то заявил: "По проторенной дорожке ездить легче".

Омар хлопнул Али по плечу:

— Ну, Али, начинай потихоньку, сыграй нам.

Глаза у Омара осоловели. Выражение лица было недоброе.

— Слушайте, кто-нибудь из вас уже переспал с Эмине? — вдруг спросил он.

Стакан застыл в руке у Халиля. Али перестал играть. Омар не понял, что ляпнул что-то не то, зато остальные, почувствовав неловкость, заерзали. Омар закрыл глаза, откинулся назад, ноздри его раздувались, как у жеребца.

— Так и чувствую запах ее тела, — процедил он, шумно втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.

Халиль неподвижно смотрел на Омара, им овладевала ярость. Сабри взял Халиля за плечо и шепнул ему на ухо:

— Не обращай внимания, он пьян. К тому же, видно, не все знает. Иначе разве сказал бы такое?

Халиль поднялся из-за стола.

— Я пошел.

За ним поднялся и Сулейман.

Опасения Халиля были не напрасны. Сегодня об Эмине болтает Омар. Завтра распустят языки другие. Хлебнут водки и сразу вспомнят об Эмине. В кофейнях, за бутылкой вина, на завалинке, в пути — словом, везде, где не будет Халиля, будут трепать имя Эмине. А ведь чем черт не шутит, может, именно сейчас Эмине предается с кем-нибудь любовным утехам, а кто-то другой смакует подробности проведенных с нею ночей? Между тем Халиль прекрасно знал, что Эмине сейчас спит. Спит, жалкая и усталая, под стареньким одеялом.

Халиль сел на камень у порога. Он чувствовал, как стучит в венах кровь. Подошел Сулейман, молча сел рядом, свернул цигарку и протянул Халилю. Эта цигарка лучше любых слов говорила о дружеском участии Сулеймана. Больше ему нечего было дать Халилю. Он смотрел на друга глазами, в которых застыло горе. Его взгляд, его поникшие плечи, его лицо и даже манера курить, вся жизнь его и несбывшиеся мечты наводили на Халиля глубокую грусть. Он думал о том, что будет с ним самим, когда он доживет до лет Сулеймана.

В тишине раздался свисток сторожа Мусы, и на Халиля нахлынули печальные воспоминания. Он вспомнил Хыдыра, потом Али Османа. Сердце отказывалось верить, что этих двух людей нет больше в живых. Да еще Эмине!.. От этих мыслей хотелось плакать. Вспомнилось Халилю, как Али Осман разговаривал, как склонял при этом голову, как называл его когда-то "родной". Затем он мысленно сравнил Али Османа с Хыдыром. Ни тот ни другой не смогли пережить разлуки с близкими сердцу людьми. Любовь — это таящееся в душе человека чувство, будь то к женщине, к другу, к земле, к птице, — как зерно, попав на благодатную почву, расцветает. Любовь Али Османа была любовью друга. Ее взрастил Камбер. Любимой женщины в жизни Али Османа так и не было. Порой он мечтал о семейном очаге, о том, каким бы он чувствовал себя счастливым, будь у него пятеро детей. Али Осман понимал, что мечтам его не суждено сбыться, и все же вновь и вновь возвращался к ним — это помогало ему на время забыть окружавшую его убогую действительность. Если бы можно было представить себе всю жизнь Османа и нарисовать ее на листе бумаги, это была бы просто длинная-предлинная полоса. Монотонная, пустая, безрадостная жизнь! Похожая на ручей, в котором постепенно убывает вода. Такова была жизнь Али Османа и людей одной с ним судьбы…

Загрузка...