Погубленные жизни

Часть пятая УГНЕТЕННЫЕ

Затянувшаяся зима с нескончаемыми дождями и ветрами наконец выдохлась. Небо, привыкшее быть голубым, привыкшее к тому, что все называют его голубым, предстало перед уходящей зимой во всем своем блеске — украшенное грядами белых облаков, луной, солнцем, алыми зорями. Снова пришла весна. Пробудились насекомые, пробудилась земля, а вместе с ними — надежды людей. Природа вновь заиграла свежими красками. День, вечер, ночь и утро преображали мир каждый по-своему.

Крестьяне, почти всю зиму не выходившие из душных и тесных хижин, поглощенные постоянной нуждой и заботами, с наступлением теплых деньков высыпали на солнце, вынесли во дворы матрацы, одеяла…

Муса, стороживший всю ночь деревню, еще отсыпался, когда во дворе раздались шум и крик. Дверь распахнулась, и на пороге показался Вели, сын Длинного Махмуда.

— Дядя Муса! Дядя Муса! С вас причитается! Али вернулся!

Не успев очнуться от сна, Муса поднял голову, сонным взглядом посмотрел на Вели и опять уронил голову на подушку. В дверях теснились соседи, их лица светились радостью: они пришли с приятной новостью.

— Эй, Муса! — закричал Длинный Махмуд. — Поздравляю, брат! Али твой вернулся.

Муса снова приподнял голову.

— Что?

— Сын твой приехал, сын!

— Сын? Это правда?

— Ей-богу правда. Вставай быстрее!

— Али приехал! Али приехал! — повторяли соседи.

Муса отбросил одеяло и, как был в нижнем белье, кинулся к двери. Его волнение передалось соседям.

— Слушай, штаны хоть надень! — крикнул Махмуд.

Муса бежал, не обращая внимания на крики, несшиеся ему вдогонку, и во весь голос звал:

— Али! Сынок!

За Мусой с шумом и гамом толпой бежали крестьяне. Впереди мчались дети. Держась обеими руками за поясницу, плелась за толпой сгорбленная мать Мусы. Навстречу им в окружении товарищей шел Али.

— Али! Дорогой мой! Али!

Али, худенький, среднего роста, черноглазый паренек с сазом на плече, едва не заплакал, когда увидел отца. И бегом устремился к нему.

— Али! Родной мой Али!

Отец с сыном обнялись.

— Ну слава богу! Спасибо этому дню, спасибо всевышнему, что послал мне его!

Плача от радости, Муса покрывал лицо сына поцелуями.

— С возвращением! — поздравляли Али соседи. А он целовал руки старшим, обнимал товарищей.

— Дайте дорогу, чтоб вам ослепнуть! Дайте взглянуть на моего Али! Али, внучок, где ты? — кричала мать Мусы, силясь пробиться через толпу.

Али припал к рукам совсем одряхлевшей, сгорбившейся старухи, а когда выпрямился, она обхватила руками его лицо и осыпала поцелуями.

— Мы, сынок, — говорил Муса, — все глаза проглядели, на дорогу смотрели, тебя дожидались. Только и думали о тебе, родной. Какое счастье, что ты вернулся! Я совсем голову потерял, видишь, в каком виде выскочил! Ты уж не взыщи. Прямо с постели сорвался!

Наконец все направились к дому Мусы… Впереди шли Муса с матерью и Али, а за ними товарищи, соседи и детвора. Старуха то и дело останавливалась:

— Дай-ка, Али, я еще разок тебя поцелую!

И она снова и снова целовала внука.

Муса рассказывал сыну о деревенских новостях, о том, кто еще покинул деревню.

— А Якуба, — говорил он, — в армию взяли. За твоей борзой я смотрел и за голубями ухаживал. Они и не почувствовали, что хозяина нет, столько голубей развелось, столько их развелось…

Они вошли во двор, и Али тут же плюхнулся на сушившийся на солнце матрац. К Али подбежала его борзая, стала ласкаться, лизать ему лицо, вилять хвостом, потом, повизгивая от радости, растянулась у ног Али.

— А пес-то меня не забыл, — сказал Али.

— Да разве мог он забыть? — радостно закричал Муса. — А ты на голубей посмотри! Как надулись! Это они тебя приветствуют.

Громко воркуя, около голубятни шествовали по кругу белые голуби. Соседи все подходили и подходили. Они поздравляли Мусу, желали счастья. Все искренне радовались. Только мать Якуба не переставала сокрушаться, что ее сына взяли в армию, и горестно хлопала себя по коленям. Али заметил соседскую девочку Эмине. Как она выросла! Давно ли была ребенком?

— С возвращением, брат Али! — приветствовала его Эмине.

Али чуть было не сказал: "Спасибо, сестрица!" — но, вовремя спохватившись, ответил:

— Спасибо, Эмине!

— Али! Миленький! Где мой Омар? Что с ним? Ты без него вернулся? — раздался из толпы голос Султан, и Али сразу помрачнел: что ей сказать?

Али поцеловал руку Султан, а она приласкала его, словно перед ней был ее сын Омар.

— Где же мой Омар, Али, где он? Вы ведь вместе ушли в армию, почему же он не вернулся?

В глазах у женщины стояли слезы.

— Мать! — сказал наконец Али. — Омар жив-здоров. С божьей помощью скоро вернется. "Омар, меня уже отпустили домой", — сказал я ему. "Возвращайся, Али, — ответил он и добавил: — Только не забудь передать моей матери большой, большой привет, поцелуй за меня ее руки да скажи, чтобы не беспокоилась".

— Ты мне, Али, объясни лучше, почему Омар не пришел?

— Придет, мать, придет…

Али растерянно посмотрел на товарищей, и они, словно обо всем догадавшись, опустили головы, стараясь не встречаться взглядами с Султан.

— Мать, — снова заговорил Али, — я тебе все равно что сын, верно? И пока Омар не вернется, буду делать все, что скажешь. И ухаживать за тобой буду. Не хочешь — не работай, переходи к нам жить. Вели мне камни ворочать — буду камни ворочать, вели умереть — умру! Только не волнуйся. С человеком, мать, всякое может случиться. Еще и не такое. Попал тут Омар в одну историю… Но, ей-богу, мать, ничего страшного.

— О аллах! — воскликнула Султан. — Какая еще беда свалилась на мою бедную голову?

— Говорю тебе, ничего страшного. С кем не бывает? Подрался Омар с одним подлецом. Тот его чуть не убил. Но Омар сумел увернуться и сам его ранил.

— За что ж покарал меня аллах?

— А разве было бы лучше, если бы Омара убили и ты сына потеряла?

— Ох, мой Омар! Ох, мой родной!

— Ему всего полтора года дали. Не успеешь оглянуться, как его срок и кончится. Чувствует себя Омар хорошо, ей-богу хорошо. Я виделся с ним перед отъездом. Он даже пополнел. Велел передавать тебе привет и просил поцеловать за него твои руки. — И Али, поцеловав руки Султан, сказал: — Это за Омара.

Султан побледнела и опустилась на землю.

— Значит, мой Омар в тюрьме?

— Вроде бы так, но эта тюрьма совсем на тюрьму не похожа.

— Как же это, Али, как ты мог оставить друга в беде и вернуться домой? Разве настоящий друг так поступит?

— Да я там Омару совсем не нужен. Иначе никогда бы его не оставил. В носильщики пошел бы, чтобы ему помочь. Я, мать, знаю, что такое дружба. Но клянусь, Омару там совсем неплохо.

— Разве так настоящие друзья поступают? — не унималась Султан.

Длинный Махмуд и Муса стали успокаивать старуху.

— Послушай, говорят же тебе, что сыну твоему там хорошо, чего ж убиваться? — сказал Махмуд.

— Ты это моему сердцу скажи, Махмуд. Если бы ты знал, как оно болит!

— Выслушай меня, мать, — снова заговорил Али. — Омар — парень смышленый. За это все его любят, даже офицеры.

— Не обманывай меня, Али. Какие в тюрьме офицеры?

— Так это же военная тюрьма. Пусть я ослепну, пусть моя молодость прахом пойдет, если я вру. В той тюрьме и офицеры сидят. Еще сколько!

— Значит, ты оставил моего Омара? Оставил друга на чужбине, а сам пришел! Сколько же мне теперь ждать моего сына? Горе мне, горе!

Султан потеряла сознание.

Ей брызнули водой в лицо, а когда она очнулась, взяли под руки и увели домой.

— Охо-хо! Это же ее родное дитя, легко ли ей?! — заметил Махмуд.

Али взглянул на Эмине. Они вместе выросли — у одних и тех же стен. В детстве сколько раз дрались. Но сейчас перед Али была совсем другая Эмине — взрослая красивая девушка, свежая, светящаяся радостью, как это ясное, солнечное утро. В армии Али вспоминал об Эмине не больше, чем о других соседях. Теперь же он с первого взгляда почувствовал, что какие-то невидимые узы связывают его с Эмине, и понял: если сердце его не обманывает, если не обманывают его эти первые весенние дни, его ждет счастье.

Пришла пора мотыжить землю, и крестьяне от зари до зари трудились в поле.

Было за полдень. Дул свежий ветер. Батраки, ритмично поднимая и опуская мотыги, пели песню. Али старался заменить ушедшего в армию Якуба. Он запевал, а батраки ему вторили. Ремзи, который к этому времени уже перешел в пятый класс, энергично взмахивал тяжелой мотыгой. Ему приятно было работать бок о бок с этими людьми, сроднившимися с землей, с солнцем, с усталостью. В первые дни Ремзи пришлось туго. Он натер себе мотыгой ладони. Совсем еще детские руки быстро покрывались мозолями. Батраки любили Ремзи. В их глазах он был настоящим героем. "Когда выучишься и станешь большим человеком, не забудь про нас", — говорили ему. По вечерам уставший за день Ремзи едва доплетался до постели, но засыпал не сразу. Он думал о своей деревне, о земле, о батраках, о богатых хозяевах…

Али снова запел:

Вместе со всеми Ремзи повторял: "Не одевайся в белое, чтоб не узнали…" Он мотыжил рядом с Эмине. Ели они тоже вместе. Во время отдыха, если поблизости была тень, Эмине клала голову Ремзи к себе на колени, накрывала ему лицо и убаюкивала, как убаюкивают ребенка. Эмине — настоящий друг. Она всегда была рядом и своей улыбкой, взглядом, лаской придавала Ремзи силы.

— Настанет день, Ремзи, всему этому придет конец, — сказала она.

Ремзи улыбнулся. Он очень устал, хотя Эмине ухитрялась мотыжить и за него.

— Когда выучишься и станешь большим человеком, не забудешь нас?

— Разве смогу я забыть вас, сестра?

— Забудешь, Ремзи. Вот увидишь! Даже здороваться перестанешь. Что, неправду я говорю?

— Неужели, сестра, такое может случиться? Неужели можно забыть всех, даже тебя? Ведь ты ко мне так добра!

— Не забудешь, правда? Не забудешь наши мучения, если даже выйдешь в люди? Ведь тебе не придется тогда ни полоть, ни мотыжить. Будешь хорошо одеваться, вкусно есть. В жены возьмешь себе грамотную, такую же, как ты сам. Да я, Ремзи, буду счастлива, если ты хоть поздороваешься со мной, спросишь: "Как поживаешь, сестра Эмине?" Нет, не сестра, просто Эмине.

— Ты для меня всегда будешь сестрой.

Эмине вздохнула, задумавшись о будущем.

— Ну-ка, орлы, поднажмите, — крикнул надсмотрщик Курд Кямиль. — Перед такими, как вы, ни камни, ни горы не устоят! Живее, живее! Сын хозяина едет. А ну-ка, покажите себя!

Важно восседая на коне, к батракам подъезжал младший сын Кадир-аги — Хусейн.

— Бог в помощь, люди!

— Здравия желаем! — в один голос, по-солдатски, ответили батраки. Хусейн спешился и жестом подозвал Ремзи:

— Привяжи-ка, Ремзи, лошадь!

Отложив мотыгу, Ремзи подбежал к хозяйскому сыну.

— Смотри только, не упусти! Башку размозжу! Ремзи натянул уздечку и повел коня.

— Ну как, Кямиль? — спросил Хусейн. — Дело, я вижу, идет неплохо. К завтрашнему дню управитесь с этим участком?

— Управимся, хозяин.

Хусейн протянул Кямилю сигарету.

— Закуривай!

Эмине смотрела на Ремзи, она очень боялась, что он упустит коня, но мальчик уже привязал его и возвращался.

— Друзья, — обратился Хусейн к батракам. — Может, у вас жалобы есть или нуждаетесь в чем? Говорите прямо, не бойтесь!

— Какие, хозяин, могут быть жалобы? Единственное наше желание, чтобы вы пребывали в полном здравии, — поспешил ответить Кямиль.

— Мы не то что другие хозяева. Мы желаем знать, как нашим людям живется, — сказал Хусейн, — есть ли у них какие-нибудь жалобы.

— Никак нет, ага! — опять ответил Кямиль. — Никаких жалоб нет. Правду я говорю, люди?

— Правду! — отвечали батраки.

К Эмине подошел Ремзи.

— Я так боялась, что ты упустишь лошадь, — призналась Эмине.

— Тогда он, ей-богу, убил бы меня. А деньги за лошадь записал бы на отца. Тому до конца жизни столько не отработать.

На поля, на дороги спускались вечерние сумерки.

— Вечеру — почтение! — воскликнул Кямиль.

— Вечеру — почтение! — повторили батраки.

— Утру — благословение! — продолжал Кямиль. — Ибрагим-паше[30] — вечное упокоение! Нашему правительству — укрепление! Нашему аге — возвеличение! Нашему карману — пополнение! Слепому дьяволу — презрение! Пророку — благодарение!

Батраки хором повторяли за Кямилем. Потом все двинулись по домам. Эмине и Ремзи шли рядом. Вскоре их догнали батраки с других полей. Халиль, ехавший верхом на муле, подозвал к себе Ремзи.

— Ты, я вижу, в дружбе с Эмине. Хочешь, посватаем ее за тебя?

— Да разве можно? Она мне все равно что сестра.

— Ну и что? Посватаем, и все тут. Эмине — девушка красивая.

— Разве можно жениться на сестре?

— Так это же только говорится, что сестра. А ты с ней в самом деле дружишь?

— Конечно. Она мне помогает. И свой ряд мотыжит, и мой.

— Вот подрастешь — тоже будешь ей помогать, да?

— А то как же?

— Не забудешь?

— Никогда!

— Значит, ты любишь сестру Эмине?

— Конечно, люблю.

— Очень?

— Очень. А ты?

Халиль улыбнулся.

— Я? Я ничего про себя не знаю, Ремзи.

— А она тебя любит.

— Это она тебе сказала?

— Она не говорила, но я точно знаю.

Халиль обернулся. Его глаза мигом нашли Эмине в толпе батраков. Ох, до чего ж усталый был у нее вид!

Жизнь в долине Юрегир днем проходила в поле, ночью — на плоских крышах под белыми пологами. По вечерам сын сторожа Мусы играл на сазе. Вот и сейчас, слегка коснувшись струн, он запел:

Вот возьму и в горы убегу с тобою, На горе высокой я шалаш построю.

Эмине лежит под пологом и слушает Али. Она знает: он к ней неравнодушен. Она поняла это в тот самый день, когда Али вернулся из армии. Да и песни, которые он поет в поле, как будто нарочно для нее выбирает. А как он на нее смотрит! "Смотри, Али, смотри, сколько тебе угодно! — думает Эмине. — Осталось всего четыре месяца. Бедняжка Али! Нет больше прежней Эмине. Она отдана Халилю. Тому самому Халилю, который батрачит у Кадир-аги… А ты, Али, смотри, смотри, бедняжка. Четыре месяца осталось, четыре длинных, бесконечных месяца… Сто двадцать дней. Но ведь сто двадцать дней не так уж много — они промчатся. Вот следующий месяц — июль. Мой самый нелюбимый месяц. А после июля — жаркий август. А после августа, и оглянуться не успеешь, придет сентябрь. Все переселятся на хлопковое поле, поставят там палатки. Тогда-то уж придется пожариться на беспощадном солнце. И врагу такого не пожелаешь. Ну а затем начнется октябрь. Люди в деревню возвратятся. А там еще немного, и наступит долгожданная ночь. Халиль мне знак подаст, возьму тогда я свой узелок, на мать с отцом взгляну, уж очень мне их жалко оставлять, но что поделаешь: Халиль меня позвал! Так из века в век заведено: девушка льет слезы, но все равно уходит к любимому. Так и мать моя ушла вслед за отцом. И я уйду. Бегом буду бежать. Потом скажу Халилю: "Дай мне руку!" Схвачу его за руку и больше не отпущу. А ты, Али, бедняжка, смотри на меня, сколько хочешь. Но пусть не затаится в твоей душе злоба. Теперь уже недолго… Сердце Эмине принадлежит Халилю… Возьму я за руку Халиля и уйду с ним. Уйду и никогда не пожалею, не оглянусь назад. Мы выйдем из деревни, и Халиль обнимет свою Эмине, опустится вместе с ней на траву, а потом… Эх, Али, сам догадайся, что потом.

Еще четыре месяца, Халиль! Четыре долгих месяца, родной! Если аллах захочет душу мою взять к себе, то пусть возьмет ее, когда я буду в твоих объятиях. Еще четыре месяца осталось ждать…"

Голос Али звучал все нежнее.

Казалось, струны рыдают под его пальцами.

"Напрасно изводишь себя, Али. Ей-богу напрасно. Думаешь, мое сердце свободно? Отдано оно, отдано дру-тому. И лучше его нет на свете. Он всех беднее, а мне — всех милее…"

Ночь давно вступила в свои права. Умолк саз Али. Деревня в плену у ночной темноты. Ночь постепенно стирает воспоминания о дневном шуме, о мирской суете… Длинный Махмуд, Азиме и Вели спят. Не спится только Эмине. Она беспокойно ворочается в постели и все думает. Снова и снова считает, загибая пальцы: "Июль — он быстро пройдет, в августе попотеть придется, в сентябре от зари до зари будем работать на хлопковом поле, в октябре все вернутся домой. И все же как долго еще ждать!"

Порой девушке кажется, что цепочка бегущих дней бесконечна, что мечтам не суждено сбыться, что на пути вдруг вырастет непреодолимое препятствие. А между тем они с Халилем решили бежать сразу же после сбора хлопка. Эмине даже подарила Халилю платок в знак согласия. Возьмутся за руки и убегут. Им ничего больше не остается. Все из-за бедности. Ведь негде взять денег даже на барабанщика для свадьбы. Халиль предлагал бежать еще два месяца назад, но Эмине не согласилась. Она не могла оставить родителей до сбора урожая. Ведь только на ней, Эмине, и держится дом. Не работай она, отцу табака не на что было бы купить. У матери заработок нищенский. Поэтому Эмине и решила изо всех сил потрудиться осенью, собрать как можно больше хлопка, а потом уже бежать с Халилем, оставив родителям все, до последнего куруша. Эмине так хотелось, чтобы была свадьба, чтобы в волосы ей вплели золотые и серебряные нити, чтобы на голову накинули алую фату, руки окрасили хной. "Но ничего этого не будет. Такая уж у меня доля", — думает Эмине.

Вот еще о чем уговорились они с Халилем. Если Халиля хозяин пошлет в Адану, он непременно зайдет к Кель Хасану и попросит приютить их с Эмине на неделю-другую. Кель Хасан не откажет, тем более что жена Хасана всегда любила Эмине. Это она первая ей сказала: "А Халиль-то на тебя засматривается".

Эмине знала, что огорчит родителей, но утешала себя мыслью о том, что вскоре вымолит у них прощение. Отец поймет, что у нее с Халилем не было другого выхода, и они помирятся. Все остальное уладится. Они с Халилем найдут какую-нибудь развалюху, приведут ее в порядок и будут там жить, платить за нее придется не больше десяти лир. Постелью на первых порах будет служить кусок холста. Бросят в печку немного хвороста — и в постель. Прижмутся друг к другу и будут спать, согреваясь теплом друг друга. "Тем, у кого два сердца слились в одно, и на соломе рай", — часто повторяла себе Эмине. Они будут работать. Первым делом купят одеяло, потом — простыни, а уж потом и два покрывала. И на огне их очага непременно будет стоять кастрюля, пусть даже пустая. Чтоб люди не думали, что они голодают… А потом настанет день, когда им не стыдно будет распахнуть настежь окна и летом спать на крыше.

"Год, два, ну пусть, на худой конец, три года промучаемся, — думала Эмине, — а затем все пойдет своим чередом, все наладится".

Была уже поздняя ночь. Утомленная бесконечными думами, Эмине тщетно старалась уснуть. Халиль, только Халиль и ее мечты, октябрь, счастливые дни, и снова — Халиль, Халиль, Халиль. Новые мечты, новые думы. У Эмине разболелась голова. Боль все усиливалась. Поспать бы! Но уснуть Эмине не могла.

Спать, спать, спать… Халиль, октябрь, любовь, мягкая земля, усталость, мгла, туманы — и наконец сон.

Наступило утро.

— Эмине! Доченька! — звала мать. — Эмине, дитя мое! Доченька! Все уже в поле идут.

Наконец Эмине открыла глаза.

— Еще ведь совсем темно.

— Какое там темно? Отец и тот уже ушел.

Ни отца, ни Вели действительно не было видно. Ушли собирать колосья. Эмине села на постели и, покорно склонив голову, сказала:

— Иду…

— Не заболела ли ты? Если нездоровится, не ходи, доченька. Поспи еще немного. Я одна пойду.

Эмине в нерешительности помедлила, не зная, идти ей или остаться дома. Потом она все-таки встала, оделась, несколько раз ополоснула лицо. Во дворе Али кормил голубей. Они громко ворковали: "Гуррк! Гуррк!" Ясно было, что Али поджидает Эмине.

По дороге в поле Эмине только и думала, как бы поспать. Вот она засыпает, спит, спит, спит… Спит, положив голову на прохладную подушку… Ах, растянуться бы на этой свежей росистой земле и поспать! Отоспаться или умереть… Только сейчас в полной мере сказалась накопленная за полтора месяца усталость, Эмине не слышала ни звучавших рядом смешков, ни разговоров. Сейчас она не только не боялась смерти, но думала о ней как о единственной спасительнице. Вот она, смерть, прямо под ногами ее мягкое ложе, покрывало и прохладная подушка. Смерть… Прижаться бы губами к ее сладким щекам, отдать себя в ее ласковые объятия.

До поля было уже недалеко. Оно начиналось сразу же за виноградником Хасан-аги. Напротив виноградника было кладбище. Какой длинной казалась Эмине дорога! В винограднике Эмине увидела сторожа Шакала Омара. Его лицо словно проплыло мимо в какой-то призрачной дымке…

Наконец Эмине добралась до поля. Ей мерещилось, что зелень у нее под ногами, смешиваясь с землей, превращается в зыбкую, колышащуюся муть… Она подошла к своему ряду, начала работать, машинально поднимая и опуская мотыгу. В глазах все темнело и плыло… Она никого не узнавала и видела только полную горечи улыбку на лице Ремзи.

К девушке подошел Курд Кямиль:

— Что с тобой, Эмине?

— Голова от боли раскалывается… — ответила Эмине, чуть не плача.

— Потерпи малость, скоро воду подвезут. Ополоснешь лицо, и полегчает.

— Что-то ей нездоровится, — сказала Азиме. — Я сегодня насилу ее добудилась.

— Ничего, пройдет, — сказал Кямиль и направился к Султан.

— Султан! А Султан! Когда же вернется твой Омар? Султан горестно покачала головой:

— Не береди мою рану, Кямиль.

— Вернется Омар — тогда отдохнешь. Видишь, приехал Али, и Муса теперь целыми днями только и делает, что дрыхнет да табачок покуривает. Не жизнь, а блаженство.

— Ох, скорее бы он приехал, мой сыночек! Думаете, легко в моем возрасте работать целыми днями? Всех нас так извела работа, что едва ноги таскаем, Ох, Омар мой, ох!

— Да, это ты верно сказала, Султан, — вмешался в разговор Телли Ибрагим. — Раньше я никогда так не уставал, а теперь для меня утром подняться — хуже смерти. Не знаю, что со мной стало? Не иначе как постарел. Вот вернется Омар, отдохнешь. Сын не даст тебе надрываться. Птичьим молоком поить тебя станет, ей-богу! Я знаю Омара!

— Только бы он вернулся. Я своего единственного петуха тогда в жертву принесу. Зарок уже дала. Совсем сил у меня не осталось, с трудом мотыгу поднимаю.

— Потерпи еще немного. Недельки через две кончите мотыжить, тогда хоть до самого вечера спи, — сказал Кямиль.

— Ясно, Кямиль-ага. Мы спим, а хозяева хлеб нам прямо ко рту подносят. Разве крестьянское горе когда-нибудь кончится?

— Кончится, кончится. Аллах велик.

— На аллаха положиться — лучше в могилу сразу ложиться.

— Кончится или нас прикончит, — вставила Азиме.

— Нечему кончаться, сестрица. Мы давно уж конченые люди, — сказала Султан.

— Усталость с ног валит, а тут еще такая жарища. Вода — точно кровь, в глотку не лезет. А хлеб! Собаке брось, и та жрать не станет, — пожаловался Телли Ибрагим.

— Ты про это Марко-паше расскажи[31]! — усмехнулся Алтындыш.

— Слушай, Алтындыш, — оборвал его надсмотрщик. — Вспомни Кель Хасана. Он тоже об этом твердил, а после взял да и махнул в город. Может, и ты собираешься?

— Сам не знаю, Кямиль-ага, что делать. С того дня, как появился… этот… ну как его… трактор, жизни нам нет. Теперь и Хасан-ага трактор купил. Еще три такие машины, и мы с голоду подохнем, выгонят нашего брата отсюда.

— Терпения, чуть-чуть терпения! Знаете пословицу: дервиш терпения набрался и своего дождался. Это в вас усталость говорит, Вот кончите мотыжить, проспите два дня кряду, и от усталости вашей следа не останется, — сказал Кямиль.

"Мне и двух месяцев не хватит", — печально улыбнулась про себя Эмине. Ремзи, привыкшему всегда видеть Эмине жизнерадостной, сейчас было больно смотреть на нее. Он изо всех сил старался, чтобы полоть и свой, и ее ряд. Эмине видела это и устало улыбалась. Глаза у нее покраснели, лицо покрыла бледность.

— Али, сынок! У тебя что нынче, язык отнялся? Посмотри, как высоко уже солнце. Спел бы что-нибудь людям, чтобы им на душе легче стало!

Но Али было не до песен: он видел, как бледна Эмине.

— Настроения нет, Кямиль-ага, а то спел бы.

"Это он из-за меня такой грустный, — подумала Эмине. — Эх, Али, спел бы ты свою: "Вот возьму и в горы убегу с тобою, на горе высокой я шалаш построю".

Эмине была близка к обмороку, работала машинально. А когда привезли завтрак — хлеб и воду — и все пошли к телеге за своей долей, Эмине где стояла, там и легла, сразу же уснув, Ее подняли, Эмине ополоснула лицо, но это не помогло. Жара усиливалась, и девушка теряла последние силы.

— Ну что же ты, Али, давай запевай! — настаивал Кямиль.

— Не хочется.

— Ты только начни. Самому легче станет.

В глазах у Эмине потемнело. Она схватилась за голову и опустилась на землю. К ней подбежали люди. Азиме испуганно крикнула:

— Эмине!

— Ничего страшного! — сказал Кямиль.

Эмине брызнули в лицо водой.

— Хватит тебе работать! — говорила Азиме. — Будем надеяться, что аллах и так нас не оставит. Иди, доченька, домой, отлежись.

— Нет! — ответила Эмине, — я останусь.

— Тогда пойди отдохни часок-другой в винограднике, — предложил Кямиль. — А я пока за тебя поработаю. Станет лучше — возвращайся, а нет — иди домой. Хотя жаль, день пропадет, целый день!

— Спасибо, Кямиль-ага! — поблагодарила Эмине и, глянув в сторону виноградника, спросила: — А можно мне туда, ругаться не будут?

— За что же ругать? Ведь не украдешь же ты тень деревьев. Сторож Шакал Омар и слова не скажет.

— Да пошлет тебе аллах здоровья! — поблагодарила Кямиля Азиме.

В это время Али запел:

До виноградника было недалеко, но Эмине казалось, что она идет целую вечность. Она устало шла и думала лишь о том, как упадет сейчас в тень и мигом уснет. Удары мотыг по земле, голоса людей, пение Али эхом отзывались в ушах.

Эмине перелезла через колючую проволоку ограды и без сил упала на землю под раскидистой шелковицей, щедро дарящей прохладную тень. Запах земли, свежесть, виноградные кусты, скрывшие от девушки поле, а наверху — шелковичные листья, голубые пятна неба, шелковичные листья, голубой, голубой цвет. Эмине подложила под голову башмаки, платком прикрыла лицо. Постепенно она отдалялась от поля, от листьев, от голубизны, погружаясь во что-то мягкое и ласковое. Чириканья воробьев на дереве уже не слышно, оно словно растворилось в бездонной тишине. На лицо Эмине упала крупная ягода, но Эмине не почувствовала этого. Сон принял девушку в ласковые объятия, повел за собой в свои безмолвные владения. Еще немного, и Эмине засыпает крепким, непробудным сном, будто мертвая.

Сын Хасан-аги, Селим, бродил по краю виноградника, где росли фруктовые деревья. Одну за другой он срывал покрытые нежным дымчато-белым налетом красные и желтые сливы и с наслаждением отправлял их в рот. Подойдя к шелковице, Селим увидел лежавшую в тени девушку. Лицо ее было покрыто платком.

Он выплюнул косточку, подошел к девушке и опустился на корточки. Кончиками пальцев осторожно поднял платок. "Так ведь это же Эмине. И зачем она здесь?" Он посмотрел в сторону поля — люди работали и пели.

Грудь Эмине мерно поднималась и опускалась. Селим проглотил слюну. Он подумал, что сторож Шакал Омар еще не скоро вернется с фермы, и, снова приподняв платок, пристально вгляделся в лицо Эмине: до чего же хороша!

— Эмине! — чуть слышно позвал Селим и легонько толкнул девушку.

Эмине не слышала. Селим медленно перевел взгляд на шею девушки, прикоснулся к ней. "Какая горячая! Словно огонь", — мелькнуло у него в голове.

Им все сильнее и сильнее овладевало желание. "А что, если?.." — по телу Селима пробежал трепет. Он положил руку на грудь Эмине и, слегка сжав ее, прошептал:

— Ох, Эмине!

Вдруг послышался какой-то шум. Селим вздрогнул, но это оказалась черепаха, шуршавшая сухими листьями. "Напугала меня, проклятая!" Придя в себя от минутного испуга, Селим вновь протянул руку к девушке. Пальцы, нащупав упругую грудь, замерли, а самого его обдало жаром. Во рту пересохло. Сердце отчаянно забилось, руки дрожали, в глазах помутилось. Эмине мерно дышала во сне. Осмелев, Селим огляделся и, лаская грудь девушки, негромко сказал:

— Эмине! Ты ведь не спишь. И тебе приятно, правда?

Эмине молчала. "Да она и в самом деле спит. Ее и пушками не разбудишь. Ну а мне спать грех. Кто спит, того аллах не любит, раб не жалует".

Селим осторожными, легкими движениями начал раздевать погруженную в сон девушку.

Эмине почувствовала, что тело ее налилось тяжестью. Потом ее обожгла боль. Эмине с трудом открыла глаза и в тот же миг совсем рядом услыхала чей-то вопль и хрипение. "Где я?" — испуганно подумала она. Между лоз она увидела бежавших к ней батраков. С криками они неслись через поле, размахивая мотыгами. "Куда они бегут? Почему кричат?" В растерянности она приподнялась, села. А когда хотела встать, снова ощутила боль. Неожиданно она заметила, что полураздета, и, начав приводить себя в порядок, обнаружила на одежде красное пятнышко.

— Кровь! — вскрикнула Эмине и только сейчас увидела, что рядом под деревом Шакал Омар душит Селима.

Так ничего и не поняв, Эмине, ошеломленная, поднялась на ноги. В тот же миг у изгороди появились батраки с мотыгами в руках. Искаженные гневом лица, и среди них лицо матери, надвигаются на Эмине…

— Ах ты, шлюха! Сгубила ты нас! — кричит диким голосом мать. Мелькают лица мужчин, женщин… И вдруг мать заносит над Эмине мотыгу. Металл блеснул у самых глаз Эмине, и мотыга опустилась ей на плечо. Эмине падает. "Это смерть! Убьет меня мать!" Люди кричат, яростно рубят мотыгами виноградник.

Али и еще несколько мужчин с трудом оттащили Шакала Омара, вцепившегося в горло Селима. Кямиль приподнял голову Селима и тотчас опустил.

— Ой, да он мертв!

Шакал был страшен, по перекошенному злобой лицу струился пот, жилы на шее вздулись.

Азиме била Эмине рукояткой мотыги.

— Ты что, проклятая, натворила? Ты что наделала, шлюха? Уняла, уняла свою похоть, тварь?

Прикрыв голову руками, Эмине корчилась, прижимаясь к корням дерева. Она хотела подняться и убежать, но мотыга снова и снова опускалась ей на спину.

— Эй! — закричала Султан. — Спасите! Держите эту сумасшедшую! Она свою дочь убьет! Держите ее, а то поздно будет!

Эмине была вся в крови. Лицо ее стало неузнаваемым. Несколько человек схватили Азиме.

— Не трогайте меня! Пустите! Эта шлюха опозорила нас. Девка взбесилась и осрамила отца. Дом наш сгубила, всю семью обесчестила!

— Люди! Да он же помер! Помер! — в ужасе закричал Кямиль.

— Помер?! — переспросил Омар и, посмотрев на Селима, вскинул кулаки и потряс ими в воздухе. — И поделом ему, Кямиль-ага, и поделом! Этот гад испортил Эмине, он и мою Халиме испортил. Слышите, люди? Этот подлец жизнь им искалечил! Что же, значит, за кусок хлеба человек честью своей им платить должен? За кусок хлеба! Бедняк для них — нищий, за кусок хлеба все стерпит… Да, я убил его! И правильно сделал! Оживет — снова убью! Спящего даже змея не тронет, мимо проползет. Даже змея. А этот мерзавец спящую обесчестил, спящую! И мою жену обесчестил, когда она спала!

Не зная, что делать, народ в страхе смотрел на Омара. Только Азиме била себя по коленям и причитала.

Вдруг Омар тряхнул головой и шагнул вперед — все расступились перед ним, а он кинулся бежать в деревню.

— Халиме-е! Халиме-е-е! Я убил его, Халиме! Убил! Я отомстил ему, я рассчитался с ним, Халиме! Я убил его… Убил!.. Убил!..

Слова Омара эхом отзывались в ушах людей, стучали в сердцах, вызывали слезы сочувствия.

Ремзи стоял над Эмине и плакал.

— Эй, парни! — крикнула Султан. — Отнесите Эмине в деревню, а то бедняжка, того и гляди, душу отдаст. Ей-богу, еще помрет здесь.

Из толпы вышел бледный Али. Его била дрожь. Он поднял Эмине и понес в деревню.

— Эмине! Эмине! Не бойся, дорогая! — повторял он. Следом шла Азиме, она плакала и руками била себя по коленям. За ними толпой повалили крестьяне. Им наперерез кинулся Кямиль:

— Люди, куда вы? Остановитесь! Не засчитают день, платить не будут. А за уход с работы, ей-богу, хлопот не оберетесь!

Кое-кто, послушавшись Кямиля, остался, остальные, что-то сердито буркнув, ушли.

Азиме причитала:

— У-У, сука поганая! Взбесилась девка! Как я теперь людям в глаза смотреть буду? Как из дому выйду? Что отцу скажу? Чтоб тебе околеть, шлюхе проклятой.

— Успокойся, Азиме, замолчи, сестра! — пытался унять ее Телли Ибрагим. — Что было, того не вернешь. Говорят же тебе, спала твоя дочка. Понимаешь? Спала!

— Не надо было спать. Чтоб ее черная земля приняла! Как можно было так спать?

У выхода из виноградника толпа столкнулась с Хасан-агой, его сыном Дурду и группой крестьян.

— Хасан-ага! Хасан!.. — успела крикнуть Азиме и упала под ударами Дурду. Он бил ее кулаком и пинал, ругая последними словами.

Ибрагим поднял Азиме с земли. Из носа и изо рта у нее текла кровь.

— Вот сволочи! Глядите, люди, как изуродовали женщину!

— Аллах милосердный, — стонала Азиме. — Что они со мной сделали!

Шакал Омар крепко запер дверь и забаррикадировал ее всем, что было в доме. Халиме плакала.

— Зачем ты его убил, Омар? Теперь тебя в тюрьме сгноят. Что я тогда буду делать? К кому приткнусь, Омар?

— Не бойся! Не бойся, Халиме! Аллах велик.

— Выгонят нас. Из дома выгонят и из деревни. Прогонят и вышлют.

— Ну и пусть! Разве лучше было оставить его в живых, чтобы он и дальше насиловал девушек? В тюрьму, говоришь, засадят? Пусть сажают! Пусть в кандалы закуют! Ты в душу мне загляни, в душу! Теперь я больше не раб, Халиме, я высоко держу голову. Честь и достоинство — прежде всего! Они нас людьми не считают, мы для них хуже собак! А разве в груди у нас не бьется сердце? Для них наша честь — забава, но разве у нас нет чести?

— Ах, Омар! Против богачей не пойдешь! Что я теперь делать буду?

— Работать будешь, Халиме! Чего тебе бояться? Ты ничего не сделала. Вот и будешь работать. Здесь или в другую деревню уйдешь… Жандармам, должно быть, уже сообщили. Скоро нагрянут. А пока мне надо сидеть дома, не то прикончат. Или, может, Халиме, лучше, чтобы сразу прикончили? Ах, Халиме! Все во мне, родная, горит. Ведь подлец и Эмине попортил. Кто теперь на ней женится? Халиль хотел, но разве возьмет он ее после того, что случилось?

Омар задыхался от волнения. На лице выступили капельки пота. Он отер лоб и сказал:

— Ну и язык у него! Здоровенный, как у ишака. А глаза — так и вылезли на лоб.

— Не знаю, что ты возьмешь с собой в тюрьму? — растерянно бормотала Халиме. — Ведь у тебя ничего нет, даже шерстяных носков.

Во дворе послышался шум. Сквозь щель в ставне Халиме увидела, что возле дома собираются крестьяне. Показался Дурду с ружьем в руке. Толпа шарахнулась в сторону.

— Ой, Омар! Погибли мы. Дурду пришел. Убьет он тебя, Омар.

Омар припал к щели.

— Эй ты, Омар! Шакал проклятый! Сволочь! Неужто думаешь, что я оставлю тебя в живых после того, как ты убил моего любимого брата! Да весь ты с потрохами ногтя его не стоишь. Изрешечу тебя! И жену твою, и тебя! Открывай, гад, дверь! Открывай!

Халиме, дрожа, прижалась к Омару.

— Что делать, Омар?

Омар отвел Халиме в угол и там усадил. Слышно было, как Дурду ломится в дверь.

— Открой, сволочь! Открой! А то дверь высажу! Я тебе покажу, как людей убивать!

Халиме еще крепче прижалась к Омару.

— Они убьют нас, Омар!

Дурду несколько раз выстрелил в воздух.

— Омар! — крикнула Халиме. — Нас убьют, Омар!

— Ну и пусть убивают!

— Все равно не дам тебе жить, Омар! Сволочь ты, дерьмо собачье! Да я за тебя самого паршивого пса не дам! На кол посажу и тебя, и жену твою! Посреди деревни, при всем народе! Жена твоя — последняя сука в нашей усадьбе, а ты — последний дворовый пес. Твоя жена у нас за подстилку была, мы ее в решето превратили, а отбросы тебе кинули. Вот кого ты в жены взял! Какой же ты мужчина!

— О аллах! Сжалься над нами, не оставь без защиты!

— Поджигай дом, поджигай! Чего ждешь? — послышался голос Хасан-аги. — Разве этот дом не мой? Жги! Разве они не мои дворовые псы? Жги же!

Халиме посмотрела на Омара.

— Омар! Родной мой! Нас заживо сожгут!

На глазах у Омара выступили слезы. Он качал головой и, словно о чем-то давно уже решенном, сказал:

— Да, Халиме, сожгут.

В окна полетели камни.

— Хозяин, хозяин, — умолял Телли Ибрагим. — Руки и ноги твои целовать стану, хозяин! Не поджигайте дом! Людей жалко! Грех страшный!

— Разве они люди? — кричал Хасан-ага. — Голодранцы! Я здесь хозяин, а какой-то голодранец убил моего сына! И дом этот моя собственность, и они… Хочу — и сожгу!

— Они и в самом деле сожгут их.

— Керосин принесли.

— Люди! Эй, люди! Неужели среди вас нет ни одного правоверного? Неужели нет ни одного мусульманина?

— Старосту позовите!

— Позовите других хозяев, пусть придут!

— Позовите Кадир-агу! Позовите Мехмед-агу! Они братья. Может, вразумят их.

— Да лейте же керосин, лейте! — вопил Хасан-ага.

— Поджигают!

— Люди, дом жгут!

— Кадир-ага, Кадир-ага идет.

— Быстрее, Кадир-ага, быстрее!

— Ради аллаха, господин, быстрее! Омара сожгут!

— Заживо сожгут!

— Ты что делаешь, Хасан? — раздался голос Кадир-аги. — Сдурел, что ли?

— Может, ты заодно с ними? Они убили твоего любимого племянника. Селима убили, брат! Погубили, погубили!

— На то есть законы, Хасан. Помни, тебя же и обвинят. Засадят в тюрьму, ей-богу засадят!

— Ну и пусть! Жги, Дурду, жги! Чтоб с треском горело! Что сделает закон этому выродку? Дадут ему лет пять — десять, а завтра сменится правительство, объявят амнистию, и эта сволочь преспокойно, вразвалочку выйдет из тюрьмы. Жги, и все тут! Жги же!

— Смотри, — говорил Кадир-ага, — тяжкий грех на душу берете. Перед аллахом ответ будете держать, как грешники, а перед властями — как преступники. Тогда уж пеняйте на себя. Так вам всыпят — дым пойдет. Не делайте глупостей, предупреждаю! Это ребячество, Хасан!

— Чего ты ждешь, собачий сын?! — снова прогремел голос Хасан-аги. — Поджигай!

Шум снаружи усилился.

— Поджигают!

— Горит, горит!

— Неужели у вас жалости нет?

— Пожалейте их, будьте людьми!

— Народ! Эй, народ! Держите их! Держите! — крикнул Кадир-ага.

Омар и Халиме слышали, как Дурду поливал керосином их окна и дверь. Лужица под дверью медленно растекалась по сторонам. В нос ударил запах керосина.

— Держите их! — шумели вокруг.

— Ни с места! — гаркнул Дурду. — Клянусь, всех перебью! Пусть моя мать женой мне станет, если не перебью! Прочь отсюда! Прочь, собаки!

— Подожгли! Подожгли несчастных! — крикнул Алтындыш.

— Горит!

— Пусть моя мать женой мне станет, если не перебью вас всех!

— Эй, люди! Эй, народ!

Раздались выстрелы, послышались крики, беготня… Опять прогремели выстрелы.

Загорелась дверь. Пламя перекинулось на сваленную у двери постель. Омар вскочил. Схватив миндер, стал сбивать им пламя. Но огонь поднимался все выше, вот он уже начал лизать потолочные балки. Миндер в руке Омара загорелся. Дым заполнил всю комнату. Запахло горелой бязью и ватой, керосином, землей.

— Загубили нас, Омар! — кричит Халиме.

Она тоже пытается погасить огонь. Ставни сгорели, и теперь видно, что происходит во дворе. Крестьяне, каждый как может, стараются потушить пожар. Улучив момент, они льют на огонь воду, бросают землю и тут же увертываются от разъяренного Дурду.

— Сгорим мы, Омар!

В комнату падает пылающая дверь. Халиме и Омар в отчаянии.

У Халиме загораются волосы. Омар не знает, что делать. Халиме мечется по комнате, хватаясь руками за голову.

— Пропала я, Омар! Умираю! Пропала я! Ма-ма!

Тошнотворный запах горелых волос, горелой кожи. Обезумевшая Халиме кидается в проем двери, прямо в огонь. На ней воспламеняется одежда. Халиме бежит с душераздирающим криком. Часть крестьян бросается вслед за ней. Все это происходит мгновенно, Омар не успевает опомниться. Только сейчас он начинает понимать весь ужас происходящего.

— Халиме! — кричит Омар и кидается к двери. У самого проема, за пеленой дыма и пламени, он видит Дурду и два направленных на него, Омара, дула. В то же мгновение из одного дула брызгами вылетает огонь. Омар видит этот огонь. Со всех сторон Омара охватывают языки пламени. И это он тоже видит. Как подкошенный, падает Омар, прижав руку к животу. Кровь! Она течет тоненьким ручейком. Раздается треск, грохот. И тут же пламя, пламя, пламя, дверной проем, небо, множество чьих-то лиц. Постепенно Омар уходит в небытие. Он уже не слышит воплей Халиме. На лицо ему падает горящая балка. Вспыхивают волосы. Омар лежит неподвижно. Только кровь, потрескивая и дымясь на огне, все течет и течет. Пахнет кровью, горелой кровью. Пахнет горелыми волосами.

В этот день, как и в другие дни, наступил вечер. Он был ясным и тихим. Все уже знали о случившемся — не знал только Халиль. Он недавно вернулся на телеге с поля и теперь распрягал мулов.

Управившись с делами, Халиль вымыл руки и ноги, освежил водой побритое накануне лицо. Как всегда в это время, взобрался на крышу хлева и прилег на постель.

Появился Али Осман. Принес на всех похлебку. Пришел и Сулейман, а вслед за ним — Дервиш. Все они избегали смотреть на Халиля. Молча уселись вокруг миски. Подошел и Халиль. Накрошил хлеба в похлебку. Так и поужинали, не произнеся ни слова.

— Благодарение всевышнему! — произнес Халиль, отодвинул миску и встал.

После ужина все легли и принялись дымить цигарками. Халиль сел на краю крыши и молча смотрел на улицу. Али Осман шептался с Сулейманом. Когда Дервиш принес оставшийся с обеда айран, они опять стали шептаться. Халиль обернулся, посмотрел на них, и они сразу притихли.

— Что, дядя? Случилось что-нибудь?

Али Осман уже собрался заговорить, но придержал язык и посмотрел на товарищей. Те отвернулись.

Халиля разобрало любопытство.

— Что это вы все шепчетесь? Что-то скрываете от меня? Говорите, что случилось.

— Нынче много чего случилось. Много…

— Что же вы молчите? Говорите же.

Али Осман перевел взгляд на Дервиша.

— Ты лучше знаешь, Дервиш. Ты и расскажи. Халиль вопросительно поглядел на Дервиша.

— Шакал Омар Селима убил! — выпалил Дервиш.

Халиль вскочил.

— Да ты что? Как же это случилось?

— Утром убил его. Задушил. Ну и его самого, Халиль, тоже убили. Спалили заживо.

— И Халиме спалили. Сожгли несчастную.

— Да ты что говоришь!

— Собственными глазами видел. Она вся в огне была, все на ней горело. Кричала страшным голосом, потом кинулась к колодцу. Но никто уже ей не мог помочь. Свалилась у колодца, стонет, вся корчится в судорогах, по земле катается, словно прирезанная курица. Так до самого конца и корчилась, пока дух не испустила, прямо у всех на глазах.

— Что вы говорите?! — Халиль был потрясен.

— Так до конца и билась в судорогах, — повторил Дервиш.

— И кто же это ее так?

— Сын Хасан-аги — Дурду… Потом пришли жандармы, но Дурду уже и след простыл. Сейчас его разыскивают.

Али Осман сокрушенно покачал головой.

— Много чего произошло, дорогой, много. Людей понаехало, власти прикатили на джипах.

— Понаехать-то понаехало, да только никто и слова не сказал Хасан-аге, — продолжал Дервиш. — А людям строго-настрого велено молчать, будто они ничего не знают.

— Так вышло, Халиль, будто Хасан-ага не виноват. А ведь все это он затеял. Вот какие дела!

— Собака собаке на хвост не наступит, а тут вон что сделали!

— Ладно, — сказал Халиль. — А с чего все началось? За что Омар задушил Селима? Из-за Халиме?

Али Осман запнулся. Все переглянулись.

— Видишь ли, Халиль, — начал было Али Осман, но тут же осекся. — Нет, не могу я этого сказать. — Он встал и по лестнице спустился с крыши.

— Из-за Эмине все началось! — выговорил наконец Дервиш и испуганно посмотрел на Халиля.

Халиль торопливо, словно стараясь отогнать неизбежное, спросил:

— А с Эмине что случилось?

— Селим… — Дервиш не смог договорить.

Остальное рассказал Сулейман. Говорил он медленно, часто делая паузы, обдумывая каждое слово. Эмине, сказал он, увезли в Адану. Мать мотыгой пробила ей голову. И теперь неизвестно, выживет ли девушка.

Халиль не понимал, отказывался понимать эти больно хлеставшие его слова. Он чувствовал только злость. Эмине опять представлялась ему безобразной, все в ней вызывало в Халиле неприязнь, близкую к ненависти: и то, как недавно она взмахивала мотыгой, и ее старый платок, и грязные длинные пальцы с чернотой под ногтями, и серая от пыли тонкая шея, и, наконец, ее назойливые заигрывания. А потом Халиль представил себе девушку в объятиях Селима, ее взгляд, полуоткрытый рот, прищуренные глаза, и все это он соединил воедино — в образе проститутки, которая привычно опускается на ложе и зовет: "Иди сюда, котик!"

— Азиме, — между тем говорил Дервиш, — так ее избила, что живого места на ней не осталось.

— Эмине спала, — добавил Сулейман.

Халиль тихонько поднялся, посмотрел на товарищей так, словно стыдился их, и, опустив голову, направился к лестнице.

— Халиль! Ты куда, племянник? — спросил Дервиш.

— Оставь его! — вмешался Сулейман. — Не трогай парня! Пусть идет!

Халиль бесцельно бредет неведомо куда. Над головой простирается усеянное звездами небо, под усталыми ногами — земля, мягкая, прохладная земля. Ступишь — и нога отдыхает. Сердце Халиля опустошено, весь мир для него — пустота, бесчувственная, беспорядочная, утратившая всякую ценность. Эта опустошенность порождена чувством отчаяния, одиночеством, крушением всех надежд. И в пустоте этой только двое: Эмине и спасающийся от нее бегством Халиль, Кто знает, куда приведет его это бегство, эта тянущаяся в ночь узкая дорога?..

Халиль открыл глаза: он среди каких-то развалин. Ноют кости. Лицо обросло щетиной. Не хочется думать. У поломанной двери валяются окурки. Рядом — скомканная сигаретная пачка, Халиль проводит рукой по лицу. Когда же он успел так обрасти? Сколько дней он не брился? В голове роятся обрывки мыслей, смутные догадки, предположения, они сменяют друг друга так быстро, что невозможно в них разобраться. Халиль хочет встать, но нет сил. Все тело болит, кости ноют, будто его избили. Халиль оглядывается по сторонам: на фоне неба виднеются две потолочные балки, сбоку — разбитое окно, из окна видны большие пустые дома, ставшие владениями полчищ голубей, и деревья, а дальше сплошные развалины. Развалины… Халиль не сразу понял, где он находится. Возле домов на всех улицах густо растут лопухи и высокая трава с неприятным запахом. Неужели это Енидже! Что с ней случилось? Вот здесь стоял дом Омара Шакала. Его сожгли. Усадьбу хозяина разрушили. И все дома разрушили. Халиль вспомнил об Эмине. "Ох, Эмине, все из-за тебя! Значит, на тебе одной держалась Енидже, а мы не знали. Значит, на тебе одной держался мир, а мы не замечали. Вот во что превратилась из-за тебя Енидже!"

Куда ни глянь — всюду руины, все наполнено тоской и болью. Халиль встает и подходит к разрушенной стене. Над ним, шурша крыльями, пролетает стая голубей. Вокруг — ни души. На всем печать мертвого одиночества. И Халиль уже не тот, что был. Глаза запали, лицо покрылось желтизной, свойственной людям, которые часто плачут и всегда чего-то боятся. Халилю кажется, будто он пробуждается ото сна. Сбросив с себя сонное оцепенение, он снова осматривается.

— Так ведь это не Енидже! — произносит он. — Это Маласча! Маласча!

Перед глазами Халиля оживает все слышанное о Маласче, и душу холодит страх. Почти все хибарки сровнялись с землей, только большие дома еще кое-как держатся. Да и то крыши, балки и стены наполовину разрушены. Рядом ручеек. Он еле слышно журчит, словно тихонько рассказывает страшную историю Маласчи.

— Так будет и с Енидже!

Сколько раз Халиль думал о том, что Енидже пустеет, что люди постепенно покидают ее! Сколько раз думал он о заброшенных домах и пустующих улицах! Но никогда раньше мысль об этом не терзала, не пугала Халиля так, как теперь.

— Значит, и Енидже ждет такая же участь? Значит, и ее дома превратятся в руины?

Халиль подумал об Эмине, подумал о Енидже, подумал о будущем и, не сдержавшись, заплакал. Он бил кулаком землю и плакал, бил землю и плакал, плакал.