Похищение

ЭРИК

А может, я и не проиграю это дело.

Ясно, что Эндрю преступил закон, он сам это признает и ни в чем не раскаивается. Но несколько присяжных ему симпатизируют. Одна латиноамериканка, которая расплакалась, когда он рассказывал о детстве Делии, и старушка с седыми кудрями, которая сочувственно кивала в такт его словам. Двое присяжных — подумать только, двое! — а внести смуту может и один.

С другой стороны, Эмма Вассерштайн еще не нанесла удар. Я сижу возле Криса, впившись в ручки кресла. Он говорит мне на ухо:

— Ставлю пятьдесят баксов, что она попытается вывести его из себя.

— Нет, попытается разоблачить, — бормочу я в ответ. — Она уже взяла быка за рога.

Прокурор подходит к Эндрю, и я пытаюсь на расстоянии вселить в него веру и спокойствие. «Не облажайся, — про себя умоляю его я, — только не облажайся! Облажаться я и сам могу».

— Вы обманывали свою дочь на протяжении двадцати восьми лет.

— Ну, формально да.

— Вы лгали о себе.

— Да.

— Вы лгали о ней самой.

— Да.

— Вы лгали обо всей вашей жизни.

— Да.

— В общем-то, мистер Хопкинс, высока вероятность того, что вы лжете и сейчас.

Я чувствую, как Крис сует что-то мне в руку, и, опустив глаза, вижу пятидесятидолларовую купюру.

— Нет, — возражает Эндрю. — В зале суда я не сказал ни слова неправды.

— Да ну? — скептически кривится Эмма.

— Да.

— А если я смогу поймать вас на лжи?

Эндрю качает головой.

— Я докажу, что вы ошибаетесь.

— Находясь под присягой, вы заявили, что вернулись домой забрать одеяльце своей дочери… и обнаружили Элизу Мэтьюс пьяной в луже рвоты, мочи и собачьих испражнений. Верно?

— Да.

— Интересно, удивится ли кто-нибудь в этом зале, узнав, что у Элизы Васкез аллергия на собак? И что собаки в доме она никогда не держала — ни при вас, ни после развода.

Вот черт!

— Я не говорил, что это была ее собака. Я просто рассказываю то, что видел своими глазами.

— Правда, мистер Хопкинс? Или вы рассказываете то, что хотели бы увидеть? А может, вы намеренно сгущаете краски, чтобы оправдать свой чудовищный поступок?

— Протестую! — вяло бормочу я.

— Вопрос снят, — говорит Эмма. — Ладно, учтем презумпцию невиновности. Предположим, что вы в подробностях помните обстановку в доме, хотя с того дня прошло уже почти тридцать лет. Однако вы заявили, что, обнаружив свою жену в таком состоянии и опасаясь преследования со стороны властей, вы вернулись в свою квартиру, собрали вещи и отправились в восточную часть страны. Правильно?

— Правильно.

— Вы назвали свое решение похитить дочь импульсивным?

— Безусловно.

— Тогда почему вы закрыли банковский счет в пятницу утром? За сутки до встречи с Бетани.

Эндрю набирает полную грудь воздуха, как я и велел.

— Я собирался поменять банк, — говорит он. — Это просто совпадение.

— Конечно. Давайте поговорим о ваших благих намерениях. Вы рассказали, что привели свою дочь в гарлемский притон, где должны были получить новые документы.

— Да.

— Значит, четырехлетний ребенок вынужден был стать свидетелем вашего преступления.

— Я не совершал никакого преступления.

— Вы купили чужие документы. Как бы вы это назвали, мистер Хопкинс? Или у вас свои законы, отличные от общепринятых?

— Протестую! — перебиваю ее я.

— В этом притоне находились наркоманы?

— Думаю, да.

— И на полу, должно быть, валялись шприцы.

— Я не помню. Не исключено.

— И вооруженные люди, я подозреваю, там тоже были.

— Мисс Вассерштайн, каждый занимался своим делом, — отвечает Эндрю. — Я понимал, что это далеко не Диснейленд, но выбора у меня не оставалось.

— Позвольте уточнить, правильно ли я вас поняла. Вы сбежали с дочерью, поскольку боялись за ее безопасность, но не прошло и недели, как вы отвели ее в притон и сделали соучастницей преступления?

— Хорошо, — неохотно признает Эндрю. — Все вы правильно поняли.

— Вы ни разу не позвонили Элизе, чтобы сообщить, что ее дочь жива и здорова.

— Нет. Мы не поддерживали связь. Я не хотел, чтобы у нее была возможность выследить нас.

— И дочери своей вы не сочли нужным сообщить, что ее мать жива и здорова.

— Не счел.

— Но почему, мистер Хопкинс? Вашей дочери исполнилось восемнадцать более десяти лет назад, она бы все равно уже не вернулась под опеку матери. Опасность, как вы ее представляли, миновала. Если вы хотели защитить Бетани, а защищать ее уже было не от чего, зачем было продолжать скрываться от бывшей жены?

— Я все равно не мог ей рассказать.

— Потому что знали: вы преступник. Вы знали, что нарушили закон.

— Причина не в этом, — качает головой Эндрю.

— Вы скрывали факт похищения, так как боялись уголовной ответственности за содеянное.

— НЕТ! — слишком громко выкрикивает Эндрю.

Я возвращаю купюру Крису.

— Тогда почему же, мистер Хопкинс?

— Потому что Элиза должна была оставаться мертвой, чтобы мы жили по-старому. Мы с Делией были счастливы. Если бы я сказал ей правду, мы бы лишились этого счастья. Я не хотел рисковать.

— О, я вас умоляю… — ехидничает Эмма. — Вы рисковали только разоблачением, только своей свободой.

Эндрю пристально смотрит на меня.

— Вы понятия не имеете, какой я человек.

Прокурор возвращается к своему столу.

— Думаю, вы ошибаетесь, мистер Хопкинс. Я прекрасно понимаю, какой вы. Я считаю, что вы неуравновешенный человек, который лжет и совершает глупости, когда растерян.

— Протестую!

Но Эндрю уже не слышит меня — он сосредоточил все внимание на Эмме, которая снова направляется к нему.

— Это правда, что вы уже имели неприятности с законом из-за своего необузданного темперамента?

— Я не знаю, что вы имеете в виду.

— Узнав, что ваша жена завела роман с мистером Васкезом, вы совершили на него нападение.

— Да.

— Вы ужасно разозлились.

— Да.

— Он был с вашей женой и вашей дочерью, так?

— Да. — Голос Эндрю натянут как струна.

— И вы не хотели спускать ему это с рук.

— Точно.

Я напрасно пытаюсь поймать взгляд Эндрю, сфокусировать его внимание, прежде чем спровоцированная Эммой ярость вырвется наружу. Я никогда еще не видел его таким. Глаза его стали темными и твердыми, как агат, лицо перекосилось.

— Я видел, что он делает…

Эмма подходит к нему вплотную.

— И вы решили избить его до потери сознания, верно, мистер Хопкинс? Вы набросились на него на глазах у трехлетнего ребенка.

— Я не…

— Вы увидели то, что вам не понравилось, то, что оскорбило ваше самолюбие, и, вместо того чтобы взвесить все возможные варианты, вы взяли на себя смелость уладить все по-своему, не задумываясь, кто при этом пострадает и какие законы будут нарушены…

— Вы не…

— Вы нарушили закон тогда и сделали это снова, когда похитили Бетани Мэтьюс, так ведь?!

Теперь уже даже мне видно, как он дрожит.

— Он развращал мою дочь! Этот сукин сын развращал ее и продолжал делать это полгода спустя. Тогда я ее и увез.

Даже если бы в этот момент рухнул потолок, это шокировало бы меня меньше. Признание повергает всех нас в транс: Эмму, судью, меня. Я оглядываюсь в поисках Делии и нахожу ее по белому овалу лица.

— Протестую, Ваша честь! — кричит Эмма, придя в себя первой. — Это заявление ничем не подтверждено.

Я понимаю, что должен действовать, но не могу оторвать глаз от Делии. Она вянет в одночасье, как стебель молочая, из которого вырвали сердцевину. Боковым зрением я как в тумане вижу Криса, идущего к трибуне.

— Разумеется, не подтверждено. Если бы у нашего клиента имелись доказательства, он своевременно предоставил бы их правоохранительным органам и мы не сидели бы здесь сегодня. Но мистеру Хопкинсу пришлось незамедлительно среагировать…

Судья стучит молоточком, призывая к порядку. Я вижу, как Фиц обнимает Делию и шепчет ей на ухо слова поддержки. Я разворачиваюсь лицом к главной сцене.

— Ваша честь, я прошу объявить перерыв. Мне нужно побеседовать с клиентом.

— Исключено! — вопит Эмма. — Их нельзя отпускать в конференц-зал. Если подсудимый сказал на слушании что-то, о чем не был извещен его адвокат, пусть сам справляется с последствиями.

— Мистер Тэлкотт, — говорит судья, — я не понимаю, что здесь происходит. Похоже, вы тоже. А потому, будьте добры, скажите, что я заблуждаюсь.

Я смотрю на Эндрю и вспоминаю, как однажды он научил меня карточному фокусу. Фокус был несложный, обычная ловкость рук, но по моей реакции можно было подумать, что я превратился в Дэвида Копперфильда. Эндрю только смеялся и приговаривал: «Это просто пыль в глаза».

Теперь же карты спрятаны в рукаве у меня. Я нарушаю первое правило прямого допроса: задаю вопрос, ответ на который не знаю и не желаю знать.

— Эндрю, — прошу я, — расскажите об этих… домогательствах.

— Я подозревал, что Элиза завела себе любовника, поэтому вернулся домой пораньше, рассчитывая их застукать… — Он закрывает глаза. — Я заглянул в окно и увидел, что Элиза спит на кровати одна, а вот в гостиной… Бет смотрела телевизор, сидя у него на коленях, а он… поглаживал ей спинку. Но тут он полез ей под юбку и… — Эндрю опирается на локти, плечи его подрагивают. — Он трогал ее. Лапал мою дочь. И всякий раз, когда Элиза напивалась бы или ложилась спать, он делал бы это снова. Я избил его. Но этого было недостаточно.

С галерки доносится шум, но мне не хватает храбрости обернуться: я рискую снова увидеть лицо Делии. А видеть его мне еще рано. Эндрю прячет лицо в ладонях, и я дожидаюсь, пока он возьмет себя в руки. Когда он наконец поднимает голову, красные, воспаленные глаза его смотрят на всех присяжных одновременно.

— Может, я и похитил свою дочь. Может, я и нарушил закон. Но вы не можете говорить, что я поступил неправильно.

В моей голове кружится калейдоскоп вопросов, но к суду они отношения не имеют — все они имеют отношение лишь к той женщине, что сидит в десяти футах от меня и чью жизнь только что снова перевернули с ног на голову.

— У защиты больше нет вопросов, — бормочу я.

Но не успеваю я дойти до своего места, как встает Эмма Вассерштайн.

— Обвинение вызывает Делию Хопкинс.

Я оборачиваюсь.

— Но так нельзя!

— На каком основании?

«На таком основании, что я люблю ее».

Никто не решается заговорить, пока Фиц проводит Делию к трибуне и открывает перед ней деревянную дверцу. Двигается она медленно, осторожно. Усаживаясь, не смотрит ни на меня, ни на отца. Внутри нее танцуют призраки — я вижу их силуэты в окнах, ранее служивших ей глазами.

— Мисс Хопкинс, — говорит Эмма, — вы помните что-либо о сексуальных посягательствах со стороны Виктора Васкеза?

Делия качает головой.

— Зафиксируйте в протоколе, что свидетельница дала отрицательный ответ, — говорит Эмма. — У меня все.

Судья переводит взгляд в мою сторону.

— Мистер Тэлкотт?

Я готов уже было мотнуть головой — лучше пускай меня вскроют кухонным ножом, чем заставят опять допрашивать Делию, — но Крис Хэмилтон хватает меня за руку.

— Если ты не подожжешь фитиль немедленно, — шепчет он, — нам конец.

И я встаю. «Прости меня, — мысленно взываю я к ней. — Я делаю это ради тебя».

— Вы действительно не помните сексуальных посягательств со стороны Виктора Васкеза?

Она удивленно смотрит на меня. Уж от кого-кого, но от меня она никак не ожидала такого язвительного тона.

— Мне кажется, забыть такое достаточно проблематично, — говорит она.

— Возможно, — спокойно соглашаюсь я. — С другой стороны, как вас похитили, вы тоже не помните.

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, какую рану ей нанес.

Судьба распоряжается так, что перерыв требуется не мне, а Эмме: пять минут спустя у прокурора отходят воды. Ее отвозят в больницу на «скорой помощи», а следующее заседание назначают через пять дней.

Делию с Фицем я нахожу в конференц-зале на верхнем этаже, где они нашли укрытие от обезумевших и, как кажется, размножившихся за день журналистов. Она по-прежнему в смятении, но теперь к нему примешана явная злоба.

— Как ты мог так поступить со мной? — кричит она. — Ты все это придумал!

Я подхожу к ней. У меня неожиданно возникает чувство, что это — лишь мыльный пузырь в форме Делии, и если я подойду слишком близко, то он попросту лопнет.

— Честное слово, Ди, это никакой не заговор. Я не знал, что это произойдет.

Когда она смотрит на меня, у меня сердце обливается кровью.

— Тогда почему я вообще не знала, что это произошло?

Потому что я трус — таков мой беззвучный ответ.

— Мне нужно ехать в тюрьму, — мягко говорю я. — Поговорить с твоим отцом.

Легонько сжав ей плечо, я выхожу из зала и бегом пускаюсь к тюрьме Мэдисон-Стрит, где прошу разрешения встретиться с Эндрю.

Для взятия показаний нужно было нанять следователя, а не делать все самому, тогда я мог бы оспорить его слова и спасти это дело. Я молча жду, пока Эндрю усядется и заговорит первым.

— Что теперь будет? — наконец спрашивает он.

— Давайте-ка вы сперва объясните, что уже было.

Он кладет руки на изрезанную столешницу и проводит большим пальцем по корявой надписи «Тупак жив!».

— Сам посуди, какой еще мужик будет волочиться за бабой, которая, во-первых, замужем, во-вторых, пьяница, а в-третьих, живет с маленькой дочкой.

— Эндрю, — в отчаянии говорю я, — нельзя же бросать бомбу под конец суда! Почему вы не упомянули об этом раньше? Я бы выстроил идеальную линию защиты.

— Мне удавалось скрывать это двадцать восемь лет, чтобы она могла жить нормальной жизнью.

Я в бессилии дергаю себя за волосы.

— Эндрю, у нас нет никаких доказательств. Даже Делия не помнит, как это происходило.

Не успев договорить, я припоминаю мелкие детали, намеки, за которые следовало зацепиться. Вспоминаю наш первый разговор о драке с Виктором. «Я видел его, — сказал тогда Эндрю. — Видел, как он ее целует». — «Элизу?» — спросил я, и он, помешкав, кивнул.

Или та медицинская карточка, которую мы читали вместе с Делией. Сосредоточившись на укусе, я даже не обратил внимания на то, что она не давала себя раздеть. Или на то, что у четырехлетней девочки нашли инфекцию мочеполовых путей.

— Что теперь будет? — повторяет Эндрю.

А вот что: Эмма вернется после родов и подаст прошение об исключении рассказа Эндрю из протокола. Судья, скорее всего, прошение удовлетворит. Присяжных — и без того сомневающихся, ибо кто же прячет такой козырь в рукаве, как не отъявленный лжец? — попросят не учитывать эти показания. А Эндрю, черным по белому признавшегося в похищении, признают виновным.

Я не хочу, чтобы эти пять дней он готовился к долгим годам в тюрьме. В моих силах защитить его от будущего хотя бы на этот срок. Поэтому я смотрю ему в глаза и нагло вру:

— Не знаю, Эндрю.

Лишь выйдя из здания тюрьмы, я понимаю, что сам ничем не лучше, чем он.

Домой я добираюсь уже в сумерках. Делия, поглаживая Грету, сидит на ступеньках трейлера.

— Привет! — говорю я, опускаясь перед ней на корточки. — Ты в порядке?

— А ты сам не знаешь? — Голос у нее хрупкий, как стекло. Она раздраженно смахивает волосы с лица. — Потому что я о себе уже не знаю ничего.

Я сажусь на ступеньки, и Грета, словно поняв, что я принял вахту, уходит.

— Где Софи?

— Спит.

— А Фиц?

— Я отправила его домой. — Она подтягивает колени к груди и обхватывает их руками. — Знаешь, сколько я встречала людей, которые даже не знали, что заблудились, пока не становилось слишком поздно? Туристы, свернувшие не там, новички за рулем, неправильно державшие карту, — все они думали, что находятся в каком-то другом месте. И до сих пор я им, по большому счету, не верила.

— Солнышко, послушай…

— Я больше не хочу слушать, Эрик. Я больше не хочу, чтобы мне рассказывали, кем я была раньше. Я, черт возьми, хочу сама это помнить! — На ее глаза набегают слезы. — Что со мной не так?

Я протягиваю руку, чтобы обнять ее, но едва я ее касаюсь, она будто каменеет.

«Он поглаживал ей спинку…»

«А потом полез под юбку…»

Она поднимает блестящие от слез глаза.

— Софи… — говорит она. — Они были вместе. Вдвоем.

— Но ты же успела. — Я сам хочу в это верить. Она опускает голову, погружаясь в раздумья. — Если тебе что-то понадобится, я буду в доме.

Она заправляет пряди за уши, кивает. Впрочем, Делию всегда беспокоил не поиск, но осознание, что ты заблудился.

Право выбора — вот что делает нас людьми. Я могу в любой момент отставить бутылку, а могу допить. Я могу сказать себе, что держу все под контролем; могу убедить себя, что парой глотков меня не загонишь обратно в выгребную яму.

Господи, этот вкус… Коптящий дым в горле, жжение на губах. Поток, проносящийся сквозь зубы. На исходе такого дня любой пригубил бы.

Луна сегодня желтая, неровная и висит так низко, что крыша трейлера Рутэнн, кажется, вот-вот проткнет ее углом — и небесное светило сдуется, как воздушный шарик.

Почему его называют «домом на колесах», когда он никуда не ездит?

— Эрик! — Отрезок света пронзает мою руку, ногу, а после и половину туловища: это Делия приоткрыла дверь. — Ты еще здесь?

Я едва успеваю спрятать бутылку виски.

Она садится на ступеньку возле меня.

— Я только хотела извиниться… Я знаю, что ты ни в чем не виноват.

Если я отвечу, она почувствует запах спиртного. Поэтому я лишь киваю в надежде, что она спишет мое состояние на усталость.

— Идем внутрь, — предлагает она, беря меня за руку.

Я настолько благодарен ей за ласку, что, вставая, забываю о бутылке, и та со звоном катится по лестнице.

— Ты что-то уронил? — спрашивает Делия, но через несколько секунд ее глаза привыкают к темноте и она видит этикетку. — Эрик… — бормочет она, и в этих двух слогах разочарования больше, чем вместилось бы в целую книгу.

К тому моменту как я, стряхнув оцепенение, вхожу в дом, она уже подхватила спящую Софи на руки. Она свистом подзывает Грету и берет со стола ключи от машины.

— Боже мой, Делия, я выпил всего глоток на сон грядущий! Я же не пьян, посмотри на меня! Послушай, как я говорю! Я могу остановиться в любой момент.

Она поворачивается, и наша дочь оказывается между нами — словно между двух огней.

— Я тоже, Эрик, — говорит она и выходит из трейлера.

Я не окликаю ее, когда она садится в машину. Габаритные огни, приплясывая, уносятся вдаль, подмигивают мне, словно глаза неведомого демона. Я сажусь на нижнюю ступеньку и подбираю опрокинутую бутылку.

Она наполовину полная.

ФИЦ

Мне не сразу удается уложить Софи на гостиничной кровати, у изголовья которой недремлющим часовым уже разлеглась Грета. Покончив с этим, я с помощью кипятильника готовлю нам чай и приношу чашку Делии, которая все это время сидит на улице на пластмассовом стуле и невидящим взглядом смотрит на стоянку.

— Давай подведем итог, — говорит она. — За последние двенадцать часов я выяснила, что в детстве меня растлевали, а мой жених снова запил. Думаю, с минуты на минуту у меня диагностируют рак, ты согласен?

— Упаси господь! — говорю я.

— Тогда опухоль мозга.

— Замолчи! — Я сажусь рядом.

— Все, что он говорил на суде… Он вообще себя слышал?

— Не знаю, хотел ли он себя слышать, — признаюсь я. — Думаю, он предпочел бы стать тем, кем его считала ты.

— Ты хочешь сказать, что это моя вина?

— Нет. Ты виновна в этом не больше, чем твой отец виновен в том.

Она отхлебывает чай.

— Ненавижу, когда ты прав! — бормочет она и добавляет уже мягче: — Как можно быть ветераном, если даже не помнишь войны?

Я забираю у Делии чашку и кладу ее ладонь на свою, как будто собираюсь предсказывать будущее. Я провожу пальцем по линии жизни и линии любви, нащупываю узелки вен у нее на запястье.

— Это ничего не меняет, — говорю я. — Неважно, что сказал твой отец. Ты ведь осталась тем же человеком, каким и была.

Она отталкивает меня.

— А если бы ты, Фиц, узнал, что раньше был девочкой? Что тебе сделали операцию и все такое, а ты об этом ничегошеньки не помнишь?

— Ну, это уже глупости! — Мужские амбиции берут свое. — Остались бы шрамы.

— У меня, знаешь ли, шрамов хватает. Как ты думаешь, о чем еще я могла забыть?

— Как тебя похитили инопланетяне? — пытаюсь шутить я.

— Нет, что-то из обычной человеческой жизни, — с горечью говорит она.

— Может, лучше послушаешь мои рассказы о детстве? Например, как мой отец однажды бросил маму на целый месяц, потому что безостановочно играл в Вегасе. Или как она поднесла кухонный нож к его горлу и заставила поклясться, что он никогда больше не приведет эту шлюху в наш дом. Вот еще забавная история: однажды мама выпила весь свой запас валиума, и мне пришлось вызывать «скорую». — Я не отрываясь смотрю на нее. — Помнить о плохом — это, знаешь ли, не так уж приятно.

Она опускает глаза.

— Просто трудно понять, кто заслуживает доверия, вот и все.

От ее слов у меня холодеет сердце.

— Делия, я должен тебе кое-что сказать.

— До операции ты был девочкой?

— Я серьезно… Я знал, что Эрик опять начал пить.

Она отстраняется.

— Что?

— Я приезжал к вам пару дней назад и нашел бутылку.

— Но почему ты мне ничего не сказал?! — возмущается Делия.

— А почему мы все ничего тебе не говорим? Потому что любим тебя.

Мои слова спугивают сокола, и тот с криком взмывает в небо. Делия долго думает над моими словами и наконец тихо спрашивает:

— Как там моя книга?

— Я давно за нее не брался. — При этих словах горло у меня сжимается до игольного ушка. — Все времени не хватало.

— Может, я помогу, — предлагает Делия и целует меня.

Она высвобождается из моих объятий, и хотя я понимаю, что ей просто неудобно сидеть в такой позе, все же я ждал этого слишком долго, чтобы ее сейчас отпустить. Я запускаю пальцы в гущу ее волос и развязываю хвост, я расстегиваю пуговицы на пижаме, в которой она приехала. Я ставлю свою подпись у нее на спине.

Когда она начинает вытаскивать мой ремень, я беру ее за руку. Мы не можем вернуться в комнату, где спит Софи, поэтому я веду ее на заднее сиденье арендованной машины, что припаркована в двух футах от нас. Это нелепо, незрело — и абсолютно уместно. Мы бьемся коленями в окна, нам мешают ноги, мы даже смеемся. Когда мы оба боком лежим на сиденье и Делия запускает руку мне в трусы, где мой выступ встречается с шелком ее ладони, я в буквальном смысле перестаю дышать.

— Рыжий — мой настоящий цвет волос, — говорю я дрожащим голосом.

— Я не это проверяла.

— Делия, ты уверена, что хочешь этого?

Я задаю этот вопрос, потому что она, возможно, не знает себя, а я посвятил изучению этой женщины всю жизнь.

— А ты уверен, что хочешь, чтобы я об этом задумалась? — отвечает она и прижимается губами к моему телу.

Я даже не думал, что во мне может вскипеть такая волна: я льну к ней, я стремлюсь к ней, как кровь стремится по венам, я кричу, когда ее ногти вонзаются в мои бедра. Перевернувшись, подмяв ее под себя, я жду, пока она откроет глаза и поймет: это я. Я проскальзываю в ее бархатную глубину. Я поддерживаю ритм наших сердцебиений. Мы движемся согласованно, как будто всю жизнь были вместе. Впрочем, мы действительно были вместе всю жизнь.

Когда все заканчивается, луна сворачивается клубком на крыше машины, словно ленивая кошка. Делия дремлет в моих объятиях. Я же не позволяю себе уснуть — хватит с меня снов. Начинается моя жизнь, а ее — начинается заново.

Примерно через час она просыпается.

— Фиц, а мы раньше этого не делали?

Я недоверчиво смотрю на нее.

— Нет.

— Хорошо. Не думаю, что могла бы такое забыть, — говорит она, с улыбкой уткнувшись мне в шею.

И она засыпает, держа меня за руку. Бриллиантовое кольцо, подаренное Эриком, врезается в мою плоть, как терновый венец. И я понимаю, что готов пройти этот путь ради нее. Готов умереть. Готов воскреснуть.

ДЕЛИЯ

Когда мы были детьми, никто не мог выиграть у Фица в «Скрэббл». Эрик сходил с ума, не в силах вынести мысль, что Фиц в чем-то его превзошел. Но Фиц обладал феноменальной памятью и не забывал ни единого слова, стоило хоть раз его прочесть. «Нет такого слова: анахорет», — спорил Эрик, но в словаре, разумеется, находилось определение: отшельник, пустынник.

Лично меня впечатляло, что двенадцатилетний подросток знал, что такое «пиксида». Но Эрик не привык быть на втором месте, а потому позвал на помощь меня.

Мы переходили от буквы к букве с тем необычайным усердием, с которым Эрик двигался к любой намеченной цели. Я составляла контрольные и гоняла его по ним, пока он обедал у нас дома.

— В любом случае, — говорил отец, — вы оба запросто сдадите выпускные экзамены.

Три недели спустя после начала наших занятий суббота выдалась дождливой.

— Эй, — как обычно, предложил Фиц, — а давайте-ка я обыграю вас в «Скрэббл».

— С чего ты решил, что сможешь нас обыграть? — поинтересовался Эрик, поглядывая на меня.

— Потому что я выигрывал уже пятьсот семьдесят тысяч раз!

Фиц сразу все понял. Как только Эрик выложил буквы Я-Р-Л и небрежно бросил, что так называли скандинавскую знать, глаза у Фица загорелись. Вся доска обросла словами вроде «лабрум», «капонир» и «гат». Наконец, когда счет почти сравнялся, Эрик выложил слово «вальгус». Фиц рассмеялся:

— Вот уж не думаю.

Эрик, сияя, протянул ему словарь и дождался, пока Фиц найдет нужную страницу. «Согнутый или искривленный внутрь — напр., вальгусная деформация».

Фиц покачал головой.

— Ладно, твоя взяла. Только я все равно победил. — И он разложил на трехочковых клетках слово «конгениальность», тем самым выйдя в лидеры.

— Что это значит? — спросила я.

— Это мы, — сказал он. — Проверь в словаре.

И я проверила. Мне нравилось это слово, оно было мягким и податливым, как подушка. Я думала, что оно значит «верность», «дружба», «ум» — все, что могло описать нашу троицу.

«Конгениальность, — прочла я в словаре, — сходство по духу, образу мыслей».

На следующее утро, пока Софи еще спит, я принимаю душ в номере Фица. Он входит, когда я причесываюсь, и без лишних слов забирает у меня гребень. Сначала он распутывает узелки в моих волосах, а потом проводит долгими, плавными мазками от макушки до самых кончиков. Взгляды наши встречаются в зеркале, но мы не говорим ни слова: боимся, что никакие слова не выдержат груза случившегося.

— Хочешь, поедем вместе? — предлагает он.

Я качаю головой, все еще привязанная к его руке тонкой прядью.

— Присмотри лучше за Софи.

Я сказала ему, что мне нужно поговорить с Эриком, только не уточнила, что по пути остановлюсь еще в одном месте.

Уже в машине я вспоминаю, с каким чувством засыпала вчера в объятиях Фица. Как бы мне ни хотелось списать это на причуду памяти, я знаю наверняка: это случилось.

И винить в этом запившего Эрика бесполезно.

Мы совершили ошибку, потому что я помолвлена с Эриком.

Но что, если ошибкой была эта помолвка?

Я познакомилась с ними обоими одновременно. Мы дружим уже долгие годы. Но как быть, если я запомнила эволюцию наших отношений неверно? Что, если мои воспоминания исказились во время воссоздания?

Что, если вчера ночью мы не ошиблись, а наконец поступили абсолютно правильно?

— Клянусь, — с жаром твердит моя мать, — Виктор никогда бы не сделал ничего подобного!

Мы сидим у нее на веранде под опрыскивателем, призванным побороть нечеловеческий зной. Но вода, едва брызнув из насадки, тут же испаряется. Я гляжу на это и вспоминаю первые годы своей жизни, которые исчезли, не успела я и взглянуть на них.

— Знаешь, — устало говорю я, — я уже не понимаю, кому верить.

— Может быть, самой себе? — Она качает головой. — Тебе не приходило в голову, что ты не помнишь этого просто потому, что этого не было? Я знаю, что в твоих глазах я не самый надежный человек, но пойми, Делия… Твоего отца здесь не было. Ты ходила за Виктором как привязанная, помогала ему сажать растения. Ты ведь не стала бы вести себя так с человеком, который тебя обижает? — Она вздыхает. — Может, твоему отцу просто померещилось. Может, ты однажды сказала при нем что-то неоднозначное. Но может быть и такое, что он попросту ревновал тебя к другому мужчине и боялся, что ты нашла ему замену.

Я внезапно осознаю, что все люди — лжецы. Воспоминания, они как натюрморты, написанные десятью разными подмастерьями одного художника: кто-то благоволил голубой гамме, кому-то нравился красный; какие-то фрагменты резки, как у Пикассо, какие-то насыщенны, как у Рембрандта; что-то окажется на первом плане, что-то — на фоне. Воспоминания — в глазах смотрящего, а два взгляда на одну вещь никогда не совпадут.

В этот момент мне очень хочется быть рядом с Софи. Я хочу, чтобы мы разулись и побегали по красному песку, хочу повисеть с ней на турнике вниз головою. Хочу послушать анекдоты, которые она сама сочиняет, никогда не утруждая себя последней, ключевой репликой; хочу почувствовать, как она жмется ко мне, когда мы приближаемся к пешеходному переходу. Я хочу создавать новые воспоминания, а не искать старые.

— Мне надо домой, — обрываю я ее.

Мама встает проводить меня, но я говорю, что не стоит. Она замирает в нерешительности, но потом все же чмокает меня в щеку на прощание. Я не чувствую между нами никакой связи.

Я выхожу через боковую калитку и иду по гравийной дорожке к своему автомобилю. В этот момент к дому подъезжает грузовик. Из кабины выходит Виктор. Мы растерянно смотрим друг на друга.

— Делия, — говорит он, — я ничего не делал!

Я молчу.

— Погоди! — Он срывает бейсболку и прижимает ее к груди. — Я никогда бы не причинил тебе вреда! — заверяет он. — У Элизы больше не могло быть детей, я это знал и благодарил Господа за то, что она успела родить тебя. Я надеялся стать тебе отцом. Я понимаю, ты этого не помнишь, зато я помню превосходно.

Он смотрит на меня серьезными темными глазами, губы у него подрагивают. Он убежден в своей правоте. Я представляю, как бегала за ним и разбрасывала мелкие белые камешки у корней кактусов. В голове откуда ни возьмись всплывают испанские названия растений и животных: el pito, el mapache, el cardo, la garra del Diablo — дятел, енот, чертополох, дьявольский коготь.

— Ты была мне как родная дочь, grilla, — нарушает он затянувшуюся паузу. — И я любил тебя исключительно отцовской любовью.

Grilla…

Я смотрю, как он сажает лимонное дерево. Мне надоело танцевать вокруг него. Я хочу уже делать лимонад! «Долго еще?» — спрашиваю я. «Довольно долго», — отвечает он. Я сажусь и начинаю ждать. Я подожду. Он подходит и берет меня за руку. «Идем, grilla, — говорит он. — Ждать нам долго, давай чем-нибудь перекусим». Он усаживает меня к себе на плечи, поправляет, чтобы мне было удобнее. Его руки, как бабочки, порхают у меня между бедер.

Я дрожащей рукой отпираю дверцу машины.

— Делия, ты в порядке? — с тревогой в голосе спрашивает Виктор.

— Это слово, grilla… — Из горла вырывается лишь слабый писк. — Что оно значит?

— Grilla? — повторяет Виктор. — Это сверчок. Такое… как это по-английски?.. ласковое обращение.

Словно издалека я вижу, как моя голова чуть склоняется в кивке.

Неудивительно, что Эрик еще спит: на часах всего девять утра. Возле него на кровати лежит пустая бутылка. Он обнажен, но кое-где прикрыт скомканной простыней.

Я наклоняюсь и срываю простыню. Он вскакивает и испуганно моргает. Белки его глаз залиты кровью.

— Господи, — бормочет он, — что ты творишь?

На мгновение я переношусь на три года назад. Это сто первый по счету раз, когда я обнаруживаю Эрика наутро после пьянки. Тогда я сварила бы ему кофе и силой отволокла в душ. Три года назад я знала множество способов отрезвить его. Но ни один не срабатывал так эффективно, как тот, который я применяю сегодня.

— Эрик, — говорю я, — я все вспомнила!